Тарас, Тараска и Тарасевич

Под сумерки глава полеводческой бригады Тарас Ксенофонтович Шпехт возвращался с объезда луковых полей. Крепкая буланая кобылёнка Тараска, нареченная так кем-то из совхозных шутников, бежала ходко, бричку  подбрасывало на выбоинах, кидало из стороны в сторону, а Тарас Ксенофонтович, вверясь Тараске, отпустил поводья и, привалясь к плетеному бортику, поклевывал носом.
С полей и перелесков натягивало свежестью, медвяным настоем гречишного цвета и лип. Хлеба распрямлялись, льнули к студеному ветерку и, щекотя сумрак усатым колосом, поигрывали промеж собой, как сытые котята, разве что не мурлыкая от довольства. Дивная тишина баюкала землю, и под ее, только сердцем чуемый голос, Тарасу Ксенофонтовичу дремалось сладко и безмятежно, и пушились на выдохе его мягкие вислые усы.
«Цок, цок,» - выговаривали копытки Тараски. Весело бежала кобылка, легко, стелилась под ее новенькие подковы прямая полевая дороженька, и отражались в фиолетовых зрачках и темный плат с зоревой поймой, и ширь полей неохватная, и межи, и перелески на них.
Длинно ли, нет бежала дорожка, а только пролегла она мимо кладбища, того самого, где покоились мощи дьяка Гаврилы Иванца, покинувшего божий свет в ночь на пасхальное воскресение Христово еще лет сто назад в грешном труде на телесах поповой жены Явдохи, что в последний свой час наказала положить ее рядом с полюбовником.
Было в округе на пять деревень еще два кладбища, но старики сказывали: на тех было, что и покойники из могил вставали, и, собираясь заполночь, ведьмы игры устраивали, куралесили, упыри вдоль дорог шлындали, а на гаврилкином погосте во все времена оставалось все тихо да мирно. Сном упокойным, праведным, спали здесь мало ли-много пожившие свое, и укрывали их приют густой тенью вековые ветвистые сосны.
За кладбищем дорожка уходила в сторону, и недалече уж оставалось до того поворота, да Тараска вдруг запряла  ушами с чего-то, замедлила бег свой и остановилась, как вкопанная, поводя фиолетовым оком и вскидывая белолобую морду. Тарас Ксенофонтович качнулся в бричке вперед, тряхнул головой и первым делом поднял упавшую к ногам шляпу, а потом уж и вожжами пристегнул, легонько так, чтоб кобыленку не обидеть. Послушная всегда, Тараска тут попятилась, все так же беспокойно прядая ушами, и тревожно всхрапнула…
«Ты чего? Эй?» - понукнул Тарас Ксенофонтович и только теперь заметил, что находится рядом с кладбищем. Был бригадир неробкого десятка, ни в черта, ни в бога не верил, но тут в душе его что-то неспокойно щекотнуло и ворохнулось. «Эк, ты ж, чего-то там? - спросил бригадир, поглядывая то вперед на дорогу, то на кладбищенские оградки. С чего-то ж остановилась. - И тут услышал, будто зов шел от погоста, мычный такой зов, сдавленный. - Али давят кого? - Тарас Ксенофонтович прислушался. - Да и нет, кажись.
Тут надо сказать, что, хотя что-то в душе Тараса Ксенофонтовича поначалу и затревожилось, про всякие россказни о нечистой силе в тот момент он даже и не вспомнил. Снова понукнув Тараску, и видя, что она не хочет его послушать, глава полеводческой бригады вылез из брички, кощунственно справил тут же малую нужду, и застегнув прореху, взялся было за вожжи, но тут опять услышал, будто кто-то сдавленно позвал его.
«Эй, эй, чего эй? - Тарас Ксенофонтович принахмурился и взял из кошевки плетку. - Вот возьму, да стегану разок, тогда тебе будет «эй». Забаловался мне. Я тебе покажу баловать! - пригрозил бригадир тому, кто подавал зов. - Гляди, попугать захотел. Я тебе, мать твою, попугаю.»
Сказав так, Тарас Ксенофонтович решительно сошел с дороги и направился к слабо уже различимым в сумраке оградкам. Здесь он остановился, оглянулся на Тараску, храбро прикашлянул и вошел под темный полог деревьев.
Голос доносился с другого конца кладбища, и бригадир готов был поклясться, не был похож на человеческий и исходил будто бы из-под земли. Это обстоятельство поубавило храбрости в колхозном пропагандисте атеизма, и ему захотелось повернуть назад. Но, повторяю, ни в какую нечисть Тарас Ксенофонтович не верил, атеистическое зерно было посеяно в нем крепко, и сейчас, чтобы доказать себе это, он замурлыкал под нос эстрадную легкомысленную песенку. Но уже через минуту-другую мотив её сошел на другой, пакостный и страшащий душу.
«А на кладбище все спокойненько...»
Так отнюдь не бравурно запелось Тарасу Ксенофонтовичу. Он сплюнул с досады, поймал прежний мотивчик, но и этот скользнул вьюном, и у бригадира настороженно завертелось на языке:
«Я к тебе со всей душой покорной,
Ша! Дружок, зубами не стучи,
Я – нормальный, в общем-то, покойник,
Как нашли при вскрытии врачи.
Новый гроб отгрохала мне теща...»
«Напасть», - сказал шепотом Тарас Ксенофонтович, останавливаясь и прислушиваясь. Голос, на этот раз натурально дьявольский, повторился, и бригадир вдруг ощутил, как мурашки побежали у него по спине, а волосы на голове зашевелились. В том, что голос шел из-под земли, теперь уж сомнения не оставалось. Бригадир оглянулся, увидел на фоне сумеречного неба темный силуэт Тараски и было уж вознамерился повернуть назад, но атеистическая натура и на этот раз взяла верх, и Тарас Ксенофонтович, хлобыстнув темень плетью, пошел меж могил, слыша, как жутко замирает от тревожного предчувствия его сердце.
Чем отчетливей слышал бригадир голос дьявола, тем сильнее вкрадывался в душу страх; чем дальше несли его ставшие вдруг ватными ноги, тем нестерпимее становилось желание повернуть назад, прихлестнуть Тараску и умчаться поскорее от этого сомнительного места. Тарас Ксенофонтович так бы и поступил, если бы кто-то в этот момент не удержал его за рубашку. От неожиданности и перепуга у бедного бригадира подкосились коленки, а самого от головы до лыток шибануло в жар. «Э...» - только и вякнул Тарас Ксенофонтович, чувствуя, как междометие словно кость застряло у него в горле. Ожидая увидеть невесть кого, бригадир медленно стал поворачивать голову и замлел.
- Тьфу, чтоб тебя... - облегченно выругался он, освобождая рубашку от зацепа за гвоздь, что был вбит в распятие креста, и тут же, воровато глянув по сторонам, трижды узко и неистово перекрестился. Исполненный обряд снова вернул Тарасу Ксенофонтовичу храбрости, и, приободрившись, он запетлял меж могил.
Зоревой окаем за кромкой полей растаял, и если темень еще не поглотила нивы, то здесь, под пологом сосновых крон, она уже сгустилась настолько, что бригадир еле различал оградки и кресты за ними. Черное будто стало нарисовано на черном, и было напитано страхом и тишью. И тут... Тарас Ксенофонтович рухнул куда-то вниз. Он даже не успел ни о чем подумать, провалился и вскрикнул, так зашелся от боли ушибленный копчик. «Вот тебе... куда ж меня угораздило? - морщась, подумал Тарас Ксенофонтович, и вдруг, словно мозги ему ошпарило кипятком: - А когда, да в тартарары? Да черти наскочут? - и не хотел так подумать бригадир, да вот с чего-то ж подумалось. - Господи, Иисусе, - набожно вспомнил он, - боже праведный, сохрани и помилуй.»
Мелькнувшая некстати подумка, едва не лишила Тараса Ксенофонтовича чувств, но он нашел еще в себе сил приподняться на корточки и ощупать вокруг себя. В преисподней было черно, хоть глаз коли, однако глава полеводческой бригады догадался, что угодил в вырытую яму или, скорее, в могилу. В яму - еще куда ни шло, но когда в могилу... оно, конечно, не преисподняя, а как сейчас станет он выбираться да шебуршить, гляди, нечисть какая и явится. И тут будто кто Тарасу Ксенофонтовичу на ухо шепнул, чтоб он округ себя линию очертил да закрестил тот круг с четырех сторон, тогда никакая нечисть не подступится. Стоя на корточках, бригадир чиркнул перед собой пальцем и… тылом руки уперся во что-то, твердое и обросшее шерстью. Робкая надежда, что он все-таки не загремел в тартарары, а свалился всего-навсего в свежевырытую могилу, напрочь покинула Тараса Ксенофонтовича. Страх пронизал бедного главу от плеча до побитого копчика: то, во что ткнулась его рука, было копытцем, несчастный даже ощутил тепло под длинной шерстью.
Копытце дернулось, и Тарас Ксенофонтович тоже отдернул руку. Сомнений теперь не оставалось - он действительно угодил в преисподнюю, и ладно бы, только угодил, так еще сразу напоролся на черта. Обомлелого главу бросило из холода в жар, затем опять в холод. Икнув три раза подряд, Тарас Ксенофонтович очертил непослушной рукой вокруг себя линию и, втиснувшись всем телом в земляной угол преисподней, зажмурился. Что ни говори, а с чертом он встречался впервые. «Чур, не меня, - нашептывал глава полеводческой бригады, с трудом приоткрывая один глаз. - Не меня, не меня, чур, чур. Ждет проклятый. Чего ждет? Господи, чего ж то я говорю? Какой же ты проклятый? Ты замечательный, ты великолепный, - поправился Тарас Ксенофонтович. А когда, да мысли читает? Коли грешен... помилуй бог, разве только из-за Валюхи, так вот те крест, и на околице не заявлюсь. Так, невзначай, сегодня заехал. Тараска, скотина подлая, это она завернула, она, ей богу. Черточка, дорогой, ничем не погрешен больше. Если, может, что лук не прополол, так... тоже обстоятельства. Людей нет. Где ж я людей возьму? А то из-за браги, может, так это, кажись и не вас, чертей, дело, за то милиция отвечает. Ишь, ишь ты, как в морду пыхтит, обнюхивает, отродье адово. Ой, тьфу, ты, черт! Да оговорился я, оговорился. Сатаненочек, миленький, добренький, хорошенький сатаненочек. Господи, да как же тебя называть?»
Черт действительно дышал Тарасу Ксенофонтовичу прям в нос.
«Фу, дух-то от него... смердячий какой, как от пса поганого. А чего, когда взаправду мысли читает? Может, он телепат какой. Фу, морду хоть бы отвернул... Погладить его, что ль? - мелькнула шальная мысль. - Может, гляди, баба, так и за ласку почтет. Есть же средь них бабы».
Собравшись с духом и не помня себя от страха, Тарас Ксенофонтович выпятил губы и ткнулся ими вперед. «Чмок!» - смачно сказали губы бригадира, с потягом втянув в себя грибатую чертову морду.
Побулькав во рту языком, черт счастливо сказал:
- Ме!
Коротко и яснее ясного.
К тому же это значило, что глава полеводческой бригады провалился отнюдь не в преисподнюю и наткнулся вовсе не на черта. Его угораздило упасть в подготовленную к принятию сто лет пожившей свое бабушки Доронихи могилу, в которую до Тараса Ксенофонтовича угодил козел по прозвищу Тарасевич. Блудная и наглая скотина, этот козел был известен на все пять деревень и дальше своими похождениями по огородам и давно бы испустил дух под увесистой дубиной, если бы не уважаемый всеми его хозяин Тарас Ксенофонтович Шпехт и одно, весьма деликатное, обстоятельство.
В то самое мгновение, когда Тарасевич сказал свое благодарное «ме!», бригадир враз понял, что перед ним не черт, не дьявол, а всего-навсего пакостное создание, которое надо бы давно пустить под нож, если бы не его племенные данные. Превознося эти данные, жена Тараса Ксенофонтовича брала у селян не менее трешки с козочки, таким образом внося значительные поправки в семейный бюджет. И, наконец, все те же данные знаменитого козла позволяли частному сектору всех пяти деревень вносить и свою лепту в выполнение продовольственной программы - потомство Тарасевича охотно принимали все районные магазины кооп-торга.
Сейчас же, несмотря на все его былые заслуги, Тарасевич, бесспорно, заслуживал хорошей розги, но таковой под рукой не оказалось, подтяжки были средством малоэффективным, поэтому Тарасу Ксенофонтовичу ничего не оставалось, как сплюнуть омерзительный поцелуй, а изумленному Тарасевичу наподдавать коленкой.
Над головой бригадира фиолетово-сине темнел верх могилы. Попрыгав и тщетно попытавшись ухватиться за ее край руками (доблестные внуки бабушки Доронихи постарались на славу), Тарас Ксенофонтович стал ковырять в песчаных стенках рукой, делая ступеньки, но, когда он становился на них, песчаные, они осыпались под грузным бригадиром. Тарас Ксенофонтович хотел прибегнуть к помощи Тарасевича, но упрямый козел не пожелал понять своего хозяина и не стоял на месте, не давая возможности тем самым использовать свой козлиный хребет в качестве подставки.
Оставив попытку выбраться, глава полеводческой бригады матернулся с великой досады и присел в угол ямы.
«Посветает, - подумал он, - а там как-нибудь.» Он надвинул на нос помятый брыль  и приготовился уснуть. Теперь Тарасу Ксенофонтовичу не были страшны ни черти, ни ведьмы, ни прочая нечисть: с ним был Тарасевич, от одного духа которого бежал бы сломя голову самый лютый черт.


В эту же проказную звездную ночь из Даниловичей к себе домой возвращался, отпивший за упокой своей прабабушки, славный хлопец Никола Михлюк, лихой гуляка и потаскун. Пребывал он при сельсовете курьером и на полставки сторожем при двух магазинах главной усадьбы. Так уж получилось, что влюбилась в курьера скромная и работящая дивчина Еленка Шпехт, долго таилась перед родителями своим грехом, а когда уж и таить было невозможно, повинилась мамке с батькой, расплакалась; растревожились муж и жена, разругались друг с дружкой, да делать нечего, поздно делать что-либо. «Ну, что ж, рожай дочка», - сказала мать, повздыхав да примирившись с мужем. «Вырастим, - поддержал и Тарас Ксенофонтович и потряс над головой огромным кулаком: - Ну, я ж его, сукина сына...»
Зигзагами по дороге качало Николу, то сюда мотанет, то туда, и шаталась пьяно июльская ночь, метались по черному небу утроенные хмелем созвездия, и казалось Николе, что раскачивала его на огромных своих качелях сама вселенная.
- Стоп! - сказал сам себе Никола. - А это еще что за созвездие?
Это не было созвездие, это была Тараска, которая, устав ждать хозяина, сошла с дороги и дремала стоя в придорожном кювете.
- Прр-ривет! - сказал Никола, приподнимая тряпичный картуз с длинным козырьком и стараясь остановить раскачавшуюся вселенную. - Ты кто? Все, не говори, понял. Ты - кобыла. К-кобыла… стоп! Ты - Тараска. Тараска, любовь моя - ааа, - фальцетом пропел Никола, обнимая кобылу за шею и тыкаясь губами ей в морду. - Все, отвезешь домой. Ты меня поняла? Я пьян. Тараска, я... я пьян.
Тараска отвернула морду, она терпела пьяным только Тараса Ксенофонтовича и не будь запряжена сейчас в кошевку, непременно лягнула бы этого наглого бабника.
Пробираясь вдоль оглобель, Никола уцепился за бричку и сделал попытку влезть в нее, но вселенная сильно качнулась, осыпав вниз звездную росу, и Никола грохнулся оземь.
- Т-ты... т-такая...
Кабы не Тараска, Никола Михлюк не остановился у погоста. Хотя и шатко, но ноги несли его по дороге, хотя и смутно, но глаза улавливали путь, могло быть, что Никола протопал бы мимо. Но Тараска была умной и преданной скотинкой, потому-то нашей истории суждено продолжиться.
- Не туда! - глухо ржанула кобылка, когда Никола, став на ноги, рукой наметил себе путь. - Не туда!
Так говорила на своем лошадином языке умная тварина Тараска, но видя, что в подобном состоянии Никола мог и не понимать по-лошадиному, она прошла обочиной дороги и выкатила бричку наперерез хлопцу. Ткнувшись в плетеный бортик, Никола стал обходить поставленную преграду, но свалился в кювет, а выбрался из него уже по ту сторону, и не разбирая куда, ноги понесли его прямиком к погосту.
- Батя! - кричал Никола, колотя ногой в калитку одной из оградок. - Батя, откр-рывай! Чего заперлись, предки?
Рванув колья оградки на себя и выставя пролет вместе с калиткой, Никола качнулся в брешь и, запнувшись о край могильного холмика, рухнул к подножию креста. Вставал на ноги долго, земля кренилась то влево, то вправо, как палуба корабля.
- Т-ты ... т-такая, - разозлился Никола, ухватясь рукой за ножку креста. - Т-такая ты... - Он встал и, обняв распятие, исподлобья боданул пьяным взглядом ночь. - А ты кто такой? - обратился он к распятию. - Растопырился, - руки хлопца привычно ощупали крест сверху донизу. – Стоп, это зачем тебя сюда поставили? - Никола качнулся и спиной прилип к лебезным  кольям оградки. - Нет, это куда я пришел?
Тряхнув головой, гоня так хмель, Никола тупо огляделся вокруг и, не сразу, но сообразил, что блуканул  на погост.
- Явление пятое! Комедия продолжается, - ухмыльнулся он и зашатался дальше меж оградок и могильных холмиков. - К чертям... собачьим, - сказал Никола погодя, - дорога… где моя дорога. - И тут услышал, будто кто-то окликнул его.
- Никола!
Обняв ступившее навстречу дерево, хлопец остановился и серьезно прислушался.
- Никола, ты что ль?
- Я! - мотнув головой, сказал Никола.
- Тебя чего здесь черти носят?
- Меня? - переспросил хлопец. - Носят. Черти носят. А ты кто?
- «Кто, кто», я это.
- Что ты это понятно, - кивнул Никола, обращаясь больше к дереву, за которое он держался, - А кто «ты»?
- Да ты что, мать твою так, по голосу не догадаешься? Тарас я, Ксенофонтович. А ты - алкоголик, бабник, пьянь хроническая.
- А… узнал! - наконец что-то понял Никола, решительно подтвердив сказанное кивком головы. - Ты - дядька Тарас.
- Ты - дядька Тарас, - загудел, передразнивая из могильной ямы Тарас Ксенофонтович. - Говорю тебе я, значит я.
- Стоп! - сказал хлопец. - ты где?
- Да, господи, под тобой как-раз.
- Подо мной? - поразился Никола и почувствовал, как хмель быстро уходит от него. - Это как подо мной?
- Так вот, - гудонул из ямины Тарас Ксенофонтович. - В могиле я, Никола.
Хлопец икнул и для порядка еще раз помотал головой.
- В могиле? - спросил он вкрадчиво, отступая за дерево и готовясь дать стрекача. - Зачем же ты в могиле, дядька Тарас? Тебя, когда ж это... того... туда?
- «Того», «туда», - рассердился Тарас Ксенофонтович. Сам я сюда попал. Упал я сюда. До тебя это доходит, нет?
- Доходит, - почти трезво сказал Никола.;
- А когда доходит, так подай мне руку, чтоб тебя волки ели, паразита блудного.
- А зачем тебе моя рука, дядька Тарас? - боязно поинтересовался хлопец, все еще хоронясь за дерево. - Ты бы и сам вылез.
- Ах..., - тут Тарас Ксенофонтович завернул такой длинный и нелитературный матюк, что Никола враз поверил, что в черной яме перед ним никто иной, а именно сам глава полеводческой бригады Тарас Ксенофонтович Шпехт. Становясь у края могилы на колени, он хмыкнул, а потом и рассмеялся.
- Ты чего там ржешь?
- Ой, дядька Тарас, ну, ой! - хватался за бока хлопец. А я чего уж подумал... думал - помер ты, да из могилы собираешься. Ой, дядька Тарас, ну, даешь ты. Ну, руку давай!
Собравшись было ухватиться за руку Николы, Тарас Ксенофонтович подумал: а как же потом быть с Тарасевичем? Неужто скотину одну оставлять в ямине? И пожалев таким образом козла, он схватил его в охапку и поднял над со бой.
- Держи! - прохрипел он от натуги.
Но бедного хлопца и след простыл.
Напрасно Тарас Ксенофонтович орал в ночь, взывая к Николе, чтоб вернулся; напрасно подпрыгивал, ломая ноги о дерновый край ямы; напрасно проклинал Тарасевича - тиха и проказна была звездная июльская ночь.
Говорят, что сразу после этого случая хлопец прибежал прямо до Еленки Шпехт и покаялся перед ней. Дивчина сначала гнала его, да потом простила, и всю ночь они просидели на лавочке за калиткой, обнявшись да прерывая поцелуи вздохами. Никола еще будто ненароком спросил, а где ж ее батька, на что Еленка ответила, что спит, конечно, где ж ему еще быть. Что же до самого Тараса Ксенофонтовича, он просидел в могильной яме вместе с козлом Тарасевичем до самого утра, пока полеводческая бригада, проезжая на машине в поля, заметя у кладбища одинокую Тараску, не нашла своего главу и не вызволила его. Еще говорят, что умершая бабушка Дорониха, явилась во сне к одной из правнучек, и христом-богом молила не класть ее в могилу, оскверненную козлом. Но это говорят… а вот что было, то было.