Кандалы на безымянном пальце

Поговорки никогда не врали. Привыкнуть действительно можно к чему угодно.

Легко сойтись и навечно прилипнуть к дорогому вину, куда труднее сойтись со сложно приготовленной пищей и рецептам, требующим несколько часов вашего неустанного времени, но и с этим смириться есть шанс.

Со всем.

Даже к переломам и синякам.

Я к ним привыкла быстро, как и к условию, что прицеплены они к куску драгоценного металла на моём безымянном пальце, обозначающим якобы праведную радость.

Украшение стало символикой, этакими кандалами, но привычки появились задолго до этого.

А начиналось это всё невероятно. Я бы назвала это сказочно.

Встреча в музее возле работ Шагала, когда ленивая подруга легла на скамейку, оставив меня с картинами наедине. Я металась, ища главное творение, возле какой он и находился, и, будучи уже взволнованной, ударилась ему в плечо.

Тогда он повёл себя, как джентльмен, не смутившись моей прозорливой натуры, а, заметив некрытый интерес, завёл беседу.

Где-то там, как он сам сообщил, я вскружила ему голову. Он настаивал на том, что впервые так легко обсуждает с кем-то горячо любимые и личные вещи, и поэтому, когда моя подружка проголодалась, он вначале долго убеждал сводить нас куда-то, а после не просил, а умолял о моём телефоне.

Смутившись, я его дала, не сумев отказать.

Такой опыт складывался у меня впервые. Да, мне всегда легко давалось начало диалога, но это редко уходило куда-то дальше, чтобы до романтических свиданий и совместных вечеров.

Здесь же это обретало мечтательные краски со страниц девчачьих романов, где нас ожидали вкусные ужины, прогулки по музеям и визиты в уникальные места нашего края. Средств у него было предостаточно, из-за чего подруги ещё больше визжали от счастья, коли я сумела «отхватить» себе молодого красавца с квартирой, машиной, корзиной, картонкой, и маленькой собачонкой, как говорится.

Но у каждой сказки, как выяснилось, есть срок годности.

Сейчас я не могу вспомнить те мгновения, когда на месте жарких объятий стали появляться синяки и порезы, но, кажется, это постигло меня вместе с первыми длительными визитами.

Несколько дней, проведённые у него целыми сутками, обязательно оборачивались какими-то травмами, какие ещё исправлялись кремами и льдом.

Ситуация не считалась плачевной, но края мы ещё, как узналось далее, не достигли.

Граница между тем, когда я с упоением шептала без конца, как сильно его люблю, и тем, как я пью обезболивающие, чтобы потушить полученную ударами головную боль, не отыщешь.

Она так размыта, что устрашает, как картинка быстро почернела.

К синякам прибавились простуды. Я очень часто складывалась с температурой, а меня опекала соседка. В такие моменты он привозил мне лекарства, хотя я совсем не желала его видеть, но он настаивал на этом.

Мне правда хотелось полагать, что это — финишная прямая, но до неё ещё грести и грести.

Всё стало в разы хуже, когда спустя год отношений и сотни опустошённых кремов от ожогов и побоев, мне на палец одели аккуратное золотое кольцо, не имевшее на себе бриллианта, но я в этом не нуждалась.

Оно считалось особенным для нас, потому что походило на одно из обручальных дарований моей любимой Одри Хепберн.

Возможно, из-за его блеска я где-то меж визга согласилась, или нашлись другие причины, почему я тогда преподнесла своё «да», но именно тогда сказка окончательно запуталась в гнусных правдах древних сказочников и братья Гримм внесли больше жути в сценарий.

Синяки, ожоги, головные боли, простуды… Это происходило и казалось статичным, но здесь прибавился новый этап.

Помнится, мы мерили свадебные платья. Провели в салоне несколько часов, с подругой крутясь в пышных юбках, пообещав продавцам поразмыслить над выбором.

Единственно, что я помню превосходно, это моё отражение в белом наряде с довольной улыбкой, а следом стекло, где разбивается мой нос.

Тогда, усадив меня в машину, он довёз меня до травмпункта.

Через время я запомнила их адрес, большую часть врачей, что нужно брать из личных вещей и где лучшие палаты.

Мне пришлось вернуться туда за год ещё четыре раза.

Верно, вы задаётесь вопросом, почему же доктора не обратили никакого внимания?

В похвалу им, они обращали и очень хорошее.

Тогда как раз вовсю гремело дело о жесточайшем убийстве в результате семейных разборок, и потому они бдили мощно.

В первый раз они поверили мою версию о падении. Во второй раз прописали мне встречи с психологом, у какого ожидали обвинений. В третий они схватили провожающего меня жениха у входа, предъявляя ему статью о нападении на супругу.

Совет врачей не верил моим историям и повёл дело так далеко, что чуть не назначили суд, но, благодаря связям моего жениха, он согнулся на полпути.

Последние два раза он не посещал больницу со мной вовсе, зато часто приходил потом, принося вкусности и всё, что советовали врачи.

Попутно между этим мы выбирали декорации и блюда к свадьбе, решали, какую музыку будем ставить в течение дискотеки.

В голове я хило шутила по чёрному, что ни на что — у меня травмированы все части тела.

Перед последним визитом в травмпункт, он сделал мне второе предложение. На глазах у всех своих друзей на своём же дне рождении, а я промолчала, заплакав ему в подставленное плечо.

Я так ненавидела всё, но так не хотела отказываться от происходящего.

Когда мы были рядом, я пылала от счастья и радости, но синяки опять и опять настаивали на том, что любовь этого не стоила.

Второе кольцо продолжало коллекцию знаменитой актрисы Голливуда и делалось уже под белое золото. Нося их вместе, я постоянно грозилась их выкинуть, особенно потому, что уже давно смотрела только на них, не позволяя себя подбираться к зеркалу.

Фотографии со второго предложения я не пролистывала вовсе, потому что, сколько бы не роптали над о мной мастера, они не могли спрятать ясную синеву под веками, где уже сгустками накапливалась кровь от ран. Очи выглядели опухшими, и, к сожалению, это не пряталось никакими знаменитыми брендами косметики.

Пускай триада Одри предполагала наличие третьего предположения, я упрямо верила, что его не произойдёт.

Мне казалось это страшно неправильным, потому что меня запомнили в травмпункте и в аптеке!

Ни в дорогом бутике или ресторане, ни на курорте или любимом музее, а в больничных покоях!

Чуя приближение третьего, я ощущала, как внутри меня нарастает истерика. Мы собрались на моей съёмной квартире с моей соседкой, знавшей очень многое, и другими очень близкими друзьями.

Все находились на подъёме, будто не видели, как я специально отсела от него подальше, лишь бы не заполучить больше ран. Воспользовавшись многолюдьем, я созналась в том, что страшно не хочу выходить замуж. Что я ненавижу это всё, ненавижу свадьбу, какую мы планируем, и не переношу кольца, какие возникают на моих пальцах, якобы делая кандалы прочнее.

Мне грезилось, что мощная дама, вроде неё, обязательно отведёт его от идеи, но всё сложилось наоборот.

Отведя его в другую комнату, она сказала, что он должен делать всё, как запланировал и настаивать на своём. Что ему надо добиваться меня любой ценой, и не бросать дело на полпути.

Слыша это, я взахлёб зарыдала, ощущая кошмарный ужас внутри от будущего, какое мигом во всей красе показало, что будет впереди.

Не успел он в третий раз встать на колено, а моя голова опять встретилась с дверным проёмом, предполагая вместо распития алкоголя разлитие медицинского спирта.

К счастью, посещать уже не жалующий нас травмпункт не требовалось. На лбу появилась лишь большая царапина и назревающая шишка, но они грезились не критичными. Приехавший доктор наложил швы и очень быстро решил проблему с ними, оставляя меня опять с женихом наедине.

Вынуждая снова нырять в ту грань, где я верила в любовь и позволяла ей очень многое. Ближе к ночи пододвинувшись ко мне очень близко на кровати, он поцеловал мои синие впадины, очищенные от нанесённого сегодня макияжа. Сгустки крови проходили медленно, и он тревожился, что сегодняшняя рана добавит красок, но, к счастью, она ничего не сделала.

Достав крем для лучшего лечения, он ласково начал мазать раненную кожу, протирая вытекающую из глаз слезу.

Он сам сознался, что хотел сделать третье предложение, и повествовал, каким он его видел. Перейдя на руки, он продолжал говорить, шепча своим влюблённым баритоном то, что я слышала многократно.

Что всё пройдёт. Что надо время и всё обязательно будет легче, лучше. Что когда-то наступит счастье.

Он очень сильно верил, что мы поженимся, что будем жить счастливо, любуясь на картины Шагала, и пить дорогое вино.

Он верил в это будущее. Хотел верить в эту радость.

В то, что я прекращу делать это сама с собой.

***

Простиралось это так спокойно и благовидно. Жизнь грезилась сказкой, волшебной, потрясающей. Я чувствовала, что он действительно непохож на других, словно светлее и нежнее.

С ним я ощущала себя спокойно, как дома, и даже его немаленькая квартира не вызывала во мне опустошение.

Но когда всё стало серьёзнее, перейдя от болтовни к действиям, во мне взбунтовали эмоции, явно не жаждущие нового этапа.

Вначале я отказывалась от ночёвок, ссылаясь, то на тренировки, то на встречи с подругами, то на простуды.

Долгое время он действительно думал, что это всё происходит случайно, и встречи исчезают лишь из-за напасти, но ложь обязалась когда-то вскрыться.

Так, моя соседка случайно сболтнула, что я, жуткая мерзлячка, постоянно сплю зимой при открытом окне, добиваясь ангин. Как по пазлам остальные сдали, что я со своими хрупкими костями занимаюсь усиленными тренировками, когда колени становятся такими синими, будто я на них часами стояла, и что я не раз приходила к ним домой насильно, лишь бы они чуть-чуть посидели со мной.

Конечно, тогда у нас состоялся диалог, в каком я пыталась объяснить свои чувства и причины страшной душащей тревоги внутри меня.

В жуткой истерике, я призналась, что ужасно его боюсь. Что страшусь возможных предательств и объяснений, что пугаюсь будущих ссор и конфликтов, хотя единственная такая стычка у нас была из-за того, что же есть на ужин, и что невозможно боюсь того, чтобы быть с ним один на один.

Истории о насильниках и маньяках, примеры королей, что казнили и измывались над возлюбленными, заели в памяти жутких кошмаром, какой не сохранился на подкорке, а якобы стал ею.

Из-за этого я боялась человека, с кем в паре совершался лишь один удар.

И то мой, когда я толкнула его за плечо при первой встрече у картины знаменитого художника.

Смывая слёзы поцелуями, он, поражённый такими откровениями, всё равно меня успокаивал, обещая оплатить мне психолога для решения этих проблем, клянясь, что мы будем посещать его вместе.

На самом деле, ему за это стоило дать орден. Он столкнулся с жутко сумасшедшим человеком, наносящим себе боль от надуманных страхов, и не только не бросил меня, но и продвигался сквозь тернии вместе.

Только потом у него этих наград будет больше, чем у любого самого известного героя Второй мировой войны.

Некоторое время с психологом мне становилось легче, что я даже жила у него месяцами. Гуляла с собакой, а вечерами мы беседовали о жизни.

Где-то там появилась надежда на лучшее, которая раскрошилась предложением.

Кольцо оказалось на мне, и, меньше чем через неделю, он вернулся домой, отыскав меня с рукой, полностью покрытой волдырями.

Я засунула её в кипячённую воду.

Скорая, перевязка, мази.

Очередная встреча у врача, снова поток бесконечных слёз и утешения человека, какой верил в сказку.

Рука почти зажила, когда мы отправились в салон платьев. Психолог верила, что такой визит обязан мне сообщить о том, какая я счастливая и как рада очутиться на такой роли…

Красивые платья, сообщение о том, что он встретит меня у торгового центра, и я подгоняю подругу, какая слишком витает в фантазиях, бормоча о моей свадьбе.

Вне сомнения, она сама не поняла, что произошло, когда она заговорила о том, что мы будем вместе жить, как супруги, становясь друг для друга опорой и поддержкой, а стеклянная дверь на выходе из маркета разбилась.

Я влетела в неё с разлёту лицом, и меня вытаскивали из осколков. Когда он нёс меня до машины, я слышала, что он запыхается, почти задыхается, и тогда я страшно себя ненавидела. Он плакал у моей кровати, но не из-за сломанного носа и испорченного вида, а из-за того, что изощрения достигли этого.

Что я перешла на такой уровень, и он сел на колени вне предложения, моля меня объяснить, что же нужно ему сделать такого, чтобы это прошло.

Но я не знала что.

Тогда я впервые начала говорить вслух свои давно посаженные в голову мысли — он обязан со мной разойтись. Он слишком добр и мил, слишком хорош для своего статуса и этого мира в целом, чтобы возиться с психопаткой, какая получила золото и изничтожает себя из-за любви.

Предложив это, он покинул палату.

Я молилась, чтобы он не вернулся. Действительно молилась.

Жаждала, чтобы он написал, что привезёт мне вещи, что всё кончится, что «нас» больше не будет.

Что он будет свободен от того, кем его сделало его же руками подаренное кольцо, но на болтовню с богом у меня было чуть меньше часа.

Вернувшись, он пропустил в комнату вперёд себя огромный букет ландышей, принудив меня зарыдать опять.

Подвиг меня раздавил, а клятвы довели до истерики.

Он настаивал, что другой для него в мире нет, и что ему никто больше не нужен. Он встречал многих, но никто и никогда его так не понимал.

Он будет за меня бороться до последнего.

Судя по всему, где-то там моя необъяснимая психика решила, что он об этом страшно пожалеет.

В тот самый раз, когда его забрали из травмпункта в полицейский участок, он сгорел впервые. Он не мог выдать мои самобичевания, так как знал, что меня положат на принудительное лечение, и потому молчал на каждом допросе, ожидая адвоката.

После освобождения он не мог со мной говорить, и я его понимала. Я чувствовала себя жутко стыдно, тревожила его лишь одним звонком в сутки, на какой он в последний день лечения ответил.

— Во сколько тебя забрать?

На нём висело судебное дело, а он всё равно сказал, что приедет.

То, сколько я выплакала за этот год, не проплакали все невесты мира вместе взятые. Я рыдала от того, как травмирую его, от того, как сильно его люблю, от того, как сильно ненавижу себя.

В один раз у меня сел голос от того, как часто я плакала, но поток тупых поступков не останавливался.

Большая царапина на руке, попытка утопить себя в бассейне и запечь в бане.

Ни одно из таких действий я не могла объяснить, потому что наступало будто помутнение. Я оказывалась в опасном пространстве или при опасных условиях, и всё отключалось. Мелькала лишь затея, что сейчас я умру, и он найдёт другую, нормальную.

Она мне нравилась всегда, и я мечтала, чтобы она сбылась.

Когда он поймал меня у обрыва на Кавказе, об этом услышали, наверное, все посетители гор. Вопли умирающего, молящего его бросить, оставить, ради своего счастья.

Тогда он тоже заплакал и перегорел опять.

Часть отпуска мы провели порознь. На него глядели стыдя, и это уничтожало меня ещё больше.

За этот год только кто не посмотрел на него, как на гнусавого мучителя, каким он не являлся и на капельку. Все синяки наносила всегда себе я, из-за чего только мои друзья, лицезревшие мои проделки лично, относились к нему очень бережно и аккуратно.

С другими оказывалось тяжелее, и даже его товарищ, кто освободил его из тюрьмы, после отзывался, что, если это повторится, то он не поверит в сказки о его неучастии. Вернувшись после разлуки, он подарил мне бусы, как у Одри, а населению мира новый потоп.

С каждым днём я ненавидела себя сильнее.

Когда я была в сознании и не вытворяла сумасбродства, в попытках лишиться его внимания, я грелась в его любви, уподобляя её солнцу. Я теплилась, находила его самым лучшим, что у меня есть, и смеялась.

Я любила нас такими. Мы оба любили нас такими.

Таких вечеров у нас было много, до того, как он сделал мне второе предложение.

А после куда больше стало вечеров, когда он прикладывал лёд или мазал очередные кровавые раны.

Своими повторяющимися предложениями он пытался донести до меня мысль, что мы идём вперёд. Да, не ступаем на тот шаг, какого я боюсь, калеча себя, но идём вперёд.

Он происходил опять, а я по-прежнему не была готова.

Последние два визита в травмпункт я умоляла его не заходить в отделение. Я чуть ли не привязала его к сиденью, прося не появляться там, и он, только ради меня, послушался.

Происходящее не имело уже никаких здоровых границ. Это не слабые ожоги и открытые окна, это — попытки самоубийства и повторяющиеся переломы.

Дело походило на настоящее безумство, и ещё более сумасшедшим грезилось, что мы продолжаем в этом вариться, но мы не могли иначе.

Мы никак не могли расстаться, потому что это уничтожило бы нас обоих. Мы были страшно несчастливы друг без друга, что понимали в каждой длительной разлуке, и менять роли тоже не могли. При четвёртом переломе мы пытались притворяться друзьями, но я полезла целоваться.

Я нуждалась во всём, точно, как и он.

Подобное уже ни в какую не принимал наш психолог, какой оказался так затруднён моим случаем, что собрал коллоквиум…

Они не дали ответа.

Мы были несчастливы друг с другом, каждый раз, когда я вытворяла нечто опасное для здоровья, но, будучи разделены, мы были бы ещё больше несчастливы.

Мои подруги хотели ему поклоняться, восхваляя его настойчивость, и они верили, что третье предложение сумеет пройти спокойно.

Я держалась почти две недели, но, в итоге, разбила нос ещё до заветных слов.

Когда я только услышала диалог, я хотела расцарапать себе глотку, а, увидев кольца, мечтала их проглотить и тем самым задохнуться.

Без понятия, хороша в этом случае дверь или нет.

Сидя в постели сегодня, я молчала, не находя ответов, потому что я страшно измучилась и устала.

Сегодня исполнился ровно год с первого предложения.

Год, как я начала издеваться над собой, прибегая к сборникам пыточных.

Год, как я надела кандалы на человека, какой добровольно оставался в них.

Но он оставался в них только потому, что в них рядом пленилась я.

Закончив медицинские процедуры, он попросил меня держаться из всевозможных сил, а я, воспользовавшись уже бесконечной фразой «ради тебя», сжала руки, боясь ужасного.

Передо мной мелькнула та самая коробочка, какая не успела явить себя сегодня во всей красе. Держа меня за руку, позволяя мне плакать, он её открыл, являя третье кольцо и завершая эпопею повторения Одри Хепберн.

Я начала прямо при нём расчёсывать колени до крови.

Взяв меня за ту ладонь, где уже красовались два других, я ужасно боялась, что он наденет ещё на одно.

Мозг утверждал, что, если это произойдёт, завтра я точно не проснусь.

Но он сделал иное.

Подвинув сегодняшний подарок, он разместил в коробочку его собратьев, снятых с моих пальцев, и, закрыв её, убрал на комод. Усевшись рядом опять, он погладил моё поражённое лицо.

— Ты можешь пробыть моей невестой или девушкой всю свою жизнь, если тебе так будет легче, — сообщил он, чмокнув меня в уже протоптанные пути для рыданий.

Пискнув ему признание, я вжалась в человека, жалея тот плен, какой создала своим мировоззрением.

Он хотел верить, что мне будет легче. Что у нас будет вся жизнь.

В то, что я прекращу когда-то делать «это» сама с нами.