Умолчи, считая тайной Глава 5-6

Глава пятая

Значение слова «несправедливость» каждому приходится узнавать на собственном опыте. Генка его усвоил в пятом классе средней школы. Он пол-урока мучился над четвертной контрольной, одну задачку сперва решил неправильно, зачеркнул, заново переписал условия, добился истины… А сидевшая позади него Сима Мильнер не мучилась и не зачёркивала – нагло, практически в открытую переписала его решения и получила «пятёрку».

Ему поставили «четыре».  Когда обворованный возмутился, объяснили: важно и решить правильно, и написать красиво, без помарок. Вот и выходит – лучше всех в классе по итогам года учится не он, Муханов, и не другие ребята, тоже выполняющие все задания самостоятельно, а она, Серафима. 

–  Так-то, брат!.. – пояснил ситуацию на перемене друган Славка, –Мы с тобой кто?.. – а никто. Мама-папа у тебя, да и у меня предки – кто?.. тоже никто. А у нее – сам знаешь кто…

– Кто? – спросил Генка и получил ответ

– Всё понятно?

Да, всё понятно. Но всё равно обидно.

 – Так она же у меня списывала! – услыхав оценки, заорал несостоявшийся отличник, – Вы что, не видели?!

– Представь себе, не видела, – спокойно парировала учительница математики, – А ещё раз повысишь голос – вылетишь из школы.



– А если и видела она – не будет же из-за такой мелочи шум поднимать? – таким же, как у математички, спокойным тоном отреагировал на бурю Генкиного возмущения дед, – Надеюсь, ты не стал упорствовать? Ну и правильно. Из школы, может, и не выгонят, а врагов наживать по пустякам не стоит. И ты должен понимать: мужчинам даже в двенадцать лет на мелочи обижаться не полагается.

– Мне уже тринадцать! А это – несправедливо!

– Тем более. А настоящую несправедливость я тебе сейчас покажу. Одевайся, и сапоги резиновые обязательно. Пошли.

Шли час с лишним, пришли на берег одного из дальних прудов, соединённого протоками с добрым десятком таких же, а потом ещё и с озером. От лягушачьего хора закладывало уши.

– Ну вот, пришли. Знаешь, кто это поёт?

– Поёт, скажешь тоже! Лягушки квакают… Вон их сколько!

– Ты думаешь, они все и квакают?

– А разве нет?

И дед рассказал очередную удивительную историю.

– Нет, поют далеко не все, а только самцы...

Генка сразу же предложил, для более чёткого понимания, именовать женский пол как и раньше – «лягушка», а для мужского ввести определение «лягу;ш», примерно как у слонов или орлов. Дед поржал, но не возражал.

– Смотри внимательно: перед тобой представитель царства животных, типа хордовых, класса земноводных, отряда бесхвостых. По-латыни его краткое наименование звучит «Amphibia Pelophylax lessonae Cannibalus», или, совсем уж сокращенно «Antropophagus viridis». Понял?

– Что я должен понимать?

– Ладно, переведу. Вон, этот певец… гляди, как красиво он раздувает резонаторы…

– Изоляторы?

– Нет. Видишь у него белые такие штуковины? По бокам головы, как щёки у трубача?

– Ни фига себе у него щёчки! Это ж пузыри какие-то…

– Ну да, с виду как пузыри. Резонаторы называются. Если они больше, чем у соседа, он поёт звонче, к нему и бабы… извини, царевны-лягушки быстрее приплывут, да и побольше наберётся желающих от него икру метнуть.

– Ну, быстрее, больше… и что? Царство, царевны – понятно, как в сказках. А классы – как в школе?

– Сейчас не о том речь. Я отвлекся. Царство и класс здесь в переносном смысле, лев для этих квакуш никакой не царь, и в школу они не ходят. А наш солист с пузырями в переводе называется «Прудовая лягушка-каннибал» или попросту «Зеленый каннибал». Знаешь, что означает эта приставка?

– Ну, ты же мне как-то объяснял – значит, он своих поедает? И мальков? Вот гад! 

– Ага, и ты тоже его с ходу в гады определил. Не мальков, их у земноводных не бывает – они ж не рыбы. И не головастиков, а икру. И те, кто его классифицировал, думали как раз по-твоему.

– Но если он своих… ну, пусть икру – какая разница, в конце концов? Тоже типа детки…

– Погоди, Ген. Давай я уж тебе всё остальное расскажу…

Вот тогда-то Генке и открылась несправедливость поистине неслыханная!

Дед начал издалека: ему, как и всякому человеку, иногда бывало скучно. Тут внук с трудом удержался, чтоб не влезть с ехидным дополнением: «Немудрено, с такой-то ведьмой!» Дома не сиделось, читать мешало женино нытьё, а возиться с хозяйством, где и так всё нормально, тоже надоедало. И снова Генка едва не ляпнул: «Это у тебя-то нормально?! Всё шатается-болтается, я уж сколько раз чуть в уборную не провалился, а тебе – нормально?» Но стерпел, иначе дед замолчит и вообще больше ничего не расскажет, а интересно же!

Скучающий человек отправлялся погулять по окрестностям, иногда часами сидел, наблюдал природу, в том числе следил за поведением этих, как ты их назвал, лягуше;й. И высмотрел интересную вещь – самец, дождавшись выхода икры, время от времени набирает ее в рот и отваливает в сторонку. Всё ясно – жрёт!.. – увидев такое, решили умные зоологи. А раз жрёт, мигом приписали зелёному прудовику обидную и жестокую приставочку, означающую «пожиратель детей». И совершенно незаслуженно!

Ибо старый, а тогда ещё и совсем не старый, натуралист разглядел иное: на самом деле никакого пожирания не происходит – певучий папа, оказывается, не утоляет потомством свой личный лютый голод, а заботится о его, потомства, выживании! Набранную в рот икру – заметь, только из кладок, отложенных его жёнами и, следовательно, им самим и оплодотворённую – несёт в интереснейшее местечко.

– Какое, спрашиваешь? Ни за что не догадаешься. Видишь – тут и там кто-то плавает, кроме лягушек? Правильно, рыбки. Карасики, если точно.  А совсем точно – их тут обитает два вида: обыкновенный, «золотой», и другой, «серебряный». В чём их коренное отличие, рассказывать не буду – всё равно не запомнишь, да и ни к чему тебе это – ничего особенного там нет. Суть в их отношении к лягушкам – любят они их, земноводных, но не по-братски, а как ты, к примеру, блинчики, а я колбасу… понятно? Вот именно.

Взрослых особо не ухватишь, поэтому предпочитают головастиков, еще хвостатых малышей… икру, разумеется, тоже. Но наш лягушачий папа их, прожорливых, опережает и успевает икорку… не всю, конечно, а сколько успеет – перепрятать. И прячет, оказывается, кто бы мог подумать – прямо в икорной кладке самих карасей! Вот такие, брат, дела…  Он, лягуш, подвиг отцовский совершает, а его в каннибалы записали. А ты говоришь – пятёрку несправедливо зажали…

– Так надо же было в общество охраны животных написать! – не дослушав, вскричал Генка, теперь возмущенный не явной несправедливостью учёных по отношению к прудовому отцу-герою, а дедовой безалаберностью, – Или в Академию наук! Тебе же должны Нобелевскую премию дать!

– Да чёрт с ней, с премией! Нобелевку за такое не дадут, там совсем другая важность открытия нужна. А писать – писал я, – вздохнул старик, – Только никто мне толком не ответил. Из нашего зоологического общества пришла открытка. Написали: «Спасибо, ваше наблюдение ценно, мы учтём его и дополнительно включим в план работ…» То ли времена поменялись, то ли люди там. Ни шиша, в общем, не вышло. Никому это, видать, не интересно.
– Жалко!.. Ничего, я вырасту и сам этим займусь, вот увидишь! А почему ты их, лягушек, царевнами называешь? По сказке?
– Почему? А вот погляди на неё внимательно, – дед присел на корточки и ловко выхватил из воды ближайшую зелёную попрыгунью, – Глаза её видишь?

Внук поглядел. У деда, наверное, были какие-то особенные руки – лягушка на его ладони сидела спокойно, не пыталась спрыгнуть и удрать, лишь изредка подёргивала горлышком. А глаза…  При ближайшем рассмотрении они поразили бездонной чернотой, таинственно мерцали, и золотистый ободок придавал им невыразимую красоту. Вот такой оказалась Генкина первая любовь.


После того незабываемого похода к прудам и стало Генке сниться странное. Будто бы он – лягушка, вернее лягу;ш. Сидит себе на крохотном тёплом островке посреди пруда или речушки, а вокруг него плавают причудливые существа. Они как бы обыкновенные зелёные квакши, а как бы и нет – это скорее русалки, полурыбы-полудевушки, но с лягушачьими лапками. И ещё – с большими, продолговато-округлыми человеческими глазами, обязательно чёрными, обведёнными по краю радужки мерцающей золотой каймой.

Со временем студент-медик Муханов понял: он, подросток, тем летом попросту вошел в пубертатный возраст – пору, когда начавшиеся гормонально-половые всплески мешают спать и побуждают мальчишек писа;ть первые неумелые стихи, а девчонок – красить губки маминой помадой, но это – уже на третьем курсе, через целых восемь лет. А тогда просыпался ночами, слушал храп и мечтал: вот бы хоть немного побыть лягушо;м!


2012

До свидания с мамой оставался час, и его следовало потратить с пользой. Кандидат наук прямо сказал: курение матери не запрещено. А курева, скорее всего, у неё с собой нет – вряд ли Васька, собирая харкающую кровью туберкулёзницу, заботливо снабдила ее дымной отравой.  Пробел необходимо восполнить – и Генка сгонял в ближайшую торговую точку, купил пачку суперлёгких тонких дамских цигарок. Вернулся на свою скамейку, машинально достал сигарету и прикурил.

В их семье курили все. О первом, военном отце доподлинно не известно, так разве был в Советской Армии хоть один некурящий майор? Второй папа, Валерий Муханов, курил одно время даже сверхдорогие сигары ручной работы, мама – понятно. Васька покуривала в открытую с девятого класса, и Генка начал ещё в школе. Вот дед – тот, насколько помнилось, не курил никогда, а умер от болезни курильщиков – гангрены обеих ног.


Студентам никто не пишет. Возможно, в далёкие средние века и в недалёком двадцатом было иначе – тогда не было мобильников, интернета с его электронной почтой, да и простой проводной телефон в общаге имелся всего один, на вахте. А в веке двадцать первом получить письмо – натуральное, в конверте с марками, да ещё и заказное, с оплаченным уведомлением о вручении – уму непостижимо!
 
Пятикурсник Муханов прибежал с лекции, наспех перехватил чаю с бутиком и собрался на дежурство в приёмнике психушки, где по большому блату подрабатывал санитаром. Работёнка непыльная, а платят хорошо. В дверь побарабанили, и случилось чудо – ему письмо, причём не обычное, а под роспись.

Пришедшая из юридической конторы бумага извещала: отныне он – не нищий студент, а землевладелец, можно сказать феодал. Ибо слово «феодал» происходит от «феод», означающего принадлежащий человеку земельный надел, независимо от размера, географических координат и плодородности последнего.  А феодалу надлежит быть хозяйственным и рачительным.  Поэтому в ближайшее же воскресенье Муха запасся перекусом и отправился в Рязино.

Ноябрь. Читать в холодном тряском «Пазике» не получалось, оставалось думать. Вины перед дедом он не чувствовал. Ну, не поехал на похороны, и что с того? И в районную больницу, где старик отдал душу богу или кому там она, грешная, достанется – не ездил. Далековато, да и незачем. Помочь – не в его силах, а присутствовать при кончине просто из любопытства – увольте… Желания внимать последним словам и стонам умирающего Генка не ощущал никакого, равно как и подносить символический стакан воды. О чём покойник хотел рассказать – рассказал давным-давно, о недосказанном не узнать никогда.

«Давным-давно» – понятие разное для различных возрастных категорий. Для ребёнка происшедшее месяц назад кажется древностью, столетнему старцу и полвека – рукой подать… Генкино давнее-предавнее состоялось летом, на последних школьных каникулах. К тому времени в его жизни изменилось многое, не обошлось без перемен и у деда. Например, он вторично остался без отца, и дед овдовел.

Отчим-бизнесмен не жил с ними больше года, дело о разводе тянулось ни шатко ни валко, и могло идти так же неспешно ещё не один год. Причина проста: ему были нужны деньги. Квартира принадлежит мужу, а они как-нибудь проживут – пусть едут к женины;м родителям, их проблемы. А потом всё решилось в одночасье: Валерик совершил первый и последний в своей жизни по-настоящему крутой поступок. Убил человека.
 
Конечно же, свою вину в убийстве владельца двух крупных банков и своего кредитора Тимофея Ярцева он категорически отрицал. Отрицал и на следствии, и на суде, продолжает отрицать в камере. Его внимательно выслушивали следователи, судьи и присяжные заседатели, прокуроры и адвокаты. Слушали и не верили ни одному слову.

Вина подозреваемого представлялась очевидной. Банкира застрелили из пистолета, найденного в перчаточном ящичке автомобиля, принадлежащего бизнесмену Муханову. На оружии обнаружились отпечатки пальцев бизнесмена Муханова. И на обойме, вставленной в рукоять пистолета, нашлись его же отпечатки. У застреленного толстосума было много должников, и одним из них являлся всё тот же бизнесмен. Чего ж вам боле? Суд решил – должник его и застрелил…

Адвокат с надрывом в голосе утверждал: его подзащитный ни в чём не виноват и ничего предосудительного не совершал. Его подставили, и подставил, судя по всему, тот самый доброхот, сообщивший анонимным звонком в полицию, где искать улики. Да, он задолжал покойному значительную сумму денег. Весьма значительную, для большинства присутствующих в зале суда вообще невообразимую. Но он ведь постепенно расплачивался!

Понемногу, по рублику… вот и в последний день своей жизни банкир получил очередную часть долга, для чего несчастный потомок декабриста был вынужден воспользоваться семейными средствами… Кстати, нельзя ли эти средства как-нибудь вернуть пострадавшим – жене и детям?.. нельзя… жаль. Их почему-то не оказалось и при убитом, и это тоже, по мнению защиты, свидетельствовало в пользу несправедливо обвиняемого, а не наоборот, на чём настаивал прокурор.
 
– И ка;к только у вас, господин прокурор, язык поворачивается винить в предумышленном убийстве человека с фамилией Муханов?! – патетически восклицал защитник, – Человека, чей корень восходит к одному из героев, вставших грудью за народ на Сенатской площади морозной зимой одна тысяча восемьсот двадцать пятого года?!
 
Язык поворачивался легко, он ведь без костей. Да и алиби подсудимого не выдерживало критики. По словам Валерия, во время свершения кровавого злодейства он спал глубоким сном. Нет, не дома, а в одной квартире… у одной женщины… нет, назвать имя, фамилию и адрес он не может, это непорядочно. Да, эта дама отчасти является причиной, если можно так выразиться, его домашних неурядиц. Да, именно с нею он надеялся построить новое семейное счастье… И всё-таки назвать её неудачливый строитель нового жилья и семьи отказался категорически.

Это имя и эта фамилия были известны многим в зале, знала их и обобранная мужем до нитки Валентина Муханова, на процесс не ходившая. Единственная дочка серьёзного политика и финансового воротилы умудрилась влюбиться в смазливого должника, и он рассчитывал посредством мезальянса выправить положение, выбраться наконец из жопы и задышать полной грудью. Сорвалось. Кто добавил в его питьё двадцать капель клофелина, кто приложил к пальцам спящего воронёные железки, кто поехал вместо него на заранее назначенную встречу с кредитором, кто стрелял, убил и остался вне подозрений – тайна великая есть.

А мнимый праправнук зимнего героя здраво рассудил: лучше молчать на суде, тихо сидеть в Бутырке и строчить апелляции, чем ещё тише лежать в гробу либо на речном дне с камнем на шее.
 
Развод с мужчиной, приговорённым к длительному тюремному сроку – дело недолгое. Тяжба, длившаяся два года, завершилась в три дня. Права сидельца на двухкомнатную квартиру остались при нём. К сожалению, и взыскать с нехорошего муженька денежки, изъятые им с совместного счёта, маме не удалось. Отчим бессовестно спёр всё, за исключением валюты, предназначенной для оплаты учёбы младшего сына, да и то лишь по причине недоступности сугубо целевого вклада.
 
Таким образом, семья нечистого на руку бизнес-неудачника пострадала от его художеств во второй раз. Первый состоялся, когда Валерик, набрав кредитов, затеял крупномасштабное жилищное строительство в столице. Набрал, начал стройку и прогорел, как и многие другие, по причине общенародного бедствия под названием дефолт. Тогда-то и пропал из Мухиной жизни велосипедик со всем к нему прилагавшимся. Пропала и московская квартира, а взамен появилась вот эта, теперь унаследованная им изба – жилище старое, некомфортное и нелюбимое. Ничего здесь не было хорошего, за исключением дедовых книг.


Книг в избе было много. Хороших книг. На их приобретение уходила изрядная часть учительской зарплаты, их педагог выписывал, ждал годами, получал на почте, читал и перечитывал в закуте позади печи. Для них самолично смастерил шкаф особой конструкции, с прочными полками и обитый жестью – иначе фолианты могли стать жертвами мышиных зубов.
 
Генке разрешалось брать и разглядывать массивные тома лишь в присутствии хозяина. Сказать по правде, особенного интереса сорванец к чтению не имел, да и книжищи были отнюдь не детские. В шкафу преобладали натуралисты: старейшина Брэм, любитель черепах Карр, африканская эпопея Гржимека… в качестве чтива подростка могла бы заинтересовать разве что подборка Даррелла. Кроме того, громоздились энциклопедические справочники, пособия по физике, химии, прикладной математике, истории и географии…
 
– Дед, а это что за ящик? – поинтересовался как-то внук, уже перешедший в одиннадцатый класс, – Прямо сейф у тебя тут!
 
Ему, почти взрослому, тем летом было дозволено самому «порыться в залежах» в поисках чтива на сон грядущий. Он порылся, ничего любопытного для себя не нашел и обратил внимание на отдельный отсек хранилища, целиком из листовой меди и запертый на маленький навесной замочек.

– Где? – подхватился дед, – А-а, это… так, ерунда. Какой там сейф…
– Старообрядческие иконы прячешь? Покажи, а?
– Да какие там иконы…
– Тогда, видать, порнушка, не иначе! Под замочком, чтобы бабка не залезла?..  – тут внук сообразил: бабки-то уже нет в живых, и попытался исправиться, – Думаешь, с того света доберётся?

Дед в сердцах плюнул, взял лежащий тут же, на верхней полке, ключик, открыл ларец.
– На, погляди. Только листы не гни, это настоящий пергамент, старый, сломается враз. Картинки занятные. А читать – не получится, не разберешь ни черта…

Генка взял книгу, по размеру больше напоминавшую детский альбом для рисования, поразился её странной фактуре. Светло-коричневая обложка на ощупь казалась фанерной, вычурные литеры «AGUILA et MUSCA» («ОРЁЛ и МУХА» - латинское) мало походили на буквы в привычном понимании. Внутри – сероватые, словно из грубой толстой бумаги листы, на каждом – рисунок и полтора-два десятка строк крупно выписанного текста.  Многие буквы расплывчаты, словно размыты.
 
А цветные картинки на удивление отчётливы, местами – блестят золотыми и серебряными штрихами. Мускулистые мужчины в аттических шлемах и доспехах, с копьями и мечами, женщины в белых одеждах, звери, птицы, и самое интересное: на обложке и половине страниц – муха! Несоразмерно крупная по сравнению с другими фигурами, где-то серая или чёрная, где-то – полосатая, как оса или пчела.
 
– Что это? – зачарованно выдохнул внук, – Клад нашёл? Выкопал?
– Ага, нашёл. Можно сказать, и выкопал… лопатой – точно. Стырил я её, вообще-то.
– Ну?!.. У кого? Расскажи, будь другом. Я никому, гадом буду!

Слова не быть гадом дед с внука не взял, а о сомнительной находке рассказал.

В те времена, до постройки каскада волжских ГЭС, в Самаре ежегодно бывали весенние наводнения – когда выше, когда ниже, но поднималась вода каждую весну, обычно к середине - концу мая. Держался паводок неделю, потом шёл спад.

 Половодьем намывало на городские улицы тьму-тьмущую самого разного сора, городские дворники с уборкой не справлялись, и власти привлекали на помощь коммунальщикам всех подряд, от солдат до колхозников из ближних сёл и старшеклассников.

Студентов педагогического училища забрили на целый воскресный день, обозначили фронт работ – переулок вдоль торца исторического музея. Григорию Муханову в числе прочих выдали совковую лопату под названием «шуфель», дали парочку девчат с носилками – оттаскивать мусор в общую кучу, а ту, в свою очередь, к концу дня машинами вывозили за город. Весь цоколь здания только-только освободился от потоков волжской воды, по дороге – не проехать из-за жидкой грязи.
 
Временно складировать собранный хлам – листья, сучья, ветки, щепки и прочее – руководивший трудоармейцами зам декана решил на тротуаре у стены, где посуше. Лучше места не найти – стена глухая, окон на первом этаже нет, прохожих в воскресенье мало.
 
Работали не покладая рук до самого обеда, после перерыва ожидались грузовики. Инвентарь свалили грудой тут же, возле рукотворной горы, бросили жребий, кому оставаться сторожить. Выпало Гришке. Остальные отправились в столовку – участников воскресника поголовно обеспечили бесплатной трапезой. А невезучему сторожу пообещали принести па;йку прямо сюда. Все ушли.

– Ушли они, а мне чем заняться? Забрался на эту кучу, заглянул в окошко… Я ведь парень был уже тогда не маленький, подоконник второго этажа вот сюда пришёлся, – дед показал на горло, – А там в комнате никого, столы стоят, стулья…

Там она и обнаружилась – блеснула на солнце золотом обложечных литер. Лежала на ближнем столе, примерно в метре от окна. Интересно стало: что за диковинка такая? Лезть внутрь не собирался, но посмотреть поближе захотелось… он и толкнул раму.

– А там створка почему-то не заперта оказалась. Я и нажал-то слегка, прикоснулся буквально, и вдруг подалось, заскрипело протяжненько так, тихонько…

Дальше пошло как бы само собой. Спустился, взял носилки, приставил к стенке, вскарабкался, опираясь на свою лопату. Получилось, уже по пояс в открывшемся окне. Рукой всё равно не достать. Помогла лопата – аккуратненько прицелился, поддел книжку… 

– Вот так и вышло…
– Так ты, получается, её украл? Прямо из музея?!
¬– Можно сказать и так… Но я ж не хотел!.. она сама в руки пошла, на шуфель легла и выплыла, как рыбка! Украл – это если б я залез туда, шарил… А она там на краю лежала, близко совсем!.. Ну, не удержался… Так я же просто посмотреть хотел и сразу назад положить! А гляжу – уже наши из-за угла показались. Ну, я лопату кинул, окошко на себя потянул, прихлопнул, а её сунул под ватник. Уж больно картинки были красивые, чтоб им пропа;сть!.. Уволок, ага. Как я её прятал, перепрятывал – отдельная история, – дед тяжело вздохнул, – Вор я у тебя, выходит…
– Брось, чувак, – по-свойски хлопнул кающегося грешника по плечу Муха, – Какая там кража? Ты ж не продал её, и ценности в ней, скорей всего, ни на грош… Она на каком хоть языке написана? Ты читал?
– Был такой язык когда-то. Латынь называется. Ты, кстати, прав, насчёт ценности. Хреново они их там хранили, книжки свои. Кто же настоящие ценности открыто на столах держит?! А ежели б за;лило?.. Вода в тот год высоко шла, ещё на метр подымись – всё, намокла и пропала книжка. Я думал – наберусь терпения, словарик добуду, переведу, прочитаю, и назад отдам – туда, в музей. А то они там, может, с ног сбились, обыскались – куда запропастилась?.. Перцу, небось, кому-то всыпали по первое число…
– Чего ж не отдал? – хмыкнул Генка, – Ты там ещё сколько учился? Год, два?  Сто раз успел бы…
– Год, да. Если б перевёл – отдал бы, ей-богу. Но все никак не выходило – то одно, то другое…  Тот год пролетел как месяц – учёба, экзамены… Еще полгодика, и в армию призвали, там познакомился с ребятами, бригада организовалась, поехали на Север, вкалывал там… не до неё стало.   
– А хранил где? Не на столе, как музейные лохи?
– И даже не под столом… Да, ты вот спросил про клад. Она клад и есть – пока своего шкафчика ждала, лежала зарытой. У меня ж дома своего не было и не предвиделось, в материнском сёстры всё под себя подгребли. Там, по-за окраиной, луговина высокая, валуны торчат с ледникового периода. Грунт сухой, песок с глиной. Не ходит считай никто, коз только пасут, овечек.
–  Поле чудес типа…  И ты ровно в полночь, в медном ящике…
– Не, днём. Ящик этот я уже в школе спаял, а для клада – сгодился ларчик, там ещё у батяни моего гвозди хранились. Просмолил мешковину, завернул, внутрь от плесени канифоли сыпанул. До сих пор пахнет, чуешь?
Муха принюхался. Нет, хвойного аромата не ощутил – так, горечью какой-то тянуло, вроде полыни.
– Семь лет пролежало, и ни шиша не сделалось. Да-а... А с переводом малость подзатянул. Кое-что разобрал и остановился. Вот, эпиграф, например. Хочешь послушать?

Дед извлек из древней книги рукописный листок, продекламировал:
– Аlii alati et acuti ut aquilae, alii caeci et surdi ut vermеca. In nobis alius poeta, alter heros, alter est nihylis.  Sed qui stridore quasi sordidum musca:                Vita inanis, vilis, ingloria et finis, – и торжественно завершил: – Turpilius.
– Ни хрена не понял! – восхищённо выдохнул Генка, – Но красиво, честное слово. Как в театре!
– Было бы странно, если б ты понял. Я ж говорю – латынь. А переводится примерно так: «Одни крылаты, зорки, как орлы, другие словно черви сле;пы, глу;хи. Иной средь нас – поэт, герой, иной – подлец.  Но есть жужжащие подобно грязной мухе: пуста, никчёмна жизнь, бесславен и конец».
 – Значит, там на картинке муха не просто так нарисована? Это типа басня, как у Чуковского, про муху-цокотуху?
– Ну да, похоже на басню, а о чём – бог весть… Того древнего поэта звали Турпилий.  Я о нём и не слыхал никогда... – дед внезапно развеселился, – А между прочим, вполне возможно, насчет Цокотухи! Ты думаешь, наш дедушка Крылов свои басенки – про муравья и стрекозу, лису с виноградом, волка с ягнёнком – сам придумал?.. Как бы не так! Списал у древнего грека, Эзопа. Так, может, и Корней муху с позолоченным брюхом у этого Турпилия подсмотрел?


Глава шестая

Благое намерение нечаянного воришки вернуть похищенный раритет так намерением и осталось. А в музее, действительно, сбились с ног. И перец состоялся.

1948

Окна, выходящие в прибранный студентами переулок, принадлежали отделу реставрации рукописей. Воскресенье – день общевыходной, музейные работники отдохнули и в понедельник пришли на службу, готовые к новым трудовым победам.
Старейшему из работавших в отделе мастеров накануне выходных доверили осмотреть и вынести заключение о состоянии одного из уникальных артефактов – пергаментного кодекса  предположительно начала нашей эры. Во всяком случае, именно так значилось в каталоге предметов, эвакуированных из хранилищ Эрмитажа сюда, в Куйбышев, на трудные и опасные для главного музея страны военные годы. Сейчас, когда Ленинград практически зализал фронтовые раны, настало время возврата.
Реставратор Лосенко, как обычно, явился первым. Ветеран вошёл в кабинет, снял плащ, повесил на вешалку у входа, подошёл к своему столу и был безмерно удивлён: книги на месте не оказалось! Более того – её не оказалось и в комнате, и в музее вообще. Как такое могло случиться?

О происшествии сообщили начальству, оно вызвало милицию, началось расследование. В числе прочих розыскных мероприятий была привлечена служебная собака. Пёс по кличке Карай подошёл к столу, откуда пропала сверхценная вещь, обнюхал столешницу, пол, взглянул на окно и обратил взор к проводнику. Собаки не владеют человеческой жестикуляцией, иначе он непременно пожал бы плечами. Или развёл руками. То есть лапами.

Никаких следов чьего-либо постороннего проникновения в помещение найти не удалось. Единственной зацепкой могло послужить окно – ближайшая створка, расположенная на расстоянии одного метра двадцати сантиметров от злополучного стола, была не заперта на шпингалет, а просто закрыта. Как выяснилось, её иногда открывали для проветривания: форточек эти старые окна не имели. Но все окна в здании, в том числе и упомянутое, оборудованы электрической охранной сигнализацией!

Её, правда, в воскресенье ненадолго отключали – монтёры проводили замену пострадавших при наводнении пакетных переключателей. Вся работа заняла четверть часа, в обеденное время. Дверь оставалась закрытой и опечатанной, окно – на высоте второго этажа, с улицы не допрыгнешь…  А если кто и запрыгнул – как, каким чудом можно влезть в окно, дойти до стола, украсть книгу размером с журнал учёта дорожно-транспортных происшествий (двести десять на двести девяносто семь миллиметров) и выбраться обратно, не оставив следов ни на полу, ни на подоконнике?!  А следов – не было! Впору предположить вмешательство неких потусторонних сил…

Начальник райотдела милиции майор Сытин в бога, чудеса, мистику и дьявольщину не верил. И ничего сверхъестественного в банальной, на его взгляд, краже видеть не пожелал. Он, человек опытный и много повидавший, сразу решил: украл тот, у кого были для этого возможности и мотивы.  Мотивы проясним позже, а возможность была только у одного человека, – у реставратора, якобы оставившего древний манускрипт на столе. Именно – якобы оставившего, ибо уходил он с работы в пятницу последним. Взял, унёс, трюк с окошечком устроил, а в понедельник пришёл и изобразил жуткое изумление.

– Ты, Лосенко, мне туфту не гони! – строго приказал майор задержанному по его распоряжению мастеру, – И дурачком не прикидывайся.  Лучше признавайся сам. Куда дел книжку, падаль?
– Да как вы смеете?! – музейный червяк покраснел, побледнел, посинел и схватился за сердце.

Его хотели отвезти к тюремному врачу, дабы по всем правилам следственного искусства уличить в симуляции. Дали воды с валидолом и посадили в «воронок», где старикан, не доехав до лазарета, скончался.

На квартире мастера произвели тщательный обыск. Перетряхнули и перевернули вверх дном всё в доме, от скудной мебели до половичка у входной двери. Вспороли подушки и матрац, простучали стены, в подозрительных местах отбили штукатурку. Подняли половицы, раскололи дверные филёнки, выломали подоконники. Вскрыли жилище, как в морге вскрывают криминальный труп.

Пропавший экспонат не нашли, зато обнаружилось кое-что иное. В книжном шкафчике среди трудов по марксизму-ленинизму стояла библия, отпечатанная аж в семнадцатом веке. Вещица не музейная, но всё же, всё же… Стало быть, не столь уж кристален оказался ветеран?  Да, отработал в музее без нареканий более полувека… не поймали пока, а взяли б раньше, поспрошали хорошенько – чего-ничего да и выплыло бы… да, участвовал в Великой Отечественной… у нас половина города участников… да, коммунист со стажем… и там оборотни попадаются.
 
Всех без исключения родственников, друзей и знакомых некстати умершего прошерстили – без толку. И решили: припрятал, подлец! Успел передать неизвестному сообщнику… Преступление не раскрыто, но преступник найден. Так и запишем.

О пропаже раритета музей сообщил в главк, оттуда известили Ленинград. Описание и найденную в каталоге Эрмитажа фотографию внесли в список подлежащих розыску государственных ценностей. Теперь, попытайся один или группа злоумышленников вывезти сокровище за рубеж, его или их схватят, предадут суду, а бесценная вещица вернётся куда следует. Список ежегодно корректируется: найденное исключают, украденное – добавляют. Срока давности по таким делам нет.


2009

Нелогичное, со всех сторон неправильное и никому не нужное решение любимый неродной пращур озвучил в их последнюю встречу. Окончился второй курс, Генка отутюжил стройотрядовскую форму и собирался отчалить в Волжские низовья, где предстояло полтора месяца кормить комаров на трассе газопровода.

С деньгами у студентов отношения особые, двоякие. Нужны они всегда и нет их никогда. Муха учился за деньги – неизвестно откуда взявшиеся, большие и недоступные. Их он в глаза не видел, но в деканате не жаловались – плата за обучение не всегда радивого студента поступала бесперебойно. Общага оплачивалась из того же источника. А что касается до пожрать и всего остального, без чего жизнь бесцветна и скучна – ноль без палочки, получи и распишись. Выкручивайся сам. Генка и выкручивался – подрабатывал, где только мог: сдавал кровь, дежурил санитаром на «Скорой» и в психбольнице, сторожил детский садик… Стройотряд служил альтернативой летнему безделью: можно хорошенько попахать, зато и отхватить неплохую сумму.
 
Но тут чужим голосом позвонил дедуля. Сам факт звонка потряс до глубины души: дед мобильников не признавал, своего не имел и, соответственно, в абонентах не числился. Звонок поступил с неизвестного номера, студент его сбросил – была охота выслушивать тупые рекламные слоганы! Аппарат запищал снова, номер высветился повторно. Рекламщики так не делают…  Генка нажал кнопку ответа, подсознательно не ожидая ничего хорошего. Не ошибся.
 
– Здравствуйте, Геннадий! – вежливо промолвила трубка, – Вы меня не знаете.
«И знать не хочу…»
– Здравствуйте.
– Я – Прошкин Сергей Сергеевич.
– Очень приятно, Сергей Сергеевич, – «ни хрена мне не приятно. Откуда ты взялся и чего тебе надо, Прошкин?» – Вам нужен именно я? Геннадий на свете не один… Какой номер вы набирали?
– Я звоню по поручению моего учителя Муханова Григория Саввича.  Вашего дедушки.

«Вот блин, так бы сразу и сказал. А то – Прошкин, Горошкин…»
– Слушаю вас внимательно. А почему дедушка сам не позвонил?
– Видите ли, у него своего мобильного телефона нет, поэтому он поручил мне.
– Так дайте ему трубку! – «чему он тебя учил?! Неужели у вас в школе все такие тупые?» – Или он не с вами?
– Нет, дать ему трубку я не могу. Он мне продиктовал, а сам пошёл домой.

«Постарел дед. Деменция цветёт и пахнет…»
– Тогда диктуйте, – «чтоб не триндел лишнего, ученик хренов», – И помедленнее, я записываю.
– Понятно. Шу;тите. Он так и заметил – имей в виду, Серёжа, мой Муха стопудово чего-нибудь отчебучит. Готовы?.. Пишите.

Генке стало стыдно. Какого, спрашивается, хера ты тут выстёбываешься неизвестно перед кем? Человека попросили, человек выполняет, а ты… Он выслушал (не записывать же, в самом деле), вежливо поблагодарил и извинился.
 
Телефонограмма вызвала кратковременный обморок. Дед хочет увидеть внука по следующей причине: предвидя неизбежную кончину, Муханов-самый-старший всё своё движимое и недвижимое имущество, а именно избу с приусадебным участком и всем наполнением, завещает внуку. Причем не кому-либо из подрастающих единокровных последышей своих сестёр, проживающих здесь же, в Рязине, а вот этому, когда-то усыновлённому сыном, фактически и юридически чужому. Генка, естественно, прервал отрядные сборы и рванул на деревню, к дедушке.

– Удивлён? – спросил дед офонаревшего наследника.
– Ещё бы! А ты к психиатру перед нотариусом сходил? Они же оспорят, вот увидишь!
– Ни хрена у них не выйдет. Всё оформлено чин чинарём – «в здравом уме, твёрдой памяти, ясном сознании…»
– Слушай, дед… это, конечно, твоё дело, но мне-то, мне оно на кой? Землю пахать я тут не буду, чего и сам ты, впрочем, не делал. Избушка скоро завалится, сад уже захирел. В колодце утопиться с тоски?
– Ты не спеши, топиться-то. А и заедешь когда – по прудам погулять, на лягуше;й посмотреть…
– А ты сам не спешишь? Я, знаешь ли, пока не доктор, но, по-моему, рановато тебе доски сушить!
– Рановато, говоришь? – дед покряхтел, стянул валенки, шерстяные носки, – Ну, погляди, пока не доктор…

Студент поглядел и всё увидел.
– Ёлки-палки! И ты говоришь – в здравом уме!? Это же…
– Ну да, сосудам моим полный швах. И ногам осталось совсем чуть-чуть, и мне скоро… – старик протестующим жестом выставил ладонь, – Тихо, не вякай. Я так решил, так и будет. Без ног жить не хочу и не буду. И в богадельню не пойду.
– Да как же ты боль эту терпишь?! В больницу надо, капельницы хотя бы…
– Кто тебе сказал – терплю? Оно, Ген, отболело уже… В больницу сами заберут, как уж край подойдет. Ты мне вот что скажи – с переводом справился? Закончил?..  А в музей сходил? 

И тут Генке пришлось совместить давнее умение врать с приобретённым в процессе учёбы навыком добавлять к заведомой лжи толику правды. Каждому врачу этот приём хорошо знаком, и любой эскулап ежедневно применяет его на практике – ведь пациента надо убедить в обоснованности врачебных выводов и действий, а знать подробности ему, болящему, вовсе не обязательно.  Самое главное – сохранять честное выражение лица и не отводить глаз.

– Справиться-то справился. Вот, – Муха отдал деду стопку исписанных листов, – Почитай. Извини, напечатать пока не получилось. А в музее меня и слушать не захотели – говорят, за давностию лет… Эта хреновина, видишь ли, у них считается потерянной при наводнении. Была, не была, да Волга унесла. 
– Вот оно как… Ну, спасибо, спасибо!.. – старик с чувством сжал руку бессовестного лгуна, – Если б ты только знал, какой камень снял у меня с души! Значит, можно смело помирать… Так не хотелось идти туда с грязью на сердце! 


Старинный «альбом» в своё время сыграл роль подарка к поступлению в университет именно на этих условиях – в медицине, как известно, без латинского языка дороги нет. Поэтому Гене в порядке внеклассного чтения самому либо с помощью преподавателя надлежит перевести бессмертное творение на язык родных осин, а затем вернуть в музей, чем и завершится присущий всему на свете круговорот.
Одаренный обещал всё исполнить в точности. Обещать легко, выполнить – труднее.

 Во-первых, с переводом пошло отнюдь не так гладко, как виделось старому педагогу. Латынь медицинская и латынь литературная, тем более доисторическая – как говорят нынешние теледикторы, «две большие разницы».  Во-вторых, трудных предметов на первых курсах и помимо латыни хоть отбавляй – не успевал Генка отрубить один «хвост», как на его месте тут же вырастал другой, а то и не один. На втором – выручали сторожевые ночные бдения. В детском садике, куда устроился в стремлении добыть средства к пропитанию, вечерние часы девать некуда, можно зубрить, можно и Турпилием заняться. Занимался. А к концу первого курса еле-еле осилил треть. Сдал летнюю сессию, собрался в стройотряд…  а пергамент – с собой в рюкзаке тащить, что ли?

Студентам никто не пишет, они отвечают тем же, но на почте бывают. В частности, Муха в ближайшем отделении связи неоднократно подвизался в роли разносчика – телеграмм, заказных писем, бандеролей, посылок… Там и подсмотрел идею. Аренда абонентского ящика стоит намного дешевле бро;ни банковского сейфа, а надёжность хранилища вполне приемлемая. Туда и определил на всё лето обёрнутую в газету картонную папку с музейной книжкой. Так поступал и дальше, уезжая на более-менее длительный срок. А в дни обычные манускрипт покоился под общежитской койкой, в чемодане и той же газете.


Под «грязью на сердце» дедом подразумевалась нечистая совесть – для него она виделась в давнем воровстве, а внук не мог стерпеть попустительского отношения старика к своему здоровью. Без ног, понятно, не жизнь – так кто ж их у тебя отнимет без твоего согласия? И как это – по-твоему, я уеду и буду спокойно спать, жрать, гулять, а ты – гнить заживо?!

Начинающий медик привычно соврал: пойду, мол, пройдусь по окрестностям, подышу деревней… и отправился прямиком в райбольницу, к хирургам. Там поведал про старого причудника, попросил совета. Сидевший на поликлиническом приёме парень, ненамного старше Генки, оказался по совпадению выучеником универсального педагога, и лёд тронулся.

Как ни упирался дед, а на койку всё-таки угодил. Уколы-таблетки-капельницы помогли, и уже спланированное прощание с жизнью отложилось. Ноги не отрезали, похоронили старика в полном комплекте. Вопрос – доставил ему непрошено подаренный год счастье и сколько именно?.. – остался без ответа. 
Да, дед не курил и умер от «болезни курильщиков».  В противовес ему ведьма чадила вовсю вплоть до своего странного перевоплощения, случившегося после суда над сыном, а умерла некурящей. Сына осудили, мать бросила курить и прожила совсем недолго.

Трансформация из неопрятной, грузной и ворчливой бабы в чистую лицом и помыслами костлявую ве;рницу произошла в считанные недели. До того дня, когда Валерика взяли под стражу и в зале суда был оглашён приговор «двадцать пять лет лишения свободы», бабушка Аля о боге и слышать не хотела. В церковь не ходила, молитв не знала, не читала и не слушала даже по телевизору, икон и библий в избе не было в помине. Сын сел, мать зачастила в храм, ударилась в молебны и посты;. Частые строгие голодовки быстро сделали своё дело: высохшая ведьма сгорбилась, перестала днём общаться с людьми, а ночи проводила на коленях перед иконами. И угасла, подобно лампаде у тёмного лика.

Как знать, случись Валерию вырасти в верующей благонравной семье, может, и не стал бы он ни беглецом, ни бизнесменом, ни богатеем, ни преступником, ни заключённым. Но так уж сложилось – бога в семье Мухановых не чтили, пока не грянул гром.
 
За что единственного сына отлучили от дома, Мухе узнать так и не довелось: разговоры на эту тему дедом не заводились, а наводящие вопросы игнорировались. К ведьме внук и подходить близко опасался, не то что спрашивать.

Факт остаётся фактом: Валерке исполнилось восемнадцать, подошёл срок армейского призыва, и он пропал из избы, Рязина и района. Искали военные, искала милиция… не нашли. Потеряшка объявился лишь через год, вернее объявилось письмецо из далекого сибирского города, где в местной психиатрической лечебнице шестой месяц находился некий найдёныш – щуплый миловидный юноша без документов и памяти. Он, горемыка, только сейчас вспомнил себя, попросил бумагу и мелко исписал все двенадцать страниц принесённой ему школьной тетрадки. В тексте без абзацев и знаков препинания непрерывно шли цитаты Толстого, Достоевского и Фадеева, встречались чертежи, химические и математические формулы, а подпись гласила: «Муханов В.Г., восьмой «а», Рязинская школа».
 
Психа вернули домой, устроили на посильную работу. В армию, естественно, не взяли: слабоумным оружие доверять не положено. Между тем слабоумным Валера, как выяснилось чуть позже, не был. Откормился, отоспался и снова пропал. На сей раз его след обнаружился снова спустя год, в Воронежском строительном техникуме, где парень на «отлично» окончил первый курс. После техникума поработал на строительстве БАМа, оттуда поступил в институт по профилю… Отличала недавнего таёжного пациента редкая коммерческая хватка – молодой да ранний стремительно разбогател, поднялся до приличной высоты… в промежутке женился, взяв за себя женщину с двумя детьми, но на редкость красивую. Звали избранницу Валентина.
Отлучение состоялось вскоре по признании мо;лодца негодным к военной службе и выглядело предельно просто: дед, узнав о содержании больничного сочинения, невесело посмеялся и сказал автору: «Глаза б мои тебя не видели, вы****ок хитрожопый!» Насчёт хитрости – в общем, понятно. А вот относительно первого определения… впрочем, отцу виднее. 


2012

Сидеть без движения на реечной скамье не слишком-то удобно. По всей видимости, избавления от этого неудобства организм ищет своими, неведомыми сознанию путями. Например, временно выключает сознание. Муха проснулся от странного ощущения: кто-то упорно щекотал правое бедро. Жук забрался? Нет, насекомые ни при чём: в кармане нетерпеливо подрагивал переведенный на вибрацию телефон.
 
– Геннадий Валерьевич? – спросил приятный голосок.
– Я. А кто…
– Это Лена, со второго поста. Ваша мама уже пообедала, можете приходить.
– Спасибо, Леночка! Бегу! А откуда вы знаете мой номер?
– Бежать не обязательно, особенно у нас по коридору. Соблюдайте охранительный режим. А номер в истории записан, вы же сами Дмитрию Макаровичу сообщили…

Надо же, сам сообщил и сам забыл... Дома в кровати не спится, а тут – битте-дритте, слаще любой перины. Храпел, небось, на весь парк. А куда подевался бычок?.. Я же как будто курил? Этак недолго и штаны пропалить…


– Здравствуй, мам. Ну, как ты?

От привычного материнского облика осталось немного. Она сильно исхудала, кожа посерела, скулы обозначились резче. Всегда пышные золотистые волосы поредели, потеряли цвет. Седины как будто не прибавилось, её заменяла какая-то болезненная тусклость. Лишь запавшие глаза светились прежней голубизной, казались огоньками жизни, маленькими костерками среди развалин.
 
– Привет, сын. Как тебе сказать… По сравнению с Бубликовым…
– Шутишь – это хорошо.

Генка покосился в направлении её взгляда. Она не шутила. Соседняя койка пустует, бельё свежее, белоснежное, заправлено аккуратно – ни морщинки. А сестричка Лена утверждает: отделение постоянно переполнено… Всё понятно. Какие уж тут шутки.

– Разрешите, мадам, пригласить вас на променад? У вас тут чудный парк – пройдёмся, на лавочке посидим. Свежим воздухом подышишь, покалякаем. У меня новостей – завались!
– Променад – это здо;рово. А с тобой – просто замечательно. И подышать, – мать лукаво подмигнула, – Подышать – всенепременнейше! Я тут неделю считай не дышала.
 
«Классно я допёр сбегать за этим суперслимом. И Макарыч не возражает – если всю жизнь курил, на год-два бросать глупо…»

Суперслим не пошёл. Едва прикурив модную тонкую сигаретку, мама скривилась, бросила её в урну посмотрела на сына, как на умственно больного:
– Это ты теперь такие куришь?! Ну, спасибо!.. А нормальных, человеческих, нет? Сам как хочешь, а мне – сходи вон к мужикам, стрельни хоть одну.

Вот так. Благими намерениями… Эх, мать-перемать! На соседней лавочке трое в полосатых пижамах сочно коптили чем-то термоядерным. Нет, мама, сын у тебя не полный кретин, найдутся и нормальные.
 
«Человеческую» больная курила непривычно долго, бережно и вдумчиво. Надышалась, осторожно покхекала. Генка отметил: лающего, надрывного кашля нет. Неужели так быстро сказывается лечение? Тогда, выходит, не так страшен чёрт?

– Вот, теперь я, сэр, целиком и полностью к вашим услугам. Рассказывай своё завались.

Главную новость сын вывалил сразу. Ожидал удивления, скепсиса, неприятия, – ничего подобного.

– Молодец, слушай! Кто эта твоя девочка – кыргызка, говоришь? Чудесно! Знаешь, – голубые глаза затуманились, – От таких смешанных браков… ну, или вообще, сам понимаешь…  рождаются замечательно красивые детки… Особенно девочки.

Ура!.. Генка на радостях расцеловал маму в обе щёки, хотел поднять на руки, но передумал – не дай бог, повредится что-нибудь. Для радости была и ещё причина, кроме готовности будущей свекрови принять сладкую Нурши в лоно семьи. Очень похоже, сейчас ему откроется секрет происхождения одной действительно замечательно красивой и явно смешанной девочки. Его сестры. Увы, мать спохватилась и сменила тему.

– Сегодня мне почему-то вспомнился твой отец. Хочешь, расскажу кое-что?

Ещё бы ему не хотеть! Муха забыл про сестру и раскрыл уши пошире. Мама с ним откровенничала редко… да какое там – никогда она с ним не откровенничала.
 
– Нам с ним тогда крупно повезло. Обоим. Побывать за границей для советского человека – мечта несбыточная, а уж пожить…

О мечтах советских людей Гена знал совсем мало. Из взрослых, рождённых и выросших в СССР, свою мечту ему озвучил только неродной дед, и заграница там не фигурировала – старик мечтал научиться летать. Мечтательный приёмный родственник образовался вследствие второго замужества мамы, всего год с небольшим вдовствовавшей после то ли геройской, то ли дурацкой смерти мужа. Тот, майор, оставил молодой жене двоих детей – старшую Василису и младшего Геночку. И от подробных разговоров о нём, настоящем отце, она всегда уклонялась.
– Ты ведь его, своего родного отца, и не помнишь?

Странный вопрос. Сын вздохнул, сочтя его риторическим.
 
«Конечно, не помню, даже в лицо не знаю, ибо живым видел мало и в том счастливом возрасте, когда детишки еще не способны запоминать кого бы то ни было. Как запомнишь, если смотришь на мир из колыбельки и глазки толком сфокусировать пока не в состоянии?  А фотки – не ты ли сама ликвидировала?..»
 
Мамин рассказ шел неспешно, то разбредаясь по сторонам, то вновь собираясь в основное русло, как некая прихотливая мелкая речушка.

– А фотографий вашего военного папы я хранить не захотела. Не могла я его видеть, сама толком не знаю почему…

Знала. Говорить не хотела. Фото первого мужа Валентина не сохранила по причине ненависти, на первый взгляд неуместной, а в свете позднейших реалий вполне объяснимой. Разве ненависть – не естественное чувство для фактически брошенной, оставленной ни с чем, не считая детей, беспомощной жены?


Она-то, приехав в Германию к мужу-офицеру, не последнему по чину и званию, лелеяла обоснованные надежды на сладкую жизнь – отличная квартира, военный городок, где к услугам женщины всё необходимое и даже больше. Это же не какой-нибудь занюханный Поцк, Мандарск или Колымо-Амурск… Это – Потсдам! Грубо говоря, почти Берлин. До восточногерманской столицы меньше сорока вёрст – рукой подать, на такси за десять марок полчаса езды.

Вдобавок фрау майорша умудрилась скрыть от пытливых пограничных взоров семимесячную беременность. Женщинам в подобных сроках, в том числе и жёнам обитателей заграничных советских анклавов, выезд за пределы отчизны запрещался категорически, а ей помогла природная пышность форм. Контрабандный плод успешно появился на свет в гарнизонном госпитале, и Гена на совершенно законных основаниях стал уроженцем Германии, русским немцем. Ибо в графе свидетельства о рождении «национальность родителей» у него значилось «русский», «русская», а местом появления на свет туда раз и навсегда вписали «Потсдам».
 
Рождение ребёнка само по себе событие радостное, а уж в данном случае – и вовсе. Офицерше, семью годами ранее родившей первенца… или первенку… как назвать первого ребенка, если он – девочка?.. в заштатном среднерусском селении, было что и с чем сравнивать. Молодая мама, в Союзе обречённая на непрестанные поиски всего необходимого младенцу – от элементарных подгузников с пелёнками до коляски-кроватки и сосок-погремушек, не говоря уж о витаминизированном детском питании, ощущала себя чуть ли не королевой. Здесь, в Германии, хотя и восточной, и советской, было ВСЁ.

Безусловно, отечественные кроватки, коляски и пелёнки в её родном городке на Селигере тоже были, но… но пойти в магазин и просто купить ту же колыбельку – увы… для этого следовало записаться заранее, примерно за год. А кто же знает о будущем рождении ребёнка еще до самого факта беременности? Нет-нет, кроватки как таковые в продаже имелись, вот только вид имели, мягко говоря, не совсем детский – грубое скрипучее изделие из не слишком тщательно оструганных досок, и матрасик под стать – уменьшенная копия армейского старшего брата, к нему подушечка, туго набитая натуральным аллергенным пером.

Надёжную, как гусеничный трактор, и столь же тяжеловесную коляску родного производства сдвинуть с места без тягача или, на худой конец, лошади, было под силу разве что Илье Муромцу. Пелёнки, распашонки, ползунки и прочие одежонки делались в расчёте «на вырост», ткань для них бралась из остатков от взрослых простыней с пододеяльниками, миллиметровой толщины. Прочно, гигиенично – кипятить можно часами, износу нет… но каждому родителю хотелось постелить и надеть своему чаду на попку что-нибудь потоньше и понежнее. А уж расцветки – отдельная тема для «Фитиля» с «Крокодилом».

Эти журналы – один киношный, другой бумажный – непрестанно и безуспешно боролись за качество товаров ширпотреба, в том числе и детских. А производители тех же товаров не менее непрестанно, но более успешно, воплощали в жизнь пословицу «собака лает, а караван идёт». С их, производителей, точки зрения, привычка к тяготам и лишениям с первых дней жизни поможет советским гражданам вырастать крепкими и закалёнными. Вот граждане и привыкали, и крепчали, и закалялись, и вырастали богатырями на славу Родине.  Поэтому журналы, как только появилась возможность, мигом закрыли, а товары – какими были, такими и остались.

А кроме всего прочего, в заграничных магазинчиках свободно и в любых количествах продавались необыкновенные впитывающие подгузники, позже получившие наименование «памперс»…

– Говорю и думаю: как же мало нам было нужно для счастья!.. – рассказчица потрепала сына по рыжеватой шевелюре, – И как мы все в этом смысле обманывались… мерили счастье – чем?.. Памперсами…

Памперсы остались, а счастье кончилось. Нет, общее всенародное и так далее – осталось. Кончилось её личное счастье.

– Там случилась авария. В ГДР всяких ракет, снарядов с танками накопили больше, чем во всём остальном Союзе. И тут – бац! – разоружение, и надо пушки-ракеты то ли вывозить, то ли на слом пускать. И когда стали грузить или перегружать, какой-то особый керосин с ядовитыми добавками разлился. И он, дурак, полез подтирать. Ну, и доподтирался.

Генка поразился внезапной перемене выражения материнского лица. Вместо задумчивой печали на нём проступило ожесточение.

– Его там и зарыли, в Берлине. Или в Потсдаме. Я на похороны не пошла, отнекалась: дескать, не хочу, чтобы дети видели всё это горе, трагедию… наплела всякой муры;. И на его могиле не была не разу. И не пойду. В госпитале, где пытались спасти моего героя-идиота, работал его друг, одноклассник. Он там был чуть ли не главный хирург всей группы войск. И даже он ничего не смог сделать для Жени. Зато сделал для тебя, пусть и через много лет.

Она замолчала, взяла его руку в свои, будто искала опоры. Черты её лица снова смягчились, мелькнула лёгкая улыбка.

– Одноклассники, согласись – особое понятие. Эта дружба не рвётся. Ты и твои гитаристы-мотоциклисты – тоже, мне кажется, такие. У нас, баб, иначе… зме;и, сын, от природы дружить не способны… Вот он-то, – с непонятной интонацией то ли иронии, то ли горечи снова сменила тему мама, – Он, Геночка, и есть тот самый спонсор, тот самый добрый дяденька, на чьи денежки ты учишься.
– А как его зовут, фамилия? Где он сейчас?
– Не скажу. То есть сказала бы, да не знаю. Фамилия у него давно уже другая. И живёт в другой стране, а где – тоже не знаю. Деньги прислал прямо в банк, целевым назначением, с инструкцией – куда, сколько и когда переводить. Не мне, заметь, а тебе, и не в руки, чтобы не было искуса прожрать, а в банк. И с условием: только медицинский, и только Самара. Ну, об этом ты знаешь.
– Детектив какой-то! Но папкиному школьному корешу спасибо... Интересно, как он догадался мне такое призвание определить? Попал же, стопроцентно!  А знать его мне, по-моему, и не обязательно. Меньше знаешь – крепче спишь.
– Не скажи. Знания лишними не бывают... Дай-ка мне, пожалуй, еще одну твою человеческую… Не хмурься, мне доктор разрешил, пару штук в день можно.
 
Мать снова закурила, затягиваясь как-то осторожно, мелко. И снова не закашлялась, лишь тихонько похмыкала, как бы прочищая горло. Работает химия!
 
– Да, одноклассники… Твои Санька-Славка – как? Не женились там, в горах? Или ты один такой джигит?.. Чего лы;бишься?
– Не-а, пока не женились, но свадьба, ей-богу… нет, клянусь Аллахом, не за горами. Я их так сосватал… Сейчас расскажу – со смеху помрёшь!

Сын запнулся, а мать тихонько вздохнула.

– Нет, Генчик, помру я, скорее всего, не со смеху. Аллах… ох, Аллах ты мой… Давай, колись – к кому сосватал? Не к козам с овечками?

В онкологических больницах смеются нечасто. Не только мужики с ближней скамейки – все прохаживающиеся в парке пациенты и их посетители  наверняка крупно озадачились: возрастная дама и её молодой спутник полчаса хохотали как ненормальные. Нашли время и место… Тема опять переменилась.

– Ты думаешь, дед был хороший, дед был умный… Ну да, хороший, спорить не буду, – мама усмехнулась, – Хороший, да-а…

Взглянула на пачку в его руке, словно хотела попросить еще сигарету, махнула рукой. Наверно, решила: на сегодня лошадиного яда хватит.

 – Добрый, умный… вот, говоришь, всё умел. А где – умел? Там, у себя на работе – да, умел. А дома? Ты дома у него хотя бы туалет приличный видел?! В баньку его кособокую я лично ни разу не зашла – чище за углом помыться! Так то – летом, а зимой? Мне там зимой жить и не пришлось, спасибо свекровке, – она хихикнула, – Иначе бегала бы каждый божий день в городскую душевую. И старуха его ненавидела… Не спрашиваешь, за что? Правильно, сам понимаешь, но, по-моему, не всё. Думаешь, из-за меня и других баб?.. Ага, краснеешь… я ж видела, как ты за нами подглядывал там, около прудов. Фигня это, сын. Не за это… подумаешь, кобель…  Он для других добрый был, хороший, умелый, а для себя и своего дома – так сойдет! Плевать ему было и на жену, и на сына, и на дом свой, а такого отношения женщины не прощают… Ты ещё с ними всерьез не сталкивался… то есть, я имею в виду не банальные трахи – ладно, не морщись… Имей в виду: лучше бабу на; хер послать, но открыто, прямо в глаза, чем молча игнорировать. Равнодушие хуже всего, за это любая глотку перегрызёт. Вот женишься – поймёшь.
 
Она всё же взяла сигарету, но огня не попросила, подержала, помяла в пальцах и сунула назад в пачку.

– Ты знаешь, почему твой любимый дед свою избушку лубяную завещал не своему сыну-арестанту, не сестриным детям с внуками, а тебе? Конечно, не знаешь… а ты спроси у них, они расскажут. И Валерик, папка твой второй непутёвый, и тетушки его. Умелый, добрый… ага, добрый, да не для всех. Есть такие люди, ты с ними по жизни не раз пересечешься.
Тебя в твоем медицинском на лекциях по психологии учили – темпераменты всякие, побуждения, устремления, причинные основы поведения… Здоровый эгоцентризм как основа самосознания и всё такое.  Так у дед-мороза твоего всё навыворот, понимаешь? Не для себя, а для других! Жена голодает, а я хлеб последний соседу отдам, крыша своя проваливается, а я школьную починю… сыну носить нечего – ну и ладно, я зарплату в Фонд, блин, мира перечислю, а не в фонд, так книгу дорогущую выпишу, а то и целую серию…
Ему сколько раз предлагали в квартиру с удобствами переехать – там есть, строили, и школе выделяли, а он же ветеран!.. Не-ет, пусть молодые селятся, у кого детишки маленькие, а мы уж тут как-нибудь… Да я бы за такое завтра ж выгнала козла к чёртовой матери!.. а эта гадюка терпела его, пока сама не околела… Терпела, а куда ей деться? Ни профессии, ни пенсии  достойной… потерпишь, никуда не денешься.
Сынок знаешь откуда у них взялся? – (Генка помотал головой), – А я знаю. Она, Алевтина, старше – это тебе известно. Её туда привез муж, он тяжело раненный был, в ноги, с нагноением кости мучился…
– Хронический огнестрельный остеомиелит, – машинально блеснул эрудицией будущий врач.
– Тебе виднее. И на почки пошло осложнение, отказывать начали.
«Амилоидоз, однозначно – на этот раз молча констатировал диагност, – Самая частая причина смерти в таких случаях… И не в почках дело. Стекленеет всё – сосуды, печень, сердце…»
– Да, помучился и помер. А она баба была видная, в соку. Гришка как раз вернулся со своей стройки – ЛЭП-пятьсот, что ли. Он-то, дедуля твой, тогда был парниша хоть куда. Молодой, рослый, по-своему красивый… Язык подвешен как положено. Чем-то обаял вдовушку-солдатку… известно чем… да и приобрёл домик. Ты ж понимаешь – не из чистой любви пошёл, можно сказать, в примаки. Женились, зажили вроде бы сносно. 
Только Гриша как был гулёной, так и остался – да и школа, где моло;душек-учительниц пруд пруди… Раз она его застукала, другой… и решила, видно, наказать. Работала ведьма, как ты её называешь, на лакокрасочном комбинате. Он в перестройку захирел, повалился, а в ту пору неплохо там было. И краски делали не хуже новомосковских, и зарплаты имели. Работа посменная и днём, и ночью. Простои случались, а как же – с током перебои, то да сё. Вот в одну такую ночь, видно, она чересчур шустрому учителю и отомстила. Валерик-то на папку своего – видал?.. – ни с какого боку не похож… Оттого ни один, ни другой друг друга на дух не переносили. Старшему бы принять как есть – жена она ему была в целом неплохая, да вожжа под хвост как попала раз, так там пожизненно и осталась. 
Сынок подрос, в армию пора, а не хочется. Он мальчик ушлый, сообразил, как найти отмаз, и нашёл. А батя вместо помощи сыну на порог показал. Вертись, сын, как можешь – ты теперь взрослый, сам справишься. Он и справлялся. Хорошо, сразу в тюрьму не попал… а может, и наоборот, хреново – тогда б мне не встретился. И нам бы всем, может, спокойнее без него прожилось… Сама как-нибудь вас подняла бы, не полная дура – у него на фирме всю бухгалтерию тянула… Так он-то, Валерочка наш, даже когда поднялся, в Москве хату заграбастал – помнишь, какую?..  отцу-матери копейки не дал. Они к сведению приняли, и стоило ему шмякнуться со своих высот, той же монеткой отплатили. Нас-то привечали, как могли, особливо тебя, а его? Ему – фигу с маслом. Такие у них дела…
С тетками, сёстрами дедовыми – особый разговор. На селе без мужика жить – совсем не мёд, а у них на двоих один, да и тот безногий после войны. А наш, как меньшой в семье, должен был по уму да по совести им помогать – так ничего подобного. Рванул сперва в армию, потом в тайгу, а как вернулся – пошел к этой, старой. То есть старшей… Зато со своим домом… Вот такой он у тебя добрый да умный.

Мама очередной раз посмеялась, на этот раз как-то не слишком весело.
– Хочу тебя, кстати, поздравить.
– С чем?  С помолвкой?  Так ты уже поздравила, или надо отдельно?
– Нет. Ты, в отличие от меня и Василисы, мужчина обеспеченный. Не нам, голи перекатной, чета!
– Ты о чём? Деревенская избушка на курьих ножках – по-твоему, богатство? Вдобавок всё ценное оттуда спёрли…
– Да ну? А что там было ценного? И кто спёр?
– Ну да, ценного там по большому счёту ничего и не было, кроме книжек. Вот их и попёрли.
– Жаль. А кто – не знаешь?
– Да мало ли… Ходят там всякие.

«Кто-кто… Сестрино потомство, кто ещё. Они, узнав о лишении наследства, прямо с похорон старика отправились в дом на окраине, по амбарам помели, по сусекам поскребли, да колобок и уволокли».


Генка приехал вступать в права, подошёл к избе, поднялся на крылечко и всё понял. Навесной замок висел на дужках исключительно для вида. Ключ не понадобился – ржавая железка снялась лёгким движением руки. Старенькие телевизор и холодильник, кухонная утварь, одежда и обувь, половики и полотенца были на своих местах. И книжный шкаф стоял, где обычно. Только пустой. Муха тогда подумал с брезгливым недоумением: «Зачем?! Пусть бы взяли горшки-черепки, сапоги-тулупы… Деньги… хотя их у деда отродясь не водилось. Книги-то вам зачем, господа нехорошие? На растопку разве…»

К ним, родным деду и незнакомым ему, не пошёл. Всё равно не призна;ются, его желания отдать всю подборку скопом прямиком в школу или, если там не возьмут, в библиотеку – не поймут. Чёрт с вами, подави;тесь! Самое ценное лазутчикам не досталось, а он отныне владеет криминальной реликвией на полных правах. Фиг вам всем!
 
– Нет, сынок, я не о рязинских делах.
– А о каких?
– Без слёз не рассказать. Как по-твоему, Валерик наш, он – хороший или плохой? В целом?
– Знаешь, мам, я в медицинском учусь. Уже кой-чего усвоил: люди, человечки – не клавиши на рояле. Не бывает чисто чёрных и пушисто-белых, радикально различаются только живые и мёртвые.
– Философ ты мой… А между тем ты прав. Я, когда встретила Валеру, в него почти влюбилась – не по красоте, хотя с личика он – вылитый Лель. И пел сладенько… умел подольститься, да… сообщил как бы мимоходом: он не какой-нибудь вахлак, а происходит из старинного рода, можно сказать, потомок декабриста!.. А отец его о том родстве слыхом не слыхивал…  И, надо отдать должное, поначалу у нас пошло замечательно, и шло так, пока не кончилось в один прекрасный день. Жаль.
– Ты о дефолте этом?.. 
– Нет, конечно… то есть не о нём одном. Не в деньгах счастье – для меня не простые слова. На деле столкнулась… После Германии – из князи в грязи, уже готовилась выживать у папы с мамой на раскладушке. И вас двое, ты ещё в колясочке. А тут он. Не поверишь – прямо на вокзале меня взял под крылышко, ввёл во дворец, как принц Золушку. Помнишь, как славно у нас было, в Москве?
– Помню кое-что. Слабовато, само собой – какие мои годы были?
– А я помню… Потом разорили его. Да и хрен бы с ними, с деньгами, квартирами… Я во всём виновата. Одна я.
– Ты? Одна? Это как понимать?  А к бандитам в долги – тоже ты залезла?
– Повторяю: не в деньгах дело.
– А в чём тогда? – спросил Гена и с ужасом подумал: зачем спросил? Того и гляди пойдут признания в чём-то грязном, по сестринскому сценарию, полоскание заляпанных простыней – хоть вешайся!.. – Может, лучше мне и не знать?
– Нет уж. Решилась – расскажу. Дело в детях.

«Ф-фу, слава тебе, Господи!»

– Каких ещё детях? В нас?!..
– Не о вас речь. Он захотел ещё детей. Родных, понимаешь?.. Вы с Васькой – хорошо, а ему надо было, чтобы от него. Кровных. А я отказалась. И ладно бы просто заявила: нет, муженёк, погоди, не ко времени, пусть сперва эти подрастут… Мне бы, дуре, предохраняться по-людски, так нет же – допрыгалась до аборта. И – ещё, ещё… Там спайки пошли, бесплодие. А он узнал. Вот с этого и началось.

Генка молчал, вопреки сути её слов чувствуя себя почти счастливым. Муханова поднялась со скамьи, вдруг взяла его за уши и поцеловала в нос.

– А чем кончилось – сейчас доскажу. Не устал слушать мои бредни? – мать опять понюхала табачное изделие, помяла, – Пойдем погуляем, а то сиделка отсиделась.
 
Гуляли недолго. Убивая опухоль, химиотерапия не щадит и самого; больного. Яд – он яд и есть, хотя и избирательного действия. Сто метров, и ей снова понадобился отдых. Но кашля как такового не было. Значит, не всё ещё потеряно?

– Вот за это он меня и возненавидел. Не разлюбил – возненавидел. Так и выдал однажды, под винцо на Новый год. Поздравил, я к нему – думала, отошёл, понял меня, если не простил, поцелуемся и начнём сначала… а он шампань свою допил… Ты не помнишь, а Валерик – он же и не пил практически… допил и говорит: «Сука, как же я тебя ненавижу! Если б не дети, – говорит, – выгнал бы на хер в чём есть…» Вы подросли, Васька в Москву съехала, в ателье своё устроилась, ты считай взрослый стал, он дурить начал, я и подала на развод. А он говорит: «Хаты моей кусочек захотела, ****ь выхолощенная?.. Шиш тебе с маслом, а не хату!» Вот я и имею его, шиш с маслом.
– Постой, мам, так он же в тюрьме? Разве его имущество, ну, и квартиру, не конфисковали? Она разве не государственная?
– Видишь ли, там есть тонкости, в законе. Его же за убийство посадили, а это неимущественное преступление, поэтому жильё остаётся за ним. Иначе, когда выйдет – куда бедненькому податься?

«Если выйдет когда-нибудь. Не «когда», а «если». Таких, тонких-звонких и прозрачных, тюремный туберкулёз встречает с распростёртыми объятиями».
– Выходит, нас должны выгнать? Раз жильё – за ним?

– Вот тут, сын, и начинается история о том, как умный дурак сам себя обдурил. Он решил для верности квартирку на маму отписа;ть, по дарственной. И отписа;л. А она – где?.. Известно где – на небесах. У него, небось, от этой новости вши от злости подохли. Ведь по её посмертной воле наша двушка к кому перешла?
– К деду?
– К деду. А он где? Там же. А в его завещании как написано? Всё движимое и недвижимое – кому?..  тебе, милый. Так ты и получился – богатенький наш Буратинко!
– Ёлы-палы…
– Есть у меня, сын, одна просьба. Не откажешь?
– Об чём разговор! Кроме курева, проси чего угодно, хоть полцарства! Сбегаю и принесу, сей момент.
– Я серьёзно. Ты всё-таки мужчина, вот-вот выучишься, заимеешь хорошую специальность… не пропадёшь, в общем. А Вася – дело другое. Она одна, с семьёй не получается…
– Брось ты намекать. Прямо говори.
– Прямо – отдай ты ей эту квартиру, а?

«И она в ней завтра же организует местный филиал фирмы «Черри и компания». Да, ей одной трудно – конкуренция в столице будь здоров какая! А здесь, в провинции, поднимет передковый бизнес на доселе невиданную высоту!»

– Хорошо, мам. Так и сделаю. Ты только поправляйся, ладно?
– Спасибо. Нагулялась я с тобой, надышалась всласть. Дашь мне с собой папироску-другую? Я на ночь, иначе не засну.
– А этих, послабее, не хочешь?
– Нет уж, пусть их сами и курят, кто придумал эту гадость. Давай нормальные. А будешь завтра ко мне собираться – будь добр, принеси арбуз. Как раз сезон. Так хочется ломтик!


Чего-чего, а выбирать арбузы Муха умел. Научился сам, методом проб и ошибок – по первости, конечно, случалось попадать впросак, поддавшись на уговоры: «Бери, дорогой, слаще не бывает!..» Сегодня ранним утром сгонял на базар, прошёлся, оценил обстановку, выбрал сначала продавца, а уж затем – ягоду. Отнёс домой и занялся делом. Раз уж хата – моя, наведу-ка я в ней порядок!  Ровно в девять (по ферганскому времени полдень, время сиесты) набрал номер невесты.

– Здравствуйте, – притворно не узнавая её радостного «Алло!», попросил жених, – Позовите, очень вас прошу, самую красивую и сладкую девушку на свете!.. Мне крайне необходимо сообщить ей что-то чрезвычайно важное.
– Скажите мне, я передам, – ответно схитрила «вип-персона».
– Тогда передайте ей: её безумно любит один хороший человек. И его мама…
– Ой, как здо;рово!  Ты с ней уже поговорил?.. Ей уже хорошо? Она поправляется? Скоро выпишут?
– Поговорил, она за нас с тобой очень рада, пока не выписывают, но сегодня угощу её арбузом, и ей тут же полегчает.

«Ох, как хотелось бы чего-то в этом роде…  Аппендицит, холецистит, панкреатит, колит, мастит… да что угодно, блин!»

– А я вот только собиралась тебе звонить, и тут – дзинь!.. Ты, наверное, телепат!.. Сейчас такое расскажу!.. сядь, а то упадёшь!
– Слушаю внимательно… – сердце ёкнуло. Сногсшибательных новостей почему-то не хотелось, – Уже сижу.
– Готов?.. Слушай. У меня две новости, и все хорошие, то есть обе. Первая: помнишь, мы на озере мечтали о море? Так вот: нас с тобой приглашают на Кипр!..
«Ни фига себе! Ну и шуточки у тебя, солнышко!»
– Да брось…
– Ничего не брось. Помнишь моего дядю? То есть, конечно, ты его помнить не можешь…  да и я, вообще-то, не видела никогда. Дядя Казы, я же говорила, на озере?
– Ну да, говорила что-то. Ты ещё сказала, несчастный он…
– Нет, он уже не несчастный. Я хочу сказать, он вчера звонил, с мамой час целый беседовал, и со мной немножко. У него всё хорошо, он теперь совладелец двух отелей, один в Лапте;, называется «Даг Гулу», по-турецки «Горная роза», и ещё один поменьше, а ещё есть жена и две дочки и два сына, и старшая собирается выходить замуж, а свадьба будет в апреле, когда не слишком жарко. А жених…
– Поздравляю. Но это ж дожить надо сперва…
– Не перебивай. Все доживут. И он, дядя то есть, а не жених… так вот он хочет, чтобы мы с мамой приехали на свадьбу.
– А жених?
– А как же! Ты должен поехать со мной!
– Нет, я имею в виду того жениха. Ты же начала что-то о нём…
– О ком?
– Ты сама себя слушаешь или нет? Начала про него, через слово перескочила на дядю…
– Никуда я не перескочила. Слушай дальше. Жених строит свой дом, дядя говорит – хороший мальчик, из хорошей семьи, они занимаются виноделием. Будем там с тобой пить вкусное вино. Ты любишь кипрское вино?
– Обожаю! – «жаль, не пробовал…» – А как мы поедем? У тебя же будет учёба, у меня тоже…
– Ты ничего не забыл? Мы, вообще-то, уже собираемся быть мужем и женой! Или ты передумал и хочешь меня бросить?
– Разве я могу бросить родственницу владельца кипрских отелей с зятем-виноделом в придачу?
– Значит, ты согласен? С учёбой разберёмся. Прогуляем, в конце концов… Согласен?   
– Безоговорочно, – «та-ак… в университет мы ещё не поступили, а прогулы уже планируем. Это по-нашему!.. Немцам такая студентка понравится…» – Итак, моя будущая жена – прогульщица. А вторая?
– Какая вторая? Зачем тебе вторая жена?
– Нет, не жена, – «эх, если б я да был султан…» – Вторая новость какая?
– Вторая тоже отличная.
– Можно вставать или опять упаду?
– Посиди пока. Вторая – мне ускоряют вылет!
– Какой вылет? – «о, чёрт!..  лучше бы они его отменили, твой вылет…» – Тебя уже зачисляют в эту твою Сорбонну?
– Не в Сорбонну, а в Шарите. Вылет переносится, я еду уже послезавтра… – Нурширин, вопреки своим же словам о радостности второй новости, всхлипнула, – Мама почему-то плачет, а я ещё язык недоучила…– она снова бодро затараторила, – Зато там быстрее пойдёт – все говорят, среди носителей языка разговорная речь усваивается намного проще. И чем больше времени на адаптацию, тем легче пойдут занятия. Согласен?
– Согласен… – уныло протянул ни чуточки не согласный, – Ты мне оттуда позвонишь?
– Обязательно! А своей мамочке скажи: у нас арбузы вкуснее!
– Ты же этот не пробовала!
– А я и так знаю. Вкуснее наших не бывает! Всё, пошла. Хочу сегодня ещё немножко позубрить типовые диалоги, а потом чемодан укладывать. У меня набирается столько всего – ума не приложу, как я дотащу. Мы купили специальный чемодан, с роликами, но его же надо будет и поднимать иногда. Пупок надорву! Жаль, нельзя тебя взять с собой, носильщиком…  Целую, люблю, пока!
– Пока…