Умолчи, считая тайной Глава 7-8

Глава седьмая

Генка, с полосатым астраханским красавцем под мышкой, прошёл в отделение как к себе домой. Матери в палате и сегодня не было. Вторая, вчера свободная койка, уже не пустовала. Лежащей на ней толстой седой женщине с желтушным лицом медсестра прилаживала капельницу. За столом на посту сидела не Елена – другая девушка, потоньше и такая же симпатичная, судя по бейджику, Вера. 

– Здравствуйте, Верочка! А где Валентина Антоновна, из семнадцатой? Какие-то процедуры?

– Нет... – медсестра опустила глаза, – Вы её сын?..

– Да. Она на прогулке?

– Знаете, вам, наверное, лучше зайти к заведующему. Он сейчас у себя. 

Жизнерадостный Дмитрий Макарович радости не излучал. Вчерашнее благополучие пациентки Мухановой оказалось ложным. Ночью началось кровотечение. Его удалось остановить, в настоящее время непосредственной угрозы жизни пока нет… Пока. Но прогноз ухудшился. Увидеться с ней вам сегодня нельзя – она в реанимационном блоке, вы как наш коллега должны понимать…

Он понял. Кашля вчера не было не от улучшения. Её просто накачали кодеином или чем-то вроде – убрать нежелательный рефлекс, снизить риск разрыва внутрилёгочного сосуда. Саркома своё дело делает без перерывов и выходных, и. ночью её подлая работа не прекращается. Никакая химия маму не спасёт. И арбуз ей уже не попробовать. А виноватых искать не надо. Виноват он, во всём виноват он один.

Его пустили к матери только завтра утром – разрешили проститься, в порядке исключения. Она спала. Такой сон – искусственный, призванный облегчить переход в иной мир – иногда называют медикаментозной комой. Общение в любом случае было невозможно: говорить ей не дали бы введенные через трахею трубки. Разъеденные опухолью кровоточащие вены в бронхах прижали надувными баллончиками, но кровь продолжала сочиться и накапливалась в средостении.

Сердце не хотело сдаваться, сражалось до последнего.  Так случается порой – и мозг погиб, и тело умерло, а оно – качает, качает, качает… И мамино сердце билось, пока кровяной сгусток в окружающей клетчатке не сдавил его, заставив остановиться навсегда.   


В двенадцать часов двадцать восемь минут анестезиолог-реаниматолог констатировал смерть пациентки Мухановой В.А., пятидесяти полных лет. Реанимационные мероприятия не проводились ввиду тяжести и очевидности летального прогноза приведшего к смерти заболевания. Не проводилось и вскрытие. Сын написал соответствующее заявление, просьбу удовлетворили. Аутопсия нужна, когда есть неясности, а в данном случае всем всё ясно. 
 
Генка выслушал сочувственные слова, дождался эпикриза и справки о смерти, вышел из отделения, спустился в вестибюль. Здесь его уже терпеливо ждали.

В больницах по долгу службы круглосуточно дежурят не только врачи, медицинские сёстры и санитары. Есть и другие люди, с совсем другими профессиями. Шофёры, лифтёры, вахтёры и сантехники? Нет, речь не о них. Молодому мужчине с почерневшим от горя лицом как бы невзначай преградили дорогу двое тоже молодых и тоже мужчин. Их лица выражали сочувствие и готовность помочь. Оба обещали позаботиться о покойной быстро, надёжно, тактично и качественно. Сразу два Мухе были ни к чему, и он выбрал представителя агентства ритуальных услуг наугад. «Обет»?.. Ну что ж, «Обет» так «Обет». Ничуть не хуже «Памяти».
 
 Дома собрал вещи для похорон, метнулся назад – отвёз в морг.

«А может, не надо вот так, за сутки? Срочности-то, по большому счёту, никакой?.. Нет, пусть идёт как решил. Нечего тянуть. Деньги есть – Васька расщедрилась на взятки, а вместо взяток получились… что получилось, то получилось. И зарывать маму в землю не хочу. Крематорий, колумбарий – цивильно и опрятно. Попов с певчими, свечами и ладаном она и при жизни на дух не выносила, и после смерти нечего им тут крутиться. Последней воли услыхать не довелось, стало быть, решать мне. А эти, люди в чёрном – красавцы, нечего сказать!.. Вот работёнка – врагу не пожелаешь… а тоже ведь нужные ребята, и делают всё оперативно, были б деньги. Теперь – за телефонную книжку».

Маминых родителей – Антона Васильевича и Ларису Леонидовну – их самый младший внук знал очень приблизительно. Видел дважды: они приезжали, когда только-только образовалась тульская квартирка, и ещё раз, по каким-то своим делам. Сестра придумала им уничижительное прозвище «бумажные души», ещё звала презрительно «совками».

А они, по Генкиному разумению – самые обыкновенные люди, трудяги, всю жизнь и силы положившие на целлюлозно-бумажном комбинате. Поэтому, видимо, и «бумажные»? Жили себе по принципу «работа-дом-работа», а летом и в большинство выходных «дача-дом-дача». Это – плохо?

Мама, младшая из трёх дочерей, возлагавшихся на неё надежд не оправдала. Сбежала из дома и родного городка, выскочила за кого попало, вела себя с их точки зрения неподобающе. Старшие остались при родителях, снабдили внучатами, есть уже и правнучка. Их любили и любят. Маму – нет. А может, и не так? Может, это она не захотела их любви, задрала нос и хвост, понеслась по свету в поисках неведомо чего? Счастья искала… И как – нашла?

Дозвониться удалось лишь до самой старшей из сестёр. Виктория Антоновна, как назвал её племянник, старательно избегавший определения «тётя», восприняла тягостную весть философски.
– Сегодня, значит…  Рак?.. Что ж, видно так ей суждено… и похороны завтра в три? Не похороны?.. А-а-а, вот как, сожгут… Нет, тебе, конечно, виднее… Она сама?.. Да-а… Да, мы с Колей будем. Мобильник свой дай, сориентируешь на подходе, если не найдём. И мой запиши... Нет, мама точно не сможет. И папа. А-а, вы же не знаете… Она упала недавно, шейку сломала, бедра левого. Соперировали, ходить разрешено уже с костылями и лежать, а сидеть пока нельзя. Как она поедет, лёжа?.. А у него астма, и так еле дышит. Вероничке скажу, ты ей всё равно не дозвонишься, они дома сейчас, по-летнему, и не бывают – дачей живут. Поедет, нет – не мне решать. Крепись там.
 
Позвонил и на мамину работу. Там о её болезни уже знали: оказывается, из тубдиспансера известили медпункт, и весь завод зачем-то выстроили в очередь к рентгенологу. Молодцы!

Теперь сестра… Блин, опять этот долбаный автоответчик! По мобильнику – та же картина: «Абонент временно недоступен». Доступен, доступен ваш абонент… широко доступен, да только не нам… Не хочешь слушать – читай! «Василиса, мама умерла. Кремация завтра в пятнадцать пятнадцать. Гена».  И через пять минут пришло ответное сообщение: «Утром буду».

  Саня объявился сам – не иначе, в одноклассниках возникает некое родство душ. Стоило прикинуть: «А дай-ка их позову, какая-никакая, а поддержка, и покурить будет с кем…»  И – пожалуйста:
–  Привет, ты куда пропал?.. Давай подваливай, мы тут в общаге славненько сидим… А то недобазарили прошлый раз, и насчёт Жанки не сцы, она там со своими…
– Саня, у меня мама умерла.
Трубка замолкла. Гена подумал: связь прервалась, обрыв на линии или как там бывает с мобильными операторами – вышка упала, антенна обесточилась…
– Ё…  А…  Как – умерла?!
– Долго рассказывать, и не телефонные дела. Завтра расскажу. Рак лёгких, одним словом. 
 
В телефонной тишине где-то рядом кто-то – Славка, больше некому – произнес нечто созвучное словам друга и не совсем цензурное. Два товарища выразили готовность всемерно помочь, хотели в ту же минуту мчаться на выручку.
 
– Нет, Сань. Сегодня не надо. Вы лучше завтра приходите, а девчонкам, может, и не сто;ит… венки?.. я об этом как-то не думал… А в крематорий они нужны? Цветов, по-моему, достаточно.
 
Напоследок поквартирно обошёл дом – положено.  А вернувшись, ощутил странный зуд в руках. Собрал все материнские вещи – всё, без исключения – домашние халаты, ночные сорочки, трусики и бюстгальтеры, носки, колготы, тапочки, кухонные передники, платья и кофты, сапожки и пальто, шубу, сумочки, вязаные зимние варежки и шапочки… Увязал в узел, прошагал к балконной двери и выставил наружу. А почему и зачем это было сделано – не смог себе объяснить, как ни пытался.  Возможно, надеялся: ночью прилетит ангел, заберёт и передаст ей, в дорогу.
 
Ни есть, ни пить никакого желания. Арбуз оставил в больнице, на сестринском посту. Не пропадёт. Пусть помянут. Лёг на неразложенный мамин диван как был, не раздеваясь. Сколько раз за последние два часа он произнёс два слова: «мама умерла»? Сто? Двести? Тысячу? Теперь они, эти страшные слова, тяжёлыми бильярдными шарами катались в голове, бухая в стенки черепа – туда-сюда-обратно, ото лба к затылку, от темени к темени, в глаз, в ухо, в переносицу… Водки, что ли, выпить?.. Так нет же… И с мыслью: «Пить или не пить – вот в чём вопрос?» – провалился в черноту.

…Он посреди зелёного, как операционная простыня, поля. Под ногами странно хрустит. Чавкает. Нет, это не поле – это огромная, невообразимо большая бахча, усыпанная арбузами. Они лежат плотно, самых разных размеров – от больших, как баскетбольные мячи, до махоньких, с теннисный шарик, и спелые. Спелые, конечно – при касании плоды лопаются, источая ярко-красный сок. Арбузную кровь.
Сока уже по лодыжки, по колено – вязкого, тягучего сока с мякотью и косточками, а арбузов всё больше… Идти трудно, но надо, и он идёт, не в силах поднять ноги, тащится по липкому месиву. Вдали виднеется чей-то силуэт, и ему нужно туда. Это женщина?.. Да, женщина. Он хочет остановиться, присмотреться, узнать – нет, не получается: она стоит спиной к идущему. Оказывается, его уже ведут, тянут вперед двое: слева за руку крепко держит широко улыбающийся, абсолютно голый Валерик, справа – румяный жизнерадостный онколог Дмитрий Макарович Майоров в синей форменной робе.

Цель вояжа уже рядом, рукой подать. Это – не просто женщина. Она поворачивается… перед ним – фигура в национальном киргизском костюме невесты! Нурширин?.. Но лицо – не её. Вместо прелестного девичьего лица – отвратительная рожа ведьмы А;ли!..  Старуха выплёвывает дымящуюся папиросу, хохочет, в широко разинутой пасти видны гнилые зубы, грязно-жёлтый язык… Генка пытается вырваться из цепких рук провожатых… нет, держат крепко. Его подтягивают к чудищу – ближе, ближе…
Голос мамы… мамы?.. нежно шепчет на ухо: «Шекуле-е… Сними с неё шекуле и поцелуй, имеешь полное право!.. не бойся, саркома не зара-азная… поцелуй…»

Генка вскочил, ещё слыша собственный хриплый вопль. За окном серо;; темнеет, светает – не разобрать. Настенные часы стоят, идти в кухню глядеть на другие – лень.  Сбросил пропотевшую рубашку, джинсы, пошарил в своих давным-давно не надевавшихся шмотках, нашёл футбольные трусы, майку, стоптанные кроссы и впервые за все университетские годы отправился на пробежку. Надо сбросить дурь, иначе можно и спятить.
 
Бежал, то задыхаясь и переходя на шаг, то ускоряясь до жжения в груди. Долго – показалось, не меньше часа. И, выскочив на набережную Упы;, прямо в одежде бухнулся в реку. Нырнул, проплыл туда-обратно, снова нырнул, в рот попала вода. Ну и вкус! Ну и запах… Да, за годы учёбы речка чище явно не стала. Муха, не глядя под ноги, выбрался и налетел на сидящего мужика в штормовке и с удочкой.

– Физкультпривет! – поздоровался мужик.
– Доброе утро!
– Слышь, спортсмен, ты случайно не ох...ел – купаться тут?
– А вам жалко, что ли?
– Не, на здоровье. А рыба там есть?
– Не разглядел.
– Ну, слазь ещё, погляди…
– Сто баксов давай – слажу.
–  За сто баксов я на базаре готовой таранью на год вперёд запасусь!
– Так в чём проблема? Хорошая мысль – чем тут сидеть…
– Дык с баксами напряжёнка…
– Ну, извини, у меня с собой тоже нету.
–  А закурить – не угостишь?
– Ну, мужик, ты даёшь…

Рыбак глянул на мокрого Генку, хлопнул себя по брезентовым бокам, и они вдвоём от души похохотали. Возвращался Муха уже шагом, безжалостно убивая время. Из-за крыш вылезло солнце: всё-таки утро. Шёл босиком – не натирать же ноги мокрой обувкой. Пришёл домой, заглянул в зеркало. Отразилось такое… Он взял из шкафа первую попавшуюся простыню и завесил противное стекло.

«Да, мамы не стало. И виновата в её смерти только природа. «Не надо искать виноватых», – сказал тебе умный человек, кандидат медицинских наук. Доктор знает, о чём говорит – ты без штанов пешком под стол ходил, когда он уже делом доказал своё право на эти слова. А твои измышления: «Ах, я во всём виноват! Судите меня, люди, бейте! Вон камни, палки…» – от незнания, всего лишь от него. Ну, сводил бы ты её в поликлинику тогда. Ну, сделали бы снимок. Распознали бы саркому? Ха-ха три раза. Максимум возможных предположений – туберкулёз. А пробы – отрицательные… Живите, женщина, как жили, кашляйте понемножку… Кури;те поменьше. Рыбачка; слышал?.. Ты, студент, случаем не ох...ел – себя в смерти матери винить?.. Живи себе, Муха, жужжи помаленьку. Прихлопнуться всегда успеешь».
 
Всю практическую организацию приёма гостей и поминок взяла на себя старшая сестра. Народу в прощальном зале собралось немного – четверо с хлебозавода, соседи по дому, две Васькины одноклассницы и молчаливый мужчина лет шестидесяти, назвавшийся детям умершей коротко «Артур». Сестра, кивнув Генке за его спиной, высоко подняла брови: «Понял?» Муха в ответ пожал плечами. Что тут понимать? Почему надо сразу думать про ЭТО? Мужчина не вымолвил ни слова – положил к ногам покойницы шесть роз, постоял, поглядел, покурил на улице, ещё раз глянул на её лицо и удалился, ни с кем не попрощавшись.

Пришли и Саня со Славкой.  А вслед за ними появились три девушки – Марина, Инка и – та, кого совсем не ждал – Жанна!

Товарищи пожали руку, их подружки смочили слезами Генкину рубаху и щёки. Саня плакал не стесняясь, Славка только вздыхал, стучал Гену в грудь кулаком: крепись, мол… А Жанна разрыдалась в голос, обняла за шею и неуместно поцеловала в губы, от чего Василисины брови вовсе уехали куда-то под чёлку.
 
– Это кто? – шепнула сестра, когда процессия по команде распорядителя потянулась к гробу, – Твоя?

И снова пригодилось универсальное плечепожатие – а чья ж ешё?
Мамины родители, как и ожидалось, не приехали, прислали телеграмму на имя Василисы Мухановой: «Скорбим. Вечная память. Прости приехать не можем связи здоровьем». Коротко и ясно.

Точно в три пятнадцать, без предварительных звонков, явилась обе родные сестры. Внешнего сходства с мамой Генка в них не увидал: она в его глазах всегда казалась лёгкой, воздушной, праздничной, а Виктория и Вероника – трафаретные немолодые тётки. Стандартные платья, оплывшие фигуры, увядшие лица. Мужья Николай и Роман похожи не лицами – статью. Крепкие, основательные. «Коля» и впрямь Поддубный какой-то: шеи нет, плечи саже;нные, руки лопатами. На ковёр бы его, кабы не живот…

Родные стояли у гроба молча, по лицам не понять – сильно переживают, просто ли отдают положенную минуту?

– Как живая наша Валя… – произнёс кто-то.
Муха всмотрелся: да, высказалась самая старшая. Ну и ну! Надо же!.. А он, сын, в усыпанном цветами раскрашенном манекене ничего живого не увидал. Будто и не мама в гробу, а подменная кукла. Муляж. И только через пару минут допёр: да она же и не о покойнице говорит! Тётя Вика оценила похоронный портрет. А там – да, возразить нечего.  Сколько ей здесь лет?.. Тридцать… два?.. три?
 

Эту первую свою фотографию он сделал ещё в раннем детстве. Если точно – в пять лет, когда шёл с папкой за ручку, а мама ожидала их, сидя на лавочке под облетающими деревцами, берёзкой и клёном. Отчим тогда ещё сказал: «Во блин, кадр прямо для журнала … сейчас мы с тобой, сынок, увековечим нашу маму!»  – и расчехлил модную по тем временам китайскую «мыльницу».

Муханов-папа щёлкнул два раза, а Генка вдруг почувствовал неудержимое желание приобщиться к процессу увековечивания. Слово понравилось, не иначе.  Кадр вышел и в самом деле великолепный: двое молодых, счастливых и влюбленных людей на фоне ослепительной осенней красоты. Валентина сидит на скамье, Валерий стоит перед ней на одном колене, протягивая жёлтый листвяно;й букет.
 
Та фотография, увеличенная до портретных размеров, провисела в их шикарной квартире три года. При смене места жительства треснуло стекло, фотобумагу свернули в трубку, сунули в один из чемоданов, оттуда в ящик письменного стола. Там она и лежала, пока Генка не нашёл, собираясь ехать в морг. Времена изменились, фоторабота стала забавой: щёлкнул, вывел с увеличением, убрал козла, и готово. Кусок букета остался – не беда, люди в чёрном подретушируют. Была у него когда-то идейка аккуратно отрезать материнскую половину… вот и отрезал.   
А во втором классе, уже в ря;зинской школе, Геннадий Муханов впервые увидел свою фотоработу на газетной странице. Ну, как газетной…  его вторая учительница обожала детское творчество, старалась приобщать к нему малышню, вот и появилась стенгазета. Там-то фотку и наклеили.  Что на ней было – Генка уже давно забыл. То ли сама Клара Андреевна у доски, то ли кто-то из одноклассников там же… но факт остаётся фактом – дебют состоялся.
 
Детский интерес мальчишки к изобразительному искусству всячески стимулировали. Та самая «мыльница» перешла в его распоряжение одновременно с приходом в первый класс, проявлять пленки и печатать картинки в столице самому не приходилось – отдал в ателье, назавтра забрал готовое. Снимал Геночка часто и помногу, а нормальных, полноценных снимков – не получалось. То поймал объект в видоискатель, а вывести его целиком не смог, то рука дрогнула… сплошной брак.
 
В райцентре проявкой и прочим занимался дед. Он всё делал по инструкциям, тем не менее ничего путного из этого снова не вышло, и не по причине плохой обработки. Изображения зачастую выходили смазанными, сюжет не уловить… лажа, одним словом. Из множества попыток удачными можно было считать не более трети… а плёнки-то недёшевы.

Окончательно охоту отбила история с конкурсом. Его, уже в шестом, тульском, организовала одна из неугомонных классных дам, участвовала добрая половина школы. Генка, без всяких на то оснований возомнивший себя корифеем фотодела, загодя предвкушал успех, а лучшей оказалась Машка Первушина, снявшая бабочку-капустницу на цветке одуванчика.

Покорил всех не столько изумительно пойманный живой момент, сколько попавшая в кадр капелька росы со спектральным взблеском солнечного луча.  Фотография попала в областную газету, транслировалась по телеку… «Корифей» от зависти проплакал две ночи и свои занятия забросил навсегда. Сам он тогда извёл без малого сотню кадров, пытаясь заснять гол. Сагитировал одноклассников, выпросил у физрука форму для двух разных команд и отдельно чёрную для судьи, ловил ракурс и стоя, и сидя, и лёжа… всё зря. Гол в конечном итоге получился, но – ненастоящий, явно срепетированный, и мама со вздохом резюмировала: «Талант старанием не заменишь…» И вот результат: первый снимок сына – теперь последний портрет матери. Как живая…


Приехали осташковские гости последними, уехали первыми. Сунули Василисе конверты, поцеловали её и Генку в щёки сухими губами. Тётки выпили по рюмке, мужики отказались: за рулём. Рука Романа не соответствовала кажущейся телесной мощи – пожатие вялое, холодное. А Коля прессанул как кузнечными клещами – в глазах потемнело. Сели в одинаковые машины и отбыли. Конечно – им часов пять пилить, как минимум. На предложение заночевать Виктория за всех покачала головой, Васька в ответ кивнула. Возражать, настаивать? А зачем?
 
 Всю тризну Муха старался не давать Жанне возможности оказаться с ним с глазу на глаз, держался около Васьки, исполняя роль пажа; при горюющей королеве. Но от прощального поцелуя маневры не спасли. Горная компания засобиралась уходить, он на минуту расслабился, и тут она опять как-то по-хозяйски взяла его за плечи, заглянула в глаза.
– Ты только знай – я ничего не забыла. И ты не забывай! – и, пресекая попытку подставить щёку, припала к губам.

«Чего она не забыла?! Как прокинула меня? Вот уж точно ввек не забуду!»

Стоявшая рядом Маринка не могла не заметить Генкиных извивов, отвела в сторонку, шепнула:
– Не вздумай ляпнуть лишнего... – и уже нормальным голосом, – Когда уезжаешь? К нам не зайдёшь?
– Нет, наверно, не смогу. Надо здесь разобраться, с хозяйством… А как её предки?
– Слава богу, не хуже, чем было. Но и не лучше.  Она только ради тебя отскочила, понял?
– Ценю.
– Да пошёл ты…  Хоть сегодня можешь не придуриваться?
– Извини. Я серьёзно, честное слово. Правда.
– Сестра у тебя классная.
– Да, ничего.

Для исчерпывающе краткой характеристики Васькиного внешнего вида лучшее слово подобрать было бы трудно. Именно «классная». В сравнении со школьной ро;вней она смотрелась заметно моложе, годясь в сверстницы скорее брату, нежели им. Красивая, стройная, от причёски до каблучков вся какая-то утончённая… И в дополнение имиджа – искорки бриллиантов в ушах и на пальчике. М-да… Одно слово: столичная штучка. Сливка общества. Своего рода элита.
 
Марина в очередной раз смерила Василису прекрасную завистливым взглядом. Да, ничего…
– Ну, пока. Уговор помнишь?
– А то!
– Смотри у меня…

И Славка запа;л – ходил мимо элитной дамочки, как пятилетний малыш мимо карусели в воскресный день – папа-мама тянут за ручку, он вынужден идти прямо, а голова, как у совёнка, сама собой поворачивается в сторону вожделенного объекта. Роль бдительных родителей успешно сыграла верная подруга. Она его от ядовитых пауков готова была спасать, а тут – сам бог велел.

Товарищ принял на грудь парочку лишних стопариков и собрался было выразить море соболезнований не другу, а его шикарной сестрице, но Марина решительно взяла говоруна под руку и увела – нечего по-пустому слюнки распускать. Уже у выхода из траурного зала боксёр последний раз стукнул Муху в грудь и подмигнул:
– А сестра у тебя – класс!.. 

В тщательно прибранную Генкой квартиру Василиса поднялась, как сама сказала, «чисто на побалакать».  Прошлась по комнатам, заглянула в скудно загруженный голодающим братом холодильник, вышла с сигаретой на балкон.
– Ух ты! Это ещё что?

Генка рассказал, что. Почему – рассказать не успел.

– А знаешь, ты прав. Я примерно так и думала – ты же здесь жить прямо с ходу не собираешься?

«Так она, оказывается, всё знает… мама, скорей всего, просветила, насчёт моего невиданного богатства. А о просьбе отдать ей – тоже?..»

– Конечно, нет. Как мне тут жить? Ещё год в дипломниках ходить, год интернатуры…  Да я и вообще сюда возвращаться не планирую, между нами говоря. На каникулы разве что.
– Вот-вот, – сестра задумчиво поглядела на него, обвела взглядом осиротевшие углы, – А шмотки мамины старые хранить – только моль плодить.
– Их, значит, на мусорку?
– Зачем сразу на мусорку? Я почему говорю – правильно сделал?.. Сейчас закинешь мне в машину, по дороге заеду … У меня там неподалёку гуманитарку собирают – погорельцам, подтопленным… Не пропадёт, в общем. А совсем хлам – пускай сами выкидывают.
– На погорельцев, говоришь? И тебе по дороге? Давай я тогда соберу до кучи и своё кое-что. Костюм мой школьный выпускной хотя бы, штаны… И твои тут валяются – вон, пальто, сапожки… Я бы одеяло ватное сплавил. Или жалко?
– Генуся, ты гений!

«Кое-чего» набралось на добрый центнер.  В ходе зачистки жилплощади от старья тягостная причина страды невольно отошла на второй план.
 
– Слушай, а эта твоя синеглазка…

Василиса уселась на необъятный тюк, а Генка пыхтел, пытаясь стянуть узлы.
 
– Жанка?
– Её Жанна зовут? Красивое имя.
– Скажи ещё – редкое!..
– Так оно и правда редкое. У тебя с ней как, серьёзно?
– Как тебе сказать… не очень.
– Мне можешь не темнить. Спишь с ней?.. Ой, я с тебя балдею… Ты когда-нибудь разучишься краснеть?
– Не твоё дело… я имею в виду – с кем сплю.
– Кончай дуться. Могу и конкретнее спросить, имею право. Я твоя сестра, и старшая, если не забыл.
– Так что; – Жанна?
– Да в общем, ничего… Хочу только предупредить – поосторожнее с ней.
– В каком смысле?
– Знаешь, кого она мне напоминает?
– Кого-то знакомого? Ты имеешь в виду её родителей? Бугры какие-то вроде бы…
– Нет, я о другом. Когда она в тебя вцепилась – там, на выходе с поминок, я глянула – чистой воды богомолица!
– Кто-о?..

Генка попытался представить: старинный храм, золочёный алтарь, на каменном полу коленопреклонённая Жанна в рубище и глухом чёрном платке. Мерцают свечи, звучит хорал, дымит кадило… Убедительной картинки не сложилось – воображение не всесильно.

– То есть эта, богомолиха… Жучиха, самка богомола. Понятно?

Следующая умозрительная сцена кардинально отличалась от первой: в этой грёзе фигурировало горное озеро, а в палатке на берегу девушка с огромными фасеточными, как у стрекозы, синими глазищами держит Муху в шипастых коленчатых лапах. Он минуту назад совершил акт продолжения рода, нужда в несчастном отпала, и партнёрша жуткими паукообразными челюстями отгрызает ему голову. Генку передёрнуло.
 
– Ну, Вась, ты и скажешь… Где та Жанка, а где эти насекомые…
– Извини, если лезу не в свои дела. Я просто увидала, как она тебя цапнула этими лапками – и мне сразу ясно: такая своего не упустит. Но я ж ни на чём не настаиваю, моё дело сторона. Нравится она тебе – на здоровье, совет да любовь…
– Какая там любовь…
– Без любви, Геночка, так не целуются, – сестра отвернула простыню на зеркале, подвела губы, – Мне пора.
– Так ты на ночь не останешься?
– А нафига? Я трезвая, тут езды пару часов. Поеду.
 
«Блин, чуть не забыл!»
Муха достал из примитивного тайника под стопкой постельного белья остаток привезенных сестрой полторы недели назад денег. Взятки не состоялись, на такси раскатывать – жирновато будет. А на прокорм – найдём.

– Вот, забирай. Не пригодились.
– А тебе самому не надо – на билеты, то да сё?
– Обойдусь. Пошли, помогу с погрузкой.
– Ты не горячись, с бабками-то… Они, между прочим, не такие, как ты думаешь.
– Не такие? А какие я думаю?..  Какими были, такими и остались…

Столичная штучка глянула в непримиримые зрачки поборника чистоты нравов, прищурилась, будто собираясь привести некие весомые резоны... Не привела, покивала: «Ну-ну».

–  Ладно, проехали. Бери шмотьё, потянули. Мне лучше засветло добраться.
 
Проводы вышли недолгими. Василиса, садясь в машину, нежностей не проявила, и Генке за день объятия-поцелуи тоже надоели хуже горькой редьки, он ограничился поклоном. Бедненькая сестра коротко бибикнула и укатила, богатенький брат помахал вслед и пошел гулять – выветрить хмель, поразмыслить о делах скорбных.
 
«Обиделась… а она, если по-честному, по правде рассудить – разве ОНА имеет право обижаться? Сама говорила когда-то: никто её на панель не толкал, наркотой не поил. Выбор дороги по жизни – личное дело каждого. А на твоей дорожке, классная моя сестричка, аплодисментов не снискать и лавры не светят. Торговля телом – бизнес, судя по твоему прикиду, прибыльный, но денежки постельные пахнут всё-таки, на мой нюх, кисловато… Обойдусь».

Только вернувшись и прикидывая: ложиться натощак или всё же не полениться – поджарить хотя бы яичницу с колбасой, он испытал странное чувство нехватки чего-то важного. Что-то должно было произойти и не произошло.
 
Царевна!.. Его царевна-лягушка – не позвонила! Ей ведь давно пора приземлиться на чужбине, добраться до кампуса или как там зовутся тамошние студенческие общаги… Раз пригласили, снабдили авиабилетом, то должны же и встретить, сопроводить, обеспечить, по-современному выражаясь, «трансфер»? Не пешком же она будет тащиться от аэропорта до универа! А вдруг она звонила, а он за могильными хлопотами и поминальной пьянкой профукал?

Телефон молчал весь день, это точно – аппарат лежал в кармане, не услышать звонок невозможно. Но если она ограничилась эсэмэской, тогда понятно – короткий «пик» он мог и пропустить.  Ну-ка, ну-ка, поглядим…
Экран был девственно чист. От абонента «Лучик» – ничего. Ни звонка, ни словца, ни смайлика. Ноль.
 
Ах, так? А мы – не гордые… о нас забывают, а мы и сами можем подсуетиться, у нас корон нету, падать нечему. Здесь одиннадцатый час, там, следовательно, девятый. Самое время. Набираем… в ответ трубка без паузы, словно внутри сидел кто-то предельно маленький, но беспредельно гаденький и только ждал случая, чтобы поиздеваться, противным голоском пропищала: «Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети!» Облом.
 
Ничего-ничего… нас в офисе не слышат, а контора наша пишет… Когда-то же она его включит?.. Муха нащелкал: «Обещания надо выполнять! А то обижусь, и на Кипр поедешь одна!» Тон, конечно, вызывающий, так ведь восточных женщин полагается держать в строгости! Всё, спать. Жрать расхотелось. Утро вечера мудренее, а у нас будет и сытнее. Телепатию никто не отменял, и он уже с подушки послал на запад воздушный поцелуй.
 
И ещё одна странность не давала покоя, заставляла ворочаться с боку на бок и вспоминать не чёрные – синие глаза.

«Какого хрена Жанка так ко мне ще;мится? Вешается на шею при всём честно;м народе, за губу норовит подцепить, как быка-производителя… Ну, подёргал её малость за вымя там, на горном склоне… не выдоил же ни черта;… Впервой ей, что ли? А если и впервой – тут же в ЗАГС тащить дояра;-неудачника?.. или до;яра?.. Удивительный всё-таки народ – женщины. Умом их не понять, аршином не измерить. Но и верить синим глазкам ни к чему. Я, мадмуазель, другому отдана... точнее, другой отда;нный… или о;тданный?.. неважно, смысл ясен. И буду век ей верным я. Или верен?..»
 
Звонков и сообщений от «Лучика» не было ни завтра, ни послезавтра, ни через неделю, ни через месяц. Впрочем, месяц Генка не выдержал, как и неделю. На шестой день имущественные вопросы, как сказал бы отчим,  в основном решились – жилконтора и нотариусы пришли к общему мнению, признав право Муханова-студента на вотчину Муханова-арестанта. Техпаспорт получи;те, распишитесь и владейте на здоровье.
 
Урну с прахом поместили куда следует, в Туле больше ничто не держит, можно отправляться в волжскую обитель. Неплохо бы до начала последнего сезона в альма-матер подзаработать деньжат. А перед отъездом – разобраться с делами сердечными, и здесь без помощи дяди товарища не обойтись.  Телефон аксакала ответил мгновенно.

– Дядя Жаркынбай, здравствуйте! Я на одну минутку. Дайте мне, пожалуйста, номер…
– Здравствуй, сынок. Рад тебя слышать. Прими соболезнования.
– Спасибо. Вы уже знаете?.. Откуда?
– Сестра доложила.
– Василиса?!.. А разве вы с ней знакомы?
– Какая Василиса? Мою сестру Ольгой всегда звали. Ты ж её знаешь, Санькину маму.
– Извините…
– Не за что тебе извиняться. Я неделю назад ей позвонил – так, узнать, как вы добрались, и вообще… А она мне – такие, мол, дела…
–   Но я же ей не говорил… А-а, это Саня…
– Ну да, кто ж ещё. Ты – ему, он – ей… Но тут вот какое дело. Моя тоже узнала. Я, наверно, перед тобой виноват…
– Ни в чём вы не виноваты…
– Сынок, ты когда-нибудь научишься старших слушать? Дай договорить!..
  «Ничему я не учусь – и краснею, и старших перебиваю…»
– Простите. Слушаю.
– Так вот, я, видишь ли, ей, сестре то есть, звонил не по мобильному, а так. А уши у меня уже не молодые, и чтоб нормально слышать, я включаю громкую связь, понимаешь?.. И когда от Олечки услыхал такое – признаю;сь, охренел слегка от неожиданности. И немудрено – я твою маму не знал, но она же молодая совсем, и – на; тебе…
– Пятьдесят лет.
– Что?.. А-а, ну, я ж и говорю – молодая. Вот я охренел и не уловил – моя-то тут как тут, рядышком, ушки на макушке… Поэтому так и вышло – виноват...
– Так в чём дело-то? Что с вашей тётушкой?.. То есть с вашей женой?
– С ней-то ничего. Просто она сразу чёрт-те чего надумала, расплакалась, а потом… у меня вообще-то дел полно, приходится иногда и отъехать. А она, жена моя то есть, у меня не спросивши, сдуру своей сестрице, ну, Гуле, и выложила. Язык бы ей вырвать, бабе-дуре, да поздно уже.
– Дядь Жора, ерунда это всё. Не придавайте значения.
– Нет, сынок, это не ерунда…
– А…
– Да помолчи ты! Опять лезешь поперёд…
– Извините. Молчу.
– Я говорю – не ерунда. А бабы – дуры. Мне Оля как сказала, от чего твоя мама, царство ей небесное, померла, я и понял – ерунда… То есть ужас, конечно, но никто не виноват, тут смерть сама выбирает, ни у кого не спрашивает. А Гулбайра вбила себе в дурную свою бабью башку, будто это её, то есть их с дочкой чёрный знак проявился, понимаешь?..  Через тебя, типа, передалось…
 – Какой кошмар… какая глупость! Постойте! Она… ваша тётушка – она стукнула Гулбайре?!
– Так я же тебе про это второй час талдычу!
– О, господи…
– Вот именно.
– Ничего, я сейчас с ней поговорю, всё объясню…
– Нет, никому ты звонить не будешь.
– Почему это – не буду?
– Потому. Выслушай меня. Ты, как я понимаю, мне ведь позвонил не ради меня, умного и красивого? А чтобы у меня её, то есть Гулбайры, номер вызнать?.. А?.. Или я ошибаюсь?
– Нет, не ошибаетесь. Я с ней поговорю…
– Не надо. То есть пока не надо. Дай время, пусть остынет у неё.
– Нет, вы не понимаете. Мне Нурширин не звонит! Обещала, и не звонит, не пишет – ни фига! Простите…
– И ты теперь думаешь – это она не сама, а с мамкиной подачи? Может быть, может быть… Тогда торопиться тем более не стоит. Давай так: я сам к ней на днях схожу, потолкую, а потом тебе всё расскажу, как и что. Идёт?
– Идёт… – «идет-то оно идёт, только когда и куда оно придёт?» – Спасибо, я очень на вас надеюсь…

«Ох, Муха, и намучишься ты с этой семейкой! А маму твою, царевна, мы всё-таки перевоспитаем. Вот поеду туда, посмотрю в ясны очи будущей тёщи и прямо так выдам: «Вы, мадам Гульчатай или как вас там, моей жене капать на мозги бросьте! Не для того она в евроВУЗе учится, чтоб херню вашу суеверную слушать!»  Ну, или что-то в этом роде…»

Студенту собраться ещё проще, чем солдату – даже подпоясываться не обязательно, и в отличие от солдата он всегда свободен. Вопрос лишь в одном: как распорядиться свободой? До поезда четырнадцать часов… Самолет – хорошо, с одной оговоркой, вернее двумя: летит он не из Тулы, а из Москвы, и билет втрое дороже. Предлагала нам сестра снабдить на дорожку, так мы ж гордые…

Муха, без всякой меры транжиря время, на своих двоих прогулялся до вокзала и обратно. Итого – два часа, с учётом нескольких минут у кассового окошка. Для обратного пути на Пушкинскую выбрал круговой маршрут, заглянул-таки в общежитие, к Инке с Маринкой. Зачем? А чёрт его знает – ноги сами привели. Ни Славки, ни Саньки у подружек не оказалось. Жанны, к счастью, тоже.
 
 – Привет, – в комнате за столом Марина увлечённо рисовала что-то на большущем листе кальки, как выяснилась – выкройку «коктейльного» платья, – Заходи. Славка обещал забежать через полчасика.
– Да я не к нему, вообще-то… – замялся Генка, – Так, мимо шёл… дай, думаю, зайду…

Марина поджала губы, сузила глаза.
– Тебе, кажется, русским языком сто раз сказано: к Жанке пока не лезь! Идёшь мимо – проходи, не задерживайся. Или ты перерешил жениться на своей скалолазке?
– Ничего я не перерешал. И не нужна мне ваша Жанка!.. Женишку своему приветик передавай… – и Муха, не слушая возмущенного кудахтанья, завершил ненужный визит.

«Действительно: какого я сюда попёрся? С богомолихой общаться, а тем паче целоваться – ни желания, ни сил. Вот Саню бы хотелось повидать. Он с предками сейчас в коттедже, где-то в Берёзовом. Без машины, а лучше байка – фиг доберёшься. К нему, товарищу хре;нову, скопилась парочка вопросов, и главный из них: кто тебя, придурка, просил звонить всем подряд, а особенно мамочке Оленьке, о чём не следовало?!.. Ну, умерла мама лучшего друга… может, и не лучшего – со Славкой-то они не в пример дружнее… Так сразу надо – в слёзы?.. и к мамке в подол: «Ой-ёй-ёй, как же он теперь, бедненький сиротка-а!.. А у Геночки в горах невеста, тоже сиротинушка почти круглая-а!.. Звони дяденьке Жорику поскорее, чтобы обеспечил там максимальное сострадание…»  Так было дело?.. Морду бы тебе, дружок, начистить за такое, блин, сочувствие!»
 
Дружеская морда не встретилась, следовательно, чистка отменяется или по крайней мере откладывается.
 
«Живи, товарищ дорогой, спокойно, бог тебе судья. Да и сто;ит ли так с ходу ки;пиш поднимать – ну, сболтнул Саня матери о твоей беде – так не со зла же!.. У него и в мыслях не было о;шскую родню извещать – просто так совпало, будь оно неладно!.. Дяденька ведь сам позвонил... Не бывает худа без добра. Не застал товарища – радуйся, а то поссорились бы ни за грош.
Всё-таки пешая ходьба – отличное средство от нервных срывов!.. Не забыть бы однокашникам-психиатрам порекомендовать.»


 «Никто нам не звонит, не пишет, от телевизора тошнит, книжки на детско-школьной полке читаны-перечитаны. Будем, по бесценному совету профессора Ёжика, продлевать жизнь…»

Сон не шел. Дверной звонок хрипло тренькнул, когда удалось-таки досчитать до трёх тысяч.

«Кого там чёрт принёс?.. И почему без домофона?.. Ах, да, он сегодня в отгуле – здешний электронный привратник работает сутки через двое… Сестра?..  так у неё же свои ключи…»

В мутном глазке неясно виднелся женский силуэт.

«Что за чудеса?.. Всё-таки Васька? Могла бы и предупредить... Кто бы это ни был, в любом случае надо впускать. А что хозяин не во фраке, а в трусах и босиком – так вы бы ещё, мадам, в три часа ночи заявились…»

– Жанна?!..
– Вот я и пришла… Не прогонишь?

Генка, забыв о трусах, вытаращился на позднюю гостью: вот тебе, бабушка, и Юрьев день!.. Или это – явление… кого?..  Богоматери Тульской?.. Девы Марии?..  или Жанны? Глупее ситуации не придумать. Он начал открывать рот – сразу, с порога прояснить положение вещей раз и навсегда: «Я, мол, другому отдана;… или отда;н?..»
 
Прояснить положение не удалось – тонкие руки обвили шею, тёплые губы прижались к губам.


Подходящие для неизбежного разговора фразы Муха обдумывал заранее, вариантов набралось по горло – выбирай любой.

Первый: «Жанна, милая, пойми – так уж сложилось (или получилось). Я встретил другую…» Второй: «Жанна, дорогая, ты должна понять – нам лучше не встречаться…» Третий: «Жанна, солнышко, я к тебе невероятно хорошо отношусь, но мы с нею уже помолвлены…» Четвёртый: «Жанна, прелесть моя, ты лучше всех на свете, но я тебя недостоин…» Пятый: «Жанна, ласточка, мы могли быть счастливы, но судьба…»  или  «Судьбе было угодно разлучить нас на пороге счастья…» Шестой: «Жанна, девочка моя, я страшно виноват перед тобой, но…»  Седьмой, восьмой…
 
Заготовки пропали даром. Нет, фразы были произнесены и услышаны, но в несколько ином, усечённом виде – оратор ограничивался первыми двумя, максимум тремя словами: «Жанна, милая…», «Жанна, солнышко…», и так далее. 
Горного кремня как не бывало. В эту ночь девушка вела себя иначе – и страстно, и нежно, и доступно.

И сон пришёл, как полагается.

Чуть-чуть, самую малость, полноте ощущений мешала одна трусливая мыслишка: а вдруг сейчас, сию минуту заверещит, затрясётся телефон?.. У нас здесь за;полночь, а там, в Европах, одиннадцатый час. В такое время в общагах, во всяком случае самарских, никто спать ещё и не думает… А ну как прерванная врединой-тёщей связь именно сию минуту восстановится, и звонкий голосок будущей жены спросит: «Геночка, а что у тебя с голосом?..»

Ночь прошла, никто студенту не написал, не звякнул, не брякнул. И утром – никто. А небесноглазое чудо ушло, как и появилось – внезапно. Когда изменник проснулся, рядом с ним на диване никого не обнаружилось. О ночном визите напоминала только надпись губной помадой на зеркале в прихожей: «Не забывай меня». Три слова располагались красивой лесенкой – прямо Маяковский, блин. Или Рождественский?..


Глава восьмая

Университет летний от университета осеннего, зимнего и весеннего внешне не отличить – лишь кое-где торчат леса, штукатурят облезший фасад, подмащивают лестницу. Главное отличие внутри. Летом здесь, в холлах, коридорах и аудиториях нет главной составляющей храма науки – послушников. Пусто здесь. Пробежит некто унылый и озабоченный, волоча за собой невидимый стороннему взгляду пыльный хвост, мелькнёт пара-тройка абитуриентов – и снова тишина, величие, покой. Спустя час-полтора тот же некто пройдёт в обратном направлении – горделиво и не спеша. В чём причина столь разительной перемены поступи и выражения лица? Причина проста, хотя по-прежнему снаружи не видна. Хвоста при нём уже нет, вот и вся причина… Весной завалил, всё лето страдал, с третьего раза пересдал – уф, свободен!

И ещё для одной категории служителей храма знаний лето от зимы почти не отличается – тех, кто неустанно и бессонно движет вперёд тяжкий воз академической науки. Все кафедры, за немногими исключениями, вносят в сию стезю посильный вклад, и немалую часть первичной, черновой работы выполняют добровольные рабы Каллиопы – музы науки. С античности и до наших дней подмастерья по крохам собирают показания, данные, фрагменты формул и уравнений, а слава открытия в итоге достаётся мастеру, Мэтру – так называемому научному руководителю.

Рабы отлично понимают суть вещей, знают о предстоящей нещадной эксплуатации их серого вещества, и тем не менее сами стремятся в кабалу. Не успевают одни, получив диплом, вырваться на свободу, как им на смену ту же приходят другие, такие же усердные. И этому есть простое, до цинизма практичное объяснение: рабство в научном кружке при кафедре, а лучше – и не одной, а двух, трёх – гарантия лояльности самого мэтра и его сатрапов на зачётах и экзаменах. Не поленишься, не возгордишься, посидишь часок в день-вечер за микроскопом и пробиркой вместо гулянок с пирушками – не будешь уныло влачить по пустым коридорам тяжёлый позорный хвост. Заработать его легче лёгкого, избавиться – ох, как трудно.

Муха, начиная с третьего курса, хвостов не имел. В кружки при самых мозголомных кафедрах записывался заранее, значимого вклада в науку не вносил, но проблем на экзаменах не имел. «Четверка» участнику студенческого научного общества гарантирована. А чаще, если не полный кретин, то и недостижимая большинству «Пятёрочка».

Середина августа, до семестра далеко, все гуляют, веселятся… пусть веселятся. Студент Муханов негромко постучался, вошел к кабинет и спустя двадцать минут вышел уже не простым студентом, а членом научного кружка при кафедре оперативного акушерства и гинекологии.

«И нечего мне тут шутить и скалить зубы, господа однокашники: был, мол, человеком, а стал членом… Кем надо, тем и стал. Профессор Ефрем Тарасович Шерстобитов кого попало в свой кружок не берёт. А меня – взял. Весной, на госэкзамене, посмотрим, кто из нас человек, а кто есть «ху».

Из приоткрытой двери ассистентской ощутимо тянуло смесью формалина, эфира, фенола и прочей гадостью. Генка не удержался, сунул любопытный нос. Ба!.. Знакомые всё лица…

– Катя?

Да, у лабораторного стеллажа стояла – кто бы мог подумать!.. – она, Катерина, первая любовь в буквальном, телесном смысле.
 
– О-о, кого я вижу! Привет, Геночка. Заходи, гостем будешь.
– Так ты здесь? На кафедре? Круто…
– Ага, круто… – по её тону в «крутизну» как-то не верилось, – Здесь, мой мальчик, здесь. А ты каким ветром?
– Да вот шёл мимо, гулял, на природу интересовался. Дай, думаю, зайду, Катьку проведаю…
– А сам про Катьку ни сном ни духом… Узнаю; малыша. Давай угадаю с трёх раз, какой природой ты тут заинтересовался? Спорим?
– Было бы об чём спорить… В кружок записался, во имя грядущих побед, – её всё равно не проведёшь, чего зазря воду мутить, – А то с началом семестра вся толпа повалит, тогда поздно будет. Таких шустрых – через одного, а кружок не резиновый, Ефрейтор может и не взять. А ты давно с ним?

Опаньки!.. Вот так штука! От кого от кого, а от Катеньки такого не ожидал. Вспыхнула, как школьница, застигнутая мамой над раскрытым на середине папиным порнографическим журналом. А всего-то не успел закончить слово «работаешь»…
 
– Ты не торопишься? – она с выдвинула из-под стола табурет, – Посиди со мной минутку. Я сейчас закончу, пойдём перекурим.

Будущий локомотив науки критически оглядел предложенное сиденье. Прочность сомнений не вызывала, а вот покрытие… сизое от времени, испещрённое разноцветными следами пролитых за полвека службы реактивов…
– Спасибо, я постою.


– Да, Генчик, ты правильно понял – я не у него работаю, а с ним. Сотрудничаю как бы.  А как получилось…

…Выпускница ознакомилась с вариантами первичного распределения, прикинула и поняла: это – не начало самостоятельной жизни и любимой работы. Это – конец. Конец надеждам обрести хорошую профессию, достойную зарплату, приемлемое жильё и много чего ещё. Поехать туда – значит попросту похоронить себя заживо. А не поехать – означает поставить себя вне системы, вне закона, вне специальности… Она не была круглой отличницей, не была дочерью и даже племянницей кого-либо из ректората, деканата, в крупном бизнесе и эшелонах власти её родители высот не достигли. Она подумала и выбрала третий путь.
 
– Он ведь интересный, нестарый мужчина. Понимаешь, о чём я?.. Вижу, понимаешь… И когда-то, после практикума, мягко так полюбопытствовал: не замужем ли я, нет ли деток, где мама-папа, еще кое о чём… и, в числе прочего – как я отнеслась бы к возможности не ехать в какую-нибудь тьмутаракань, а остаться здесь, в большом красивом городе?.. Я, как дура последняя, тогда неизвестно с какого перепугу взбрыкнула, послала его известно куда. А как заглянула в реальную перспективу – все мои брыки куда-то испарились. Пришла в тот самый кабинетик, откуда ты только что вышел… Диванчик там видел?.. Да-да вот именно. Нет, у меня это не основная работа, – Катя рассмеялась, – Я имею в виду, лаборантом. Я в седьмой клинике, в осложнёнке, на полную ставку… между нами говоря, тоже он расстарался, устроил. А тут до конца августа оттрублю, и привет, дядя. У Ефрема, насколько я знаю, уже сменщица моя готова, заступит без перерыва. Так что моё, образно выражаясь, сердце свободно. Ты как, сегодня в сильном напряге? Ско;кну переоденусь, и можем зайти ко мне, тут недалеко…

«Нет, подруга, после профессора мне как-то не по чину… и вообще – моё сердце, в отличие от некоторых, не свободно…»

– Извини, Кать, у меня в самом деле цейтнот. В психушку надо заскочить за жалованьем…– «хорошо вам, бабам, чуть что – можно на головную боль сослаться, месячные в конце концов… чего я мямлю – сказал бы сразу: женюсь!.. или всё-таки не в лом, после профессора?..» – Я…
– Генуля, а чего это ты краснеешь?..  Ты, случаем, не женился?
– Честно говоря, да. Почти.
– О-о, это что-то новенькое! Типа слегка беременный?..  Почти женатый... Тогда моё предложение отменяется. Почти.


Новостей из солнечной долины всё не было и не было, Генка уже собрался презреть горский этикет и позвонить сам, но «Дядя Жора» наконец вышел на связь.
 
– Здравствуй, сынок. Говорил я с нашей старообрядкой, два раза говорил. Что тебе сказать – бабы есть бабы, и национальность у них не главное. Она, оказывается, и к мулле успела сходить!.. Аллах милосерден, видит бог, но лучше бы она этого не делала. Ты думаешь, твоё жениховство началось, когда мы с тобой туда пришли? Ошибаешься. Я, пока ты утром на озеро ездил, успел её уговорить, и главное условие было – Нурширин после свадьбы уезжает с тобой. Был ещё вариант – тебе пойти по моему пути, принять веру Магомета. Я тебя знаю совсем мало, но мне кажется, это не твоё. А коль ты неверный – её за тебя отдавать нельзя. То есть по государственному закону можно, а по вере – нет. И наш мулла… он человек молодой, категоричный… Короче говоря, запретил Гулбайре даже думать на эту тему. К счастью, в колдовстве пока не обвинил, иначе живой она от него бы не вышла.
 
– Ох ты ж…  колдовство… С ума он сошёл, мулла ваш?
– Чему ты удивляешься? У женщины один за другим умирают дети, сплошь мальчики, за ними муж… О чём должен подумать религиозный человек? В медресе современную медицину не преподают… А эта дура ещё и о тебе и твоей матери ляпнула!
– А как же нам быть?
– Выход один – увози её. Вдвоём вам лучше не показываться – на нашей-то улице я прикрою и тебя, и её, само собой. А сто метров отойдёте – камнями побьют. 
– Камнями? Вы серьёзно?
– Шутки, сынок, кончились. Пока мулла не знает – одно дело, тогда можно как бы сквозь пальцы, потихоньку. А когда узнал, тем более от неё, от матери – всё, шариат для него дело святое. Едва вы с ней тут засве;титесь – жди беды. Даже я вас не спрячу.
– Но поговорить с Гулбайрой я могу? Номер дадите?
– Говори, мне не жалко. Дам. Только я ещё не закончил. Ты знаешь о её брате, Казы? Знаешь, почему он уехал?
– Да, знаю, мне Нурши рассказывала. Его жену, узбечку, убили в девяностом. Попалась под горячую руку...
– Нурширин, не Гула?.. Значит, ни хрена ты не знаешь... Послушай, – Жаркынбай помолчал, вздохнул, словно собираясь с силами, – Он был молодой, моложе тебя. А она, его Тогартигуль – по-узбекски «Горная роза» – была совсем ещё девочка, на год старше твоей сладкой… Никаких горячих рук там не было. Они, эти звери, пришли к ним в дом, к Казы и его жене. Их было не десять, не двадцать – больше. Толпа. Он звонил в милицию, а оттуда никто не поехал, не защитил. Тогда только армия смогла хоть кого-то защитить, но и армии на всех не хватило. Он вышел к ним с голыми руками, хотя у него было ружьё, а они избили его арматурой, сломали руки, ноги, ребра. А её не просто убили – они разорвали её на части. Ты мужчина и должен понимать, КАК толпа обкуренных скотов рвёт на части женщину. И ЧЕМ они её рвут. Он уехал не от страха. Он уехал, потому что видел и знал в лицо многих из той толпы. Он уехал, потому что не может убить их всех. А они никуда не уехали, они до сих пор здесь, они нарожали себе зверёнышей, они ходят по нашему городу, по нашей улице, и Гулбайра это знает. Они живут здесь и ждут только повода, чтобы озвереть снова. И этим поводом можете стать вы. Ты и твоя жена. Ты э;то понимаешь?
– Я… Я увезу, заберу её прямо оттуда, из Германии! Она никогда не вернётся в ваш проклятый зверинец!!!
–  Не горячись, Гена. Разные люди есть везде. Ты ещё не всё понял, сынок. Гулбайра пошла в мечеть, надеясь на добрый совет… то есть не в саму мечеть, туда бабам нельзя – к мулле. А он, я тебе уже сказал, молодой… Он и меня хотел поучить, как мне жить, – дядюшка снова тяжело вздохнул, – Аллах с ним, неразумным… этому молокососу, слава богу, обо мне ничего толком не известно – ни кто я на самом деле, ни откуда родом. Да, она пошла за советом. А получила отповедь, чуть ли не анафему. И живет в постоянном страхе – кто знает, о чём он скажет этим, кто лежит там каждый день перед ним мордой в пол… прости, господи. Так что забирать тебе придётся их обеих, имей это в виду. Теперь, я надеюсь, ты поймёшь, как и о чём с ней говорить. А ещё лучше – не звони ты ей пока. Пусть думает – ты уехал, забыл… у тебя горе, тебе сейчас не до любви, не до невесты… время пройдет, девочка сама разберётся, даст знать о себе. Не бей мать по больному месту, она в конце концов ни в чём не виновата. Прощай.


«Время пройдёт, девочка разберётся… Время – лучшее лекарство? Может быть, для кого-то и так… Бить матерей и в самом деле не надо, нельзя… А какое право Я; имею кого-то там бить?.. А?.. Вот именно…  И кроме девочки есть кому хорошенько кое в чём разобраться, в свете кое-каких недавних событий – дядюшке, и не только ему, лучше не знать, каких. Ну и влип ты, брат Муха… Есть и ещё один неплохой способ избавиться от лишних душевных метаний, под старинным названием «клин клином вышибают». Для этого всего и требуется – пойти в седьмую клинику, разыскать Катерину… Нет, это уж слишком. Поживём пока с клином».


«Дети должны слушаться старших» – этот тезис Генка считал применимым единственно в отношениях «дочки-матери» или «сыночки-папаши». Внуку полагается уважать и принимать советы от дедушки, бабушки. Студенту, безусловно, надлежит внимать словам мудрых преподавателей на лекциях и семинарах.  А наказы тётенек с дяденьками если и слушать, то исключительно родных, и выборочно.
 
Поэтому Муха выслушал печальную и страшную повесть ферганского аксакала, обдумал и принял половинчатое решение. Терапевтическую дозу времени установил в пределах месяца плюс полторы-две недели, до начала царевниного первого семестра. В октябре появится законный повод поинтересоваться, каковы успехи первокурсницы, как у них там работает интернет, электронная почта и прочее в том же духе. Итак, до октября!

А пока суд да дело, надо поменьше уделять внимания и времени делам душевным, а побольше – проблемам материальным. Например, неплохо бы избавиться от ненужной обузы – земельного надела.

Продавать – глупо. Провозишься год, мало-мальски приличной суммы за деревенскую десятину не возьмёшь, а хлопот не оберёшься. Идеальный вариант – кому-нибудь подарить. Первоначально предполагал торжественно передать в вечное владение морально увечным потомкам, позорящим славную фамилию Мухановых неблаговидными поступками. Избушку-то, небось, взломали они, потомки! И книгофонд, по нынешним меркам не такой уж ценный, но и не грошовый, тоже кроме них похитить некому.
 
Подумал и передумал – фигу вам, детишки, с маслом! Зачем отдавать что бы то ни было в нечистые руки? Там ведь, в Рязине, и чистых хватает. Мир не без добрых людей, один из них, добрых – вот, в телефоне забит. Дед ему доверял, а это критерий надёжный. 


Сергей Сергеевич Прошкин в лучших учениках Рязинской средней школы не числился. Мальчик как мальчик. Уровень физического и умственного развития Серёжа имел средний, ничем особенным среди сверстников не выделялся. Отличало его одно – постоянство. Он здесь родился, здесь живет и будет жить всегда. И ещё он действительно был добрым и отзывчивым человеком.

Прошкин знал о непростых отношениях в семействе Мухановых – в райцентре об этом знали многие. Доходили до его ушей и слухи о донжуанстве «старого кобеля», а тут надо быть осторожным – сплетники бывают обоих полов, кто разберёт, где правда, где навет? Судить не брался, да и сам в чём-то придерживался сходной линии поведения – если женщина не против и жена не видит, почему бы нет? Тем более, мужицкие банные и пивные пересуды про Гришу-удальца; имели оттенок скорее уважительный: гляди-ка, дед еле ноги тягает, а  пиха;ло – будь здоров, на зависть молодым!

Сам он рано отделился от родителей, обзавёлся своим домом, хозяйством, женой и детишками. И очень не любил любого, самого доброжелательного вмешательства в свои дела. Например, отец денег не давал, а постоянно лез с советами, нудил: «Землицы бы тебе побольше, да механизацию, да семян элитных, да садик, да пчёлок, да коровку…»

– Да пошёл ты! – однажды ответил сын, рассорился с родителем и продолжал жить по своим собственным уставам.

О Генкином существовании на свете Прошкин узнал одновременно с поручением. Выполнил всё в точности, а своими глазами любимого учительского внучка увидал нескоро. Но невзлюбить успел, хотя и заочно. И было за что. Какого ещё отношения со стороны доброго крестьянина заслуживает человек, носа не кажущий к умирающему старику?!

Одинокая старость печальна и зачастую неприглядна. Сергей Сергеевич день за днём видел, как учитель стареет, ветшает, дряхлеет. В последнее лето дед обезножел. Всегда лёгкий на ходу, он месяца полтора передвигался мелкими шажками, опираясь на самодельную трость. Пегая голова облезла, плечи окончательно ссутулились, и руки едва не волочились по земле, как у орангутана. А в больницу не шёл. И на все уговоры бывшего троечника отвечал коротко и доходчиво, одними и теми же четырьмя словами: «Иди ты в жопу». Или другими четырьмя, не менее категорично: «Не твоего ума дело».
 
Так и умер бы дома, но Прошкин заглянул, увидел лежащим посреди избы, вызвал медиков. Помирал отшельник недолго – в обед привезли в хирургию на одной каталке, к вечеру выкатили на другой, клеёнчатой. Внуку Сергей Сергеевич послал краткое сообщение, ответа не получил. Тот и на похороны не приехал. Вот такой любимчик.

Тем удивительнее было «явление Христа народу» спустя полтора года после этих самых похорон. О завещании Прошкин не знал, предполагал – всё будет как обычно, небогатый скарб покойника разделит местная родня.
 
– Здравствуйте, Сергей Сергеевич! – вежливо сказал подошедший к изгороди молодой человек.
– Здравствуйте, – так же вежливо ответил Прошкин: гостям, даже незваным, в деревне всегда рады.

Крестьянин копался в микроскопическом огородике – убирал помидорную ботву. Вслед за томатами неплохо посадить зимний чесночок – вот отдохнёт землица, через месяц самое время…

– Я – Муханов. Гена. Мы не знакомы, но вы мне однажды звонили. Помните? Мне нужно с вами поговорить.

«Муханов? Гена? Ещё бы мне тебя, урода, не помнить!.. Ишь, явился – не запылился!.. Ну и чего тебе, Гена, понадобилось?.. Поговорить? О чём мне с тобой говорить?..»

– Помнить-то помню, как не помнить. А говорить мне с вами, Гена, по-моему, не о чем. Уж извиняйте.
– И всё-таки, – не отступался «урод», – Не гони;те сразу. Можно, я зайду во двор? А то через забор лезть как-то… 
– Заходите, раз уж пришли, – Прошкин в сердцах с размаху загнал лопату в землю по самый черенок, – Поговорим.

«Ой-ой, какие мы занятые, земледельцы-кормильцы, – думал Муха, обходя усадебку, чтобы попасть на подворье по-человечески, открыв калитку, – Чего он взъелся?.. А ты не въехал, чего? Тебе, наследнику хре;нову, кто депешу отбил, когда дед преставился? Уж не он ли?.. А ты в ответ – что?.. Хоть бы написал: «Простите, сессия, мол, зачёты, практика…» Вот и выгребай».

Разговаривали долго. Виниться-каяться Генка не стал, а суть изложил просто: дедово хозяйство ему ни с какого боку. Земля без хозяина – не земля, а так, территория. Изба без жильца – куча брёвен. И печь без истопника – груда кирпичей. И банька без парильщика – аналогичный хлам. А посему, Сергей, Сергеевич, засучивайте рукава повыше и беритесь за дело, ибо отныне и на сколько вам богом отпущено, всё это – ваше.

Прошкин поначалу не понял, потом удивился, потом отказывался, потом согласился, но с одним условием: это дело надо немедленно обмыть, а договор дарения, в первом прочтении, завизировать на дедовой могиле.

Обмыли. Сходили на погост. Могила как могила – парная оградка, захоронение супругов.  Муханова Алевтина под мраморным памятником, рядом холмик над Мухановым Григорием, с простым деревянным крестом.

– Парадокс, – буркнул Генка себе под нос, но Серёга услыхал.

Студент и аграрий обмывали подарок «своей, чистой как слеза». И после второй чарки, естественно, перешли на «ты» и без отчества.

– И в чём, по-твоему, парадокс? Могилка как могилка…
– Она крепко верующая была, а креста на памятнике что-то не видать. А он – если и верил, то внутри, о-очень глубоко, сверху ни за что не разглядеть – и под крестиком упокоился.
– Это, уверяю, чисто по недосмотру. В нашем спецкомбинате других причиндалов не водится – вот всем без разбору изначально крест и ставят. Так что ничего парадоксального. Памятники тоже стандартные, ей – он ставил, потому и без крестика.  Сейчас специально гравировать – денег сто;ит, а кто заплатит? 
– А крест сколько простоит? Может, и ему поменять, на стандарт?
– Хочешь – давай поменяем, на паях. Раз уж ты меня типа в наследники определил, я закажу, прослежу, фотку портретную в школе возьму…
– У старух-сестёр с племянниками спрашивать не будешь?
 – Сдаётся мне, им до лампочки.
– Скорее всего… Да, Сергеич, хочу предупредить, ну и посоветовать заодно. Ты с приватизацией не тяни и замочек покрепче поставь. Эти родственнички там уже полазили и, боюсь, не последний раз.
– Да ты что?! Ни хрена себе! А ты уверен? Точно они?
– Если б не они, а кто другой, всё бы выгребли. А там выборочно. Книжки дедовы видел?
– Конечно.
– Больше не увидишь… в смысле, в избе не увидишь. А вот у них – запросто, по-моему.
– Ну и хер с ними. Пускай подавятся. А я думал – в школу их отдам, или в библиотеку.
– Ты, брат, прям телепат. Я тоже так думал, да не успел – попёрли, суки.
– Книжек, спору нет, жалко, но не смертельно. А ты, если когда объявишься, мало ли – заходи, я ключ дам, будет где перекантоваться. Жить там я не собираюсь, устрою типа склада, и лежанка… сам понимаешь, на всякий пожарный… А сын подрастёт – под него перестрою. Но до этого ещё жить да жить…
– Сад вырежешь?
– Да какой это сад… у меня две яблони больше дают. Я там такое устрою – Мичурину не снилось. Не переживай, не пропадёт твоя земелька. Заезжай, сам увидишь.