Умолчи, считая тайной Глава 11-12

Глава одиннадцатая

Генку в жизни никогда не били. Умение держать удар в каратистах, боксёрах, самбистах и прочих единоборцах можно воспитать только битьём: тренер надевает перчатки и лупит по голове, животу, плечам. Хочешь стать чемпионом – терпи.  А он чемпионом становиться не собирался. Ещё подростком с другом-одноклассником Славкой ходил в боксёрский зал, поучиться драться – так, на всякий пожарный. И всё. Всерьёз морду никому не бил, и самого не побили ни разу.

Мамина смерть ударила сильно, но к ней успел хоть чуть-чуть подготовиться. Мозги отбила, конечно – если б не кандидат наук – на шаг от петли был. Пережил, вроде отпустило. А здесь – саданули под дых без предупреждения, без правил.

У двери зала прилёта аксакал крепко обнял, тут же отвернулся и зашагал к выходу – не догнать. Муха не понял – что за ерунда? Шевельнулось в голове: неужели тот идиот в чалме всё-таки подбил бандитов, и они набросились на Гулбайру, устроили самосуд?!

– Садись, сынок, – Жаркынбай открыл перед Генкой дверцу лимузина, – Вижу, не терпится тебе. Сейчас всё узнаешь… Их больше нет.


Но рассказал дядя Жора не всё – он и сам всего не знал и знать не мог. Например, не был дядюшка телепатом и потому никак не мог прочесть мысли своей жены.
А Жазгуль, знавшая от мужа о странном решении сестры разлучить помолвленных с её же благословения молодых людей, лежала без сна и думала.

 «Кто из них солгал?.. Нет, не так...  Он не врал – брякнул, как сам себе надумал, у неё не спросив. Ему-то зачем мне врать?.. А она? Ей – зачем?.. Но ведь я её за язык не тянула, не пыталась выведать – так, по ходу спросила…»

Она полночи просидела рядом с Гул, слушая непрестанный сбивчивый рассказ – обо всём и ни о чём. О знакомстве с Тологоном, его ухаживаниях. Свадьбе. О рождении и утрате первенца, малыша Аксара, как радовался муж: джигит родился!..  Как он, не стесняясь слёз, плакал, когда мальчик ни с того ни с сего умер, не пережив обычного для детей отита. Как год за годом повторялась страшная история: счастье – горе, счастье-горе, снова и снова. Они давали мальчикам имена, означающие «крепкий, здоровый, сильный, могучий…» Умерли все – Кулчуро, Онгал, Турат, Арген, Джаркин, Шербай… Все.

Гулбайра рассказывала, как радовались они вдвоём: Аллах внял молитвам, даровал её, Сладкий Лучик, долгожданную отраду. Как боялись за неё, как молились… как она жила, росла, опровергая проклятие, выросла настоящей красавицей, и это было – счастье!..  Жаль, больше деток Бог уже не дал… Как они вдвоём с доченькой проводили в больницу его, Тологона – проводили, чтоб живым уже не встретить. Как горе не отпускало её – немного ослабело со временем, но так до конца и не ушло… А теперь – пришло опять, забрав всё.

«Тётушка» слушала, иногда вставляла слово-другое, иногда молча вздыхала, гладила сестру по голове и плакала вместе с ней. И как-то невзначай задала вопрос и получила неожиданный ответ. Неужели мать в горе солгала?..

– Нет, я ничего ей не запрещала… Звонить ему?.. Какое я имею право ей запретить? – Гулбайра говорила о дочери, как о живой, – Я своё напутствие дала и ей, и ему: будьте счастливы, детки… Нет не запрещала.

Похороны удивили гендерной дискриминацией: мужчинам полагалось плакать на улице, а женщин пустили в дом. Мулла к дому не пришёл. И вообще мужиков было немного: Жаркынбай с сыновьями, двое из троллейбусного парка, школьные учитель физкультуры и директор. А в отдалении, у перекрёстка, Муха заметил довольно многолюдную группу, там были исключительно мужчины. Стояли, курили, поглядывали в сторону траурного дома. Не подошли. Дядюшка о них не сказал ни слова.

А на кладбище, наоборот, не полагалось прощаться с покойной уже женщинам. И мулла объявился, ждал у могильной ямы. Гена в ожидании запрета тормознул у ворот, но дядя кивком показал: ступай со всеми, всё в порядке.
Забрать серьги Нурширин он отказался.

– Возьми, сынок, – дядюшка положил перед ним сверкнувшие побрякушки, – Они теперь твои.

На золоте виднелась незамеченная до того резьба. Генка присмотрелся: рожки какие-то…

– Нет, дядь Жора. Ни к чему они мне, уж извините. Не могу.
– Как знаешь. Заставлять не буду.
– А что там, на них?
– Это, Гена, не просто серьги, – пояснила тётя, – Они у нас еще от моей бабушки. Наш Билли сам себе решил купить, модные, Расульчику рановато, вот и решили нашей… твоей девочке… А узор – особенный. Ты присмотрись, видишь – рога?
– Рога?
– Ну да. Это олень, марал. Кто такие серьги носит, у той много деток будет. Может, возьмёшь всё-таки? Когда-нибудь женишься, она тебе нарожает три плюс два…
– Нет, Жазгуль, не возьму. Спасибо.

«На память о царевне брать – не хочу.  Я её и так никогда не забуду. А много детей – ну-у, ребята, уж этого мне точно не надо…»

Да, этот удар вышел покруче маминого. В сердце загнали ледяной гвоздь, он мешал дышать, не давал расправить плечи. И заплакать не получалось, слёз почему-то не было. Услышав три слова: «Их больше нет», не сразу понял смысл – разум словно отключился. Всё время после дядюшкиного звонка – когда наспех собирался, мчался в аэропорт, в самолёте – был уверен: беда случилась с Гулбайрой – из-за муллы, колдовства, ещё как-нибудь… авария на работе, током ударило… Оказалось – намного хуже. Страшно, непоправимо. А слёз – не было.

Он сходил к остановке, посидел на скамье, потрогал спинку, где еще, казалось, сохранился кусочек скотча от записки «Я дома». Постоял на крыльце, вспомнил её мокрые глаза и слова: «Я передумала – всё-таки люблю…» И ещё: «Если б ты знал, как мне жалко маму… и как страшно ехать…» 

«Почему, почему не сказал ей: «Да пошли они все к чертям со своим Шарите! Поехали со мной, у нас ты выучишься не хуже, зато будем вместе, я тебя буду на руках носить, латыни научу, царевну-лягушку в пруду покажу, и никаких лавин на Волге не бывает!»


От стрессов и переживаний неплохо помогает пешая ходьба, психиатры и кардиологи её даже научились дозировать – размечают дорожки в прибольничных парковых зонах. Таблички вешают, стрелочки на асфальте рисуют: «Маршрут номер раз – для шизофреников, номер два – для параноиков, номер три – для инфарктников…» Для морально раздавленных – какой там будет номер?.. нет у них такого номера.

Из солнечной долины в пасмурный волжский город вернулся другой человек. Внешне он переменился мало, разве что похудел. Больше изменилось поведение: говорун превратился в молчуна, перестал травить анекдоты сам и смеяться приколам других. И на своей койке в общежитии студент Муханов стал ночевать гораздо реже. Дни он проводил на занятиях – теперь не пропускал ни минуты лекций, семинаров и прочих коллоквиумов, вечера – в кафедральном кружке или читальном зале, ночами – то санитарил в психушке, то бесплатно фельдшерил на «Скорой», в роддоме, хирургии и травмопункте. Убивал время, а память убить – не получалось. И слёз – не было.

Катерина его не узнала. Столкнулась при выходе из клиники с каким-то торопливым малым в синей форме «Скорой помощи», волокущим объёмистую картонную коробку, и больно врезалась грудью в отставленный костлявый локоть. Коробка выскользнула, малый подхватил её и вполголоса пробормотал подходящие к эпизоду русские слова.

– … твою мать… Простите, ради бога!
– Это вы простите… Геночка?.. Привет!
– Здравия желаю…

Неузнаваемый Муха хотел проскочить без остановки, но Катя решительно взялась за его коробку и оттащила к окну вестибюля.
– Ты чего летишь, как на пожар? Полгода не видела, а он – «здравия желаю…» Не подходишь, не узнаёшь… Загордился?.. или уже не почти, а окончательно женился?.. Покажи-ка… колечка нет…
– Нет, Катя, не женился. Совсем.
– А что так?.. Передумал?
– Нет, не передумал, – Генка наконец посмотрел ей в глаза, – Нету больше, Катя, моей «почти».
– Как это – нету? Сбежала с другим, покудрявей нашла?
– Нет, не сбежала. Умерла она.
– Ой… Прости дуру… как же это?..
– Так. Под лавину попала.
– Бедная девочка… бедный мальчик!..

Она обняла его, как наседка крыльями укрывает цыплёнка, прижалась к плечу, вымазала куртку мокрой тушью из брызнувших слезами глаз. Он терпеливо стоял, пережидая поток, не чувствуя ничего – совсем ничего. Гвоздь не таял, и слёз не было. Катя оторвалась, промокнула глаза, растёрла черные пятна на его рукаве, окончательно испортив униформу. Близко посмотрела в лицо, вздохнула.
– Много говорить не буду, но ты и сам уже не маленький. Себя не хорони, ладно? А то на скелет похожий стал. Так нельзя, Генчик. Держись. Спешишь?.. 
– Угу. Пока, Кать.

В другом случае она не преминула бы подколоть: «коли так, беги скорее!..» Случай, увы, не для шуток.

– Пока, Геночка. 

Это была уже завершающая дежурство ездка. Вызовы кончились, бригаду попросили попутно забросить в приёмник «Семёрки» дефибриллятор, на подмену скисшему. Забрасывал самый младший по возрасту и должности – санитар, по совместительству студент. И – надо же – в дверях чуть не уронил. Не поймал бы – хана прибору, и за ремонт взыскали бы с него. Не на Катьку же валить…

Генка пришёл в холодную комнату, пустую по случаю зимних каникул, сел за стол, закрыл глаза, и перед ними возникло: черные с золотом бездны смотрят прямо в душу, пухлые губы приоткрываются, сверкают зубки, звенит весёлый голосок: «Если хочешь, поцелуй меня… я постараюсь не кусаться…»

Теперь он знал секрет царевниных глаз – всё дело в особенности пигмента радужной оболочки. Такое бывает нередко – по краю лимба откладываются зерна другого, не основного цвета, и в серых или голубых глазах появляется зелёный оттенок, карие кажутся янтарно-желтыми, как у кошки. А у его невесты эти случайные зёрнышки – золотистые. Смотришь в них – ничего особенного не видишь, глаза как глаза. Красивые, а как же… Но случись солнечному лучу упасть сбоку – возникает неповторимое сказочное сияние.
 
Сейчас это сияние снова ослепило, как тогда, на мотоцикле. Комната, окно, дверь, стол, кровати – поплыли, размылись. В ушах пульсовым ритмом отдавалось:  «Так нельзя… не хорони себя… их больше нет… на них проклятие… девочка сама разберётся… увези её!.. мне так страшно…» И – словно прорвало плотину на горной речке: по щекам потекло, закапало на стол, на руки. Легче станет? Нет, легче не стало, поменялся ракурс: так нельзя.
 

– Привет! Чего слёзы льёшь? Двойку получил?.. Тёлка кинула?

Стоящий в открытой двери импозантный молодой мужчина с интересом смотрел на плачущего студента.

– Не угадал, – Муха казённым вафельным полотенцем вытер стол, руки, глаза, нос и снова столешницу, – Кокаин бракованный попался.
– Бывает. На иглу пересаживайся, на слезах сэкономишь.
– Приму к сведению. Тебе чего?
– Не чего, а кого. Муханов здесь живёт?
– И что?
– Разговор у меня к нему.
– Говори.
– Так это ты – Муханов?
– Так это я.
– Геннадий?
– Других нету.
– А чем докажешь?
– Тебе Муханов нужен или доказательства?
– Паспорт есть?
– А студенческий не устроит? Или зачётка?.. Хочешь, пропуск в общагу покажу?
– Устроит.
– А свой покажешь?
– Паспорт?
– Нет, блин, пропуск!..
– Ты будешь смеяться, но у меня и пропуск есть – сохранил на память. Показать?
– Покажи.

Незнакомец, посмеиваясь, действительно достал и предъявил потёртую картонку, отличавшуюся от Мухиной только годом регистрации – на пять лет раньше. Интересно… Некто Денис Валентинович Лацис, некогда учившийся в альма-матер и ровнявший по ночам одиноко или в паре с какой-нибудь Катькиной сподвижницей, быть может, вот эту или соседнюю скрипучую койку, пришёл поговорить с ним. Вот так, ни с того ни с сего – шёл мимо, зашёл… Интересно…

–  У тебя разговор?.. Говори, я слушаю.
– Привет тебе просили передать.
– Кто?
– Человек один. Ты на его деньги тут тусуешься.
– Ну, давай его сюда.
– Человека?
– Зачем человека? Ты пришёл привет передать – вот и давай сюда свой привет.
– Ха-ха, – без тени улыбки сказал Денис Лацис, – Хамить изволите?.. Так ему и передать?
– Ни разу. Он платит, зачем мне ему хамить? Высокое доверие я вроде оправдываю… да он, полагаю, и сам отлично знает.
– Да, ты прав, он знает. Гордится… Кроме привета есть предложение, выгодное.
– Излагай. Де;нег дашь?..
– Я – не дам. А он даст, при одном условии. Ты к хирургии как относишься? Сосудистой?
– Нормально отношусь.
– Нормально – мало. Вот если перейдёшь в ту группу – еще два года финансирования, с захватом интернатуры. Как тебе перспективка?
– Не, не пойду.
– Зря.
– Может, и зря. Только мне гинекология больше катит.
– Так и передам. А надумаешь – звякни, – новый знакомец положил на стол глянцевый прямоугольник.

Муха взял, прочёл: «Medical center «Тrans-Vivo». Lausanne. Тransplant surgeon Dan Latisse».  (Медицинский центр «Транс-Виво». Лозанна. Трансплантолог хирург Дэн Латиссе) Телефон, е-мейл… В Самаре был Денис Лацис, в Лозанне стал Дэн Латиссе. Интересно…

– Значит, ты с приветом для меня пол-Европы пропилил, не считая матушки-России? Ты ж там, за бугром, работаешь?
– За ним, горбатым. А ради привета – многовато чести. Это так, попутно. Я тут по делам, заодно зашёл.
– По каким делам, если не секрет?
– Секрет.
– Секрет так секрет. Интересно у тебя получается: учился – тут, работаешь - там…  А живёшь – тоже там?
– А где ж ещё?.. Вестимо, там. Где лучше, там и живём, Гена.
– Ага. Живём там, работаем там... А учимся – здесь. Удивляюсь я вам…
– Ничего удивительного. Старик сам здесь учился, быть может, на этой же койке ночевал, и заразился, наверно, здешним духом. А если серьёзно – он имеет возможность сравнить…
– Там же самые крутые, блин, университеты!
– Университеты те, бесспорно, крутые, а учат лучше в этих. Там всё на стандарте построено – протоколы, тесты, инструкции… шаг влево, шаг вправо – конвой стреляет. А здесь ты учишься работать самостоятельно, с самого начала. Пара-тройка трупиков по пути образуется – не велика беда… на ошибках тоже надо учиться иногда.  Но в итоге выходит знающий, инициативный, в пределах разумного рисковый спец. А там – шаблон.
– Ага. Спецы – отсюда, а работать – туда?
– А как же! Это учиться надо самозабвенно и с огоньком, преодолевая трудности и невзгоды…  а работать лично я предпочитаю за деньги, и желательно – за больши;е. Тебе сколько будут платить?.. То-то же...  Ты, к слову, не хочешь, туда?..
– Не-а. Мне и тут хватит.
– Подумай.
– Подумал.
– Хорошо подумай.
– Хорошо, подумаю.
– И насчет хирургии – тоже.
– И насчёт хирургии помыслю. Беспременно.
– Ты, мыслитель, мне мобилу свою черкани, на всякий случай. Визитки ж, поди, нету?
– Поди…

Импозантный Дэн-Денис Лацис-Латиссе удалился, слёзы ушли вместе с ним. Вот он и объявился, загадочный спонсор. Интересно…  Как бишь этот хлыщ назвал мецената?.. Старик?..  Жаль мама не назвала фамилию потсдамского или берлинского военного доктора… Может, он Лацис и был? Надо Ваську порасспросить – она, если слыхала, точно знает. Сама говорила: у семилетних память, как у взрослых. По телефону – глупо, да и срочности никакой. Буду в тех краях, тогда и поговорим…   


2017

Родила крольчиха в ночь… 

Этих родов Генка ждал с нетерпением и принимал лично. Крольчиха Белка выдала запланированный результат, но предъявлять его народу просто так, с ходу, счастливый отец не спешил. Да-да, отцом был именно он, ибо зачатие произошло при его прямом участии. Нет-нет, не в тривиальном «биологическом» смысле.  Кролика в Белкиной спальне он не подменял.
 
Соединить ядро нужной яйцеклетки с ядром нужного сперматозоида, убедиться в запуске процесса деления, затем филигранными манипуляциями поместить микрозародыш  в подслизистый слой матки… С этим никакому кролику не справиться.
По ходу наблюдения за завтраком семейства пока никем не признанный гений репетировал будущую нобелевскую речь.

«Многоуважаемые господа и не менее многоуважаемые госпожи… или дамы?..  Позвольте предложить вашему высокому вниманию… нет, надо конкретнее. Предвижу вопрос: почему для эксперимента выбран этот объект… или субстрат?.. неважно. Отвечаю: кролики плодовиты. Это факт общепризнанный, и отчасти поэтому длинноухие пушистики… нет, лирику убираем… эти грызуны так любимы всеми учёными, за исключением ботаников и астрономов. Впрочем, ботаники тоже к ним неравнодушны – как к отличным дегустаторам. 
Хотите на практике доказать невероятную пользу и полное отсутствие вреда от поедания какого-нибудь генно-модифицированного шпината с примесью скорпиона? Возьмите пару кроликов. Два года жрут… как-то вульгарно, лучше сказать «едят»… едят, прерываясь только для спаривания, принесли две сотни деток. И ни одной мутации. Вывод: кушайте на здоровье наших скорпиончиков. Крысы плодятся так же быстро, но они значительно мельче, и наглядность, соответственно, снижается, а сложностей, наоборот, добавляется.» 
 
И не мышь, и не лягушка предстали публике без особой помпы. Телевизионная бригада явилась в алма-матер по предварительной договорённости с ректоратом. В городе и области полным ходом шла предвыборная агитация – очередной кандидат хотел занять свято место, а оно (место) было, как водится, не пусто. Дабы показать народу всеобъемлющий характер грядущей заботы о нём, нужны передачи хорошие и о разном. Медицина – обязательный компонент заботы, а заодно кандидат решил упомянуть и о медицинской науке. Зафрахтовал телепрограмму, нанял бригаду…
Бригада пришла, поснимала коридоры, аудитории, лаборатории, прилежных студентов и вдумчивых преподавателей. В ходе променада по кафедрам заглянули и к гинекологам – благо, у оператора недавно «из пробирки» родилась двойня.

Представительный, седой,  велеречивый заведующий в ходе разговора вспомнил: а ведь как раз сегодня аспирант обещал познакомить с результатами занятного, по его словам, опыта… И группа в составе двух корреспондентов и оператора, ведомая лично мэтром, направилась в «помещение для содержания и разведения подопытных животных», проще говоря, виварий.

 
…Экспериментатор имел вид одновременно смущенный и горделивый, а лицо его руководителя претерпело ряд эволюций. Очки запотели, глаза за ними расширились, кожа щёк и шеи побурела. Вся группа на время лишилась дара речи, и было от чего: под животиком мамы-героини двое детёнышей морской свинки мирно соседствовали с двумя крысятами и двумя щенками! Все младенцы – сле;пы, предельно малы, и тем не менее их видовые признаки легко узнаваемы. Спутать крольчонка можно с зайчонком, но никак не с хвостатым потомком крысы и тем паче – собаки.

Поскольку сосков хватило на всех, а крольчиха хорошо питалась, то и молока хватало всем. Детишки дружно сосали, вид имели здоровый, но на маму ни один из шестерых не походил совершенно. На вопрос корреспондента о происхождении феноменального явления автор приосанился, готовясь изложить суть открытия, но профессор опередил.
– Немедленно уберите камеру и выключите микрофон, – в голосе руководителя прозвенел металл.
– Но, профессор…
– Никаких «но». Делайте, что сказано. Подождите меня в кабинете заведующего виварием. А ещё лучше – ступайте на кафедру, поснимайте там. Я скоро буду.
– А ваш сотрудник? – девушка в очках кивнула на переполненного радостью ассистента Муханова, продолжавшего глупо улыбаться в выключенную камеру.
– И сотрудник скоро будет…

Профессор не договорил последнюю фразу. Не озвучил всего одно слово – «уволен».

Телевизионщики нехотя подчинились. С ними седовласый учёный говорил негромко и сдержанно, одновременно красноречивым жестом приказывая подчинённому молчать. Аспирант молчал, ожидая слов старшего коллеги. Тот с минуту близко разглядывал разношёрстный приплод, время от времени переводя взгляд на подчинённого и покачивая головой, словно не веря своим глазам. Подошёл к окну, выглянул, убедился: посторонние не услышат. И началось…

– Шарлатан! М-мерзавец!.. Мальчишка!.. Шутник чёртов! Вон отсюда, немедленно!! И чтоб сегодня же духу твоего здесь не было!
– Вашего, уважаемый Ефрем Тарасович…
– Что-о?!
– По-моему, мы с вами до сего времени были на «вы».
– Вон!!!
– Но я могу всё объяснить…
– Ты… вы посмели, набрались наглости фальсифицировать результаты, выставили на осмеяние серьёзное научное учреждение, более того – вскормивший, воспитавший вас университет!.. И после этого собираетесь мне что-то объяснять?!..
– Это – не фальсификация! Видите ли, моя субстанция…
– Молчите, негодяй! Ни видеть, ни слышать вас не желаю! – и заведующий кафедрой, громко хлопнув дверью, удалился.
 
Уже от двери мэтр распорядился:
– И потрудитесь убрать всю эту мерзость!

Кипит наш разум возмущённый… Кипение профессорского разума меж тем имело и еще одну направленность: а вдруг?! Боясь признаться самому себе, «Ефрейтор», скорым шагом возвращался из зверопитомника и – завидовал?.. нет, конечно, не завидовал… но какие-то сомнения испытывал. Если это – подлог, то почему у наглеца такой самоуверенный вид?..  А если это не подлог, то это, получается, открытие?!.. И совершил его не многоопытный, заслуженный Сальери, а ничтожный, недоученный Моцарт?.. Надо немедленно изъять все материалы этого выскочки и внимательно изучить!


Выскочка подбросил Белке морковки, закурил и принялся размышлять о тернистом пути исследователя. Сквозь тернии идти больно, и греет лишь свет далёких звезд. Но свет внезапно погас. И царицу, и приплод тайно бросить в бездну, вот!..

– Вот сик, Белка, и тра;нсит гло;риа му;нди, как говорил Овидий Цицерону... Или Цезарю?.. – за неимением других слушателей, Муха излил душу сочно хрумкающей суррогатной маме, – Не успела ты родить, как приказано убить… Знаешь, ушатая, переселю-ка я тебя во-он туда, к некондиционным, от греха подальше…
   
«Так проходит слава мирска;я, не успев прийти. Чего он взъярился?! Я же докладывал первоначальные результаты, тогда всё вроде было нормально – похмыкал, почмокал, но ведь не запретил?.. Ну что ж, с нобелевской речью придётся повременить… Но не выгонит же он меня, в конце концов... Подумаешь, поорал, потыкал… ничего страшного. Покаюсь, объясню… Отойдёт.»
 
И начинающий учёный, не выполнив последнее распоряжение руководителя, отправился каяться. Четверть часа прошло – может, и отошёл уже. Повинную голову меч не сечёт, и скотинку губить ни к чему. Пусть эксперимент признан незаконным, а малышня-то в чём виновата?.. не мочить же несчастных незаконнорождённых… Подрастут, послужат, внесут посильный вклад в отечественную науку.

В кабинете завкафедрой – никого. А где же САМ? Сам нашёлся в ассистентской. Седое светило сидело за Генкиным столом. Стол имел несвойственный ему неряшливый вид – ящики выдвинуты, бумаги валяются как попало, часть даже на полу. По экрану компьютера бегут строки его, Генкиной, будущей диссертации. Не всей, к счастью, не всей – самое-самое там не пробежит, сколько ни гоняй. Нет его там, са;мого-са;мого. И на бумажках нет. И СУБСТАНЦИИ ни в столе, ни в кабинете нет. Хрен вам, дорогой учитель, а не открытие…

– Что вы здесь делаете?.. нагло вопросило светило, заметив вошедшего, – Вы у меня более не работаете. Вам что; велено? Извольте покинуть кафедру. 
– Нет, это ВЫ что здесь делаете?! Вон из моего кабинета! – внезапно охрипшим голосом полупрокричал, полупрошептал Муха, уже понимая: не отойдёт. Нет, не отойдёт… И диссертации – не будет.

Приказ об увольнении фальсификатора был подписан в рекордно короткий срок. Телепередача о достижениях науки в стенах альма-матер состоялась, но кафедра гинекологии упоминалась всего тремя предложениями, жалких тридцать секунд.
Тему с малопонятным названием «Алло- и ксеноморфные методики как перспективное направление в экстракорпоральном оплодотворении» закрыл лично её научный руководитель, доктор медицинских наук профессор Шерстобитов.

Увольнением молодого да раннего псевдоучёного дело не кончилось. Кафедра родного ВУЗа для аспиранта была местом творчества, где пытливый ум искал, изучал, анализировал. Хлеб же насущный в истинном значении термина, выражавшийся в зарплате, премиях, доплатах за оперативную работу, качество и тому подобное, врач акушер-гинеколог Геннадий Валерьевич Муханов получал в другом месте.
 
При «Двадцатке» – городской клинической больнице номер двадцать – имелся медицинский центр «Бэбилайф». Иноземное наименование означало нечто вроде «Детям – жить!» Здесь, на двадцати койках, оснащенных по распоследнему слову медицинской науки и техники, профессор Шерстобитов претворял, воплощал, реализовывал и творил. Здесь же под его чутким руководством трудились и четверо особо приближённых, облечённых высоким доверием. Лучшие ученики, последователи, преемники. Апостолы.

И надо ж такому случиться – лучший из лучших, наиболее одарённый, а соответственно и облечённый, приближённый и так далее – предал! И не за тридцать сребреников, что теоретически (сугубо теоретически!) могло послужить хоть каким-то оправданием гнусного поступка. Нет, прохвост поступил так из подленького желания подсидеть, скомпрометировать учителя, чтобы в дальнейшем занять его место.

Ведь сто;ит мелькнуть – только мелькнуть!.. – на публичном экране картинке из кроличьего роддома – всё! Катастрофа, осмеяние, унижение… И это – плата за его доброту, помощь, часы наставлений, отеческую заботу о мальчике – способном, талантливом мальчике… Надеялся вырастить достойную смену, а в итоге пригрел на груди змею… Или зме;я?.. Неважно. Не в терминологии суть. Последователь оказался предателем. Пётр – Иудой. Апостол – остолопом.
 
Нет, о сохранении за грязными изменническими стопами права попирать стерильные полы операционных «Бэбилайфа» и речи быть не может! Вон!!! С глаз долой, из сердца – вон. А уж заодно, проходимец на «вы», подите прочь отовсюду. Нет вам, отныне неуважаемый, места ни в одном из профильных медицинских учреждений города и области. Нет и не будет – об этом преданный вами учитель позаботится особо. Алхимикам в храме науки и практики не место. Изгнание, травля? Нет, справедливое возмездие. Кара. Отлучение от святынь. Сгинь, сатана!
 
Кипящий разум возмущенного и всесильного в женско-врачебных делах «Ефрейтора» был готов вести в смертный бой. Но в конце концов ограничился битвой виртуальной, при посредстве электронного меча и телефонного копья. Десяток звонков, пято;к писем в нужные инстанции, и всё – враг повержен, растоптан, стёрт в порошок. Удел предателей – забвение.


Глава двенадцатая

Изгнанный – иначе не скажешь – без выходного пособия и с позорной формулировкой «ввиду служебного несоответствия» несостоявшийся кандидат наук прозябал в зачуханной женской консультации пригородного района, где о какой-либо серьезной работе и зарплате следовало забыть навсегда.

Спасибо, хоть сюда взяли, не пришлось ехать в деревню, гусей кормить. Или волков гонять – без разницы. Волков, правда, в местах предполагаемой ссылки чересчур умного гинеколога не водилось. Самые крупные хищники в тех степях – бурые корса;ки, тощие степные лисицы, а эту мелюзгу и гонять не требуется. Сами разбегаются, только свистни.
 
Тем не менее перспектива не грела. Врач общей практики из Генки, по его собственному мнению, никакой. Сказал бы – как из говна пуля, но там, если хорошенько высушить и спрессовать, какая-никакая надежда всё же есть, а сугубо теоретическому женскому спецу; славы на сельской ниве явно не снискать. Жена придерживалась того же мнения и выгнала его ещё и из супружеской постели.
 
–  Знаешь, дорогой, – подытожила Жанка, выслушав перед сном отчёт о завершении мужниной научной карьеры и грядущих переменах в жизни, – Я за тебя шла не для того, чтобы по степи волков гонять или в деревне гусей кормить. У меня и бурки нет, верхом ездить не умею, баранов ненавижу…
–  Какие бараны? – попытался возмутиться голый и босый Муханов, – Какие гуси? Там всё вполне цивилизованно…
–  Извини, назвала тебя во множественном числе. И не ори – ребёнка разбудишь. Словом, никуда я с тобой не поеду. Сашке только-только выбила нормальный садик, а там, в твоей цивилизации, ей что; светит? И жильё нам какое дадут? Юрту башкирскую камышовую?
–  Жан, я…
–  Я, я… головка от … сам знаешь чего! – жена влепила незаслуженно обиженному экспериментатору незаслуженную звонкую пощечину, – Ты, перед тем как Шестобритова своего на хер посылать, мозги включить не забыл?!.. Ах, меня обидели, ах, мою идею хотят украсть, ах, я великий ученый!.. Говно ты на палочке, а не ученый! И врача из говна, как ни лепи, не вылепишь!
–  Ну зачем ты так, – потирая щеку, Генка попытался обнять ее, – Всё ещё образуется… сама сейчас разбудишь – не только нашу, но и всех соседских в придачу!

 Жанна вывернулась и обожгла горящими синим пламенем глазами:
–  Вот когда образуется, тогда и приходи, – она плотно запахнула одеяло с намёком: супружеская близость в обозримом будущем не светит, – Пошел на хрен отсюда, акушер крысиный! Раскладушка на балконе. Спокойной ночи! 


…Всё, всё, что на;жито непосильным трудом…  Примерно так бормотал Гена, выгребая заначки, продавая заведомо ниже номинала почти новую машину и пакуя итоговые бумажки в конверт из стерилизационной крафт-бумаги. Набралось около семи с половиной тысяч заокеанских тугриков. Нежирно. Но хватило.
 
Облздравовский кадровик брезгливо, не касаясь пальцами, смахнул подношение в верхний ящик стола, и трудоустройство состоялось. Корсаки и гуси обойдутся без него, а дамочки в окраинной консультации получат молодого интересного «щелевых дел мастера». Многогранного жёнушкиного красноречия в последнее время хватало исключительно на подобные оскорбления. Филологов, не иначе, специально учат таким штучкам… «Крысиный акушер» – эпитет не единственный – специально для него изобрели ещё и «пипеточного трахальщика», и «Менделя» с нецензурным рифмованным дополнением.

Возроптать Генка не осмеливался – иначе ночевать придётся уже не на раскладушке, а прямо на рабочем месте, выбирая между узкой кушеткой и гинекологическим креслом-«вертолётом». Жанна совершенно серьёзно заметила: пока не станет зарабатывать хотя бы как в медико-генетическом центре, судьба семьи висит на волоске. На место в её постели и в её квартире нищий пусть не рассчитывает. Вон!
Постель, как и вся остальная мебель, действительно принадлежала Жанне Весниной – менять свою благозвучную фамилию на его насекомую она не пожелала.


Синеглазая красавица повторно возникла в мухановской жизни и судьбе на исходе лета. Снова неожиданно, снова непрошено. Вошла в его съёмную комнатку, обняла, поцеловала и осталась, как он полагал, на ночь, а вышло как полагала она – навсегда.
 
Стирая с зеркала в прихожей ступенчатую губную надпись, Генка постарался стереть из памяти и предшествующую ночь со всеми подробностями. Новых встреч с Жанной он не искал, ни звонков, ни писем от неё не получал, да и не ждал. И сам не звонил и не писал. В Туле появлялся крайне редко, в общежитие не ходил и решил: их чувство угасло обоюдно. Да и было ли оно, чувство?.. А новая ночь кончилась совсем иначе, наглядно показав: зная в подробностях женскую анатомию и физиологию, в женской психологии он ничегошеньки не смыслит.

– Теперь я твоя жена, – буднично известила она, едва пыльное окошко убогого холостяцкого приюта начало розоветь, – Видишь, начинается новый день?.. И наша новая жизнь. Скоро нас будет трое.

– Как, уже?!.. – у гинеколога мгновенно зародились профессионально-обоснованные сомнения, – Откуда ты знаешь?.. Так не бывает!

– Бывает, муж мой дорогой, бывает. Не бойся, это будет твой ребёнок – а если не выйдет сегодня, повторим через месяц.  Как подбирать день, я знаю не хуже тебя.

Она не ошиблась – всё прошло как по учебнику, и спустя ровно десять акушерских месяцев на свет появилась прелестная девочка. Новорождённого ребенка в первые минуты жизни прелестным не назовёшь – багровый истошно орущий комочек, но для отца и матери своя детка всегда красивее всех остальных вместе взятых. И без ДНК-теста сомневаться не приходилось: Сашенька содержит в хромосомном наборе положенную отцовскую половину – его, Генкины, спиральки. Красотой и глазами девочка пойдет в мать, а цвет кудряшек – от него.
 
С женой в жизнь молодого аспиранта пришёл и достаток. Тесть и тёща, симметрично охромевшие после стародавней аварии, приехали на скромную свадьбу «специально для поглядеть» на «будущего академика», как представил Генку Саня.
 
Друзья с жёнами, разумеется, на свадьбе присутствовали, произносили тосты, ели, пили и веселились. Санька играл роль шафера, а Славик – посажёного отца со стороны жениха. Бывший боксёр-средневес, перешедший в абсолютную категорию – свыше ста килограммов, поздравил лаконично.  По обыкновению, стукнул в грудь заметно покруглевшим кулаком: «Правильный выбор, чувак!»

Сестрицу лёгкого поведения Муха о событии не известил принципиально: по его мнению, на семейном корабле определённого сорта женщинам не место, даже временно, при отплытии. Плохая примета. Тем не менее она узнала, скорее всего от гимнастки или пианистки, и поздравила телеграммой.

А пара хромых, по-своему оценив дочуркино приобретение, развела руками: сама выбрала – сама и страдай… И сделала королевский подарок, даже два. Позже выяснилось – даже не два, а все три.
 
Первый – жильё. Квартиру для начала купили двухкомнатную, в новом доме, с видом на великую русскую реку. Обрисовали перспективу: после защиты кандидатской грядёт расширение, с кабинетом для учёного.  Второй – работу доченьке. Должность высокообразованному специалисту досталась завидная – помощник пресс-секретаря при региональной администрации. Название путаное, круг обязанностей неопределённый, оклад не очень, зато ответственности никакой. Третий – средство передвижения, тоже для неё. Самара – не Тула, просторы широкие, концы приличные, без машины – никуда.
 
Мухе не подарили ничего. Чего ему дарить – нищеброду и так досталось настоящее сокровище! Живи, зятёк, радуйся, жену не обижай, добро наживай, да смотри, убытка не приноси. А он, такой-сякой, нажить ни хрена; не нажил, а машинку – профукал…

Веснины-старшие каким-то образом оказались посвящены в доченькины семейные трудности. Папа промолчал, а мама выразила их общее мнение: «Говно тебе, доча, подруги попались. Сами-то вон, за депутатов с чекистами повыскакивали, а тебе кого подсунули?.. Учёный… Учился дольше всех, а выучился – всего и умеет, что детей стругать, днём на работе, ночью дома. Голытьба! Бери Сашку и возвращайся, мы тебе ещё нормального найдем!»



–  Вылетишь, Муханов, в полном соответствии со своей фамилией!..

Сидящая на его коленях маленькая Сашка при этих словах весело рассмеялась, схватила отца за ухо и продублировала маму:
–  Вылетись, папотька, вылетись!

Вылетать не хотелось. И лететь было некуда. Разве только в Тулу, где жить есть где, а больше ни шиша, или в Рязино, в квартиранты к Прошкину. Он, конечно, пустит на топчан в избе, дровишками снабдит для обогрева… Будешь там умываться колодезной водичкой, попивать самодельную «слезу» и проклинать неродного деда, пробудившего в юном Мухе интерес к биологии.

Да не просто интерес – фанатическую тягу, и не в общем к зверушкам, птичкам-рыбкам-таракашкам, а к одному, совершенно необъяснимому явлению. С подачи этого тогда ещё совсем не старого и кое в чём очень бодрого деда и начались все его беды… и победы – хотелось бы добавить, да победами-то и не пахнет...

Маленький Генка оправдывал своё позднейшее прозвище «муха» – сколько себя помнил, всегда хотел летать, завидовал птицам, самолетам, бабочкам и, как все мальчишки, с детского сада мечтал стать лётчиком. Но мухе свойственно не только летать: это двукрылое насекомое отличается неимоверным любопытством – лезет куда не просят, суётся, ще;мится, пока не получит по мозгам. И мальчик был таков же – обожал подсмотреть, узнать, увидеть… по мозгам, правда, не получал.

В деревне в нём проснулось нечто непостижимое – мог часами наблюдать, например, за улиткой, принесённой из весеннего сада. Она, стоило взять в руку, пряталась в свою ракушку и сидела там, не высовываясь. А будучи высаженной на стол или табуретку, проявляла признаки жизни не ранее чем через полчаса, а то и больше.
Это позже, к осени, до него дошло: медлительное создание обладает необычайной чуткостью – пока сидишь близко и дышишь в её сторону – ни за что не покажется. Лучше всего выйти из комнаты, а потом подкрадываться на цыпочках, не топоча и не хлопая дверью. Тогда увидишь её всю, распластанную по подставленному блюдцу, вплоть до усиков и хвостика. Но стоит коснуться – всё, опять спрячется, и снова жди…

А когда дед поведал о нелёгкой судьбе оболганного злыми учёными дядьками лягуша;, пришло желание разобраться и победить несправедливость. Но время прошло, острое поначалу чувство притупилось, смазалось и едва не забылось окончательно. И забылось бы, как с годами стирается из памяти всё, в детстве казавшееся значительным и важным. Старые записи в памяти надо периодически обновлять, иначе забвение неизбежно.

2013

Обновление пришло весной перед последней экзаменационной сессией. Тогда студенту захотелось уйти от всего – города с его нескончаемым шумом, общаги с вечной вечеринкой, читалки, больниц, даже лабораторного микроскопа – всего.

Побыть одному, надышаться чистым воздухом, пройтись по ещё мокрым заливным лугам, послушать лягушачьи песни на прудах… Поглядеть в удивительные глаза зелёных попрыгуний. И повспоминать её, единственную и неповторимую, мелькнувшую чудесным видением и пропавшую навсегда царевну-лягушку. Повспоминать, чтобы забыть.

Пруды остались прежними, и лягушки так же, как прежде, плавали и квакали, творя вечный весенний праздник любви. Генка смотрел на них, ни о чём не задумываясь – созерцал. Присутствовал. Вот так когда-то и дед высмотрел странность в казавшемся до того абсолютно прозрачным поведении зелёного пупырчатого красавца. Все думали: хватает икру ртом – значит, жрёт. А он – спасает…

Дальнейшие действия спасателя тоже представлялись ясными, как рассказывал старый натуралист. Вот он подплыл к карасиной кладке, вот выложил своё будущее потомство… А потом – сделал кое-что ещё, и дедом не замеченное!.. Не просто положил икру, а прижал животом, поёрзал по кладке туда-сюда, вынырнул, отдышался и поплыл за новой порцией. А зачем он делает это самое «туда-сюда»?

В природе без причины ничего не бывает – сей тезис студенты всего мира усваивают прочно, особенно медики. Может, это один из них изощряется?.. Генка обошёл один водоём, другой, третий, понаблюдал до темноты, вернулся назавтра.
 
Присматриваясь, отметил закономерность: нет, оказывается, такой своеобразный обрядовый танец проделывают все, без исключения. Но – лишь в тех прудах, где отнерестились караси. Нет рыбёшек – нет и танца.  Надо разобраться, в чём тут дело...


– Покажи-ка мне, дружочек, свой животик…

Простые сапоги – всего по колено, а охотничьих, болотных, в избе не нашлось. Муха разулся, разделся и полез в воду голышом. Поймать самца – не так-то легко!.. Барышни – сидят себе, глазками лу;пают, бери их голыми руками. А этот – рванул от студента, как вор от полисмена, только его и видели. Полазил по пояс в воде, замёрз как цуцик, но – поймал.

И убедился: есть-таки секретик!.. На бледно-зелёном пузике обнаружилось четыре ряда белёсых бородавок, по пять-семь в каждом. А когда не поленился аккуратно, не причиняя вреда, поскоблить тупой стороной перочинного ножа, нашёлся и секрет. Не в смысле тайны, а – выделения из бородавочек. Это – не папилломы и не кожные выросты. Это – железы, и содержится в них нечто нужное лягушачьему племени. И важное. Необходимое для выживания икры посреди враждебного рыбного окружения.  Ай да лягу;ш… Есть пища для ума, однако!

Тогда и пришла – ещё не гипотеза, только смутная тень догадки: а не здесь ли скрывается решение нерешаемой, по мнению убелённого сединами наставника, загадки?


Профессор озадачился и озадачил пока кружковца, а в перспективе научного сотрудника, проблемой совместимости.
 
«В природе, – просветил наставник, – существует непостижимый на первый взгляд парадокс: носимый матерью плод, как ни странно, после родов зачастую оказывается чуждым. Его белки для неё – аллергены. Даже группа крови – совсем не обязательно материнская, а возьми любую ткань, хоть кусочек кожи, подше;й маме – не примет.
Разгадка проста: в утробе будущего потомка защищают от отторжения феноменальные образования – плодный пузырь, играющий роль биологического щита, и плацента – одновременно и кормилица, и страж.
 
Но сей механизм не универсален, и принять на вынашивание организм женщины, как и любой самки класса млекопитающих, способен далеко не каждый зародыш, образованный из яйцеклетки и живчика. Даже своих – не более восьмидесяти процентов, хоть тресни. А уж чужих – хорошо, если пятьдесят. Об этот камушек обломали зубы сотни и тысячи учёных по всему миру, а результат прежний. Пятьдесят процентов – это много или мало? Суррогатные матери есть, и деток рожают успешно… Но ведь каждый второй – мимо!..  Можем ли мы добиться большего – вот в чём вопрос…»

Перспективное направление поиска руководителю виделось в воздействии на гормонально-иммунный статус материнского организма. Он не раз наблюдал на практике своеобразный «скачок» титров антител, предшествующий выкидышу, и опыты на лабораторных животных подтверждали: ключ к ответу надо искать именно здесь. Важно найти золотую середину, чтобы и «чужак» приживался, и мать не страдала. Поиском неуловимого баланса день за днём, год за годом занимался профессор, его ассистенты, кафедра, кружок, клиника…  Баланс не находился, загадка не решалась. 
В лаборатории и в роддоме ответа не было. А в пруду на глазах студента происходило очевидное и в то же время невероятное: смазанная лягу;шьим пузом чужая икра лежит себе среди рыбных зёрнышек, развивается, производит на свет головастиков, а караси на неё – ноль внимания!..
 
А что, если?.. Не попробуешь – не узнаешь… – так будущий аспирант начал путь к своему научному взлёту, обернувшемуся падением. 


2012

– Итак, молодые люди… не удивляйтесь, девушки, я не оговорился, обращаясь так ко всем вам, здесь присутствующим… – профессор Шерстобитов выдержал эффектную паузу и продолжил: – Вам кажется: женский пол в аудитории доминирует, а лектор этот очевидный факт игнорирует… Но ведь понятие «человек» гендерного деления не предполагает. Как парни, так и вы – прежде всего люди, и люди молодые, не так ли?..

Ефрем Тарасович в своё время стал одним из самых молодых профессоров и самым молодым заведующим кафедрой в альма-матер. И кафедрой не простой – оперативной гинекологии. Помимо прочих качеств, учёного отличала фанатичная приверженность дисциплине, за что, естественно, рано поседевший осанистый мужчина был ехидным студенческим братством переименован в «ефрейторы».

– Считаю необходимым сразу, с первых минут, ориентировать вас. Когда-то, на заре моей практической деятельности, оперативная гинекология существенно отличалась от нынешней. К сожалению, в ту пору чрезмерное, по моему мнению, внимание уделялось прерыванию беременности, за что гинекологам и дали обидное, гнусное прозвище «абортмастер». Якобы именно это жестокое деяние является для гинеколога главным. Если среди вас есть кто-то, придерживающийся подобной точки зрения, им я предлагаю немедленно покинуть помещение, ибо нам не по пути.
 
Разумеется, таких не нашлось, ни единого. И неудивительно – уйти с лекции означало бы уйти из университета. Дураком надо быть – проучиться, точнее прому;читься пять лет и на шестом – привет, ребята, я двумя руками за аборт и поэтому пойду в дворники…

Далее профессор говорил о высоком. Высоком предназначении женщины. Высоком долге материнства. Высоком призвании нас, людей в белых халатах, всеми силами мысли, духа… и так далее, и тому подобное. Говорить заведующий кафедрой умел очень хорошо и убедительно – впрочем, без ораторского искусства на такую должность и не попадёшь, и не удержишься.

Генка из той речи вынес для себя главное: своё профессиональное будущее.  Абортов в старомодном виде – грубых, кровавых и болезненных – не делают уже давно, а вакуум-аспирацию – простую, безболезненную и неинтересную – он освоил ещё на третьем курсе. Слова маститого доктора наук нашли, пробудили и подвигли – Муха твёрдо решил: буду зачинать в пробирке! Экстракорпоральное оплодотворение стало мечтой, целью и смыслом жизни.

В кружке занимался исключительно этим весьма и весьма непростым делом, ведь крыса и крольчиха – не женщины, им в сокровенные полости без микроскопа не загля;нешь.  А после прудовых изысканий, ни секунды не сомневаясь, опробовал СУБСТАНЦИЮ. Пробовал раз за разом, месяц за месяцем, год за годом… добился успеха, применил, получил результат, по шее и под зад.


2020

Приглашение «перекусить под пивко в любимом кнайпе наших с тобой фатеров и Геринга» последовало назавтра после приезда в Берлин. Генка уже знал – кнайпами, в просторечии пивнушками, именуют очень многие заведения здешнего общепита – от самых дешёвых, на два-три столика, до солидных, чопорных, куда в майке и потёртых джинсах не сунешься – швейцар не пустит.

Нет, не в банальном совковом звучании «вам сюда нельзя» – отказ обставят деликатнее, вежливо и тем не менее непреклонно: «Сегодня все места заняты», хотя за плечом цербера виден полупустой зал. Или «Простите, «либлинг», то бишь «уважаемый», герр…» – Муха, будь его воля, сразу переиначил бы на «Любимый хер»… да, так вот, –  «Простите, разлюбезный хер, от вас попахивает не по-нашему, и мы будем вынуждены пригласить доктора, полицейского, а лучше двоих разом». Короче говоря, вон на; хер отсюда, грязная джинсо;вая морда!..
 
Этот ресторанчик был как раз из таких, недешёвых. В озвученный при приглашении тезис о якобы обожавших сие местечко «фатерах» как-то не верилось. Геринг – дело другое. Толстожопый фашистский бонза определённо чувствовал себя среди помпезной роскоши как дома. Но и ему, с утра до ночи не выпускавшему сигару из зубов, вряд ли пришлось бы по вкусу категорическое «Das rauchen ist strenstens verboten!» (курить строго запрещено). Таблички, исполненные крупным готическим шрифтом, украшали стены заведения и все столы, не исключая выставленных на тротуар.
 
Требование дублировалось на английском, французском, турецком языках и даже, через солидный отступ от остальных, кто бы мог подумать – на украинском! Причем последнее отличалось необъяснимой политкорректностью. Совершенно неуместные на фоне прочих слова «Будь ласка, не курiть» кто-то вывел неровной кириллицей, в просительной форме и без восклицательного знака. Вот Геринга бы сюда!
 
Муха был готов побиться об заклад на все имевшиеся в тощем бумажнике еврогроши; – получаса б не прошло от его входа до расстрела либо отправки в концлагерь всех, причастных к рисованию недочеловеческих каракулей… И, не видя запрета на языке Толстого с Достоевским, тут же извлёк сигарету и закурил. Русским же не запрещено, а раз не запрещено – следовательно, разрешено. Пепельницы на столе нет – не беда, у нас своя. На такой случай он всегда носил с собой миниатюрную карманную.
 
Сообразно текущему моменту – очередному нашествию не то птичьего гриппа, не то бычьего, везде висели еще и пиктограммы с напоминаниями о необходимости блюсти «эпидемически безопасную» дистанцию и носить намордники. А пиво пьют и закусывают немцы, турки и французы с хохлами тоже через марлю?!
 
И какого же, спрашивается, «херра» принимающей стороне понадобилось обсуждать «кое-что… так, по мелочам… но сугубо конфиденциально», именно здесь? 
Возникал и ещё один вопрос: если обсуждение сугубо конфиденциальное, зачем притащился третий – толстый мужик в полотняном костюме и сандалиях на красных, словно обваренных кипятком ступнях?

– Ты садись, а я зайду, закажу своё, – Лацис-Латиссе широким жестом предложил на выбор любой столик из семи стоявших под шикарной, в тон всей отделке, маркизой, – Не хочу жрать их дежурные колбаски, и тебе не советую. Изжога замучает.
Он надел устрашающего вида черную хирургическую маску с изображённым на ней пиратским символом и скрылся в дверях.
 
Молчаливый спутник присоединяться к Гене не стал – дождался, пока тот сядет, и расположился чуть поодаль, оставив соседний стол пустым, как и предписывалось карантином. 

Старший коллега, знакомый пока только по давней беседе в общаге, по-видимому, был в заведении не впервые. Не прошло и двух минут, как появился официант с тремя кружками пива и двумя блюдами разнообразных закусок. Одну кружку и тарелку поставил перед человеком через столик, остальное – перед Мухановым. Поставил, зачем-то протёр сверкающую чистотой столешницу, пристально взглянул на нагло дымящего посетителя. Джинсы, рубашка сомнительной свежести… во взгляде читалось: турнуть бы тебя, засранца, да руки марать неохота, и положение обязывает…

– Wear a mask, please, – с дежурной улыбкой произнёс обязанный блюсти вежливость, – And we don't smoke here. (Наденьте маску. И у нас здесь не курят)
 
«Ах, вот как!.. Без маски ты меня, может, и обслужить не захочешь?.. А придётся… – Муха как ни в чём не бывало стряхнул пепел в свою жестяночку с крышечкой и жестом показал гарсону: мол, неплохо бы принести штатную, – Скажите пожалуйста, не курят у них!.. Ну и не кури;те, я же вас не заставляю!»

– Сураны;ч барба; жаны;м? (не уезжай, любимая), – с непонимающим видом спросил нарушитель па-киргизски, – Мени;н гезумду;н жарыгысы;н!..  (свет очей моих) Сени; абда;н кере;м… (я тебя очень люблю)

«Специально вызубрил когда-то… не для тебя, идиота, но не пропадать же трудам!»
Судя по округлившимся глазам, официант, как и следовало ожидать, решительно ничего не понял. И повёл себя соответственно: человек в фартуке надвинул на нос висевшую до этого на шее марлёвку, мысленно плюнул и удалился. Возможно, ему показалось: посетитель в свою очередь требует стерильности от него, обязанного блюсти.

«Совсем распустились тут в своих Европах!.. Гигиены хотят, а языков не учат… – ухмыльнулся победитель словесного боя, – А может, рановато я радуюсь?.. Наберёт сейчас номерок, подкатит фургончик с решёточками, и упакуют меня по всем правилам карантинного искусства. Ещё и штраф присудят, а платить – нечем... Но, пока не арестовали, можно пораскинуть мозгами. Этот Дэн, по всему, и есть тот самый мальчик в шортиках…»


Мальчика в коротких штанишках вспомнила сестра.

За годы отлучения от науки и большой медицины в Генкиной жизни ничего хорошего не произошло. Работу менял уже трижды – как только мстительный профессор узнавал, где ему удалось пристроиться, следовал очередной звонок сверху, и «щелевика» в очередной раз увольняли.
 
Жена пригрозила подать на развод, из квартиры то выпирала, то звала назад, и полубездомный гинеколог вернулся в свою убогую комнатку – поскольку желающих её снять так и не нашлось, хозяин с радостью пустил бедолагу обратно.
Помня о прошлом, Муха терпеливо ожидал очередного пришествия своенравной синеглазки. Придёт?.. Придёт, придёт, никуда не денется – была у него в этом необъяснимая, но стойкая уверенность. Повесток в суд пока не было, это тоже обнадёживало.  А если всё-таки вызовут, он твёрдо решил не ходить и заранее припас объяснение неявок – постоянную занятость и плохое самочувствие. Справку однокурсники нарисуют, хоть две. Или три.

Вот тут и подул ветер перемен. Веяние пришло из телефонного динамика. Номер вызывающего абонента – незнакомый. Кто бы это мог быть?
 
– Салют, Муханов! Не узнал?
– Здравствуйте, – на всякий случай вежливо ответил изгнанник. Ошибка? Но его назвали по фамилии… неужели из суда? – А кого я должен узнать?
– Визитку мою выбросил, небось?
– Какую визитку?
– Помнишь, я тебе обещал учёбу по хирургии сосудов оплатить?

Вот теперь он вспомнил – и самого «Дэна», и визитную карточку, и разговор. Хорошая у хирургов память – звонит через хрен знает сколько лет, и, как ни в чём ни бывало – салют, чувак!.. А чувак и думать о тебе забыл…

– Но не оплатил же?
– Сейчас не об этом. Мы тогда, помнится, про работу за бугром балакали. Помнишь?
– Ну, помню.
 – А раз помнишь, у меня конкретное предложение – приезжай ко мне, не пожалеешь. Есть хорошая работа.
– К тебе – это куда? В Лозанну? А на чём я, по-твоему, поеду? На самарском трамвае? И на работу – кто меня там возьмёт?.. Издеваешься?
– Деньги на билет я тебе вышлю, отдашь с получки. А не отдашь – переживу как-нибудь. Вылетай в Берлин, как приземлишься, набери. Я нынче тут, пробуду недельку. Работать будешь у меня в клинике, диплом подтвердишь по ходу. Это не шутка, честное слово.
– А почему ты решил, будто я всё брошу и кинусь к тебе, как ослик за морковкой? Может, я получаю больше твоего главврача?
– Слушай, братан, давай не будем терять время. Знаю я твои заработки. Короче, едешь?

Поехал, отчего бы и не поехать, на халяву-то?.. Тем более – виза есть, ещё в сытые времена хотел махнуть на октоберфест, да перехотел.
 
Генка написал заявление «за свой счёт, по семейным обстоятельствам», билет заказал из Москвы, а там попутно встретился с сестрой – обсудить дела квартирные. Мама просила отдать старшенькой, но у него самого напряг образовался по самое не могу…

В притон элитной жрицы любви решил не ходить, хотел назначить рандеву на нейтральной полосе – благо, кафешек в столице – завались. А Василиса перерешила по-своему: подошла к вагону, предложила отвезти в Шереметьево. И снова она произвела впечатление – по перрону с ним рядом шла дама, приятная во всех отношениях. Встречные-поперечные мужики, как один, поглядывали с откровенным восхищением и завистью.    
На стоянке дожидался новенький джип. Муха сел, осмотрелся, присвистнул: неплохо живут столичные путаны…

– Ну как, не загрызла тебя ещё твоя жучиха? – сестра, не заводя мотор, закурила обыкновенную, не черную и не сладкую сигарету, – Куда собрался, если не секрет?
– Живой пока, как видишь, – Гена отказался от предложенного курева, достал свои, – И даже здоровый. Вот, на неметчину слетаю, туда-обратно, но это к делу не относится. Давай сразу решим самое важное, с квартирой. Ты же знаешь, как мама хотела? Она тебе говорила?
– Говорила. Только мне ничего не надо. Делай, как тебе удобно, я ни в малейшей претензии. Деньги понадобились? У молодой жены аппетиты разгулялись?
– Аппетиты у моей жены нормальные, а деньги никому не помешают. Если я её продам, тебе – половина, так?
– Я же сказала – мне ничего не нужно. Вообще ничего. Мамина воля – одно, а мы можем иметь и своё мнение, не находишь?
– Тогда спасибо. У тебя, смотрю, другая машина?
– У меня, братик, всё другое. И машина, и дом… всё, – она взглядом оценила его сомнительное благополучие, покачала головой, – Живой, говоришь, здоровый… а в зеркало на себя когда-нибудь смотришь?.. На кого ты стал похож?.. Не стыдно – врач, научный работник всё-таки?.. Нет, надо, надо тебя моим девочкам поручить!..

Генка хотел было возразить: на кого хочу, на того и похожу, не ваше, мадам, дело, и никакой я давно не научный… Но при упоминании о «девочках» мгновенно закусил удила;. Это ЕМУ должно быть стыдно?!

– Нет уж, избавь меня, бога ради, от своих девочек!.. И рыженьких, и всяких прочих!
 
Чего угодно ожидал… Сестра минуту смотрела на пышущего возмущением праведника с непонятным выражением – жалеет она его, что ли?.. А потом засмеялась:
– Ох, Генуся, Генуся!.. Я ж тебе ещё на похоронах говорила: деньги у меня ДРУГИЕ. А ты и слушать не захотел… И когда вы, доктор, научитесь разбираться в людях, да и в бабах… Женщина, брат – это не только твоё, мягко выражаясь, рабочее место... А девочки мои… ты не поверишь, но и рыженькая среди них имеется… эти девочки – постарше меня, и они – одни из самых лучших портних в наших краях. Должна заметить, твой одноклассник-депутат с женой у меня одеваются, и довольны оба. О, опять покраснел…

Ёлки-палки!.. Сконфуженный доктор проглотил готовое сорваться с языка «Я бы меньше поразился, если б он у тебя раздевался!..»

«И Марина у тебя одевается?..  Ну да, что тут удивительного – она своего Славика к такой «классной» швее одного ни в жизнь не отпустит!»

Одеться «у девочек» и «стать наконец похожим на человека» Генка не пожелал – теперь ещё и из чувства неловкости. По пути она посетовала: Славкина жена, молодая и красивая, жутко больна. С виду не скажешь, выдаёт только бледность, а ноги постоянно отёчные. Наверное, с сердцем или с почками серьёзные нелады…  Муха о Маринкиных проблемах знал гораздо больше, жена рассказала. Промолчал – сестре лишние подробности ни к чему.
 
«Нелады, говоришь… ещё какие нелады – врагу не пожелаешь. Красивая, молодая… молодой и останется, как ни прискорбно. При таком диагнозе состариться не успевают...»

Вспомнили – вернее, вспоминала Васька в ответ на его вопрос – и о потсдамском детстве.
– Конечно, помню. Фамилию их не знаю – она и не звучала ни разу. А пацанёнок там бегал, у доктора этого, что папку нашего спасал, да не спас. Дениска… у него ещё штанишки были смешные такие, короткие, в клеточку и на шлейках с пуговками…  А как самого; доктора звали – не помню, хоть убей.

В аэропорту сестра привстала на цыпочки, по-матерински поцеловала непохожего на человека брата в лоб.
– Есть просьба: не поленись, зайди в Потсдаме на военное кладбище, разыщи могилу героя нашего. От меня тоже поклонись. А вернёшься – заезжай как-нибудь, и лучше все вместе, дочку покажешь, – она легонько нажала указательным пальцем на кончик Генкиного носа, словно поставила точку в разговоре, – Лети, муха. Береги там себя.
– Постараюсь.

«Лечу, лечу… Куда лечу, зачем лечу?.. На хрена мне эта Германия со Швейцарией заодно? Если тульскую хату удачно продать – на пару лет жизни хватит, а там и с работой определиться можно. Не вечно ж профессор будет меня мордовать… Береги, не береги – от всего не убережёшься. Как раз за границей мне ничто не угрожает, в отличие от дома. Там Шерстобитов не достанет.»


Подходила уже очередь на посадку, когда телефон пиликнул: пришло сообщение. Он был прав, ожидая пришествия – жена не выдержала. Возможно, зашла в берлогу, а его нет. Интересно, на работу звонила? Сказали ей, про «семейные обстоятельства»?

«Приходи домой, – написала жучиха, – Хватит дуться.»
Интересный подход: его выгнали, и он же записан в виновники – надулся, сбежал, его третий месяц зовут-зовут домой, а он не приходит и не приходит… Способ связи выбран не случайно: позвонить первой – как бы извиниться, а гордость не позволяет.

«Писать и звонить – не буду. Я же дуюсь… Отправлю смайлик, сойдёт. И телефон лучше пока отключить. Права сестра: не понимаю я ни людей, ни женщин. Несомненно, моё рабочее место – самая важная составляющая, но есть в них и ещё кое-что, лично для меня пока непостижимое…  И саму Ваську мне не понять, её отношения к родителям, например. Мама – пошлая ****ь, а папа?.. Сейчас уверена – неродной он ей, но в семь-то лет, да и в четырнадцать она об этом ещё не догадывалась?.. Или мать ей тоже нагородила, про героя-идиота?.. «Разыщи героя, поклонись от меня» – шуточками не пахнет… Кстати, пахнет от неё так же, как раньше. Говорит, всё у неё другое?.. А вот и не всё!.. Духи; остались те же…»


Увидеть родного отца хотя бы на фотографии так пока и не удалось – попросить Василису привезти и показать когда-то обещанное фото не догадался, а на могильном памятнике портрет-медальон отсутствовал. Серая бетонная пирамидка со звездочкой ничем не выделялась среди прочих. Скупая надпись: «Гвардии майор Черёмухин Евгений Дмитриевич, 1960-1990». Овальное углубление. Возможно, металлическая вставочка тридцать лет назад была прилеплена кем-то не слишком мастеровитым – вероятнее всего солдатиком срочной службы, и отвалилась под действием влаги, мороза… Возможно, его, медальона, и не было – советские войска спешно покидали страну, тыловая служба, как и все прочие, сидела на чемоданах – до могилок ли тут…


– А почему именно я? – сделав наивно-большие глаза, осведомился Генка, – И почему именно сейчас?

«Дениска, значит. Мальчик в клетчатых коротких штанишках. А спонсор – его отец, бывший военврач, не вылечивший моего геройского папочку… Интересно, откуда у советского медицинского подполковника такие возможности?..  Но он давно не советский, и не военный, а врач – он врачом и остаётся, хоть в мундире, хоть без… Постой-постой… Кого там онколог Майоров упоминал, из Швейцарии?.. Латисо?... А не Латиссе;, случаем, имелся в виду?.. Нам же на госпитальной хирургии его упоминала доцентша – один из корифеев мировой трансплантологии?.. «Весь внутригрудной комплекс… невозможно по определению…» Неслабо я попал…»
 
Старший товарищ сдержанно хмыкнул, подняв брови. Муханову явно давали понять: дураком его не считают и от него, в свою очередь ожидают поведения не идиотского. Тем не менее ответ все-таки последовал.

– Спрашиваешь, почему ты?.. Я бы мог и не говорить, но, если ты серьезно, то первый наш разговор в общаге забыл напрочь? – Дэн дождался выразительного пожатия плечами и продолжил, – Понятно.

Он взял свою кружку, допил и покачал опустошённым сосудом в воздухе. Официант словно материализовался из пустоты, как джинн из лампы, забрал пустую, водрузил перед посетителями две полных до краёв ёмкости с пенными шапками и столь же неуловимо исчез. Мухиной сигареты он теперь демонстративно не замечал.

– Тогда придется начать издалека. О голожопом детстве не будем – я и сам те времена толком не помню, а с чужих слов пересказывать не люблю. Начну поближе. Школьные годы чудесные опускаем. Отличником я тоже не был, ну и бог с ним. По девкам да дискотекам все шляются, это нормально. Юности свойственно легкомыслие…

«Ого!.. Мне послан щедрою судьбой философ-самоучка… грядёт трактат на тему «если бы молодость знала…» Ну, кто угощает, тот и тосту;ет. Наше дело пить да слушать. А пивко тут знатное, грех не попить на халяву…»

– Перейдём сразу к молодости. Относительно выбора ВУЗа – я в прошлый раз говорил. Батя помыслил правильно – в медицинский тебя отправить, не в местный ваш говняный, при универе, заметь, а в неблизкую Самару, где у него всё схвачено… И с кураторами твоими периодически беседовали, дабы в строгости держали, и в сессиях посильно участвовали его хорошие знакомые, однокашники, фамилии тебе ни к чему. Не упускали тебя из виду.
Между нами говоря, папахен мой на тебе уже было крест поставил – диплом ты получил, матери твоей не стало, и он счёл старый должок… вообще-то, он сам его себе и выдумал… короче, порешил дело закрытым. Дальше – уже я сам, почитай что против его воли. И по одной простой причине – одному чуваку крупно повезло оказаться в одной тебе известной теме. Врубаешься, нет?.. Поясняю. Моя… наша, и не только, семейная фирма заинтересовалась делишками, связанными с эмбриогенетикой и подобными штуками. И надо ж такому случиться – как раз на этой дорожке ты и обнаружился. Понял теперь? Вижу, начинаешь понимать. Да-да, лаборатория твоего недавнего благодетеля Шестибратова…
– Шерстобитова… – пробурчал Муха, – И никакой он мне не благодетель…
– Не перебивай. Начхать мне на его фамилию. Так вот, его кафедральная шарага, как ни странно, умудрилась продвинуться в интересующих нас разработках дальше всех, обойдя даже штатовских умников с их миллиардными бюджетами.  И тут мы узнаём: вполне благополучную лабораторию – ба-бах!.. – закрывают… Какого, спрашивается, хрена?! Никому не ясно, а мне, тамошнему выученику, подозрительно – при Советах такое бывало не раз, не два и не десять, и означает это только одно: ребятки добрались до чего-то столь серьёзного, что дальше им самим, без её величества партии или чего там сейчас придумали на замену, никак нельзя…
– Так уж и добрались… – снова встрял Генка, – Совсем наоборот…
– Айн момент, – придержал собеседник, – Дай кончить… акт, как тебе известно, прерывать вредно. А ко всему прочему я выясняю: шарагу-то закрыл сам руководитель, и одновременно выставил за дверь одного моего знакомца, некоего аспиранта Муходранова…
– Муханов моя фамилия! – не сдержался бывший аспирант.
– Хоть Тараканов! Как тебя ни назови, всё равно выставили. А ещё там мелькнули интересные фотки – их не публиковали, но я умудрился раздобыть… – выученик продемонстрировал выставленному аспиранту его хорошую знакомую Белку с не менее хорошо знакомым выводком, – По этому поводу никто толком ничего не знает, а мне страсть как захотелось узнать, откуда это взялось? Единичные случаи кое-где бывали, а чтобы родилось сразу три разных вида у особи вида четвёртого – это ж абсолютно невозможно!..

«Хочется тебе?.. Так я с лёту и выложил, разогнался… А может, и не так уж абсолютно?.. Сам отгадай, с трёх раз…»

Поскольку вопрос, откуда взялось невозможное, был обращён как бы в пространство, Муха решил не отвечать – предоставил собеседнику продолжать речь, а сам с недоумевающим видом потягивал пиво. К счастью, от автора абсолютно невозможного явления на снимки попал самый краешек халата, а по нему никого не опознать.

– Теперь понимаешь, как мне обидно?..  Темы больше нет, а если есть, то засекречена. И тебя, моего чуть ли не родного человечка, выперли. За что, кстати?

«За что?.. А в самом деле, за что?.. Слишком умный был? Или, напротив, дурак дураком?.. Был бы умный – не залупался бы, а отдал идеи шефу, сам в соавторах остался, жил припеваючи, и Жанка б не дурила… Правда, и Нобелевской премии тогда не видать.»

Генка допил очередную кружку и со вздохом раскололся:
– За бабу.
– За какую бабу? Ты серьёзно?
– А ты такого никогда не видел?.. Представь на минутку: у тебя с твоей однокурсницей всё на мази, кроме, естественно, ЗАГСа, а тут какой-то старый пердун-препод её… ну, ты ферште;йн…
– И ты Шестибритова со своей тёлкой застукал?
– Ну да… – «классно придумал!.. и главное – почти честно!.. С Катюхой-то до смешного похожая история, можно под присягой или полиграфом показания давать – комар носа не подточит… – Она мне пожаловалась, я к нему, залупился… и вылетел, само собой…
– Ну, что тебе сказать… Дурак ты, и больше ничего. Но, насколько я понимаю, ты в это время, – Денис снова ткнул пальцем в фото, – Ты ж ещё работал у него? Пусть не в этой самой группе, но всё же?
– Ну да, работал, параллельно…
– И в опытах участвовал? По суррогатному материнству с алло- и особенно – ксеноморфными эмбрионами?.. А если я тебя очень-очень попрошу… с очень хорошей материальной стимуляцией?

Муханов неопределённо пожал плечами: конечно, если очень попросишь… Пиво между тем успело сделать своё дело – в голове плыл лёгкий дурман.
 
–  И об чём ты хочешь попросить? Сам понимаешь, назад меня уже не возьмут…
– Ты парень неглупый и наверняка кое-что помнишь. Требуется по возможности подробно изложить и попытаться воспроизвести разработки твоего профессора-распутника, Шерститова то бишь. Сможешь? – видя на Генкином лице полное отсутствие ожидаемого энтузиазма, Дэн разочарованно протянул: – Поня-атно… примерно так я и ожидал – ни хера ты, малыш, не можешь. Тогда…
– Погоди! А почему вы тут решили, будто ваш Шерстобитов вообще чего-то сто;ит?

И в течение следующего получаса Гена едва не совершил главную ошибку в своей молодой жизни – не замечая за обманчиво-скептическими репликами и сомневающимися усмешечками жгучего интереса собеседника, выложил почти всё.

Остановился в последний момент, когда уже готовился произнести заветное и сболтнуть, откуда взял СУБСТАНЦИЮ. Остановился не из-за реакции другана; Дэна, а уловив движение по соседству: толстый соглядатай торопливо передвинул лежавший перед ним телефон или диктофон – какая, в сущности, разница… поближе к краю стола и заодно к нему, рассказчику. Спасла обычная моечная машина – ехала себе, скребла щетками мостовую, да и затормозила. Шум усилился, качество записи могло пострадать, вот жирюга и всполошился. Спохватился и Муха.

– В общем, я согласен поработать, изложить… Что-то вспомню, что-то заново набросаю… Давай завтра, по-трезвухе дорешаем?.. а то сегодня уже не думается, лады?.. И отстой пора бы слить…

Генка вскочил и отправился внутрь заведения, благо уважительная причина имелась. Вернулся, огляделся и обваренного в поле зрения не обнаружил. Понятно – на сегодня записывать больше нечего, надобность в нём отпала.
 
За время его отсутствия официант успел обновить сервировку – при виде такого изобилия у любого слюнки потекут.

– О-о, какой класс! Ну, за встречу!
– И за будущие успехи, – поддержала принимающая сторона.

–  А ты мне расскажешь, почему всё-таки мы сидим именно здесь? В Потсдам припёрлись?.. Разве в Берлине мало таких кнайпов?
– Кнайпы такие есть, и немало, а это место – особенное. Начну-ка я  с самого начала…. 
С чего начиналось?.. В библию загляни, там сказано: вначале было слово. А вообще, как ни странно, всё началось с обыкновенной сопливой жалости одного придурковатого гуманиста к другому дурачку. Кто кого жалел – поймешь по ходу, и постарайся не обижаться – я выражения выбирать не буду.
Для ясности – небольшое отступление. Советский Союз помнишь? Не особенно… Можно понять – ты, как и я, при нём почти и не жил. Но общее представление имеешь. Похвально. И о Коммунистической партии с ее генеральным секретарем тоже в курсе? Молодец! В таком случае обойдусь без долгой преамбулы.
В уже далекие восьмидесятые на всесоюзном троне случилась недолгая, но крутая чехарда. Не успел бровастый Брежнев юркнуть под Кремлевскую стенку, как на его место образовалась очередь жаждущих повластвовать, и первым, разумеется, оказался главный на тот момент кэгэбэшник. Андропов, он самый.
Так называемая холодная война, а по сути – соревнование мировых систем – шла уже давно, и Советам приходилось рвать все жилы, дабы не отстать в гонке вооружений. Одним из пунктиков числились ракеты. Их у нас наклепали чертову прорву, а вот с качеством имелись серьезные проблемы. В штатовских топливо уже тогда применялось твёрдое, потому они были и компактнее, и дальнобойнее, и безопаснее, и точнее… всех преимуществ не перечислишь, да и не о том речь. Главное – безопасность, соображаешь?
Ну да, на первый взгляд звучит абсурдно – ракета с атомной боеголовкой, и – безопасная. Фишка как раз в топливе: их дура не требовала заправки и была постоянно и непрерывно готовой к применению, то бишь запуску по нашим городам, деревенькам, полкам и дивизиям. А наша – не совсем. Её перед запуском требовалось сначала заправить, как обычный самолёт или трактор. Грубо говоря, конструктивно наши грозные щиты родины представляли из себя пустые железные трубы, куда перед запуском закачивали керосин и жидкий кислород из расположенных поблизости цистерн. Заправленную ракету хранить нельзя – того и гляди рванёт, поэтому на каждой «точке», кроме собственно ракетчиков, служили и вечно вонючие заправщики-керосинщики.  Ты пей, ешь, а то одно согреется, а другое остынет.
Одним из первых указов нового генсека было решение о размещении на территории Польши, Восточной Германии и Венгрии ядерных ракет средней дальности. Весь мир, без преувеличения, от страха наложил в штаны. И вполне обоснованно – если раньше нашей ракете от сибирской шахты лететь было более получаса, то теперь яичница из парижских и лондонских мошонок будет готова через пять минут. Да, испугались все, а наши генералы – больше всех. Ведь такая ракета – не какой-то грузовик или даже вагон – к ней полагается целый батальон обслуги с казармами, складами и много еще с чем. Чтоб разместить, надо ещё и место освободить... жуткая головная боль. 
К их счастью, «Юрий Долгорукий», как его прозвали за жандармские ухватки, правил недолго, сменивший его полуживой хохол Черненко протянул год, а там подоспел меченый Горби, и советская политика развернулась на сто восемьдесят градусов. Чем его купили, непонятно до сих пор, но результат не замедлил проявиться – разговорчивый Миша от угроз и размахивания кулаками без пауз перешел прямиком к безоговорочной капитуляции. Ракеты, не успев разгрузить с эшелонов, повезли назад и принялись уничтожать. Более того, снимали с вооружения и устаревшие. Всё подряд.
Новые пилили в Союзе, а старые – там, где лежали, на европейских базах. Была такая и у нас, вблизи Потсдама.  Говорю «у нас» – понимаешь, почему? Поясняю: этот вот городок – и моя родина. Как там у Некрасова: «И вот они опять, родимые места…»
– Знакомые, – невежливо встрял Муха, – Двойка тебе по литературе. 
– Ась?.. Не «родимые», а «знакомые» ? Уверен? Ну, не буду спорить… Я – конкретнее, об этих вот пенатах. Точный адрес: J;gerallee, 23. Двадцать третий дом по Охотничьему проезду, если по-нашему. Всё еще не въехал?  Думаешь, случайно мы в этой пивнухе обосновались? Погляди за мою спину, не-е, не на улицу – дальше, на другую сторону… не доходит? Я, как и ты, во-он там родился, в трехэтажном розовом домике под черепичной крышей. Теперь просёк, где мы с тобой сидим? Это ж бывший госпиталь, где мой папаша работал. 
Друг-спонсор задумчиво поглядел на остаток пива в своей кружке, покрутил ее, взбалтывая пену, и продолжил исторический экскурс. 
– Если глянуть на наше чудо-оружие непредвзято, без фанатизма, обычно выдаваемого за патриотизм, бросается в глаза одна интересная особенность: покрытое славой советское вооружение, как ни парадоксально, было гибельно в первую очередь для самих воинов.  Наверное, здесь не обошлось без верности традициям. М-да-а… Для воинов. Я бы уточнил – и не только – окрестным мирным жителям и его, оружия, изготовителям, тоже неслабо доставалось. Ещё при отливке бронзовых пушек нередко случались пожары, и литейщики горели заживо. Ты в Москве-матушке бывал, в Кремль заходил?
– Кто ж там не бывал…
– Ну да. Самая большая в истории бомбарда, она же Царь-пушка – где?..  вестимо, у нас, в Кремле. А она за полтыщи лет никогда не стреляла. Попытайся кто её зарядить да выпалить – разорвёт к хренам и саму пищаль, и всех, кто рядом окажется…
Американцы свою атомную бомбу в качестве теста на смертоносность сбросили на косоглазых супостатов, а наши?  А наш «маршал победы» товарищ Жуков собрал полсотни тысяч своих… додумался же, ёптыть… своих солдат, да на их головы и кинул…  Там, в степи под Оренбургом, и простые люди жили – овец с верблюдами пасли, землю пахали. О них вообще никто не подумал – солдату;шкам хоть приказали противогазы надеть, гимнастёрки поменяли, в ду;ше помыли, а этих бедолаг за пару часов до взрыва отвели в низины вместе со скотом, а взорвалось – живите себе дальше, вроде ничего и не случилось. Сгущаю, говоришь?  Ага, сгущаю.
Ты такое название «Ленинский комсомол» слышал? Нет, не молодежная компартия. Подводная лодка.  Может, «Комсомолец»?  Тоже нет… Про «Ка-девятнадцать» спрашивать не буду, её все знают, благодаря Голливуду. А-а, ещё о «Курске» наслышан… ну, в общем, его и одного достаточно, в качестве иллюстрации.  Так вот, я думаю: каждый советский танк, самолет, корабль и подлодка… эти – и вовсе, с них не убежишь… были смертельно опасны. И не врагу, что было бы естественно для оружия как такового, а нашим, по долгу службы обязанным эти железные гробы обслуживать и поддерживать на плаву, на земле, в воздухе. Опять сгущаю?
Хочешь анекдот?.. Прапор построил взвод и показывает солдатам круглую железяку: «Вот эта граната называется «Эр-гэ-дэ - сорок два». Бросать её следует так, чтобы кроме вас, убило еще хоть кого-нибудь!» Ну да, не ново и не смешно, а скорее грустно…
Тогда конкретнее. Новые ракеты, завезенные при Андропове в Европу, толком даже не успели распаковать – тут же попёрли обратно, и на металлолом. Да и не о них разговор – просто с их появлением стали массово снимать с боевого дежурства и разоружать старые, еще жидкостные. Там применялось комплексное топливо, не обычный керосин с кислородом, а покруче, в смысле температуры и силы горения, а соответственно и повреднее. И на складе, где эту гадость собирали для отправки в отечество, случилась авария – разлилась она. Счастье ещё – окислитель отдельно был, хоть и недалеко. Если б успело смешаться, среагировать – гореть всему километров на десять в округе…
Рота химзащиты сама не справилась, позвали помогать обычных танкистов, ракетчиков, мотострелков – всех, кто подвернулся, из ближних казарм. Справились, разгребли, но были и пострадавшие. Десятка полтора транспортабельных увезли в Союз, о них ничего не знаю.
Там в чём дело-то было: без спецкостюма и противогаза к этим Ка-Эр-Тэ, как сокращенно называют компоненты ракетного топлива, близко подходить нельзя, и противогаз лучше надевать изолирующий, а такие были исключительно у химиков. Общевойсковой, фильтрующий, держит эту дрянь минут двадцать, дальше надо фильтр менять. А кто ж об этом подумал, когда подняли по тревоге и погнали к складам, черпать вонючую отраву? 
К предку моему в отделение попали трое – два солдатика и майор Черёмухин Евгений Дмитриевич.
– Как ты сказал? – встрепенулся Генка, – Евгений? Но это же…
– Ну да, ну да. Тот самый майор. Твой настоящий отец.
– А твой…
– А мой их увидел, и с ходу въехал: труба им всем – и пацанам, и геройскому командиру. И действительно, рядовых к вечеру уже в цинки запаяли, а офицер, тот покрепче оказался. Вся прелесть ситуации, видишь ли… они одноклассники, со школы дружили, после папаня в медицинскую академию поступил, а Женька – в ракетчики подался.  Радости было, когда в ГэСэВэГэ пересеклись – не передать… В этой пивнушке не раз сиживали. Ну и прикинь, каково это – глядишь на него, говоришь с ним и понимаешь: вот он, твой друган, с виду живой и почти здоровый…  кроме почек с печёнкой.
Ему, комбату, по должности совсем не обязательно было самому в пекло лезть, мог ротных-взводных озадачить, вообще по рации командовать, так нет. Молодых поберёг, а сам вляпался – хуже некуда. Крепкий был, без малого месяц прожил. Чего только батя ему не лил – по всей фармакопее фиг сыщешь, и всё без толку. И гемодиализ не помог. Искусственная почка у них в госпитале уже была, работала, правда, не идеально, но первое время справлялась. Закавыка в печени – та тоже отказала. У него, молодого, сильного мужика, развился тотальный токсический гепатит. Не мне тебе объяснять – сливны;е очаги некроза. Несчастная печёнка пыталась выжить, раздулась вчетверо. А потом вместо своей природной функции – обезвреживать поступающие из кишечника токсины – принялась наводнять кровь собственными ядами.
Хотели героя в Питер, в Кировку переправить, да пока хотели – не успели. А если б и успели – что с того? Ливер пересаживать у нас тогда не умели, на почку – надо донора подыскивать… короче, помер твой Черёмухин. И уже в коме, как на минуту-другую очнётся, всё Валечку свою звал… Она, должен сказать, держалась стойко, не рыдала и истерик не закатывала. В госпиталь приходила каждый день, тебя в колясочке прикатывала, однако ночи напролёт у его койки не просиживала, не рвалась, как многие делали, то пол помыть, то судно поднести, то кровь сдать. Не сдавала, ни разу. В её крови, по большому счёту, и нужды не было.
На батю глядела, как на божью икону, разве что не молилась, а когда ясно стало: Женьке её считанные часы остаются, всё-таки не удержалась, кинулась чуть не с кулаками – сделай что-нибудь!.. ты же врач, кандидат наук, хирург, ты же всё можешь! У немцев помощи попроси, в конце концов! Может, его на Запад попробовать перевести? Ну пожалуйста, Валя, он же умирает! 
Интересное у них совпадение: она Валя, и он Валя. Валентина и Валентин… Ходила за ним, как привязанная… Мне, пацанёнку, это было как игра какая-то, только много позже батя кой-чего рассказал, прояснил. И о ней, о них, в том числе.
А что он мог-то? Ну да, начальник отделения, подполковник медслужбы… Ну да, хирург, кандидат, главный окружной специалист… Вот тогда и началось. Пришел в наш госпиталь немец. Тоже спец, как и батя, тоже по;дпол, только форма другая. Его о помощи не просили, да он бы ничем и не помог – так, ходили иногда то наши к ним, то они к нашим. Обмен, понимаешь, опытом. Братская все-таки страна была, и отношения соответствующие, можно сказать родственные. 
Этот Вернер поглядел, как Валечка плачет, как папаня желваки катает, и спросил, типа: а разве нет возможности сделать пересадку?..  пусть не здесь, пусть даже не в нашей берлинской клинике, а, скажем, в Гамбурге?.. Ведь для этого всего и требуется – пара сотен тысяч долларов или западных марок. Мелочь, по большому счету. Меньше, чем одна ракета сто;ит.   Объяснений батиных он так и не понял. 
Они, когда майор кончался уже, стояли в ординаторской у окошка, а там по парку толпа цыган валандалась – мужиков раз-два и обчёлся, баб штук пятнадцать, а ребятни не счесть. Интересные людишки – пока всё у наших армейцев шло путём, их днём с огнём не сыщешь, а тут – нате вам, нарисовались красавцы! Немец глядел-глядел, да папане задумчиво так и выдал: вот народ – никаких тебе забот… И ещё кое-что.  Да.  Прям как в Библии – в начале было слово…

Денис задумчиво посмотрел на Генку, будто раздумывая: надо ли тому слышать это «кое-что».  Продолжение вышло не совсем свя;зным.

– Я бы сказал, не одно слово, а фраза эта «сделай что-нибудь».  Она, говоря так, не знала – подполковник к тому времени уже сделал своими врагами почитай всех тамошних генералов с их заместителями – требовал, добивался, просил, проклинал… как о стенку горох. Ответ был один: у вас даже «искусственная почка» есть!  Чего вам ещё?.. какие пересадки?..  какая валюта?.. он у вас кто – генерал, член политбюро?.. ах, майор, одноклассник… Идите, подполковник, служи;те и работайте. Скажите спасибо – за такие слова можно и в Забайкалье угодить… 
Он не захотел ни в Забайкалье, ни ещё куда-нибудь в России. Похоронил друга, подал рапорт на увольнение, отвёз нас с мамой в Союз, велел сидеть тихо, а сам вернулся в ГДР, считай нелегально. И провел первую коммерческую операцию: при пособничестве ворюги-тыловика и посредничестве того самого Вернера фактически продал весь госпиталь немцам. Потом ему понадобилось долго прятаться, а деньги… а вот с деньгами вышла ещё одна история, с географией заодно.
Дурак-тыловик на радостях подался в Москву, там его взяли за жопу, содрали красивые полковничьи погоны и посадили в некрасивую тюрягу. Денег при нём, естественно, не нашли, они уже лежали в надёжном банке. Номера счетов дурак знал, но слить не успел – в пропитых мозгах случился инсульт, отняло речь, ручки-ножки. Через месяц худо-бедно восстановили, допросили по новой, болезный во всём признался, покаялся, выразил готовность сотрудничать со следствием. Да только батя те номера знал не хуже тыловика. Когда до счето;в добрались, на них уже было пусто.
На те денежки и построился наш первый центр. Говорю «наш», потому что я – совладелец. Оперирует в основном батя и его ребятки – он подобрал классных хирургов, могут такое, что и фантастам не придумать.
– И ты?
– Куда мне до них!.. Так, по мелочи, забавы ради – почечку-другую перекину… На мне организационные вопросы, коммерция, исследования… вот как с тобой, например. 
– А куда же смотрел КаГэБэ?
–  Не понял… А-а, тогда… Так я ж говорю…
– Нет, я не о деньгах. Ты сказал: «отвёз нас с мамой в Союз…» Но если они заподозрили что-то неладное, вас бы мигом сцапали, нет?
– И сцапали бы, живи мы в Москве или где-нибудь на Урале. А мама же у меня латышка, у нее родители из-под Риги, мы там обосновались, и она первым делом вернула себе девичью фамилию. И мне заодно поменяла. А вскоре и папа к нам присоединился. Так что комитет искал Горбаня, а не Лациса.
– И не нашёл. Понятно. Мой отчим всего-то от армии откосил, и то его в хитрожопые зачислили. Но ему до твоего фатера – как до луны. Ловок прохиндей…
– Что есть, то есть. А чего ещё у фатера не отнять, так это коммерческого нюха. Хирургия – вещь хорошая, прибыльная, но с неё одной сильно не зажируешь, и накладных расходов – выше крыши. Поэтому есть у нас и по твоему профилю кое-какие проектики, с отменной доходностью. Там-то я тебя и пристрою. С суррогатной ЭКО-методикой, я так понимаю, ты в общих чертах знаком?.. Не на крысах, а в натуре?

«В общих чертах?! – хотел возмутиться Генка, но на этот раз вовремя притормозил, – Да я эти методики ещё до диплома вдоль и поперёк изучил, а с отдельными нюансами такое могу – ахнешь!.. А не привезти ли мне каплю-другую этого нюансика, раз уж речь пойдёт о суррогатных делах?.. Экспериментировать так экспериментировать…»

– Да, можно сказать, знаком…
– Поначалу поработаешь под присмотром наших. Если будешь справляться – дадим допуск к самостоятельным операциям. Тогда и деньга; пойдет нормальная. Первый контракт – на полгода, типа испытательного срока. По рукам?
– А можно, я домой смотаюсь? С семейными делами разобраться, и вообще…
–  Такой молодой, и уже семейные дела? А я думал, ты на свободе гуляешь!.. Бери пример со старших – вот я не женюсь, и счастлив. Хочешь совет?.. Разведись, а мы тебе тут… шучу, шучу. Надо смотаться – так и быть, смотайся. Недели хватит?
– С избытком.