Кардиология. Часть Первая

Написано в 2022-м году. Я хотел совсем перестать писать. В который уж раз. Как говорится, наскучили нам нивы бесплодные. Но. Тут случилась со мной одна довольно большая неприятность. И я решил-таки с вами поделиться. Писать буду хоть отрывочно, но всё-таки буду. Наверное, то, что со мной случилось, как-то изменит мою жизнь. Поглядим.

Утром 25-го июня я и не предполагал, что попаду в больницу. Ну, с чего мне в больницу попадать? У меня же только кашель и ничего больше. Правда кашель был очень неприятный, изматывающий. Он не давал спать ночами. Но так было множество раз в жизни, ничего особенного. И он уже проходит. Ещё два дня и… К кашлю добавилась боль. То ли в лёгких, то ли ещё «где-нибудь там». В общем, тоже ничего нового. Такая боль возникала и раньше. При нагрузках. Когда на велосипеде в гору едешь. А теперь боль стала возникать от простого хождения. Прошёл сто-двести метров – уже больно. И слабость.

-Мы же дважды болели коронавирусом, пойдём проверимся – сказала мне Аля.
Идти в поликлинику мне жутко не хотелось. Самая ведь страда на дворе. Надо в лес идти за берестой. И рабочие придут фундамент дома строить. Думал, от кашля вылечусь, и вся моя боль исчезнет. Но Аля меня уговорила.
И вот мы пошли сначала в поликлинику, потом в приёмный покой. Мазок, кардиограмма, сатурация, анализ крови. И вечный, изрядно уже надоевший вопрос:
-У вас температуры нет?
Этот вопрос мне задавали множество раз. Температуры не было. Я уже подумал, что меня отпустят домой. Но вместо этого…
-У вас стенокардия, вам нужно лежать в палате.

Этого я ожидал меньше всего. Известие о том, что следующие десять дней я проведу не с ножом в руке и не в лесу меня повергло в шок. Я долго сидел на больничной скамеечке и смотрел в одну точку. Ведь я же не лежал в больнице, наверное, лет двадцать. А Аля всё говорила:
-Но ведь за десять дней береста не перестанет отделяться. А если сейчас ты откажешься от госпитализации, то потом тебя лечить и вообще не будут.

И вот меня везут на каталке по длинному коридору между больничными корпусами. Этот коридор словно коридор Вазари во Флоренции. Длиной с километр и с ответвлениями. Построен он был почти с той же целью. Коридор Вазари защищал герцога от непогоды и злоумышленников, когда герцог переходил из одного дворца в другой. Нас же коридор защищает только от непогоды, злоумышленников в больничном городке Новоуральска не водится. Ещё б картины по стенам развесить – совсем бы было «как там». Эх. И везут-то меня в каталке как инвалида. Пришёл-то я сюда на своих ногах, а тут…
-В какую палату его везти?
-В четыреста десятую.

Меня завезли в одноместную палату и оставили.
-Пока не пришёл результат вашего мазка, из палаты не выходите. Сейчас вам принесут «утку».
И точно. Приносят мне современную такую «утку» с делениями. Чтоб человек мог точно знать сколько мочи из него выходит за один раз. Я же подумал, а вдруг мне понадобится что-то посерьёзнее этой «утки»? Что мне тогда делать? Просить «судно» или бежать в туалет «контрабандой»? Но я понадеялся, что результат мазка придёт раньше, чем возникнет эта проблема. Зря надеялся. Таки пришлось «контрабандой» ходить.

В окно пятого этажа видно далеко-далеко. Небо, ласточки, голубовато-зелёные горы. А где-то совсем далеко – пруд и дамба, тоненьким штрихом протянутая сквозь воду. По этой дамбе я в прошлом году ездил на велосипеде в лес за берестой. Теперь она далека от меня почти как звёзды. Десять дней в больничной палате – это ведь так много. Эх, если б я тогда знал, сколько времени мне придётся провести в больницах…

Померили мне сахар в крови, и кормить стали не так диетично. А дня через два пришёл и мазок. Всё. Теперь я не вирусный и не диабетик – могу ходить в столовую вместе со всеми. Здесь мы едим то, что прописал нам врач-диетолог. Именно он составляет больничное меню. Меню обычно из безопасных продуктов. Чтоб не растолстеть, чтоб сахару и соли немного, чтоб без холестерина. Каши, паровые рыбные котлетки. Или мясные. Но тоже паровые. Каша – дружба, рис и пшёнка вместе. Люди слегка кривятся и отпускают шуточки насчёт больничной еды. Но едят. Иногда находится кто-то, кто приходит в столовую с кульком. В кульке – колбаса. Или кетчуп, или еще что-то «запретное». То, что принесли родственники. На таких людей я смотрю со смешанным чувством. Вроде и завидно – колбаса же. А с другой стороны, слегка таких людей и осуждаешь – да как они могут есть такое в кардиологии. Ведь диета – это совсем не от того, что на прокормление каждого пациента даётся всего сто семнадцать рублей в день. Да это, наверное, и басни – про сто семнадцать рублей. А диета, она для здоровья.

Кстати, все кульки берутся из холодильника. А холодильник у нас «с условиями». «Условия» написаны на большой и солидной табличке, которая висит рядом. Салаты, пельмени и консервы в жестяных банках в холодильнике не хранить, все пакетики с едой обязательно подписывать. Фамилия, номер палаты и дата. Неподписанный пакетик – повод для разбирательства. Если хозяина не найдут, то пакет выкинут в помойку сразу. Такого у нас, конечно, не случалось, но порядок в больнице – вещь необходимая. Также могут выкинуть продукты, у которых закончился срок хранения. Моих продуктов в холодильнике нет. Решили мы обойтись без колбасы и без сыра, довериться больничной диете. На ней жить можно.

Все руки у меня исколоты, все в синяках, как у наркомана. Анализы, капельницы. Живот тоже в крошечных синяках. Скоро маленькие синяки сливаются в один большой. В живот колют какое-то средство для разжижения крови. Два раза в день. Говорят – раньше уколы в живот ставили от бешенства. Теперь для разжижения аспиринку не дают, перешли на более радикальные средства. И в задницу теперь колют стоя, а не лёжа, как раньше. Стремительно и удобно.

Хожу по коридору взад и вперёд, взад и вперёд. Пока идёшь – минут пять пройдёт. Делать совершенно нечего. Постоишь у окна, посмотришь вниз. Вон человек прошёл, машина проехала. Вся активность здесь – часов до девяти утра. Анализы, таблетки, капельницы. А когда доктор придёт? Доктор приходит – спрашиваешь, долго ли мне ещё тут.
-Ну, ещё одно исследование.

Одно и ещё одно, и опять. Может после этого домой отпустят? Нет? А после следующего? Опять нет? А по выходным вся жизнь больничная замирает. У врачей пятидневная рабочая неделя, а у больных – нет. Так тяжело ждать, пока пройдёт суббота и воскресенье. Каждую минуту ждёшь. После завтрака ждёшь обеда, после обеда ждешь ужина, после ужина – завтрашнего дня, после пятницы ждёшь понедельника. Вдруг именно в понедельник придёт радостная весть? И жалеешь, что не можешь спать целыми днями. И весь день и всю ночь, и всю неделю как медведь. Во сне время идёт быстрее. Спать, не сидеть, смотря с тоской в окошечко и ожидая неизвестно чего. Но человек – не медведь. Говорят, кто понял жизнь, тот не спешит. Видимо я ещё не понял.

-Я буду звонить – говорит доктор.
Буду звонить – это почти как приговор. Значит домой не отпустят. Значит будут звонить, спрашивать в екатеринбургских больницах, есть ли место. Всё надеюсь – вдруг там места нет, и меня отпустят долечиваться амбулаторно. Тем более, что нас «вирусных», там принимают неохотно. А если мест там нет? Значит я буду лежать здесь не знаю сколько, ожидая места. Или меня всё-таки выпишут? Меня переводят из отдельной палаты в общую. Моя палата нужна пожилому человеку, который целыми днями сидит с кислородом. Вообще, тут много тяжёлых, много лежачих. Один из них беспокойный настолько, что сёстры наблюдают за ним постоянно. Чтоб не вставал, чтоб не упал, чтоб не повредил себе чего-нибудь. Наблюдают и ночью. Дверь его палаты всегда открыта.

Кашель у меня давно прошёл, не болит вообще ничего. И зачем же меня тут держат – здорового среди больных?
Спать ложусь в десять часов. Первый раз просыпаюсь в четвёртом часу, с рассветом. Снова сплю. Второй раз просыпаюсь около шести. И третий раз, окончательно – перед самым завтраком – в восемь. Думаешь – чем свобода отличается от несвободы. Несложным распорядком дня и невозможностью выйти на улицу. Невозможностью идти куда хочешь. Вроде немного. Но такая тоска. Я ведь не был в больнице почти двадцать лет.

Чем здесь, в больнице, заниматься? Только читать. Но и от книг уже устал. Тем более, что книги у меня какие-то «кровавые». Так уж получилось, именно такие книги принесли мне друзья. То какой-то там кровавый телохранитель Кей Альтос. То «пепел Клааса, который стучит в моё сердце», то кровавая банда «Чёрная кошка». Мирный кажется только молитвенник. Но он написан довольно тяжёлым для понимания языком, потому что писали его не для чтения, а для молитвы. Или вот – свинцовые мерзости сталинизма. Читаю, и на фоне общей тревоги и подавленности выходит ещё тошнее. Потом читаю Акунина. Это уже получше. И с удивлением замечаю, как же всё-таки широк его мир. Сын хотел принести ноутбук, но я сам отказался. Почему-то не захотел свежей информации. Может быть, я подумал, что именно от неё все расстройства. Лучше буду смотреть на закат за окном. И теперь не узнаю, взяли или нет наши город Лисичанск.

Иногда врачи говорят, что не волнуйтесь, отдыхайте. Для кого-то это вынужденное больничное безделие и впрямь отдых. А для меня и грустно, и страшно. Сезон ведь. Не заготовим бересту – чем дети зимой заниматься будут? Конечно, друзья помогут. И уже помогают. Аля уже несколько раз ходила в лес за берестой во главе довольно большого коллектива добровольных помощников. Огромное спасибо друзьям за помощь и слава Богу, что друзья у нас есть. Но как-то стыдно эту довольно тяжёлую работу перекладывать на других.

Кажется, что на природе, в труде, быстрее выздоровеешь, чем в этой клетке, на таблетках. Это ж привычно, Голова заболит - иди покатайся на велосипеде и всё пройдёт. Если давление подскочит – опять же на велосипеде покатайся. Или иди погуляй и всё пройдёт. И всегда боль отступала, не выдержав соревнования со свежим воздухом и работающими мышцами. А сейчас…
Все эти обследования – исследования. Кажется, что они идут по нарастающей. От менее жутких к более. Сначала просто УЗИ сердца. Компьютерная томография. Потом холтер. Что за холтер? Перед ним спрашивают:
-А у вас грудь волосатая?
Прямо как в том анекдоте.
-У вас грудь волосатая?
-Да.
-Так и запишем – шубу не выдавать.

А волосы на груди имеют значение потому, что без волос присоски лучше держатся. Их крепят на тебя не просто так, как присоски для кардиограммы, а ещё приклеивают к телу специальным клеем. Этот клей потом долго не смывается. Вешают на тебя небольшой пульт на ремне. Кнопка. Начнёшь подниматься по лестнице – нажми кнопку, закончишь подниматься – ещё раз нажми. И сосчитай ступеньки. Это снятие данных работы сердца под нагрузкой. Я добросовестно считаю ступеньки. Пять этажей. Девять пролётов по 11 ступеней, один пролёт – 10 ступеней. Итого сто девять. Ночью холтер снимать не нужно, нужно спать в нём. Ночью он тоже записывает ритмы сердца. Я же не усну в этой сбруе – с тревогой думаю я. Нет. Уснул.

Перед кабинетом, где снимают кардиограммы, небольшая очередь. Сидят пожилые женщины, разговаривают.
-А когда нам карточки на машину давали…
Интересно, когда их там давали? В восьмидесятые, в девяностые?
-Знакомая тогда попросила у нас сорок тысяч на неделю. Им карточка раньше пришла. И неделя прошла, и месяц, а деньги всё не отдаёт. Очередь же подходит. И если у тебя нет денег, то карточку на машину отдадут другим. Потом она отдала конечно деньги, но хоть бы шоколадку нам подарила. У нас ведь и проценты пропали.
Да уж, в разных мирах жили разные жители маленького города Новоуральска. Нашей семье никогда и никаких карточек на машину не давали. Я даже и не знал, что такие существуют.

А ещё говорят что-нибудь вроде:
-Знаете, в Ноябрьске в больницах все каши на молоке и на масле. И сосисок нет. А всё котлеты паровые и курица.
Ну, у нас не Ноябрьск, хотя курица тоже попадается. А про масло спрашивают:
-Вам масло в кашу или на хлеб?
-Мне на хлеб – всегда говорю я.
А кто-то начинает разговоры про то, что неплохо бы масло класть и туда и сюда. Но у нас опять же не Ноябрьск.

Процедуры становятся всё изощрённее. Надо идти кишку глотать. Исследование желудка – это тоже часть чего-то необходимого.
-Как вы переносите лидокаин?
-Да вроде нормально.
Мне брызгают в рот какой-то гадостью, наверное, тем самым лидокаином. Вставляют в зубы какую-то втулку. И начинают пропихивать сквозь эту втулку ту самую кишку. Прямо в желудок.
-Сделайте глотательное движение.
А я не могу, не глотается. Кашляю. Кажется, что горло сопротивляется и пытается вытолкнуть из себя непрошенную гостью.
-Не дёргайтесь, она же вам не мешает дышать.

Постепенно дыхание наладилось. Я думал, что меня вырвет, да нечем. Ведь ни есть, ни пить до процедуры нельзя. А потом, уже после процедуры, я вспомнил про казнь викингов. Один из их королей хотел обратить своих подчинённых в христианство. А кто упорствовал, того он казнил. Казнь была такая – в рот преступнику засовывали гадюку. И эта гадюка где-то там, в глубине желудка кусала несчастного язычника. Запихивали эту гадюку так глубоко исключительно для надёжности. Ведь если она просто укусит человека за палец, он может и выжить. А вот если в желудок, то уже с гарантией. Кишка, которую глотают, здорово напоминает эту самую гадюку. Длинная, тонкая, гладкая, чёрная. И блестящие глазки на конце – фонарик и видеокамера.
 
Туалет у нас без задвижки. Кардиология же, вдруг кому плохо станет прямо на унитазе. Пока дверь ломают, пройдут драгоценные секунды, и человека могут не спасти. А для иллюзии уединения к стене примотана длинная упругая трубка от капельницы. Накинешь её на ручку двери – типа закрылся. Но «если что», твоё призрачное уединение могут нарушить в момент.

Конечно, многое у нас в больнице запрещено. Из отделения не выходить, с родными не встречаться. Это из-за ковида. И даже мыло на раковину класть нельзя по каким-то неведомым мне гигиеническим соображениям. Выходить из отделения и встречаться с родными хоть и запрещено, но ведь понятно, что больные просто вымрут от тоски в своей клетке как мамонты, если не будут видеться с людьми «оттуда». К тому же, ковид, он то ли есть, то ли его всё-таки нет. Точно никто не знает. Аля приходит ко мне, и мы долго сидим внизу, на улице, на скамеечке и разговариваем. Охранники смотрят на нас косо, не говорят ничего, но под косыми взглядами мне неуютно.

Раза три приходили друзья-блогеры. И за это им огромнейшее спасибо. А по телефону я разговаривал в эти дни так много, как никогда раньше. Рука устаёт держать этот телефон. Раньше же я редко говорил по телефону дольше тридцати секунд. Скажешь, что я там-то, делаю то-то. И всё. А тут все разговоры про строящийся дом. Аля без меня контролирует работников, которые заливают фундамент. А дело это неприятное настолько, что даже и писать об этом фундаменте не хочется, хотя к сегодняшнему дню его успешно залили.

Выключатель ночника легко спутать с кнопкой вызова медсестры. А она бежит и несёт трубку, чтобы дышать кислородом. Сигнал звучит громко, на весь коридор. Или кому-то плохо? Или кто-то ошибся? Мне поначалу тоже предлагали подышать кислородом. Я отказался. Может быть, зря. Может быть, стоило бы попробовать, каков кислород на вкус.

В моей палате остался я один. Одного моего соседа выписывают, другого отправляют лечиться дальше, в Екатеринбург. Тот, которого выписывают – спокойный и радостный. Ему ехать в отпуск. Он заболел как раз перед отпуском. Тот, которого отправляют в Екатеринбург – тоже спокойный, но грустный. Приезжает скорая, санитары. И увозят человека далеко. Туда, где работают хирурги-кардиологи. Делать шунтирование. Тогда я ещё не знал, что это такое. А что будет со мной? Меня куда? Говорили, что пройдёт десять дней и выпишут. Прошло двенадцать. И ещё два. Я-то думал, что поставят все десять капельниц – и домой.
 
Ночью привозят знакомого. На соседнюю койку. Он лежал всю ночь и ворочался. Не спал. Перепады давления, боль. И не знаешь, о чём говорить с человеком, который чувствует себя гораздо хуже, чем я.
По коридору идёт какой-то мужик, навстречу медсестра:
-И чтоб в палате у вас был порядок!
-Нет я…Всё в кошках – сказал мужик
Да уж. Если и вправду сюда кошку притащить – это какой скандал будет. Как они её будут ловить. Мы однажды в родною СЮТ кота принесли. Тоже нам потом было. Хотя это и случилось в ту благословенную эпоху, когда в СЮТ ещё пускали с собаками.
Погода плохая, дождь. Лежу один уже в трёхместной палате.
Опять один остался я,
А больше дождь и ни…

С каждым днём я всё грустнее и всё сильнее боюсь. Боюсь я этих операций, шунтов, да и просто пребывания здесь – боюсь. Хотя бояться нужно лишь того, что умрёшь без покаяния. Но страх сжал сердце. И отпустит ли? И не знаешь, что больше страшит. Боль, бесконечные дни в больничных коридорах. Или крайне правильная, «растительная» жизнь сердечника? Почти инвалида. И водки нельзя, и колбасы - не рекомендуется. И чай только зелёный. И все разговоры о том, «какой триглицерид лучше помогает». Или не триглицерид, а вовсе трифениламид. Сейчас-то я и не знаю, как многие лекарства называются. А тут узнаю наверняка и буду рассуждать об их достоинствах и недостатках уже профессионально. Всё надеюсь на завтрашний день. Вот свозят на томограф, и там увидят, что я не настолько и болен. И фраза доктора:
-А может в тридцатой место будет?

Сказали – катетер поставят. Для КТ, для закачивания в кровь контрастной жидкости. Сначала грустно было – и так ведь весь исколот. А поставили – ну и ладно. Многие у нас с ними ходят. Завезли меня в томограф.
-Поднимите руки вверх, сейчас контрасик будем вливать. Только от него может быть горячо.
То, что «может быть горячо» - это нестрашно. Такое уже было со мной. Горячо бывало от капельницы. Ещё давным-давно, двадцать лет назад, когда я болел воспалением лёгких. Лежу. В глаза мне светит слабенький лазер. Хоть и слабенький, а неприятно. Отворачиваю лицо в сторону. А томограф начинает крутиться вокруг меня с характерным гулом. Перед глазами пиктограмма – лицо человека с открытым ртом. И голос:
-Вдохнуть и не дышать.
Через двадцать секунд:
-Дышите нормально.
А от контрасика становится жарко сначала на языке, потом почему-то в заднице. Кровь-то ведь везде бежит, по всему телу, и там тоже. Тепло в районе пятой точки всегда подозрительно -не обосрался ли я. Вроде нет.

На другой день:
-Собирайте вещи. Сейчас за вами приедет машина и вас повезут в Екатеринбург.
-А там?
-Там вам проведут инвазивную коронарографию и по её результатам в закупоренный сосуд поставят расширяющий стент.
Меня уверили, что коронарография и стентирование – это быстрая и безболезненная процедура, которую проводят под местным наркозом. Это почти как «глотание кишки». Только теперь «кишку» будут вводить не в пищевод, а в артерию и проталкивать до самого сердца. И она, конечно, будет гораздо тоньше. Два миллиметра всего. На конце этой штуки будет крошечная трубка-сеточка. Стент. Её введут в то место сосуда, где он наиболее сужен и подадут воздух под давлением. Сеточка расширится, а с ней и сосуд. Сосуды у меня расширятся, кровь сквозь них будет проходить свободно. А потом меня сразу выпишут.

Санитар говорит:
-Это как флюорография. Совершенно конвейерная операция. Одного человека увозят, другого завозят.
Я собираю вещи, складываю в пакеты футболки, носки, бритвенный станок и недоеденное печенье и спускаюсь к машине. Внизу стоит Аля и плачет. А санитар всё говорит и говорит, о том, что у них многие подверглись этому стентированию, а кое-кто даже и шунтированию. И ничего страшного. Все здоровы, живут нормальной жизнью и таскают тяжеленных больных по лифтам и коридорам как ни в чём ни бывало.
-Лучше ехать лёжа, а то трясти будет – говорит мне санитар и закрывает дверь машины.
Ну вот. На этом разрешите закончить эту часть моего повествования. Будет ещё одна – екатеринбургская.
 
Еду лёжа. В незакрашенную часть окошечка виден то кусок леса, то кусок какой-нибудь машины. Наконец приехали. Это уже больничный городок Екатеринбурга. И сразу с порога мне кричит охранник:
-Мужчина, бахилы надевайте.
И уже в бахилах я сижу и жду. Больных привозят постоянно. У кого-то меряют давление, у кого-то берут кровь на анализ. Двое пожилых людей на каталках.
-Сколько лет вы курили?
-Лет сорок.
-У вас ХОБЛ, вам делали разрез лёгких?
Я не знаю, что такое ХОБЛ, но явно ничего хорошего. Я сижу, слушаю всё это и думаю, когда же очередь дойдёт до меня. Сижу чуть больше часа. Под конец мне сообщают ту же бодрую историю о предстоящем стентировании и ведут в палату.
Здесь я и буду лежать дальше. Палата шестиместная, одно место свободно. Я вытягиваюсь на кровати и начинаю заниматься привычным уже делом – ожиданием.
 
Слушаю разные истории из жизни тех людей, которых судьба свела со мной. Все они – инфарктники. Каждому был поставлен стент, а кому-то и не один.
-У нас на корабле были учения с холулаевцами.
-А кто такие холулаевцы?
-Спецназ морской пехоты.
Вся команда корабля, надев бронежилеты и вооружившись, охраняла свой корабль от коварных условных диверсантов. Но хитрые холулаевцы оказались шустрее. Они забрались на борт и изрисовали все стенки корабельных надстроек неприличными рисунками в знак того, что корабль захвачен. И никто из команды их так и не заметил.

-А наш директор унитаз купил итальянский. И попросил меня его установить.
Вроде ну, купил и купил, в чём проблема? А проблема была в том, что на итальянских сантехнических изделиях резьба метрическая. А на наших всё ещё «три восьмых дюйма». Вот и пришлось потом токарю вытачивать переходник с одной резьбы на другую.

Потом меня бреют. Бреют руки, бреют в паху. Врачи не знают, через какую именно артерию они будут загонять свой зонд, поэтому на всякий случай бреют и там, и там. Бреют без мыла, старинным станком с лезвием. Поцарапали лишь слегка. И рано утром следующего дня везут на каталке в операционную. Я лежу и смотрю в потолок. Одна дверь, вторая, третья. Верхние перекладины дверей нависают, как мне кажется, прямо над моим лицом, и я опасаюсь, что ударюсь о них головой, хотя и понимаю, что места надо мной ещё много. Под конец привозят куда-то, где мне будут делать коронарографию.
-Вы новокаин хорошо переносите? У вас нет на него аллергии?
-Вроде нет.

Ещё один укол в вену. Я лежу и по-прежнему смотрю в потолок. Не хочу смотреть на то, что там со мной будут делать. Я боюсь. Хоть все и говорят, что операция будет безболезненная. Но всё же, когда знаешь, что какую-то штучку будут проталкивать тебе почти в самое сердце – это радости и спокойствия не добавляет. Все бритые места мне обильно смазывают оранжевой жидкостью. Потом мне сказали, что это йод у них сейчас такой. Этот йод не смывался потом довольно долго, и я ходил весь оранжевый.

-Уколю – говорит молодой доктор.
И я понимаю, что сейчас будут прокалывать мне артерию, чтоб ввести туда эту самую трубку. Я замер и только одними губами шепчу Иисусову молитву. Укол. Чуть больнее, чем укол для капельницы. Значит проталкивать будут через руку, а не через пах. Я прислушиваюсь к ощущениям. Где она, эта штука? Как она идёт по извилистым, ветвящимся сосудам? Почувствую ли я, что она дошла до сердца? Неприятное ощущение какого-то сдавливания или распирания, оно отдаётся в ладонь. Краем глаза замечаю, что доктор делает руками движения, как будто проталкивает в трубу трос для прочистки канализации.
-Не дышите так глубоко – говорит доктор.
Я стараюсь молиться мысленно, чтоб губы не шевелились, ведь глубокое дыхание, наверное, именно от этого. А вокруг меня ездит и ездит какой-то аппарат, который видит мои сосуды. Он похож на серо-голубой экран небольшого телевизора, только не блестящий. Вдруг голос:
-Мы закончили.
И проколотую артерию начинают туго забинтовывать. Два тампона и бинт. А из-под меня уже выдёргивают одноразовые пелёнки, запачканные кровью.
-Сколько у нас ещё операций – спрашивает у доктора медсестра.
-Не сегодня ещё шесть.
А в приёмной уже дожидается следующий пациент, крошечный младенец на руках у матери. Он беспокоится, плачет от непривычной обстановки, звуков и запахов, а мать пытается как-то его успокоить. Неужели и таким маленьким детям нужно делать эту процедуру, неужели и у них бывает стенокардия? А мне говорят, чтоб я не напрягал правую руку и один-два дня даже ел левой. Пока не заживёт прокол. Кололи почему-то в правую руку, хотя сердце у человека слева.

В палате у меня два важных дела. Надеть трусы и позвонить домой Але. То и другое делать левой рукой довольно трудно. А за окном изредка воют сирены скорых. Наверняка опять кого-то к нам. Слышится шум вертолёта. Вертолёт садится за небольшим сосновым лесом, который растёт у стен нашего корпуса. Кого уж он привёз в больничный городок? Почему-то мы думаем, что тяжело травмированного мотоциклиста. Они ж с такой скоростью ездят. А может просто какого-нибудь больного, для которого промедление смерти подобно. Шум винтов стихает и через стволы деревьев нам чуть видно, как к вертолёту подъезжает жёлтая реанимационная машина.

Ночью я неловко повернулся во сне, тампоны чуть сместились, и вся довольно толстая повязка пропиталась кровью. Мой сосед по палате Артём посоветовал попросить медсестру, чтоб перебинтовала. Вместо сестры пришёл тот же врач, что делал мне операцию, принёс ещё один тампон и забинтовал руку ещё туже.
 
На улице жарко. В нашей палате открыта дверь и все окна. Жарко. Ночью спасает вентилятор, который принесли моему ещё одному соседу и земляку Володе. Он тоже из Новоуральска. Нас в палате пятеро, одно место свободно. И все пять – семейные люди, у которых есть стабильная работа, дети, а у кого и внуки. Неужели сердечные болезни больше поражают людей, внешне благополучных?

Мы стоим, облокотившись на подоконник и смотрим, как живёт огромное, многоэтажное здание больницы. В окнах напротив мелькают такие же, как и мы, разморённые жарой пациенты, деловито ходят медсёстры. А по крыше, которая расположена этажом ниже нас, ходят голуби. Им со всех верхних этажей бросают кусочки хлеба, оставшегося от обеда. Так и живём – смотрим на людей и на голубей, а по вечерам – на девушку охранницу с собакой. Они ходят под нашими окнами. Собака огромная и лохматая как три Белки. Неужто необходимо охранять больницу с помощью такого вот зверя?

Здесь, в Екатеринбурге, посещения пациентов тоже запрещены, здесь тоже карантин. И если у нас ещё на улицу выпускали, то здесь не выпускают. Больные спускаются на второй этаж, открывают окошечко и переговариваются со своими близкими, которые стоят на земле. Такое вот «карантинное» свидание. Помню, я долго объяснял сыну, где находится это самое окошечко, в котором можно увидеть меня.
На следующий день приходит доктор.

-Ну как? – спрашиваю я.
-У вас поражения коронарных сосудов настолько значительны, что ставить стент нецелесообразно. Нужно делать шунтирование.
Как мне говорили соседи, я после этих слов переменился в лице. Шунтирование – это операция на открытом сердце.  Нужно резать мышцы, пилить рёбра. И заменять поражённые, непроходимые сосуды новыми. А новые берут из ноги. То есть порежут мне не только грудь, но и ногу.
-Вам нужно «переспать» с этой мыслью, успокоиться, привыкнуть. Вы ничего не почувствуете. Поставят укол, и вы уснёте через четыре секунды, а когда проснётесь, всё будет уже кончено.
Мне сказали, что меня поставят в очередь на операцию. Очередь подойдёт только в начале октября. К этому сроку я должен приехать сюда, в больницу. А пока меня отпустят домой.
 
Представьте, как тяжело мне было всё это осознать, вместить. Я же чувствую себя практически здоровым. А тут получается, что я не только серьёзно болен, но и просто нахожусь на краю могилы. Какое-нибудь напряжение мышц или стресс – и меня уже будет не спасти. Ведь сосуды забиты настолько.
Разные чувства владели мной в этот период. От тоски до отрицания. Почему я должен верить показаниям чьих-то приборчиков больше, чем своим ощущениям? Может быть, эти их приборчики вообще цену на рыбу показывают, а не состояние моих сосудов. Вот возьму и не приеду на их операцию. Зачем она мне? Ведь я чувствую себя здоровым. Ведь всего год назад в Красноярске мы лезли в крутую гору по верёвке с узлами. И только потом узнал, что было много случаев, когда человек, ни на что не жаловавшийся до этого, просто падал замертво. Сидел, улыбался - почувствовал себя плохо – острый инфаркт – не спасли. Я спрашивал – почему, как это со мной случилось. Говорили, что последствия инфекционных заболеваний. Последствия коронавируса. Он даёт осложнения и на сердце тоже. Как мне сказали, коронавирус дал всплеск сердечно-сосудистых заболеваний.

Только теперь я начал привыкать к тому, что меня ждёт. Операция, потом долгая реабилитация. Не поднимать ничего тяжёлого, стараться не переживать. И на работу не ходить. Как там Аля будет справляться без меня? Ведь у нас на работе было разделение труда. Что-то делал только я, что-то – только она. Кто-то при мне обмолвился, что после подобных операций уже можно «на группу подавать», то есть становиться инвалидом уже и юридически.
-А сколько будут заживать рёбра?
-Примерно полгода. Мышцы и кожа срастутся быстро, а рёбра – как при переломе.
Не буду уж описывать, как я лежал в больнице оставшиеся дни. Примерно также, как и все остальные. Жара, скука и вечный вопрос, а зачем же они сейчас меня тут держат, если всё уже известно. Скажу лишь, что провёл я в палатах в общей сложности больше трёх недель, почти месяц.

Теперь вот сижу и читаю книжку про диету и физические нагрузки. Правда, надо было читать это раньше. Но я ж не знал, что всё так плохо. Да и откуда было мне знать? Специальных исследований никто со мной не проводил. А все анализы были в основном хорошие. Кардиограммы – в норме, холестерин – тоже. Диспансеризацию нам проводят регулярно, но она ничего не выявляла. Теперь вот я озаботился достижением идеального веса. Худеть я пробовал и раньше, но без особого успеха. Получалось у меня только не набирать вес дальше. Держался на уровне 100-101- 102 килограмма. Всё думал, что у меня кость широкая, а жира не так уж много. Думал, что физические нагрузки мне всё компенсируют. Я ж часто ходил в походы, ездил на велосипеде, занимался огородными работами. Но оказалось, что без серьёзных ограничений в еде всего этого мало. А теперь после почти месяца в больнице я вдруг почувствовал, что мне хватает больничной еды. Что у меня нет «голодного психоза», и я не провожаю завистливыми глазами каждый кусок колбасы, который съедает кто-то другой. Хотя, я боюсь, что всё это может и вернуться. Говорят, что на установление привычки, хоть вредной, хоть полезной, у среднего человека уходит двадцать один день. Установились ли у меня новые привычки в питании за то время, что я был в больницах?

Теперь я не ем солёностей-копчёностей, конфет, булочек и тортиков, обхожусь одним кусочком чёрного зернового хлеба. Каша, рыба, фрукты. Всего понемножку. Чай без сахара, творожок и кефир. И пью этого чаю теперь совсем мало. Жить захочешь – и не так раскорячишься. Я как-то прочитал, что еда – это довольно тяжёлый «наркотик». И это ведь справедливо, хоть и преувеличенно. Человек не на шутку зависит от привычной и вредной пищи. Колбаса, конфеты, пряники, у кого-то и пиво. Человеку недостаточно съесть один кусочек той же колбасы, хочется ещё и ещё. А без колбасы наступает «ломка». Раньше так было и у меня, не знаю, как будет сейчас. Но диета необходима не только чтоб легче перенести операцию, но и для всей дальнейшей жизни. Я понимаю, что её придётся соблюдать всю жизнь.

С физическими нагрузками правда не очень. Даже на велосипеде пока не езжу, боюсь. Зато регулярно гуляю. И стараюсь меньше есть вечером. Иногда обхожусь стаканом кефира. И вес стал снижаться. Теперь стало 93-94 килограмма. Результат, непредставимый ранее. Но до идеального ещё далеко, как до Луны. В книжке расчёт идеального веса был довольно трудным. Книжка-то американского автора. Там всё нужно переводить в футы, в дюймы. Но, наверное, хватит и привычной «формулы». Идеальный вес – это твой рост минус сто. Для меня получается 71 килограмм. Плюс десять – двадцать процентов на широкую кость. Итого 77-84 килограмма. Смогу ли приблизиться к этой цифре – не знаю. Теперь мне помогает, во-первых, страх, а во-вторых то, что я смог достичь какого-то значимого результата. Сохранится ли это, когда страх уйдёт, а результатов придётся добиваться более значительными усилиями?

Ну, и конечно, надо изменить свой взгляд на мир. Надо смотреть на жизнь более позитивно. Именно это будет сделать труднее всего. Но об этом я ещё напишу отдельно. Вот. Какая-то такая у меня теперь жизнь. Что будет дальше – посмотрим.