Вновь заведённые часы

О чём. Повесть в жанре маркесовской реало-фантастики о человеке, потерявшем голову от любви.
   

                1.
   На улице душно вечерело. По узко-извилистой единственной улице городка Лос- Перхушкос брели одинокие прохожие. Многие из них были откровенно пьяны. Так уж нехитра местная жизнь. Заведётся в штопаном кармане пара-другая песо, и вот уже их обладатель никак не сможет обойти стороной облезлый и обгаженный птицами кабак старого Бучоссса и его магазин. Все жители городка и завидовали и не завидовали старому Бучосссу. С одной стороны –  хорошо устроился и верный заработок. С другой- масса всего самого непростого. Полгорода набивалось к нему в лучшие друзья, надеясь на какие- то скидки и поблажки. Не получив же ни того, ни другого, жители Лос Перхушккоса переводили лавочника в категорию злобных врагов. Раза три за год старого Бучоссса избивали, подкалывали шилом и даже пытались отравить дикой дозой слабительного, подмешав отраву в потрёпанный термос, что тот держал всегда недалеко от себя.

    Умберто Наварррос злобно выругался и плюнул себе под ноги, поглядев в приоткрытую дверь своей лачуги. Городской адвокат Шмойзессс, нализавшись в кабаке своей любимой текилы, по пути к своей лачуге пристраивался к невысокой изгороди крошечного дворика Умберто, чтобы справить нужду. Нетерпеливо и с шипением втягивая в себя вечерний душный воздух, Шмойзессс пытался ухватить в расстёгнутых брюках то, что было сейчас жгуче необходимо, но, отчаявшись, досадливо махнул рукой и пустил содержимое мочевого пузыря в брюки.
    «Так мало хорошего в нашем городке и так много неприглядно- мерзкого! А ведь, когда трезвый, строит из себя такого интеллигента!»- подумал в очередной раз Умберто и плеснул в свою помятую кружку вонючего бренди из пузатой бутылки с обглоданной мышами этикеткой. «Ты, позорный напиток, будь ты проклят, сможешь хотя бы на час и хотя бы только в воспоминаниях сделать  мою Аугустину хоть чуть ко мне ближе!»

    В убогой лачуге становилось темно и оттого особенно неуютно. Умберто, чиркнув дымной спичкой, зажёг керосиновую коптилку. На неровной стене блёкло-оранжевым пунктиром задрожал его сгорбленный силуэт. Умберто прочно возненавидел все свои одинокие вечера, прошедшие при свете этой коптилки и те вечера, которые ещё предстоят. И  неважно, сколько их ещё будет. Но, у него есть ещё верная треть недопитого в бутылке, надкусанный ломоть остро-перчёно-зловонной колбасы и воспоминания о его любимой, но зверски блудливой Аугустине. И эти воспоминания с каждым глотком всё сильнее защекочут его заскорузлую и замшелую душу и снова отворят дурацкие, нелепые мужские слёзы.

     Умберто Наварррос не всегда был хронически беден, не всегда хватался за любые полпесовые заработки, вроде уборки в адски вонючем сортире возле кабака старого Бучоссса или помощи в захоронении чьей- то помершей собаки. По молодости ему удалось даже несколько лет поработать гитарным мастером в крошечной мастерской покойного Уго Родригессса-седьмого. Хотя, давно ушедшая в мир иной Хосинта, матушка Умберто, не раз обиженно повторяла, что не одобряет выбор ремесла своим явно непутёвым сыном.
- Это дребедень, а не профессия! –говорила она, в досаде разводя руки,- Надо идти в серьёзное дело с верным заработком. Умбертино! Как ты не поймёшь? Надо попробовать устроиться в погребальную контору. Ну, пару лет покрутишься с лопатой на побегушках, а потом и серьёзным работником станешь. Может, даже станешь произносить красивые траурные речи. – Хосинта поднимала кверху большие карие  глаза и изображала спившегося и почившего матерщинника Ромарио Пуринтоссса:  «Сегодня, едрить так и этак, мы провожаем в мир иной…»- Ведь в нашем городке нет ни одного внятно говорящего мужика! Кругом пьянь с разбитыми рожами и с парой зубов. От них воняет шлюхами или псиной. А кто ж пожалеет сорок  песо на красивую похоронную речь? Правильно же?
- Мам! Но, я не хочу постоянно быть рядом с покойниками! Говорят, рядом с ними человек и сам постепенно мертвеет. Говорят, первым делом у него выпадают волосы. А вторым делом заостряется нос. Дальше впадают глаза и сереет кожа.
- Умбертино! Представь только! Ты будешь стоять на кладбищенском пригорочке у входа, а на тебе будет чёрный, как мокрый уголь, костюм и чёрное траурное сомбреро с красной атласной узкой лентой! Будешь вторым по уважению человеком в городе после Лурдессса! И вокруг тебя будут такие красивые траурные ленты!
    Идти в  погребальные суетливо-скорбные дела Умберто наотрез не хотел. Его приятель, долговязый Альберто по наущению матери устроился туда. Постоянное соседство с разного рода покойниками до неузнаваемости изменили Альберто. Появилась нездоровая заторможенность, какие- то бессвязные выкрики и беспричинные оскорбления ещё живых людей на том основании, что они не торопятся помирать. После очередного шумного скандала на похоронах красотки Суэстес он и вовсе был связан траурными лентами во много слоёв и отправлен в психиатрическую лечебницу, что в соседнем Лос-Расхряпосе. И больше о нём ничего толком не было слышно. И зачем ему, Умберто, такие огорчения и проблемы? Что же до уважения, то городской глава Лурдессс точно не был примером для Умберто. Он, видели, посещал в Лос-Расхряпосе настолько злачные места, что даже самый отъявленный и извращённый слюнявый развратник их городка не отважился бы туда сунуться!

Возня  с разбитыми гитарами была куда спокойнее, хоть и приносила жалкие гроши. Гитары в Лос-Перхушкосе были довольно ходовым товаром. На них копили, с радостью покупали, повязывали яркие банты на гриф, перепродавали, обменивали на еду и выпивку. Пользовались, как подпоркой-костылём по дороге из кабака. Ими же зачастую и дрались. Ведь одно дело ударить обидчика по голове кулаком, пусть и увесистым, и совсем другое- гулкой гитарой. Человек затем продолжает размахивать оторванным грифом, а вокруг грифа, словно дети на карусели, кружатся обломки корпуса на перекрученных струнах. И вот уже то, что недавно было гитарой, с сожалением и надеждой несли в мастерскую к неумеренно пьющему Уго Родригесссу-седьмому. В городке было неимоверное количество Родригесссов, а потому, устав от адской путаницы городской глава Лурдессс распорядился каждому из примерно 70 Родригесссов присваивать персональный номер. И лишь тогда путаница прекратилась. Старый гитарный мастер выглядел ужасно. В свои 42 года он выглядел лет на 80. Говорили, что это оттого, что он пьёт лишь политуру, причём, помещая заранее в бутылку примерно на сутки какую- то отвратительную гофрированную многоножку, которых собирал возле выгребной ямы сортира, что возле кабака старого Бучоссса.

    Своё дело гитарный мастер знал. Открутив струны, он, словно пазлы, раскладывал на почерневшем верстаке обломки. Затем, быстро что- то прикинув и сделав пару больших глотков мутной политуры, крякнув и потреся седой всклокоченной головой, хватал засаленную ножовку и принимался выпиливать из бананового ящика прямоугольники разных размеров. Наварррос, тогда ещё довольно молодой, расторопно подавал мастеру то клеевую кисть, то хитроумную струбцину, то верёвку для стягивания корпуса. Выпиленные из ящика прямоугольники вклеивались в дыры вместо отсутствующих фрагментов.  Когда же вонючий столярный клей высыхал, Уго Родригессс- седьмой натягивал струны и проверял их натяжку по ладам. Выглядела гитара после такого ремонта чудовищно, но зато вновь была способна издавать музыкальные звуки. Мастер брал аккорд и хрипло и высоко исполнял куплет очень неприличной песни про ужасные размеры женского полового органа. Затем довольно хмыкал и залпом допивал политуру. Потом ещё вытряхивал из бутыли на верстак заспиртованную многоножку и, как ребёнок облизывает сахарного красно-прозрачного петушка, облизывал гофрированную скользкую мерзость, после чего отточенным движением выкидывал её в приоткрытое окно.

    Иногда гитарный мастер хвалил Умберто, иногда ругал высоко-дребезжащим голосом с проклятиями и матерщиной. Но всё закончилось в одно душно-преджаркое утро. Умберто в  мастерской  застал просто огромное количество мужчин и женщин разных возрастов. Они ругались, орали, выпучив глаза друг на друга и хватали, накрепко прижав к себе, рабочие инструменты и приспособления гитарного мастера. Несколько человек дрались,  шумно катаясь по полу и пытаясь отобрать друг у друга медную большую клеянку, из которой выливалась мутная вода.
Оказалось, что Уго Родригессс-седьмой умер от мозгового удара прошлой ночью, а почти все его многочисленные родственники  ринулись, пихая друг друга, опустошать убогую мастерскую, надеясь продать захваченное хоть за какие- то деньги. И они так увлеклись дележом и продажей, что начисто забыли про умершего. И день на четвёртый усопшего хоронили посторонние и малознакомые ему люди.

     Потом Умберто много раз мечтал, как непонятно откуда на него свалятся большие деньги. Примерно 900 песо. И он решится завести свою гитарную мастерскую. Он ни за что не станет пить политуру, а тем более с положенной в бутыль отвратительной до мурашек многоножкой. Умберто вообще не любил насекомых из-за их сходства с людьми. Кукарачи напоминают жирных чиновников. Мухи – постаревших и суетливых женщин на базаре. Бабочки- хохотучих пёстрых шлюх в кабаке старого Бучоссса. А Умберто мечтал,  как какой-нибудь Родригессс-шестьдксят третий принесёт к нему разбитую в мелкие щепки гитару.
- Скажи-ка, Умберто! С ней можно ещё что- то сделать?
- А где это ты её так приложил?
- Да, вчера вечером в кабаке у Бучоссса зверски повздорил с Родригесссом- семнадцатым. Ему об его потную лысую позорную башку и разнёс инструмент.
- Такое, эх, непросто будет починить. Но, починю. 9 песо работа будет стоить.

    Зря мечтал Умберто о своей мастерской. Деньги на него так и не свалились, а тем временем он стал совсем старым. Ему было уже 57. Многие в этом пыльном и бестолковом городке помирают куда раньше.
Старость к мужчинам ведь вообще подкрадывается незаметно. Будто бы до поры наблюдая за ними из-за кустов, чтобы потом тихо, с ухмылкой, подкрасться и ударить сзади по голове. Мол,  а пока и ни о чём не подозревай. У Умберто старость наступила через месяц после того, последнего ухода, а точнее бегства Аугустины с этим  странным татуированным моряком. Моряк вонял на весь кабак потом, селёдкой и морем. Умберто как сейчас помнил тот день, который был месяц спустя. Когда  почти  сотню дней и ночей  подряд поливали дожди. Как он бестолково ходил туда-сюда, чавкая бесформенными скособоченными ботинками, по своему неухоженному садику возле лачуги. Как грушевые, измученные дождём ветви цеплялись за облезлый плащ и обдавали противными струйками отвратительно зябкой воды, стекавшими на макушку с проплешиной и за шиворот. И Умберто хотелось с нецензурными проклятиями рвануть за эти ветви так, чтоб дерево вывернулось с корнем из земли. Но, что толку? Аугустина не вернётся. Он входил, пригнувшись, в лачугу, вытирал рваной тряпкой почти совсем седую голову и закуривал мерзкую, но дешёвую окурочную сигару, что по субботам возле церкви продаёт косоглазый и жалкий пьянчужка Мыро. У него же всегда припасена пачка-другая окурочных тонких дамских сигарет, свёрнутых из тонкой розоватой обёрточной бумаги. И Аугустина всегда спешила успеть купить их, поскольку много и, как ей казалось, изящно курила.

 Собирать табак из окурков Мыро всегда ходит на одну и ту же автобусную остановку возле облезло-ярко-жёлтого железнодорожного вокзала в Лос-Расхряпосе. Он ловко мусолит узловатыми мозолистыми пальцами каждый поднятый окурок и ссыпает табак в жестяную банку от дорогого печенья. Недокуренные же наполовину сигары он мастерски стыкует посередине и получается совершенно новенькая сигара, но втрое дешевле действительно новой. И всё бы хорошо, но в затяжные грустные дожди Мыро работать не может, а погружается в почти месячный изнурительный запой, тратя на него всё до последнего затёртого сентаво.

                2

    На косом столе Умберто воняла керосином и едва горела латунная, из  небольшой снарядной гильзы, коптилка. Выкурив густо-кисло-дымную сигару, Умберто, уже впотьмах, наблюдал и наблюдал унылый, слегка покачивающийся уличный фонарь. И вдруг окончательно понял, что он,    Умберто Наварррос, окончательно старый. Теперь уже окончательно.
Он налёг локтем на стол, и тот со скрипом качнулся. Умберто не раз пытался подпиливать ножки обломком пилы, пытаясь как- то приспособить этот стол к убогому полу лачуги. Но, стол качался и качался.
    Умберто размашисто плеснул  бренди в алюминиевую жирную, пахнущую слюной кружку  и одним махом выпил. Бренди прошло вулканной лавой по пищеводу. Собравшись закусить погнутым сухарём, вспомнил, что у него совсем мало зубов, и не стал закусывать.

    Из затуманенной и уже покачивающейся гулкой памяти к Умберто шагнула Аугустина. Шагнула грациозно и задорно. Малиновое узкое платье дьявольски соблазнительно сидело на её ладной и не увядающей в 50 лет фигуре. Задорная и смешливая. В которой удивительно сочетались красота, ум и раздолбайство. Именно от такого сочетания и теряют мужики всех возрастов голову. Иногда надолго, а, бывает, что и навсегда. Пьяноватый Умберто рассказывал ей про свою совершенно бесполезную и бестолковую одинокую жизнь, а она шутила, смеялась своим виолончельным пикантным голосом и изящно, как ей казалось, курила. Это было как наяву. А потом прижимала его небритую, в слезах, щеку к своему декольте и гладила его по седым тёплым волосам. Умберто знал, что это будет совсем недолго и вот-вот Аугустина, не простившись, скользнёт обратно в извилистые закоулки памяти. Но её, Аугустинин закоулок не успевает зарасти травой и исхожен Наваррросом, как торговый ряд с картошкой на Лос-Перхушковском базаре.

    Аугустина сбежала от него далеко  не в первый раз. Три года назад, под Рождество, она  дала ходу прямо с праздничной гулянки и тоже с очень странным типом по прозвищу Капитан. Откуда он взялся в их городке, никто не знал. Как никто не знал и его настоящего имени. Это был высоченный здоровяк с очень громким, лишённым оттенков прокуренным  голосом. На крупной  голове  красовалась чистейше-белая, расшитая золотым капитанская фуражка. Всё, что виделось ниже, будто бы принадлежало другому человеку. Дурно пахнущий засаленный пиджак, на три размера меньше и вовсе какие-то шутовские штаны с мотнёй ниже колен. Говорил Капитан на каком-то неведомом языке и ни одна душа в городке его не могла понять. И  когда Капитан жгуче хотел выпить, примерно раз в 5 минут, он указывал отогнутым большим пальцем с  жёлто-коричневым ногтем в свой широко открытый рот и в бездонное своё нутро, откуда пахло смачным перегаром и чесноком.

    Пока Умберто ходил справлять нужду в косой и скрипучий дощатый сортир,  Аугустины уже след простыл. "Не ищи её, амиго!- сказал , заплетаясь, Гонсалллес.- Она ушла по дороге из городка с этим шелудивым Капитаном. Я только видел, как он ей что-то буровил на своём языке, а она радостно кивала и висла  на нём с объятиями. Не грусти, Умбертино! Ты же знаешь, что ни одна баба не устоит перед белоснежной капитанской фуражкрй с золотыми позументами. Так было и так будет всегда!"

      Аугустина виновато вернулась в их с Умберто убогую лачугу месяцев через пять. Она сильно похудела, а малиновое платье, в котором она ходила на все вечеринки, обветшало и было покрыто какими-то зелёными пятнами. "Его забрали инопланетяне",- ответила Аугустина на немой вопрос Умберто. И он верил, потому, что однажды они обещали говорить друг другу только правду.

     Случались у Аугустины и мимолётные романы, когда она пропадала на несколько суток. Однажды пропала с бродячим цирковым, который показывал свои номера по кабакам за выпивку. Цирковой был вызывающе красив. Правда, говорили, что для пылких дам он не опасен, ибо однажды спьяну неудачно хряснулся на шпагат, непоправимо отбив детородные органы.




                3
     Умберто хорошо помнил, как однажды в сердцах шваркнул своим грубо-грязным кулаком по столу и крикнул будто чужим голосом "Хватит!!!" До каких пор, решил он, можно терпеть этот б..ский абсурд, когда об тебя снова и снова вытирают туфли? Тогда он, опять  шваркнув уже ноющим от боли кулаком по столу, решил, что будет пытаться вышибить клин клином. Нет. Он не пойдёт в кабак к пёстрым и дурно смеющимся шлюхам. Он позовёт старую Смуранью, известную в городке сваху. И та обязательно найдёт хоть какой- то вариант, а может и пару. И пусть это будет самая безобразная в Лос- Перхушкосе женщина, которых только видела Земля! Пусть она будет кривозуба и косорука. Пусть на ней не будет и квадратного сантиметра без прыщей. Пусть на ней повсюду будут расти спутанные волосы. Пусть у неё будут сиськи гораздо ниже колен и страшно сгорбленная спина. Не важно! Важно, что он наконец разрубит эту губительную цепь воспоминаний, которая вот-вот унесёт в могилу.

Найти тогда старую Смуранью не оказалось делом трудным. Она всегда толклась на базаре возле торговок бананами. Смуранья выглядела жалко.. На ней было пыльно-мешковатое платье и нелепая ярко-зелёная лента в седых волосах. Глаза её были идеально круглы, крупны и близки друг к другу. Смуранья тщательно сурьмила густые сросшиеся брови, напоминая собой старую хромую сову. У старой Смураньи были ноги разной длины из-за недавнего сложного перелома. Оттого один чулок был сморщен, напоминая складками перевёрнутые зонтики. Перелом она получила по собственной глупости во время известного скандала. Однажды она подобрала невесту вдовцу Родриггесссу- двадцать первому. Поначалу невеста ему даже понравилась, но после свадьбы его жизнь была превращена в кромешный ад. Он вообще не мог понять, чего хочет вечно орущая, дерущаяся, рыдающая и истошно воющая дурной собакой жена. И Гуго Родригессс- двадцать первый просто хотел встретиться со старой свахой и поговорить. Предложить больше никому и никогда не присылать таких невест, чтобы больше ни у кого не случилось беды. Встречу бедняга назначил у оврага на обрыве, пользовавшемся в городке дурной славой. Но, Смуранья была агрессивно-обидчива и решила наподдать своему недавнему клиенту за пару обидных слов. Они сцепились в неслабой драке, осыпая друг друга сильными ударами. Но, нога старой Смураньи соскользнула с края обрыва, и они вдвоём сверзлись вниз. Смуранья сломала ногу в двух местах, а Уго Родригессс- двадцать первый, так вышло, что убился насмерть. И люди в городке, знавшие его патологически вздорную новую жену, а теперь и новую вдову, говорили тогда в один голос: "Так ему точно будет лучше!"
    Смуранья почти не брала денег, занимаясь своим делом просто по позыву души. Кто- то благодарил её парой песо, а кто-то и кульком дешёвых старых  конфет. К просьбе Умберто пожилая косоногая женщина отнеслась с пониманием, но сразу предупредила, что никаких гарантий никому не даёт и претензий категорически не принимает. Умберто с горечью и пониманием посмотрел на её искривлённую ногу в сморщенном чулке.
    Не прошло и суток, как от седой Смураньи в лачугу Умберто, шумно дыша, явилась дама. Она представилась Терезой. Дама точно не была красавицей. Всевышний не украсил её тело ни стройностью ног, ни грудью, ни задницей. Она напоминала человечка, которого рисуют дети в три года. Тереза долго и пристально разглядывала предполагаемого жениха, дважды обойдя вокруг. Затем даже оттянула нижнее веко  Умберто и осмотрела глазное яблоко. Затем стала тщательно осматривать лачугу, делая короткие записи в блокноте с котиком на розовой обложке. Заглянула под шаткий стол, скривилась от сушащихся на провисшей верёвке длинных носков. Покачала пальцем паутину в углу и заглянула в помойное ведро. Потом пафосно произнесла: "О, Всевышний!" и вылетела из лачуги пулей, ударившись о низкую дверную коробку. Умберто тогда задумчиво произнёс: "А она хотела увидеть тут зеркальный дворец с водопадами достопочтенного  Вермонио Флюгаррро?"

                4
               
   
   Ночь была тихой. В ушах звенела и стрекотала тишина. Умберто порскнул в кружку остаток бренди, выдохнул, заранее поморщась и влил жгучее пойло в своё бывалое нутро. Сил шагнуть до железной прогнутой койки уже не было. Умберто заботливо потушил коптилку, выругавшись от керосинового белого дыма, уронил голову на липкий стол, едва не поранив скулу гнутым сухарём и уснул.

    четыре утра опять бесцеремонно вломилась бессонница. Можно было уже и не проверять часы её прихода. Да и настенные часы Умберто не заводил уж скоро, как год. "Зачем теперь?- думал Умберто- чуть раньше или чуть позже явится ко мне бессловесная и услужливая муэртина в своём неизменном чёрном балахоне и с безупречной косой». Как она явилась девять лет назад к его матушке, когда она меньше всего предполагала её визит. Как явилась к малохольному скрипачу Александро, который не пережил измены слабой до мужиков яркой певички и шлюхи Люмины. Он утопился в сортире возле кабака старого Бучоссса. Пьяные кабацкие посетители ждали тогда его выхода на маленькую сцену возле зазубренной и прожжённой сигарами стойки, но он не вышел. Кто- то сказал, что видел, как тот заходил в сортир прямо со скрипкой. Заподозрив неладное, люди кинулись, пьяно расталкивая друг друга, к сортиру и онемели, застав там ужасную и скорбную картину. На  покоробленной и изгаженной  поносами фанере возле разломанной дыры было написано дрожащим куском мела: "Из всего дерьма Земли я выбрал это!"

    О том коротком романе, именно романе, а не собачей случке, не один месяц судачил весь город. Александро, плотноватый еврей с ранними залысинами, натурально тогда потерял голову от чувств. Он смешно семенил короткими ногами в своих нелепо-коротких брюках, ведя свою Люмину под руку от кабака старого Бучоссса в лавочку со всякой всячиной. И там на только что заработанные пару песо покупал ей то и это. Люмина смотрела на скрипача совершенно влюблёнными глазами. И настолько влюблённых друг в друга людей, пожалуй, в этом городке никто и никогда не видел. Александро собирал своей любимой букеты цветов на косогорах, рассказывал ей о великих еврейских композиторах, чинил, насколько мог, её убогое жилище. Они были удивительно счастливы и решили пожениться.
 У них были две сложности. Александро навлёк бы на себя всяческие проклятия родни, женившись на нееврейке. Люмине же предстояло проститься с древней непотребной профессией и искать какой- то другой заработок. На  те несколько песо, что Александро зарабатывал за день в кабаке, им точно вдвоём бы было не прожить. Но, пара была небесно и наивно счастлива, думая только о хорошем. Влюблённые часто забывают простые вещи, о которых другие люди помнят. Александро напрочь забыл, что Люмина работает шлюхой. А, единожды вступившая на этот путь, уже не сойдёт с него, пока старческие морщины не избороздят всё тело.

     Как- то, придя в кабак, Александро не увидел там своей Люмины. А все посетители сочувственно смотрели на него. И у некоторых даже в глазах были слёзы. Помявшись, адвокат Альберто сказал ему: «Дружище! Держись. Она, похоже, на срамной поляне с каким- то пришлым хмырём». Александро, не чуя ног, бежал на срамную поляну. Это место имело очень дурную славу. Там уединялись пары, кому больше негде было совокупиться. Продравшись через колючие кусты, служившие подобием ширмы, Александро застал там для себя абсолютно невыносимую картину. Всё, что должно было произойти, уже произошло. Его Люмина лежала совершенно голая на плешивой и замусоренной траве, неприлично раскинув стройные ноги. Рядом, повернувшись на бок, громко храпел здоровенный и чудовищно волосатый мужик. В клочьях волос на его груди застрял окурок. Вокруг валялась скомканная одежда. В досаде Александро хотел плюнуть себе под ноги, но прямо под ногами лежала изумрудного цвета заколка, которую вчера они купили в лавочке со всякой всячиной. «Дерьмо!»- только и смог крикнуть Александро, убегая сквозь колючие кусты.
    Короток был этот путь от небесно- чудной  любовной возвышенности и до зловонного кабацкого сортира с плавающими в выгребной яме скрипачом и его скрипкой.
 
     Потом Умберто старательно отмыл и очистил скрипку, а старый Бучоссс повесил её на стену в углу у стойки, основательно полив одеколоном. Хмельная публика, глядя на эту скрипку, частенько лила слёзы. Пьяная певичка и шлюха Люмина порой, глядя на неё, начинала по-собачьи выть, размазывая слёзы и дешёвую косметику. "Вот же малохольный дурак!"- твердила она между завываниями, потом одним махом выпивала фужер своего любимого жгучего  рома, криво поднималась со стула, даже не попытавшись  заправить обратно в пёстрое платье вывалившуюся сиську. И уходила в ночь с очередным икающим и воняющим перегаром мужиком.

                5

    На единственной извилистой улице Лос-Перзушкоса стояло предутреннее затишье. Лишь в каком- то из дальних домов кто- то надрывно и высоко орал матом. Причём, орал уже очень долго, успев охрипнуть.  Судя по голосу, это был, скорее всего, толстяк Диего Лопппес. Одышливый и рыхлый, как переваренная прошлогодняя картошка. Его худая, будто щепка и такая же занозистая жена воспитывает толстяка старым и проверенным женским способом. Воспитывает за вонючую неухоженность, занудливость и совершеннейшую жадность. А Умберто знал, что эти три вещи даются мужику от рождения и уже никак не переделываются. А вот у женщин, занимающихся таким варварским воспитанием, ощутимо портится здоровье. Щёки злобно сползают вниз, глаза лезут из орбит, а, говорят, у одной из женщин в Лос-Расхряпосе от этого внутри развелись особые черви и она даже умерла!

       Когда Аугустина в который раз сбегала с каким-нибудь очередным типом, то Наваррросу угрюмо  думалось, что и у него через месяц её отсутствия глаза вылезут из орбит, а внизу, где кончается брюхо, беспокойно закопошатся особые черви. Умберто опасливо разглядывал свои глаза в крупном осколке зеркала. Глаза были на месте и даже несколько ввалились. К тому же, от частой выпивки заметно распухли веки. А они дополнительно не дадут выпасть глазам, если что. Умберто ощупывал себя и внизу, не находя там ничего особенного. К тому же заезжий доктор в кабаке успокоил боязливых пьяниц, что особые черви могут развестись только у женщин. У мужиков может лишь в самых крайних  случаях начаться гангрена, и тому уж точно по-своему не повезёт. Но, лучше уж так, чем черви.

    Робко-рассветное утро тянулось ужасно медленно.  Сейчас проснутся и зажужжат на разные голоса мухи. Слизни, испытывая утреннюю жажду, облепят врытую в землю бочку, которая служила Умберто и его  Аугустине купелью.
Умберто с кряхтением ворочался с боку на бок. Пытался поправить под собой простыню, но та рвалась с треском от старости. "Вот так же и у мужиков с головой, когда их в который раз бросит блудливая жена". Воспоминания, похмельная боль, убогая жалость к себе и весь остаток жизни стал напоминать эту простыню.

    Умберто прочистил левую ноздрю заскорузлым пальцем и зашёлся приступом кашля. Кашель был очень застарелым и при этом каждый раз Умберто думал, что пора бросить курить эти ужасные окурочные сигары. Ведь было же время, когда в его стране, славящейся экспортом табака, люди вполне могли себе позволить купить приличные сигары. Всё началось при нынешнем президенте  Миерзо Жлухттто. За годы его правления было исковеркано абсолютно всё, что можно и нельзя было исковеркать. Многочисленные грозные указы вторгались во всё, что можно. Людям запретили есть помидоры, свистеть, носить подтяжки, учить иностранные языки и многое-многое другое. Говорили, что Жлухттто, будучи в разводе, люто ненавидит женщин, а потому добрые две трети указов было направлено против них. Женщинам теперь строго запрещалось выходить из дома в "грязные дни", набивать для эффекта всякой всячиной лифчики, брить на ногах волосы, рассуждать о тех материях и вещах, о которых женщины не должны рассуждать, а также есть в присутствии других людей рыбу. Список запретов был неимоверно длинным. Чего только стоит запрет носить двухцветные туфли!

    Небольшая и очень зависимая от иностранного капитала страна жила производством лишь трёх вещей. Табака, перчаток и граблей. Все три производства были разорены и обанкрочены. Подавляющее большинство граждан потеряли верный, пусть и мизерный заработок. Люди бездельничали, продавая за бесценок остатки вещей и пили резко упавшее в цене скверное алкогольное пойло. Но, зато на доске указов на центральной извилине Лос-Перхушкоса ежедневно появлялись бравурные сообщения от президента Жлухттто о полностью искоренённой безработице, безудержном росте средних зарплат и огромном международном авторитете страны. Возле разрисованной золотистыми завитушками голубой доски на намертво закреплённом к земле стуле постоянно дежурил инспектор в золочёной фуражке. Эту меру пришлось ввести из-за неадекватной реакции некоторых граждан. Кто- то пытался разбить бронированное защитное стекло увесистым булыжником, кто- то - плюнуть. Последней каплей стал облёванный кем- то явно омоложенный ретушёрами фотопортрет Жлухттто.

                6

    Вышло солнце, резко и оранжево-контрастно осветив городок. В который раз Умберто про себя отметил, что солнце выходит теперь как- то по-другому. Как- то боком и неуверенно. Будто бы говоря всем голосом алкоголика: «А я вообще вам нужно?» В этом бедолажном городе, похоже, приходу солнца давно радовались лишь мухи и пёстрые бабочки, похожие на шлюх.

   Умберто со скрипом себя и кровати поднялся в новый день. Вчера были истрачены последние 4 сентаво, а дьявольски хотелось есть. Или пить. В последнее время он всё чаще просто заменял первое вторым. Дешёвое мутное бренди, которое он пил по вечерам в своей лачуге или в кабаке старого Бучоссса, давало ему какую- то силу и энергию, не позволяло совсем отощать.  А ведь когда- то у него помимо отвисшего от пьянства брюха, были и довольно пухлые щёки и даже худо-бедно выступающие ягодицы, не позволявшие падать грязно-синим техасам.
«Всевышний!- взывал про себя Умберто,- запрети думать мне о тех временах, когда у меня была работа и когда Аугустина была со мной! Запрети думать об ароматных оладьях, мясных отбивных. А главное- запрети думать о манной каше, что она готовила не так редко по утрам! Об этой, обволавивающей сознание и чрево небесно-вкусной каше!» Умберто болезненно засопел оттого, что заныл желудок. Даже, если мозги перестанут вспоминать про эту манную кашу, то желудок не перестанет этого делать. Умберто также представил, что если доктор в Лос-Расхряпосе возьмётся за 8 песо просветить рентгеном его желудок, то придёт в ужасное удивление и пойдёт звать коллег, чтобы тоже взглянули.  Там , внутри, будет всё, что угодно. Шелуха, объедки, обёрточная бумага и потемневшие консервные банки. Как это туда и когда попало? Да, какая теперь разница? 


    Умберто, как мог, привёл себя в порядок и, лишь попив воды из чайника с последним куском совсем закаменевшего хлеба, поплёлся вверх по извилинам Лос-Перхушкоса на базар. Там можно много, чего узнать, а, главное, туда приходят те, кто нуждается  в рабочей силе. В городе осталось ведь не так много мужиков, кто окончательно не загубил себя пьянством. Умберто шёл по ухабистой и пыльной дороге, пыльно футболя от скуки какой- то небольшой камень.
 Вот и торговые ряды. Поздоровавшись и справившись о самочувствии тех и этих, Умберто спрашивал про работу. «Подойди-ка вон к той донне в синем платье. Она с утра искала человека, который возьмётся спилить очень толстую ветку столетнего дерева, которая лезет прямо к ней в дом».

   Умберто ещё не дошёл двадцати шагов до этой донны в синем, очень пыльном платье, а уже узнал в ней со спины Донну Розалию, маму Аугустины. Она жила на левой, самой пыльной окраине Лос-Перхушкоса. Роза ветров и рельеф в их городке так устроены, что вся поднятая ветром или ещё чем- то пыль в результате оказывалась в чудовищно пыльном дворике донны Розалии. Все предметы, растения и даже старая дворняжка в будке были будто бы сделаны из светло-серой глины.
- Доброго здравия, Вам, Донна Розалия!
- О! Это ты, Умо! Мне тебя прямо Всевышний послал! Меня разросшийся вишень совсем допёк! Огромная ветка упирается в дом, скребёт по нему и противно скрипит. Пёс наш Лулу совсем покой потерял. Спили ты её, прошу.
- А пила у Вас есть, Донна Розалия?
- Есть, Умо, но она очень хреновая. У меня её сосед брал, а вернул, будто камни ею пытался пилить. Но, я тебе целых 3 песо дам, если спилишь.
- 3 песо- чудесно! А то поиздержался совсем.
- Как дела- то у тебя? Один нормально управляешься?
- А-а, что со мной будет? Управляюсь… А про Аугустину ничего не слышно?
- Как же! 4 дня назад письмо прислала. Пишет, что с моряком своим губастым живут душа в душу. Что поначалу дурной болезнью от него заразилась, но уже почти вылечилась.  Ещё 4 укола. Там у них на корабле все этим болеют.  Всю попу ей уколами там, в медпункте искололи.

    Умберто снова вспомнил свою Аугустину и старательно отвернулся от донны Розалии, чтобы та не увидела слёз, покатившихся по небритым  и обветренным щёкам. Он представил, как его Аугустина взасос целуется с этим наглым морским губошлёпом, представил её красивейшие глаза, сверкающие от чувств к этому морскому губошлёпу. Ещё Умберто живо представил задорную и крутливую попу Аугустины, теперь всю в синяках от уколов. И как этот морской губошлёп жаркой и душной ночью гладит его Аугустину по этой самой исколотой попе. И как не катиться слезам?
- Донна Розалия! У них ведь теперь с деньгами должно быть хорошо. Морякам же хорошо платят. Небось, дом у них свой теперь неплохой? Не чета моей кривой лачуге.
- Ой, Умо! Не говори лучше! А то моё сердце слезами обольётся. Мне Аугустиночка пишет, а она ведь, ты знаешь, любит подробно писать, что живут они душа в душу и очень счастливы. Но со всем остальным- прямо беда. Дучо, так её моряка зовут, денег не получает совсем. Им там, чтобы они по кабакам не пили и с проститутками не путались,  просто продукты выдают и три пачки дешёвых сигарет на неделю.
- А что за продукты?
- Ой, Умо! Только пакет  небольшой с мукой и кулёк с вонючей селёдкой. И, вот, они с Дучей едят одни мучные лепёшки с этой селёдкой. Пишет, что с сортира не вылезает и провоняла селёдкой насквозь. Пишет, что похудела заметно, а куда уж ей ещё- то худеть?
-  Ой, беда… А дом- то у них хороший?
Донна Розалия не удержалась и заплакала, размазывая слёзы и въевшуюся пыль по щекам.
- Там у них в порту вагончики железные друг на друге стоят. Если холостяки, то вповалку спят. Если семейные пары, то их в семейные вагончики селят. Это когда вагончик надвое разделён, а в каждой половине живёт пара. Аугустиночке моей повезло с соседями. Там не дерутся, не пьют, даже, представь себе, книги читают. Правда, детишек у этих соседей трое шумных. И не в этих дурацких патриот-лагерях. Значит, деньги- то есть. Теснота- то какая, представляешь? Но, это ничего. И кошка с этими соседями живёт, всё там изгадила, зараза. И себе и им.

    Они шли к лачуге донны Розалии и прошли уже почти весь путь.
- А она, это… Про меня не спрашивает?
- Нет. Не спрашивает. Видно, боится счастье своё сглазить. Пишет, что очень счастливы вместе.
Умберто снова отвернулся, а шаги его стали напоминать походку разладившегося робота.

    Ветка вишеня и вправду была толстенной. Умберто, кряхтя, поставил друг на друга две деревянные бочки и, словно артист из бродячего цирка, полез на них, держа левой рукой кривую и в усмерть затупленную пилу. Донна Розалия страховала Умберто, не давая сместиться бочкам. Пыль мерзкими хлопьями летела с верхних веток, бочки противно скрипели, пот с пылью разъедал глаза. Но, Умберто, представлял себе жадно целующихся Аугустину и этого морского губошлёпа, что придавало ему просто яростных сил. Сердце бешено колотилось. Во дворе, срываясь с цепи, взахлёб лаяла очень пыльная коротконогая собака. Дерево поддавалось мучительно медленно. Проще, видимо, было перегрызть дерево его редкими зубами! Наконец над пыльной головой  Умберто захрустело и толстенная ветка всей массой килограмм в 30 упала, собрав в одну пыльную кучу бочки и двоих людей. Собака уже не могла лаять, надорвавшись от лая. Она надсадно  кашляла, поднимая вокруг себя новую пыль

    Умберто, потирая ушибленное колено, хромал в свою лачугу. Карман приятно тяжелили 3 песо. Он хромал и думал, что судьба, бывая недоброй в целом, проявляет всё- таки искорки доброты к честным людям. Теперь у него есть 3 песо, а значит, ему можно не беспокоиться о еде и выпивке примерно неделю. Умберто снова и снова потирал ушибленное колено, и было непонятно, ЧТО сильнее болит- колено или рука. На грязной его ладони красовался просто огромный мозольный пузырь от той тупой пилы.

                7

     Лачуга хмельно покачивалась. Умберто после третьей порции бренди, чтобы как- то взбодрить себя, даже пытался петь ту самую неприличную песню про женский детородный орган, которую пел то и дело его покойный учитель гитарно-ремонтных дел.  Собственный голос казался Умберто чужим и противно-гулким. Нет. Лучше уж не петь. А тем более, про это! Умберто выковыривал гнутой вилкой какую- то обсклизлую хрень из консервной банки. Зато стОит дёшево. На банке написано, что там голубцы. Но, такими голубцы не бывали и у дьявола в аду! Но, с бренди в самый раз. Умберто знал, что к нему вот-вот постучат в пьяную голову невесёлые мысли. И они постучали.
     Зачем, думал он, Всевышний создал женщин такими? Если женщина умна и тиха, то в отношениях с мужчиной она особенная дура.И старательно копирует манеры таких же дур, но уже из книг. Если женщина по-хорошему заводит мужчину и между ними начинают летать  сладкие искры и даже молнии, то эта женщина грешна и совершенно беспутна. Если собрать воедино все любовно-семейные драмы на Земле, то Земля не просуществует и минуты. Взорвётся, а её осколки разлетятся по вселенной. И сопровождаться это будет звуками, очень похожими на распутный бабский смех. А соединяют каждую новую амурную историю  совсем не розовенькие амурчики с бутафорскими луками и стрелами, а никому не понятные существа, напоминающие инопланетян. И, соединив, самодовольно кивают друг другу и пожимают руки- щупальца. А потом старший инопланетянин из этой группы открывает глянцевый перламутровый  чемоданчик и запускает механизм обратного отсчёта, который рассчитан лишь на 3 года. И это максимум. У кого- то чуть раньше, но не позже. Горько, но, выходит, любовь дольше не живёт. И, скорее всего, какая- то из планет целиком состоит из кладбища земных любовных историй. Любовь не может помереть просто так, уйдя в никуда…

    Вонюче-обсклизлые голубцы почти немедленно дали о себе знать. Поминая падших женщин и дьявола, впотьмах Умберто побежал в сортир. А когда вернулся, поправляя ветхие штаны, то увидел, что в коптилке кончился керосин и она погасла. Умберто пытался трясти большую керосиновую бутыль, пытаясь вылить из неё в коптилку хоть 20 капель. Потом выругался, упомянув очень падшую женщину и опустил жирную  и вонючую керосиновую бутыль на пол. Бутылка упала и, бумкая, покатилась в угол. Лачуга Умберто была довольно кривой и все упавшие предметы катились к дальней от улицы стене. "И на кой дьявол мне сейчас свет?- вслух подумал Умберто,- при  бессоннице  даже лучше думать в темноте. Всё равно в этих мыслях не будет уже ничего нового."

    Свет лишь  слегка проникал в жилище через маленькое окошко. Это был свет уличного фонаря. Свет будто бы жил своей жизнью, завораживающе вибрируя. Это вокруг фонаря вились целым роем ночные бабочки.
Почти наощупь Умберто допил остатки бренди. Тревожно было и то, что в последние полгода он почти не пьянел. В голове лишь появлялась болезненная муть, а ещё было ощущение, что с каждой новой порцией его будто бы кто- то крепче и крепче берёт за горло. А кто- то другой приставляет нож к тому месту, где у людей принято быть сердцу. Тело обмякло и будто бы вмиг лишилось костей. Умберто плюхнул своё очень немолодое тело на жалобно скрипнувшую койку. До прихода убогого предутреннего сна ещё часа три. А, значит, он снова погрузится в воспоминания. Это единственное от всего, что ему оставила жизнь.

     Он бы с радостью вспомнил отца, но знал его лишь по матушкиным рассказам. Они были и знакомы- то с матушкой недели 3, не больше. Дело в том, что за пару лет до рождения Умберто в их Лос-Перхушкосе поселился богатей. Небольшой и пузатый. С забавной жидкой причёской на прямой пробор.  Он велел звать себя Доном Раскумаррро.  Со знанием языка у него было очень плохо. Он приехал из какой- то далёкой и неведомой страны. Вёл себя довольно осторожно, но по ночам при свете луны не мог сдержать себя и голосил во дворе довольно странные, очень протяжные и надрывные песни, будоража местных собак. Он  быстро затеял на свободном пригорке большое и очень дорогое строительство. Откуда- то издалека приехали грузовики с отборным  кирпичом. Одновременно человек 10 месили цементный раствор и заливали фундамент. А  потом, зычно покрикивая, несколько румяных и непривычно светловолосых молодцев в заляпанных цементом комбинезонах мастерски делали кирпичную кладку.
      С большим строительством тогда управились довольно быстро. Богатый и вальяжный Дон Раскумаррро переехал в свой трёхэтажный кирпичный дворец, но тут вдруг выяснилось, что содержимое дорогой сортирной комнаты сливать совершенно некуда. А ходить в уличный сортир Дон Раскумаррро посчитал оскорблением. И вот из его далёкой и неведомой страны прибыл специальный человек, чтобы организовать правильный слив нечистот. Человек этот звался Михаилом. Не Мигелем, а именно Михаилом. Был он рослым брюнетом, но волосы были мягче и тоньше, чем у местных. Он ходил в какой- то чуднОй расписной рубахе и брюках-галифе чужеземного покроя. К своей речи то и дело добавлял странное слово "едрёноть". Конечно же, за те недели 3, что он мудрил с толстыми и длинными трубами, со скрипом вставляя их одну в другую, он не мог не заинтересовать собой местных девушек. И первой из них  была матушка Умберто. Их роман с Михаилом был коротким, но уж очень необычным. Местные так за девушками не ухаживали. Он  не хватал её грубо за руки, с вывертом притягивая к себе. Он не курил ей в лицо. Он не тащил её после выпитой бутылки на срамную поляну. Он читал ей какой- то грустный стих. Она не понимала совершенно того языка, но запомнила, что там есть забавное слово "staruchchka". И в конце одного из вечеров она сама, не в силах удержаться, увела Михаила на срамную поляну. Им не суждено было остаться вместе, но через 9 месяцев родился Умберто.


    Судьба же Дона Раскумаррро, соединителя двух далёких сердец, оказалось довольно не завидной. С его появлением в городке многие начали натурально сходить с ума, покурив каких- то странных сигарет. Люди орали дурниной и извивались в пыли, будто бы пытаясь вылезти из собственной кожи. Люди разбивали себе головы камнями и прыгали, ломаясь, с обрыва. У кого-то начинали чернеть и отмирать ноги. А кто-то покрывался ужасными, будто рваными язвами. Как будто человека изнутри прогрызало какое- то неведомое существо с мощными зубами.   Всему виной случились эти коричневые, с ярко-красной каёмкой сигареты. И эти странные сигареты через пару продавцов-коробейников продавал несчастным Дон Раскумаррро. Возмущённые жители Лос-Перхушкоса пытались тогда обратиться к командиру карабинеров, но с прискорбием выяснили, что ровно накануне тот упал с обрыва и сломал себе шею. И перелом был таким страшным, что голова соединилась с задницей.

    Всё разрешилось внезапно и неожиданно. На пыльной и ухабистой дороге из Лос-Расхряпоса в один из дней появилась вонючая и дико трещащая мотоповозка. В ней сидело пятеро или шестеро странных на вид людей. Несмотря на жару, одеты они были в застиранно-зелёные ватники, такого же цвета галифе и блестящие чёрные сапоги. На головах красовались кепки с какими- то эмблемами. Люди эти были от природы мощны и имели непривычные для местных крупные носы, напоминающие картофелины. Под ватниками явно оттопыривалось что- то довольно массивное. Мотоповозка криво, с полуразворотом затормозила у новенького кирпичного дворца. И, едва водитель заглушил трясущийся в конвульсиях мотор, ловко сунув лопатный черенок в маховик, как пятеро странно одетых людей ринулись внутрь дворца.  Послышался звон стёкол и кучные выстрелы. И через пару минут предводитель группы брезгливо вытащил за брючный ремень и бросил с крыльца, словно дохлую крысу, жалкого и сплошь дырявого от пуль Дона Раскумаррро. "Zawodi-i!"- зычно крикнул командир странной группы. Водитель дёрнул засаленную верёвку. Мотор неровно затарахтел, повозка лихо развернулась в 3 приёма и скрылась в клубах пыли. А той же ночью кирпичный дворец полностью сгорел. Дона Раскумаррро на следующий день даже не похоронили, а просто наспех и брезгливо присыпали землёй под тем самым обрывом, где обкуренные бедолаги ломали себе шеи. О тех ужасных сигаретах с тех пор больше никто не вспоминал.  О них грустно напоминал лишь обособленный и отдалённый ряд могил на местном кладбище. А закопчёный кирпичный остов дворца кто- то разобрал и вывез буквально за одну ночь.

    Хоть Умберто и не знал своего отца, но, постоянно отмечал в себе качества, которые безо всякого сомнения передались от него. Умея довольно бегло читать, он любил стихи. И у него было даже несколько книг со стихами, которые он на сэкономленные деньги купил в убогой книжной лавке в Лос-Расхряпосе. Там был чудной продавец с не менее чудным именем Лёша. Фигурой он сильно напоминал грушу, а причёска выглядела, как кисть художника, направленная строго вверх. Лёша продал Умберто 3 книги. Отдал задёшево, так как книги были слегка погрызены мышами или крысами. И были это книги стихов совсем неизвестных Умберто  поэтов из той самой далёкой и неведомой страны, откуда родом был его отец! Да и продавец Лёша оказался выходцем оттуда.  Две книги были со стихами. Некрасов и Крылов. Стихи Некрасова вызывали у Умберто слёзы. Там было про то, как голодные и больные люди строили для богатых железную дорогу и как бедная и несчастная женщина косила серпом в поле. А рядышком, прямо на земле плакал её ребёнок.  Над стихами Крылова Умберто от души смеялся. Там разные животные вели себя в точности, как люди. Третья книга для Умберто осталась непосильной и непонятной. Это была проза. Написал её Чернышевский и называлась она «Что делать?» Название подкупало, но вчитаться в содержимое было просто невозможно. Череда рассуждений, вызывающая на второй же странице сон. И вот, Умберто дал себе слово, что всё-таки осилит эту книгу. С тех пор прошло лет 6, а он дошёл лишь до 16 страницы. Прочитанная страница держалась в памяти день или два. Причём, содержания предыдущих страниц он, хоть убей, не помнил.

    Странности, перешедшие Умберто от отца, на этом не кончались. Например, он пил спиртное, не смакуя и не подливая его в кружку по чуть-чуть. Он лил сразу весомую порцию и одним махом выпивал. Потом какая- то неведомая сила заставляла его смачно понюхать собственный рукав и произнести загадочное: «Бл.., на х..!!!»  И ведь как- то, приехав в Лос-Расхряпос, Умберто снова зашёл в книжную лавку к продавцу Лёше, чтобы узнать, не знаком ли он с таким выражением? Лёша заметно постарел. От художественной кисти на голове остался лишь свечной фитиль, а грушеобразная фигура сделалась совсем комичной.
- Лёша! Как рад тебя видеть! У меня на этот раз денег только полпесо. Хватит лишь на одну книгу. Мне бы что- то из той же страны. Только не занудное, как Чернышевский.
- И я тебе, дружище, очень рад! Сколько лет ты не был у меня? Года 4?
- Да. Точно 4 года.
- Есть одна замечательная книга. Только вчера крыса пол-обложки сожрала. Так что твоих денег на неё хватит. Это поэт Маяковский. Заводной на всю голову мужик был! Ни разу не пожалеешь! Только, вот, погиб он рано… Застрелился.
На глазах у Лёши выступили слёзы.
- По пьянке что ли?
- Нет. Хуже. На трезвую. Из-за позорной и блудливой бабы. Там долгая у них была история. Он, дурак, её бешено любил, а она- то с одним, то с другим, то с третьим. И это в открытую, представь, не стесняясь! И её муж на это глаза позорно закрывал и этот Маяковский. И в конечном счёте они и вовсе стали жить втроём!  Бл.., одним хлёстким словом.
Теперь уже слёзы выступили на глазах Умберто.
- Хорошо. Почитаю. Кстати, у меня есть к тебе один вопрос. Про твою страну. Только не сочти меня ненормальным.
- Да, все, кто так или иначе коснётся страны, откуда я родом, становятся ненормальными. Так что за вопрос?
- Понимаешь, я, когда разом треть бутылки бренди в себя вливаю, по-другому не могу, то какая- то сила заставляет занюхать собственный рукав, представляешь? А потом вырывается всегда одно и то же. «Бл.., на х..!» Чувствую, что это связано с твоей страной.
Умберто ещё не успел договорить, а Лёша, не сдержав слёз, заключил Умберто в объятия. Они плакали уже вдвоём.
- Да ты же наш! Господи! Каким образом? Откуда?
- Представляешь? Матушка покойная мне говорила, что мой отец из ваших, точнее, получается, что уже из наших.
Они долго проговорили о далёкой загадочной стране и об её обычаях. Выпили по такому случаю извлечённой из-под прилавка водки.  Так себе штука, на любителя. Расставались лучшими друзьями.
- Лёш! Едрёна в кочерыжку! А слова- то эти, какие я тебе рассказал, что обозначают?
- Первое слово означает очень блудливую и распутную женщину. Причём, блудящую не за деньги, а по прихотям души. Вроде зорры-путиллы по-местному. А дальше буквально нелепость, но у нас так принято ругаться. Это предложить плохому человеку пройтись пешком по детородному органу.
- Офигеть! Откуда я это знаю?
- Умо! Я тебе так скажу. Природу не обманешь!

    Умберто трясся по пыльным ухабам на чадящей мотоповозке из Лос-Расхряпоса. С ним тряслась испитая женщина с мощно перевязанной головой и тщедушный подросток, сын падре Кипетилью Гонсалессса, с пёстрым и каким- то перепуганным попугаем в сводчатой клетке. Водитель повозки на каждом ухабе рассыпал проклятия, жал погнутую педаль газа и пытался при этом, опасно перегнувшись, заглядывать под повозку. Забинтованная пышногрудая дама при этом боязливо крестилась.
А Умберто всю дорогу угрюмо думал. Угрюмость давно стала его вечной спутницей. «Теперь, кажется, понятно, кто этот крупный человек с огромной, как совковая лопата, бородой и в странном примятом колпаке. Этот человек то и дело снился Умберто. И сон всегда был одним и тем же. Человек этот сидел в низком доме, сделанном из брёвен в полтора охвата. Между брёвнами большими клочьями торчал старый пожелтевший мох. По углам комнаты, словно ажурные занавески, свисала паутина. Большой и мохнатый паук спустился из своей паутины и сидел рядом с человеком на столе из грубых досок. Паук участливо заглядывал в глаза человеку, как это делает преданная хозяину собака. В руках у человека густо дымилась самодельная, изогнутая кверху сигара, свёрнутая из газеты. Дым был по-своему необычен. Был как- то уютно-сладок. Вьевшаяся копоть чернела на бревенчатых стенах, так как большая глиняная печь вообще не имела трубы. Человек, несмотря на свой угрюмый и даже устрашающий вид, был трезв. И, обстоятельно затянувшись самодельной сигарой, выпустив непроглядный дым из редкозубого рта, говорил хрипловатым баритоном: «Вы… Тамма… А я… Здеся-я!» И прижимал к груди какую- то потрёпанную картонку. Умберто, нет сил, как хотелось взглянуть на лицевую сторону картонки, но угрюмый бородатый человек старательно прижимал изображение к себе заскорузло-грязными пальцами.

                8


    Потом почти неделю Умберто ходил в собачий угол Лос-Перхушкоса к парикмахеру Нуэве Ширкосссу. У того начала заваливаться лачуга. Нужно было укрепить её и соорудить подпорки. Парикмахер Нуэве был низеньким, плешивым и неразговорчивым человеком. Не торчал в кабаке старого Бучоссса, не приставал к местным шлюхам. Поговаривали, что он грязно интересуется мужиками, но каких- то подтверждений тому не видели. Это был просто человек глубоко сам в себе. Вроде, как термос.
    Умберто сделал работу на отлично. Лачуга выправилась, обзаведясь шестью толстыми бревенчатыми подпорками, врытыми в землю. И теперь лачуга уже не меняла свой угол после каждого захлопывания двери. Нуэве не поскупился, заплатив за эту работу целых 7 песо. А в качестве премии сделал Умберто просто замечательную причёску. В молодости, ещё до женитьбы, Умберто ходил смотреть кино в пёстрый кинобалаган, что был в Лос-Расхряпосе. Фильм был так себе, про дурацкую семейную жизнь одной плаксивой женщины. Весь довольно длинный фильм эта женщина крикливо рыдала, взмыливая на себе копну волос. А все её мужчины, штук 7 за фильм, имели точно такие же причёски, какую заимел теперь Умберто. Но, зачем ему теперь причёска, если Аугустина не видит его? Разве, что затем, чтобы вызывать кривые ухмылки с отпусканием глупых шуточек у пёстрых и размалёванных шлюх в кабаке старого Бучоссса.

      Близилась осень. Умберто всякий раз угнетённо чувствовал приближение очередной осени. На её пороге незримо, но по чуть-чуть меняется буквально всё. Более тягучим и гулким становится воздух. Облака приближаются к земле. Более грустным становится лай у собак и кудахтанье соседских кур. Даже вкус пищи, замечал Умберто, становится другим. Более вялым и менее вызывающим аппетит. И очень многочисленные мухи  Лос-Перхушкоса явно начинают готовиться к зимнему долгому сну. «Сколько осеней мне осталось? Хорошо ещё,- думал Умберто,- что у нас тут не бывает снега, как в той далёкой стране, откуда мой отец. Там люди, говорят, всю долгую зиму, не переставая, разгребают снег специальными широкими лопатами, скользят и падают, набивая себе синяки и даже ломая кости. А холод там такой, что случись он хоть на пару дней тут, раз, и вымрет полгорода». Так что есть ещё, чему радоваться даже в самой бестолковой и никчёмной жизни, какая выпала тут на твою долю. А несколько месяцев тягучих и дьявольски надоедливых дождей вполне можно пережить. Даже когда есть полное ощущение, что от дождя совершенно размокли твои мозги. Когда хочется открыть в своей голове специальную дверцу, как в старых настенных часах, вынуть промокшие от грустных дождей мозги и на ночь повесить их на провисшую верёвку, что идёт из угла в угол лачуги. Где обычно сушатся длинные дырявые носки.  И пока мозги тоже сушатся на верёвке, спать, спать глубоким и беззаботным сном, какой бывает только в детстве.

    Что за  воспоминания придут ближе к сегодняшней ночи в голову? Конечно, в них снова и снова будет его беспутная, но дьявольски привязавшая к себе Аугустина. С её задорными, будто подростковыми глазами. С её удивительно задорными острыми, будто подростковыми коленями. С её быстрой, но очень грациозной походкой. Как она будет сегодня одета? В малиновое, порядком потрёпанное узкое платье? Наверное. А может, в то атласное спирально-полосатое платье, которое она срочно купила тогда, в те злополучные дни ради ворвавшегося в её, да и его, Умберто, жизнь мотоциклиста по имени Сумметро Густиллльо. Прихода в ночные воспоминания этого странноватого персонажа Умберто хотел меньше всего. Но, Сумметро Густьллльо приходил в память с дурацкой, идиотской регулярностью.

    Умберто с кряхтением помочился в дворовом сортире. Невольно отметил ненормально вздутые вены на своём теперь уж почти бесполезном органе и зашёл, пригнувшись, в лачугу, счистив об порог раздавленного слизня со своего башмака. Пошатал стол и сунул под одну из его ножек свёрнутую картонную упаковку. Пошатал снова и удовлетворённо хмыкнул. На заработанные деньги в числе прочего он купил и бутыль керосина. Так что теперь он сможет предаваться рвущим душу воспоминаниям и питью опостылевшего бренди при свете латунной коптилки. Сидеть с открытой дверью, чтобы в лачуге был хоть какой- то свет от уличного фонаря, было уже довольно зябко. К тому же, какой- то мерзавец разорил уличный фонарь, умудрившись упереть оттуда лампу, хоть та и была привязана к ржавому корпусу страховочным тросиком.

    Умберто разломал на куски краюху хлеба, тщательно собрав крощки отдельной кучкой. Полил хлебные куски купленным днём вонючим соусом из клеёнчатого кулька. Из чего только его делают? Туда, видимо, добавляют куриное дерьмо, тухлых цикад, а может и чего похлеще. Но, обещанных на этикетке помидоров там точно нет. На десерт  любовно разложил красивым веером жёлтое печенье. Даже один вид такой раскладки вызывал у Умберто умиление. Когда они ещё были побогаче, а Аугустина не теряла голову от очередного кавалера, Умберто иногда приносил из лавки небольшой кусочек животного масла. И Аугустина с огромным наслаждением ела такие же жёлтые печенины, намазав их маслом. Она обожала так делать. И смотрела на Умберто гдазами, просто переполненными любовью! И Умберто хотелось сделать для неё всё возможное, а может быть и невозможное. И в эти минуты он был по-настоящему счастлив. Теперь-то он точно знает, что подавляющее большинство людей так и встречают Муэртину, которая в чёрном балахоне и с косой, ни разу в жизни не испытав такого неземного состояния.

    Основательно глотнув жгучего бренди, Умберто совсем по-старчески закряхтел. Ему  ещё нет 60, но организм то и дело жалуется на возраст и на всё остальное. Иногда изнутри начинает распирать башку и как будто бы кто- то в неё исступлённо колотит, как в треснутый колокол. Иногда начинает нестерпимо, так, что не наступить, болеть левая ступня. Но, ещё хуже даётся ему  воздержание от срамного, но так греющего душу. От этого проклятого воздержания ноет и тянет внизу волосатого брюха. И переплетаются змеями болезненно вылезшие под кожу вены.

   Как- то раз, разжившись четырьмя песо, Умберто ездил в Лос-Перхушкос по этому поводу к врачу. Очкастый молодой врач со странно изогнутой худой кадыкастой шеей, с долей брезгливости осмотрев паховую область Умберто, даже потыкав указательным пальцем в венозный пузырь, прокашлявшись и вымыв руки, сказал:
- Простите, а баба у Вас есть? С ней регулярно… Это… Ну, в смысле… Того?
- Да какое там – того? Уж второй месяц, как она сбежала с мерзким мотоциклистишкой! Поэтому и не того и не этого!
- Так, что ж Вы тогда хотите, больной?
- Я хочу лишь только одного. Чтоб эти чёртовы верёвки убрались туда, где им положено быть!
- Я мог бы прописать обмазку коровьей мочой, но не советовал бы. У нас тут один мазал-мазал… Инфекцию занёс.  Сепсис. Пришлось совсем отрезать. Зато теперь весёлый, беззаботный и проблем никаких. Правда, каким- то дебилом сделался. Видать, башка и х.р на самом деле напрямую связаны.
- Нет, нет! Такое лечение точно не для меня. Уж лучше маяться в этих муках!
- А к шлюхам? У вас же там, в кабаке у Бучоссса, слышал, неплохие есть. Или с деньгами совсем туго?
Тут Умберто будто прорвало.
- Молодой человек! Не знаю, как Вас звать. Вы вообще знаете, ЧТО такое любовь?!
- Честно говоря, нет. Я с одной, тоже еврейкой, в институте встречался, но ей мама запретила. Говорит, мол, гораздо более выгодный вариант для тебя есть. Я не особо и горевал. Сейчас уж привык сам со своими страстями справляться.
Молодой врач как- то застенчиво улыбнулся и сделал холёной рукой возвратно-поступательный жест, который больше напомнил движение руки дирижёра.- Вот, кстати, и ещё одна помощь в Вашей проблеме… Эх! Что там любовь!
- Эх!!! Любовь, это когда ты днём и ночью крутишься по орбите, зверски притянутый к одному человеку. И этот человек не просто часть тебя, а твоя основная часть! Твои мозги насквозь прострочены любовью, как клочок ткани, на котором проверяют швейную машину. Когда всё, что связано с этим человеком, превратилось в сообщающиеся сосуды. И этот человек может быть таким и сяким. И неправильным и несправедливым к тебе, живущим опасными зигзагами. У этого человека ум может сочетаться с дуростью, а пуританство с распутством.  Но, всё равно у этого человека с тобой сообщающиеся сосуды… И от этого тебе и сладко и дьявольски горько одновременно.
Доктор стоял в полутора шагах от Умберто и переминался с ноги на ногу. На ногах у него были прямо- таки покойницкие белые тапки.
- Слушайте! А по Вам и не скажешь. Вижу образованного человека. А где Вы учились?
- Да, в местной школе. Кое-как. Читать научили, да и ладно. Сто лет, как школы больше нет…
- Не-ет! Где- то Вы ещё точно учились.
- Это я в библиотеке книги читал, как подорванный. Всё, что там было, перечитал. А потом какой- то обдолбанный ублюдок эту библиотеку ночью поджёг. Его тогда схватили, спросили, на хрена он это сделал? А он только глаза пучил, на раскалённое пепелище показывал и повторял: «Там прятался дьявол!»

    Доктор выдал Умберто бумажную четвертушку с диагнозом и рекомендациями. Умберто поблагодарил доктора, заплатил ему 3 песо, свернул бумажную четвертушку ещё вдвое и бережно сунул её в нагрудный карман.
- Спасибо Вам, доктор. Даже просто с кем- то про это поговорить – уже легче. – Умберто замялся в желании ещё что- то сказать.- Вот, Вы про помощь руками говорите. А ведь это примерно, как самого себя заставить смеяться, щекоча подмышки. Фигня какая-то…
Доктор озадаченно поглядел на свою правую ладонь и досадливо покачал головой с давно не мытыми волосами. Умберто зачем- то посмотрел и на свою правую ладонь. Ничего особенного там не было.

    Уже у себя в лачуге, отряхнувшись от дорожной пыли с запахом болезненного выхлопа мотоповозки, Умберто бережно развернул бумажную четвертинку. Там старательным каллиграфическим почерком, с каким рисовали школьные стенгазеты, было написано: «Диагноз – безбабье. Лечение – естественными способами».

                9


    В углу лачуги колыхалась паутина. В свете керосиновой коптилки выглядела она, как на какой- то картинке из страшных сказок. Умберто выпил вторую порцию бренди, закусив горсткой хлебных крошек. Половина из них просыпалась на мятую рубашку.
Сейчас Умберто думал, что это пока было вполне неплохое воспоминание. Но, после второй порции бренди всегда приходили очень грустные воспоминания об Аугустине. И самое скверное будет, если сегодня вспомнится та история про малохольного мотоциклиста. Уж лучше про моряка или про того злополучного героя-вояку, который три вечера подряд живописно рассказывал всем сидящим в кабаке старого Бучоссса про свои военные похождения. Он размахивал руками, рвал на себе волосы, изображая взрывы и болезненно хватался за разные места своего подозрительно нового камуфляжного костюма, рассказывая про ужасные ранения. Перечислял скороговоркой названия населённых пунктов, фамилии раненых и погибших. Время от времени он со зверским выражением своего небритого лица хватал за грудки кого-нибудь из присутствующих и орал: «А знаешь ли ты, каково ползти под колючей проволокой в двадцати сантиметрах от земли полтора километра?!! А знаешь ли ты, как это бывает, когда неразорвавшаяся вражья граната попадает тебе за пазуху?!»
И сам дьявол дёрнул этого вояку встретиться неподалёку от кабака с проходившей мимо Аугустиной! Это было во второй вечер. И она, как на привязи, стала в кабаке слушать эти патологически бравые рассказы, чуть не плача. А иногда и плача. Парень три вечера вливал в себя спиртное и заедал огромными кусками мяса, пихая их в себя чуть ли не целиком. Втыкал, распаляясь, кухонный нож в стол. Кидал с блямканьем на пол алюминиевую мятую тарелку. Орал и снова орал.
Понимание у  публики пришло только в конце третьего вечера. Кто- то подловил его на географических несоответствиях, кто- то подловил его на куче не стыкующихся деталей. И когда вояка, имени которого так никто из ресторанной публики и не узнал, стал фальцетом вопить про ранение в ногу, его обступили кольцом и потребовали показать это ранение. Вояка, нервно расшнуровав, скинул военный ботинок и сдёрнул длинный носок. И лучше бы он этого не делал. Ступня возле третьего и четвёртого пальца действительно была недавно прострелена. Но пуля так могла попасть лишь в единственном случае. Когда в упор стреляешь сам в себя. Когда вояка понял, что погорел и что его сейчас, скорее всего, будут бить, резко вскочил и, схватив ботинок, ринулся к выходу. Видя, что за ним никто не гонится, он гордо поднял щекастую голову и, перед тем, как шумно хлопнуть дверью, обозвал всех посетителей обидным нецензурным словом. И совсем уж на прощание, будто извиняясь, посмотрел в глаза растревоженной Аугустине. И она, забыв вообще обо всём, ушла вместе с ним. И вернулась в лачугу к обозлённому и страдающему Умберто лишь через 4 месяца. Вояка оказался беглым уголовником, подписавшимся в своё время на какую- то военную авантюру за пределами страны. И, понявший, что там элементарно могут убить, стрельнул себе в ногу, за что снова угодил в кичман. А когда нога зажила и кстати подоспела амнистия, оказался волею судьбы в Лос-Перхушкосе. И после роковой встречи с Аугустиной, которая просто утопала в жалости к нему, они 4 месяца кочевали по каким- то ужасным, пропахшим мочой и блевотиной ночлежкам в Лос-Расхряпосе. Финалом этой нелепой истории был новый арест этого шумного вояки. Оказалось, что он между своими странными делами ограбил некую совсем пожилую, но тоже очень жалостливую вдову, купившуюся на его военно-бедолажные надрывные рассказы.

    Умберто вышел из лачуги ненадолго покурить и подышать ночным влажно- пряным предосенним воздухом. Стояла стреклчущая тишина, прерываемая лишь изредка криком далёкой ночной птицы. В глаза бросился небольшой предмет под ногами, неразличимый из-за темноты. Умберто поднял предмет и поднёс к глазам. Это была маленькая кукла, заботливо одетая в самодельную одежду. Видимо, кошка или крыса вытащила её из под лачуги. В эту куколку обожала играть дочка Миррига. Как- то там нынче их Миррига? Сейчас ей 12.  Её теперь можно было увидеть лишь раз в год, в день рождения президента Миерзо Жлухттто. Увидеть чуть издалека и только сквозь ржавые прутья решётки. Три года назад Миерзо Жлухттто решил радикально взяться за детское патриотическое воспитание. Об этом долго просили его восторженные избиратели. В крупных городах моментально были построены детские патриот-лагеря круглогодичного проживания. И измученные нищетой родители с благодарностью принялись определять туда детей. Кому ж может повредить патриотизм? Там, в лагере, и образование и бесплатная одежда. Там трёхразовое питание фасолью и пшённой кашей. Строевая подготовка с выкрикиванием речёвок и ежедневные медосмотры. Это тоже никому из родителей не показались лишним. «Это для блага наших же детей! Как вы этого до сих пор не поймёте?»- зомбировано повторяли тут и там.
    Умберто с Аугустиной долго противились этому повальному рвению, но только вмиг почему- то раз в десять подорожало всё, что как- то связано с детьми, а ещё через год был введён детский патриотический налог для тех, кто ешё не определился с отправкой ребёнка в лагерь. Налог оказался просто неподъёмен для большинства. И вот в Лос-Перхушкосе остались лишь очень немногочисленные дети грудного возраста. Когда ребёнку исполнялся один год, его уже увозили в патриотические ясли. Там все помещения были окрашены лишь в цвета государственного флага, а воспитатели трясли над кроватками куклами, изображающими Миерзо Жлухттто.  Под эти потрясывания воспитатель всегда говорил: «Это твой президент! Это мой президент! Это наш президент –  великий и мудрый Дон Миерзо!»
Детей в стране теперь рождалось крайне мало.  Всевышний явно что- то сделал для этого. Иного и подумать было нечего.

    Умберто покрутил чумазую куклу возле глаз, вытер катящиеся слёзы рукавом и сутуло побрёл в лачугу допивать бренди. Светало. Скоро придёт скупой, как еврей-проценщик, мутный сон. Какой даётся только человеку с дико подточенными нервами. «Ладно,- думал Умберто,- хоть так. Жаль, что в сегодняшних воспоминаниях Аугустина лишь мелькнула, даже не посмотрев на него. Чего на него теперь смотреть? Он весь- сплошной проигрыш и поражение. Он- раздавленный слизень и бесполезность. Он больше никогда не будет нужен Аугустине. Он, как герой в конце фильма. Весь фильм копошился, что- то делал, с кем- то встречался, с кем- то горячо спорил.  А теперь фильм кончается, а камера медленно отъезжает от него. Вот он по пояс. Вот он в полный рост. Вот он уже лишь мелкая сутулая фигурка на фоне осеннего парка. А вот он уже точка на теле Земли. Точка, которой можно пренебречь».

    Уже лёжа и пытаясь поудобнее устроиться на прогнутой койке, засыпая, Умберто подумал, что всё- таки хорошо, что в сегодняшние воспоминания не явился тот малохольный мотоциклист Сумметро Густиллльо. Ибо, это уже был бы перебор!

                10


    Умберто Наваррос уныло глядел на совсем уж унылую улицу сквозь единственное перекошенное окошко своей лачуги. Снова чесался заскорузлый подбородок. "Должно быть, к дождю... Какой, к хренам собачьим, к дождю, если дождь поливает уж четвёртый месяц!"
Под перевёрнутой старой телегой прятались воробьи и ёж. По улице, смешно подпрыгивая, брёл соседский кот Хосе. Его задние лапы боялись воды намного больше передних. В окошко безвольно свешивалась ветвь, словно левая рука приятеля Гонсалллеса, которого наполовину парализовало после годового запоя. Умберто глянул в полумраке на грязный обеденный стол с недоеденным ломтем переперчённой колбасы. "Пусть её жрут черти в аду!" Ему зверски хотелось манной каши, которую с любовью варила когда- то смешливая и родная Аугустина.
На лысеющую макушку Умберто капала и капала вода сквозь худую крышу. "Надо будет её залепить хотя бы детским пластилином. Но, где взять на него два с половиной песо?"
Умберто машинально взглянул на стенные часы, что остановились на второй день после ухода Аугустины. Их надо заводить, но зачем? Сейчас он выкурит зловонную папиросу с отсыревшим табаком и примется в сотый раз под дождевую неровную дробь перечитывать старые Аугустинины любовные письма. Они дьявольски промокли. От дождя, который не прекращается четвёртый месяц или от его слёз?..



    В зимние изнурительно-затяжные дожди работы в городке совсем не было. Разве, что на той неделе Умберто подловила у забора неимоверно толстая  донна Амелия, жена парализованного на одну сторону приятеля Диего Гонсалллеса. Её щёки были ужасно толсты, и обвислого зонта не хватало, чтобы защитить эти самые тыквообразные щёки от дождевых струй.  Донна Амелия попросила Умберто убрать и навести порядок в курятнике, вытащив оттуда добрую тонну  дерьма. " Опять, дьявол побери, это дерьмо! Всё в его теперешней жизни крутится так и этак возле дерьма! Но, курятник, - думал Умберто,- замечательная вещь. Но, дьявол! Как же оттуда отвратительно пахнет на пол-городка!  А зато пышнотелая Амелия может питаться свежими яйцами хоть пять раз в сутки! Что она и делает". И чете Гонсалллесов можно только по-хорошему позавидовать!

    Умберто надел самую ветхую свою одежду и ещё больше ссутулясь, шагнул под дождь. Примерно 2 часа ему пришлось возюкать граблями и таскать в ржаво-побитом тазу куриный помёт через дорогу в овраг, куда все жители Лос-Перхушкоса сливали помои и нечистоты. Примерно раз в два месяца к оврагу приезжала дезинфекционная цистерна из Лос-Расхряпоса. К душераздирающей вони добавлялся ещё более душераздирающий запах хлорки и лизола. А наутро почти всегда кто- то из особо слабых здоровьем помирал от дыхательного отравления. Случалось, что и не один.

    За быстро и чисто сделанную работу донья Амелия заплатила Умберто полтора песо и позвала в лачугу на угощение. Лачуга была с двумя окнами и настенным ковром с красивым петухом. Под ногами неспешно прогуливались куры, самодовольно квохча.  Донна Амелия приготовила замечательную яичницу, от которой Умберто совсем уж отвык. Да и с годами его желудок съёжился и усох, отчего Умберто насыщался буквально от ломтя хлеба. Вот и яичницы удалось съесть лишь три кусочка. Четвёртый уже, хоть убей, не лез. Ещё один кусок успел ухватить парализованный на одну сторону Диего Гонсалллес, после чего Донна Амелия буквально выхватила у друзей из под рук большую тарелку и опрокинула её в свой хищно и широко раскрытый напомаженный рот. И было слышно, как её пищевод шумно всасывает пищу в желудок. Вдогонку донна Амелия выпила ещё 2 сырых яйца и лишь тогда облегчённо вздохнула.

    Диего Гонсалллес с того злополучного дня, как его парализовало, осунулся и совсем перестал пить спиртное. Перед этим он провёл в непрерывном запое ровно год, а супруга совершенно ничего не могла с этим сделать. Проще было заставить крутиться Землю вспять. Теперь же Диего совсем не пил. В трезвом виде он стал пугающим занудой, каких обычно все сторонятся. Он мог по целому дню доставать Амелию каким- нибудь одним вопросом. "Не-е-ет, Индюшечка, ты мне объясни! Если бы то- то и то- то было по-другому, то было бы понятно. А тут ты мне, будь так добра, объясни-и! Нет, ну объясни-и!"
Сегодня парализованный наполовину Гонсалллес мучил и мучил Донну Амелию вопросом - почему у него четвёртый день так сильно бурчит в животе? Настолько, что пугаются куры! И жена, показно вздыхая, лишь отмахивалась от него. Такие проблемы ей было просто не понять в силу отменного пищеварения.  И её желудок всегда так требовал пищи, как её требует подросший желторотый птенец в гнезде.

    Умберто шёл на разъезжающихся по глине ногах, пахнущий лишь куриным дерьмом и непрекращающимся прогорклым дождём. В ушах так и стоял нестерпимый куриный гвалт. Он привязчиво думал: "Что же лучше? Пить, пить, пить и допиться до паралича, а то и могилы или не пить и дожить до таких позорных вопросов, донимая ими близких?" А ещё он думал, насколько трудно теперь донне Амелии ухаживать за курами с такими габаритами и весом. И уж занудствующий Диего с висящей плетью рукой и западающей ногой ей в этом деле  точно не помощник!

    Каждый новый день напоминал Умберто крайне затёртую карту из старой-престарой колоды. Причём, уже состояла эта колода, похоже, из одних шестёрок. Оказалось, что и так бывает. Умберто почему- то совершенно не умел играть в карты, хотя куча друзей и знакомых на протяжении всей  жизни пыталась запросто его этому научить. Всё оказывалось бесполезно.

    Умберто шёл на базар по мерзко прилипчивой и скользкой глине. На каждом башмаке налипло, наверное, уже килограмма по три глины с вкраплёнными окурками и слизнями. И не было ни одного предмета поблизости, о который  можно бы было счистить эти комья. Умберто, поминая дьявола, стал счищать глину руками. Затем долго обтирал руки о придорожную прибитую дождями траву. Ведь когда- то в их городке были дощатые тротуары! Но, в один из знойных дней в городок приехал шустрый человек, назвавшийся тротуарным инспектором. Он призывно говорил перед кучкой зевак, что по новой госпрограмме, подписанной Миерзо Жлухттто, во всех небольших городках будет уложен гладкий асфальт. Инспектор даже умудрился собрать с полунищих людей под это какие- то деньги. И вот уже через пару дней по городку бегал нивелирщик, заглядывая то и дело в глазок своего хитроумного прибора на треноге. Его напарник спешно записывал показания в блокнот. В городке только и говорили про скорые прогулки по гладкому асфальту. Асфальт обещали проложить и в собачий угол и даже на срамную поляну! Примерно через неделю в городок приехал кривой и ревущий, словно буйвол, грузовик. Двое рабочих погрузили тротуарные полугнилые доски в большой кузов. Грузовик скрылся в клубах пыли.
    С тех пор прошло 3 года. Конечно же, никакого асфальта не случилось. А жители Лос-Перхушкоса уже через короткое время привыкли либо к пыльной перине под ногами, либо к глиняному месиву. «У дона Миерзо сейчас более важные задачи!- с пониманием говорили люди,- ему прежде всего сейчас нужно бороться с полчищами врагов страны. Как снаружи её, так и внутри. А враг ни секунды не дремлет! Миерзо или муэртина! Третьего не дано! Кто не согласен- вмиг попадёт в красную тетрадь и лишится лачуги! А тротуары? Что тротуары! Уж как-нибудь потерпят. Не какие-нибудь мы, там, богатеи, чтоб в лаковых штиблетах по асфальтовым улицам щеголять!»

    Поход с комьями глины на ногах на рынок в поисках работы не дал результатов. Работы, даже самой мелкой, не было. Из еды у Наваррроса оставался лишь полупустой кулёк отвратительного, якобы томатного соуса. Умберто уж месяц не мог уговорить себя его доесть. Помимо всего прочего, содержимое кулька стало заметно отдавать плесенью. Что ж! Пришёл черёд и этого дерьма в кульке. Чтоб сделавший его питался только им до конца своих позорных дней! Настроение совсем упало. Даже вспомнился малохольный скрипач, но Умберто вмиг прогнал эти мысли. Сил не было. Голод просто взял за горло. Он же и лишил последних сил и воли, чтобы что- то делать дальше. «Ничего-ничего!»- сказал себе Умберто с интонациями своего почившего учителя гитарных дел. Так он повторял и за день до явления ему муэртины.

                11

    Иногда помощь приходит неожиданно и когда её совсем уже не ждёшь. И приходит, бывает, с совсем неожиданной стороны.
 В дверь лачуги кто- то постучал. Это оказался тщедушный изготовитель и продавец окурочных сигарет Мыро. «Интересно, зачем я ему вдруг понадобился?- подумал Умберто,- А! скорее всего он хочет попросить в долг пару песо. Ведь сейчас дожди, а значит, окурков возле Лос-Расхряпосского вокзала особо и не соберёшь.
- Привет тебе, хороший человек! Ты ведь Умберто?
- Привет, Мыро! Сколько раз у тебя сигары и сигареты покупал.  И жена моя тоже. Единственная возможность теперь хоть так покурить! Что тебя ко мне привело?
Умберто почувствовал острое желание закурить, но сигарет у него не было уже 3 дня.
- Курить хочешь? На, вот. Очень дельные сигареты. Я назвал их «Туманная удача».
Умберто и Мыро закурили.У Умберто от голода закружилась голова.  Сигареты и вправду оказались неплохие.
- А что за табак, Мыро?
- О! Эта целая история! Приезжала в Лос-Расхряпос поездом делегация из далёкой страны.  А перед этим они через океан самолётом летели. Я узнал и проследил, где они остановились. Потом нашёл тамошнюю курилку. А дальше только успевай собирать! Королевские просто окурки! Они, представляешь? Треть сигареты выкуривают и выбрасывают. Во как зажрались!
- Да, уж! Красиво жить не запретишь. Так, у тебя ведь ко мне какое- то дело? Ты ведь не просто так сюда по этой жуткой глине притопал?

    Умберто посмотрел на башмаки Мыро. Собственно, башмаков и не было видно. Какие- то вороньи гнёзда из глины.
- Это да. Тянуть не буду. Мне надо лачугу построить. Я особенно не умею. Ищу помощника для этого. Мне тебя одна хорошая женщина посоветовала. Она в пыльном тупике под горкой живёт. Может, знаешь?
- Конечно знаю! Это же моя тёща. Донна Розалия. Хотя, уж не знаю, кто она мне теперь. Тёща или же бывшая тёща.
- Да, Умберто. Слышал я про твою историю. Чуть не плакал. Её торговка на базаре рассказывала. Да… Бывает. Лучше уж совсем не жениться, как я. И никогда перед женой виноват не будешь.
Умберто недоумевал. Жалкий, пьющий и довольно тщедушный Мыро задумал строить себе новую лачугу! Этот ушибленный судьбой Мыро, который ходит в чьих-то штанах на пять размеров больше, у которого один глаз всё время смотрит в сторону Лос-Расхряпоса, а другой куда угодно. Которого жалеют все без исключения рыночные торговки и угощают кто грушами, а кто и даст кусочек колбасы. Мыро, про которого кто- то в кабаке сказал, смачно растягивая слова: «Притырок жис-с-ни, окурок щ-щас-ья!» Умберто был добрым ко всяким людям, но ведь точнее не скажешь!

- Слушай, Мыро! А какая у тебя сейчас лачуга и где?
- А-а-а! У меня нет лачуги. А живу я под обрывом на горке, где люди прыгали и ломали шеи после сигареток этого ублюдка Раскумумаррро.
- У тебя там… Шалаш?
- Не-ет! Увидишь.
- А строить из чего? Из веток и картона? Так, на год всего и хватит. Подумай, Мыро.
- Не-ет! Строить из досок.
Умберто быстро смекнул, что Мыро подсуетился купить доски от какой-нибудь разобранной лачуги после смерти владельца.
- А у тебя клещи есть, чтоб из досок ржавые гвозди вытаскивать? А то у меня нет.
- А не надо там вытаскивать будет. Только забивать. Короче говоря, приходи завтра и начнём.
- Хорошо. С утра и приду.
- Кстати, вот небольшой аванс. Возьми. А то вид у тебя какой- то голодный.
- Что правда, то правда! Тогда ещё в продуктовую лавку поспею.
- Ну, тогда бывай здоров!

    Тщедушный Мыро, тяжело поднимая ноги, вышел из лачуги и пошёл в сторону Печального обрыва. А Умберто был по-настоящему удивлён. Он боялся разворачивать купюру, боясь, что она ненастоящая. И вообще показалось, что эта встреча ему приснилась. Умберто изо всех сил сжал веки, как это делал, когда хотел скорее проснуться от дурного сна. Картинка не менялась, а купюра оставалась у него в руке. Умберто чуть боязливо развернул её. Это ведь была 15-песовая купюра! Скорее, как только можно, Умберто очистил от глины свои совсем уж плохие сапоги, поставил сапёрную лопатку в угол у двери, взял штопанную-перештопанную сумку  и, словно скороход, побежал по развезённой глине под струями дождя в продуктовую лавку. При этом всё думал о том, что в последние месяцы не клал в свою сумку ничего тяжелее поллитровой пузатой бутылидешёвого мутного бренди и ломтя задубевшего хлеба, который стоил почти вполовину дешевле свежего.
В продуктовой лавке старого Бучоссса торговал или он сам или фигуристая продавщица Сольвента. В те дни, когда у прилавка стоял старый Бучоссс, Сольвента сидела в довольно развратной позе, обнажив ярко-красные трусы, у стойки кабака. Она работала ещё и шлюхой. Её можно было понять. Она ухаживала за старой и очень больной матерью. 
- Привет, Сольвента! Ты сегодня так хороша, что я даже не узнал!
- А! Привет, Умо! Спасибо! Тебе как всегда?
Сольвента, виляя бёдрами уж было пошла к  потемневшему лотку с задубевшим хлебом.
- Погоди, Сольвента! Ты мне дай 70 грамм животного масла, булочку с изюмом, фисташек 100 грамм, мягкого свежего хлеба, 10 хороших  картошин, водки и солёных огурцов.
Сольвента от удивления выпучила мощно накрашенные глаза.
- Ты что? Клад нашёл или богатое наследство получил?
- Я получил гораздо больше! Я получил работу за приличные деньги, хоть и временную. Как здоровье твоей матушки?
- Ой, Умберто! И не спрашивай! Нехорошо всё у неё. Долго перечислять. Боюсь, не померла бы в ближайшие дни. Она уже меня почти не узнаёт.

    Умберто помнил матушку Сольвенты ещё молодой и энергичной. Он с трудом вспомнил её имя. Она ведь тоже Сольвента. Старый Бучосс, когда ещё не был старым, крутил с ней знойные страсти. Сольвента-старшая была вызывающе красивой. Безупречная фигура, Грушевидные крупные груди под соблазнительным платьем. Кстати, с вечно выпирающими сосками, размером с черешню. Всё и всё было при ней. И конечно она работала шлюхой.  Распалённые под вечер страстолюбы впрямь занимали к ней очередь. Шли годы. Сольвента- старшая старела, покрывалась морщинами, как измученная жарой перезрелая груша. У неё повыпадализубы. Но, страстолюбцы всё равно желали её.  И стареющий Бучосс даже собирался жениться на ней. Судьба распорядилась совсем иначе. От какого- то вонючего и татуированного моряка Сольвента- старшая подцепила дурную болезнь. Это был сифилис в какой- то особой форме. От неё дурная болезнь моментально пошла дальше. Заразилось около 20 страстолюбцев и даже четверо местных дам. У кого- то было скоплено и нашлось на лечение 35 песо. У Сольвенты-старшей – нет.  Она жила всегда, как в последний свой день и не имела за душой ни сентаво. Она дьявольски запустила болезнь. Её тогда обещал выручить с деньгами стареющий Бучоссс, но этого не случилось. То надо было латать деньгами очередной погром в кабаке, то платить обнаглевшему до жути трактирному инспектору. Того, кстати, год спустя кто- то убил. А Сольвента-старшая лежала в своей лачуге на пышной перине и годами гнила заживо. От неё очень дурно пахло. У неё резко изменилось лицо. На голове появились жуткие впадины от размякших костей черепа. Изогнулись причудливым образом руки и ноги. И в последнее время начал сам собой вываливаться один глаз. Сольвенте-старшей приходилось по нескольку раз в день пристраивать его на место. И при этом глаз не переставал видеть. Правда, изображение в нём почему- то перевернулось вверх ногами. Но, по сравнению с остальным, это были уже мелкие пустяки.

    Такую печальную историю во всех подробностях Умберто узнал от торговки полустухшей рыбой на базаре. И лучше бы она это не рассказывала. А что- то рассказала и Сольвента- младшая, пока помогала класть многочисленные продукты ему в штопанную-перештопанную сумку. Вокруг сумки прямо- таки удивлённо вились мухи. Кстати, Умберто зачем- то купил и небольшой кулёк манной крупы. Он знал, что не умеет и не станет готовить манную кашу. Если даже он попытается это сделать, то непременно расплачется от воспоминаний. И будет непонятно, чего больше в кастрюле – скомканной и неумелой манной каши или его слёз. Слезливость в последнее время просто доканывала его.

    Умберто семенил, невероятно спеша, к себе в лачугу, бережно прижимая к себе набитую продуктами сумку. Со стороны он напоминал какого- то нелепого персонажа из какого- то весёлого фильма. Время от времени приходилось останавливаться, зажимать сумку меж ног и подтягивать падающие штаны. В последние недели Умберто заметно отощал.

    Наутро, как и договаривались, Умберто пришёл к Печальному обрыву. Бедолажного Мыро не было. Может, обманул? Тогда какой смысл был давать целых 15 песо? Умберто стоял, сутулясь и чесал в непонятности свою всклокоченно-седую голову. Он простоял уже минут 15 и собирался уходить. Вдруг сбоку из обрыва вывалился кусок песчаника, оказавшийся умело замаскированным люком.  Из глубокой овальной норы показался улыбающийся Мыро.
- Приветствую, Умберто! Давай, иди сюда. Посмотри на моё жилище!
- А где жилище?
- А там, в норе.
- Подожди-подожди! А где же тебе лачугу строить?
- Всё есть! Из этой норы по подземному ходу есть выход на уютную полянку. Никто про неё не знает. К ней только через вот этот ход можно добраться.
- Ничего себе! Ну, пойдём.

   Умберто и Мыро шли по подземному ходу, освещённому небольшими керосиновыми лампами, примощёнными в ниши. Сам подземный ход был аккуратен и укреплён неплохими досками и брусьями-распорками. Из основного тоннеля были боковые ответвления с небольшими пещерами.
- Вот здесь я сплю. Смотри. И кровать и стол и даже картина на стене.
В пещере-спальне было уютно. Под ногами ковёр, ниша с кухонной посудой, стол с керогазом и довольно большая картина. На ней была стройная женщина в красном обтягивающим платье с декольте. На голове загадочная широкополая шляпа, прикрывающая лицо. Дама чуть откинулась назад и смачно курила очень длинную сигарету. И ей наверняка казалось, что курит она донельзя изящно.
А чуть дальше было рабочее помещение. Стояли картонные коробки с приготовленным табаком, рулоны папиросной бумаги и специальный небольшой станок для закрутки сигарет.
- Ничего себе, Мыро, как ты устроился! Погоди. Слушай. А как ты не задыхаешься здесь?
- А всё придумал и сделал. Есть вентиляционные трубы наверх и даже  пропеллерная вентиляция!
- От чего ж она у тебя работает?
- Я нашёл старые разбитые большие часы. А из их механизма соорудил моторчик для пропеллера. С утра большим ключом механизм заводишь, а он почти весь день крутится. Очень хорошо всё продувает.

    Умберто совершенно ошалело смотрел то на тщедушного Мыро, то на хитроумный вентилятор. Во, как бывает! Считаешь человека жалким и убогим неудачником, а он куда удачливее, чем большинство Лос-Перхушкосской публики. Публика! Изображать из себя крутых мачо в кабаке старого Бучосса, хватать с мерзким ржанием за сиськи кабацких шлюх и вливать в себя пойло, как вонючий бензин в бак  мотоповозки. Залезать в долги, колотить противных жён, рассуждать о мудрости Миерзо Жлухттто. Трястись за свою худо-бедно 20-песовую работёнку, которую в глубине души до тошноты ненавидишь. Перебирать совершенно бесполезные бумажки в городской конторе или замечать штрафные ситуации и сообщать в специальную штраф-инспекцию. Наблюдателей колотят, а перебиральщики бумажек сходят в итоге с ума. Но так тут полагается жить. И посмеиваться над убогими, вроде окурочного папиросника Мыро. И это тут называют жизнью.

- Мыро! А из чего строить лачугу? Ты говорил про доски.
- Доски и есть. Вон, дальше иди и вход направо.
Умберто свернул направо в третью комнату- пещеру и снова ошалел. На специальных подкладных брусках и переложенные такими же брусками послойно  в помещении  были сложены под потолок отборные новые доски! А левее таким же образом были сложены брусья для основы. К стенке были прислонены 2 новых окна и дверь. А у другой стены лежали кровельные железные листы.  Штук 6 или 8. Умберто постоял ещё с минуту с отвисшей челюстью и не выдержал.
- Мыро! Но, откуда?! Это же сотню песо стоит. Да, не одну! Откуда? Ты что, подпольный миллионер или тайный наследник миллионера?
- Нет, Умберто. Я весь и всегда- вот он. Собираю окурки и кручу из них сигареты. И сам кручусь, как детский волчок. А откуда доски? По паре песо откладывал и откладывал. Лет двадцать или даже больше. По одной-две доски покупал в Лос- Расхряпосе.  Пару раз мотоповозку нанимал, их сюда везти. Но, дорого. Чаще всего, на собственном горбу всё это носил. 16 километров оттуда – не ужасное расстояние. Знаешь, как мне хотелось всегда свою лачугу построить!
- Теперь знаю. Слушай, а зачем тебе лачуга, если ты под землёй всё так соорудил?
- Понимаешь, Умберто, хочется жить так, как должен жить человек. Видеть свет в окошках. Не в одном окошке, а в двух! Курить, стоя на крепком крыльце. В холод затапливать печку. Не костёр на земляном полу, а именно печку. А в норах пусть лучше крысы живут. Им так полагается.
Умберто никогда и никому не завидовал. Желал добра даже откровенным долбогрёбам. А тут он от души порадовался за окурочного папиросника Мыро.


    Умберто и Мыро работали дружно и вполне умело. Расчистили участок, положили валуны в качестве фундамента. Соорудили крепкую брусовую обвязку. Потом угловые стойки и раскосины. Верхнюю обвязку и проёмы. Стропила, обрешётку и крышу. Пол, потолок и стены. За неполную неделю вышла не лачуга, а просто заглядение! И очень довольный и светящийся от счастья Мыро открывал-закрывал окошки. Открывал и закрывал дверь. Сбылась мечта многих и многих лет. 
За хорошую работу Мыро заплатил Умберто целых 250 песо! Такую стопку розовых купюр Умберто не держал зараз со своего рождения. Вот удача, так удача! А с его скромными запросами этих денег ему хватит на года полтора, не меньше! Ведь за это время и другая работа подвернётся. Вот так- то! Он, никчёмный и одинокий Умберто теперь богат!

    Умберто шёл уже во влажных сумерках к своей убогой лачуге. Пахло дождём и плесенью. Смог бы он осилить такое, как осилил Мыро? Конечно, нет. Он уже старый, тут и там больной. У него по вечерам колотит кровь в голову, ноет и ноет брюхо. У него болит спина и вздулись вены на нецензурном месте. Он один, и его жрёт зубастыми челюстями, словно динозавр, одиночество. Ему горько. Он от бессонницы льёт в себя жгучий бренди и льёт на шаткий стол слёзы оттого, что с ним больше нет Аугустины. Она теперь извивается, наверное, в полутрезвых объятиях этого противного морского губошлёпа. Говорит ему про свою пылкую и по-настояшему единственную любовь. И, скорее всего, по воскресеньям варит ему нежную манную кашу. Мешает её в кастрюле, а потом дует на ложку и облизывает, смешно перевернув ложбинкой к языку. Хотя, им же выдают только муку и вонючую селёдку. Так хоть немного легче… Почему же он такой хлюпик и слабак? Почему он не может сейчас шумно загулять в кабаке и нанять для лечения вздутых вен самую красивую хохотливую шлюху?  Ржать, словно распалённый в похоти конь и шлёпать эту шлюху по заголённой целлюлитной заднице. Так делают настоящие мачо и кабальеро, у которых лишние песо поджигают карманы. А он снова и снова идёт в свою убогую, пропахшую одиночеством лачугу глушить бренди и вспоминать, вспоминать, вспоминать.

   Тут только он заметил, что ноги уже не так скользят по глине, а шизофренически-монотонный дождь впервые за 4 месяца перестал. Ладно. Всё есть, как есть. Главное, чтобы сегодня не вспомнился этот пакостный мотоциклистишко Сумметро Густиллльо.


      
                12

    Спустившаяся на Лос-Перхушкос и на лачугу Наваррроса ночь не отличалась от ночи предыдущей. А та- тоже от предыдущей. Разве что на скрипящем  и качающемся столе помимо куска хлеба и зловонно-перчёной колбасы была тарелка с самодельным салатом и варёная картошка. Размятая и с глазком животного масла. На всём этом великолепии виднелись кристаллики крупной соли. Был щедро нарезан и разложен веером свежий и мягкий хлеб. Умберто уже не экономил так керосин в коптилке, а выдвинул фитиль. Непривычно яркий качающийся свет заставил паука в паутине над столом непривычно жмуриться. «Ничего-ничего! Нормально-нормально!»- повторял Умберто, как повторял его учитель гитарных дел за день до явления муэртины.
Наконец, в голове Умберто сцепились друг с другом неведомые шестерёнки и с небес или откуда- то ещё спустились воспоминания.

    Умберто всегда как- то недолюбливал мотоциклистов. Одно дело – мотоповозка. Пусть она воняет, как самогонка в кабаке старого Бучоссса. Пусть теряет колёса на ходу и глохнет то и дело. Зато в ней люди сидят по-человечески на скамейках. А тут некое загадочное ревущее или пердящее сооружение виляет и трепыхается у тебя промеж ног. Да и видел Умберто мотоциклистов от силы пару раз. Причём, один раз он их видел в бродячем цирке, что приехал в Лос-Перхушкос. Когда его Аугустина едва не сбежала с густоусым фокусником. И сбежала бы, если бы не жена фокусника, заставшая их под железной лестницей. Фокусник тогда попал под очень весомую руку.  Его жена ведь выступала с гиревым номером. В тот вечер фокусы на арене оказались отменены. Цирковой фельдшер выводил фокусника из нокаута около 40 минут. Даже проверяя зеркальцем у губ- не помер ли? Хорошо, что гиревичка не тронула Аугустину, а только скривила мощный рот и процедила: «А вы уж идите, милочка!»
    Вот тогда и видел Умберто этих лихих мотонаезников в ярких пробковых шлемах, золочёных мундирах и широких галифе с золотистыми лампасами. Их мотоциклы низко рокотали, как какие- то здоровенные шмели. Стоял вонючий белый туман от выхлопа. И у всех четырёх мотоциклистов были какие- то нехорошие, подпорченные улыбки. Вот тогда Умберто твёрдо для себя понял, что от мотоциклиста можно ждать чего угодно.

    6 лет назад на единственной улице Лос-Перхушкоса послышались очень странные звуки. Звуки эти очень быстро перемещались вперёд и назад. Выйдя с проклятиями из лачуги, Умберто увидел какого-то совершенно шального мотоциклиста. Тот, криво оседлав диковинный мотоцикл, носился вперёд и назад по улице. Надрывно лаяли ошалевшие собаки. Улепётывали прямо из под колёс перепуганные куры. Уворачивались чудом не сбитые прохожие, спешно крестясь.
Вскоре выяснилось, что это довольно юный наследник недавно умершей почтенной Терезы Густиллльо. Наследника звали Сумметро и ему едва исполнилось 19 лет. Он приехал из Лос-Нунуньоса, чтобы вступить в наследство. Сумметро без особого энтузиазма осмотрел старую и поеденную жучками лачугу.  Со вздохами он осматривал ковёр с буйволами на стене, старые фото на другой стене и швейную машинку в фанерном гнутом футляре, расписанном ангелочками. Попинал в убогом дворике старые лейки с вёдрами и направился к совсем заваливающемуся назад сарайчику. Подёргав и с трудом открыв грубую дверь из горбыля, он просто остолбенел и нитка слюны невольно стекла на землю. Перед Сумметро стоял весь  донельзя пыльный старинный паровой мотоцикл! Это был мотоцикл его деда, которого Сумметро не застал.  Дед не столько ездил на этом пыхтящем монстре, сколько натирал тряпочками все блестящие детали аппарата. Потом отходил подальше и любовался. Потом, увидев малое непротёртое пятнышко, кидался и дотирал. И опять отходил и любовался. И вот теперь у парового мотоцикла появился новый, довольно юный хозяин. Сумметро, длинный и нескладный молодой человек, быстро освоился с паровыми делами. Из довольно большого встроенного водяного бака наполнял через медную трубку с надраенным вентилем паровой котёл. Затем доставал из огромного туристского рюкзака аккуратно напиленные чурочки и, малость повозившись, разжигал топку за полукруглой дверцей. Через  какое- то время раздавалось смачное шипение и из предохранительного клапана вырывалась струя пара. У мотоцикла был напрочь сломан регулятор хода. При переводе ходового рычага вперёд аппарат с адским пыхтением срывался с места и, отчаянно буксуя, нёсся со своим седоком туда, куда тому удалось с трудом повернуть заедающий руль. Пару раз Сумметро очень больно падал и долго лежал, буквально придавленный 300-килограммовым инженерным сооружением с бешено вращающимся колесом до тех пор, пока не иссякал пар в котле. «Эти забавы кончатся очень плохо!»- лишь подумал тогда Наварррос. И оказалось в итоге, что плохо вышло не худому и нескладному мотоциклисту, а ему самому.  Да ещё как плохо!

    Тогда Умберто и Аугустина жили просто душа в душу. Подрастала маленькая их Миррига, устраивая смешные игры с забавными куколками. Умберто везло с работой. А их страстная сторона отношений была просто волшебной. Умберто почти забыл предыдущие зигзаги Аугустины и был счастлив так, как только может быть счастлив человек.
    В тот вечер они уложили Мирригу спать и вышли во дворик покурить. Всё бы ничего, но тихую тёплую ночь кромсали вдоль и поперёк те самые злополучные звуки парового мотоцикла. Сумметро, вцепившись тонкими, как ветви руками в руль, носился туда-сюда по единственной улице Лос-Перхушкоса. Мотоцикл был каким- то адским образом густо окутан клубами пыли и пара. А хоть как- то видеть дорогу Сумметро помогала ацетиленовая фара.
- Убьётся же, дурак!- с начальными нотками жалости сказала Аугустина, выдохнув красиво, как ей казалось, сигаретный дым.
- Может… - ответил Умберто уже с каким- то нехорошим предчувствием. Эти нотки жалости уже сколько раз заканчивались очередным бурным умопомешательным романом. Умберто пытался утешать себя, что такой хлипкий малолетка, да ещё и с чем- то таким нехорошим в глазах, на этот раз не заинтересует Аугустину. Точно ведь не заинтересует! Есть же какие- то рамки у здравого смысла и какого- то приличия?

    За занавеской на маленьком топчанчике чудесно спала их Миррига, положив рядом на подушку любимую куклу, укрыв её краешком одеяла.
«Давай сегодня сразу спать, - сказала Аугустина,- Мне что- то не здоровится». Умберто вздохнул и, раздевшись, лёг на старую железную кровать. Она была ещё от деда, которого он не застал. Аугустина подошла к окошку и Умберто с дурным предчувствием отметил, что она что- то высматривает в темноте улицы. А там с настойчивостью самого тупого идиота носился и носился этот, прокляни его дьявол, мотоциклист.

    Аугустина сняла полосатое платье и, расстегнув упругую застёжку,  мотнув плечами, скинула лифчик. Умберто засопел и отвернулся к стене. Аугустина надела просторную ночную рубашку и легла под одеяло. Умберто засопел ещё сильнее, почувствовав удивительно родное тепло её тела.

    Вдруг всего в нескольких метрах от лачуги послышалось мотоциклетное громко-хриплое пыхтение, а дальше звук ломающихся деревьев и удар в лачугу, отчего та чуть не завалилась набок. Треск ломающихся досок и фанеры. И ещё через мгновение- валяющийся в клубах раскалённого пара и пыхтящий мотоцикл, опрокинутый стол и сервант с посудой, поломанные доски от стены и лежащий у их кровати мотоциклист Сумметро. У него была здоровенная ссадина на голове, повреждена рука и в клочья разорвана рубаха. «Ой-ой-ой!!!»- высоким и жалобным голосом кричал мотоциклист. Пар в котле кончался, и мотоцикл затихал, ещё раз дёрнув туда-сюда колесом. Из-за занавески на всё это с любопытством и без грамма страха глядела Миррига. «Ой, бедненький!,- сказала она своим звонким кукольным голосом,- Мы теперь должны будем о нём заботиться!»

    Воспоминания эти для Умберто были особенно тяжки. Ведь никто из героев всех этих шальных романов Аугустины, ни до и не после, так не разбередил её души. Не изуродовал психики Умберто. Именно после всей этой истории Умберто  и стал просто моральным инвалидом, порой напоминая себе чью- то пылающую лачугу от непогашенной спьяну сигары. Именно после этой истории он понял, насколько в один дьявольски злосчастный день могут быть поруганы здравый смысл, человеческие отношения, какие- то хорошие надежды на лучшее.

   Умберто выпил очередную порцию бренди, с большим аппетитом закусив варёной картошкой с глазком животного масла.  Воспоминания об Аугустине и этом злополучном Сумметро Густиллльо просто давили вдоль и поперёк, мешая нормально дышать. Умберто, старый и заскорузлый мужик, заплакал, как ребёнок. И слёзы полились в потёртую алюминиевую тарелку с остатками толчёной картошки.


- Умберто! Что же ты ждёшь? Оттащи же в сторону этот мотоцикл!- жалостливым голосом велела Аугустина,- а я займусь пострадавшим, бедным Сумметро.
- Ой, ой! Как больно! Ой, мраки, вилы-ы!- кричал высоким и вибрирующим голосом пострадавший Сумметро.
- Потерпи немного, Сумметро! Сейчас я тебя только на кровать положу…
Неожиданно сильная Аугустина затащила худосочного и хлипкого мотоциклиста на их с Умберто кровать. Засуетилась, охая, вытирая кровь ссадин расписным носовым платком с сердечками.
- Вот здесь! Вот здесь трите! Ой-й! Мраки, вилы-ы! Ой, как щиплет!!!
Умберто, так и этак поминая дьявола, оттащил повреждённый мотоцикл и прислонил к покосившейся стене. Стена жалобно и высоко заскрипела, напоминая голос Сумметро. Сразу же стало видно, что неподъёмно-тяжёлый мотоцикл серьёзно повреждён. Погнута передняя вилка с колесом, оторвано несколько толстых паровых трубок, вылетели спицы из колеса. Ацетиленовая фара, оторвавшись, улетела аж на кухонную полку, перебив там всю бьющуюся посуду.
- Ой-й! Мраки, вилы-ы! Что же с моим мотоциклом!? Что же теперь делать?!
- Ничего! Успокойся пожалуйста, бедный Сумочка! Умо починит твой мотоцикл. Он умеет. Успокойся пожалуйста.
Голос Сумметро, который стал для Аугустины уже Сумочкой, сделался  повелительно- капризным.
- Только там надо всё, как надо сделать. Это всё- таки раритет! Вон там, сбоку, трубка ещё должна быть. Надо её найти. Без неё никак. Умберто! Пойдите, поищите эту трубку. Может, она при ударе улетела на улицу?
Аугустина жалостно посмотрела на Умберто. Что, мол, стоишь? Поищи же!
Умберто, сутулясь, побрёл искать утерянную трубку и через пару минут отыскал её в бурьяне возле сортира. Трубка была остро изогнута, но Умберто уже прикинул, что сможет привести её в порядок. Труднее придётся с погнутой передней вилкой. Где взять столько силы, чтобы разогнуть её? Но, он обязательно что- то придумает!

    Вернувшись в лачугу, Умберто застал крайне неприятную для своего взора картину. Аугустина сидела на кровати и гладила вальяжно лежавшего Сумметро по растрепавшимся волосам. Умберто отметил, что у мотоциклиста капризные губы ребёнка и чрезмерно выпуклый упрямый лоб. Аугустина, предавалась порыву жалости,  совершенно забыв про стыд. В глубоком вырезе застиранной ночной рубашки в такт поглаживанию колыхались её не по возрасту упругие груди.
- Сумочка! Ты, главное, не волнуйся! И мотоцикл тебе приведём в порядок и тебя подлечим. Не к врачу же тебя в Лос-Расхряпос везти! Где ж взять столько денег? Сейчас я тебе простыню поправлю, а то скомкалась. А потом тебе вкусной манной каши сварю. Ты ведь любишь манную кашу? Ты, Сумочка, кто по гороскопу?
- Водолее-ей,- капризно растягивая гласные сообщил вполне освоившийся Сумметро. А манную кашу я люблю!
- О! А я- Телец. Эти знаки так подходят друг другу!
Умберто в сердцах швырнул погнутую трубку в повреждённый мотоцикл и пулей выскочил из лачуги.
- Вот только не надо этих сцен!- обиженно сказала Аугустина, решительно выйдя из лачуги к нервно сопящему мрачному Умберто.- У нас с ним лишь моральное сближение. Он очень близок мне по астральному букету. Он сказал, что тоже любит изотерику.  Ты же ведь изотерику в грош не ставишь и потешаешься надо мной. Он не виноват, что всё так получилось!
- Он виноват в том, что носился по городу на сломанном мотоцикле и разломал по своей дури нашу лачугу. А теперь ещё начал сворачивать тебе мозги этой шарманкой с этими астральными хЕрнями. Знает ведь, стервец, на что и как давить!
-  У нас бинт есть, Умо? Надо ему руку забинтовать. Забинтуешь? А то я не умею.
- Ладно, уж. Пойдём, забинтую.

    Умберто умело, как учили его в народной армии, забинтовал ободранную кисть Сумметро, предварительно облив её жгучим бренди.  При этом от боли мотоциклист кричал и сучил в воздухе ногами, как ребёнок. Из плотной повязки в результате лишь назидательно торчал указательный палец. Им, уже порядком осмелевший и даже обнаглевший Сумметро показывал на недостатки в лачуге и предлагал привести это в порядок. Умберто с горечью видел, что Аугустина мигом накрасила ресницы и губы возле зеркальца и оделась в обтягивающее малиновое платье, не забыв про самый лучший бюстгальтер, который призывно поднимал и без того упругую грудь. «Вот и понеслось по- новой!- вслух и вполголоса пробурчал Умберто. Мысли оголтело теснились в голове.  «Почему на свете так всё шиворот- навыворот? Почему в женщинах от природы живёт либо кошмарная тупая приземлённость, либо кверху их дёргает за какие- то невидимые верёвки через подвесные блоки сидящий в кустах дьявол? Почему в них нет чего- то разумного и понятного? Почему, если сегодня у тебя с любимой всей душой женщиной всё хорошо и ты готов плакать счастливыми слезами, то завтра обязательно её подцепит за крючки и верёвки дьявол и она начнёт творить такое, что у тебя не уложится ни в одной клеточке мозга. Она начнёт в страстном своём безумии крушить и ломать всё, что вас связывает и кидать себя на волю бурных волн своей новой страсти. В эти минуты её мозги просто отключены. Она на внешнем управлении у самого дьявола! И сколько, наверное, хороших людей загубило себя из-за этого! Вашу ж мать!»

 
    Умберто грустнел и пьянел всё больше. Эти воспоминания просто вспахивали его изнутри. Сколько ещё таких бессонных ночей с воспоминаниями будет у него? А может, совсем и не так много. Ходил, вон, в кабак к старому Бучосссу ещё один пострадавший от этих непонятных баб. Густавво Мендессс. Жил себе с женой три десятка лет. И то и это, как обычно.  Воспитывали двоих поздних мальчишек. А потом вышла эта новая история с жлухтттовскими патриот-лагерями для детей. Отправили, как и все, своих мальчишек туда. Жене стало скучно. Стала от скуки этого малохольного Густавво пились. Пилила, пилила и пилила. Пилила и пилила. И жизнь, мол, моя загублена и крест до конца дней этот из-за тебя тащить! И начались там ужасные супружеские разборки. Потрёпанный возрастом Густавво с горя принялся пить в кабаке у старого Бучосса. Ругался, плакал спьяну, бил посуду. Если за ним приходила, злобно сверкая глазами, жена, то он орал нецензурщину и упирался растопыренными ногами в дверной косяк.  И недели через две такой жизни просто приплёлся пьяненький в свою лачугу, за минуту посинел и умер. Всего-то две недели. Как всё бывает непросто и просто!


                13

    Умберто почему- то задумался об их президенте Миерзо Жлухттто. Так уж повелось, что у президентов всех стран, насколько знал от  приезжих политинформаторов Умберто, тоже так и этак свёрнуты мозги. Может быть и тоже от женщин. Может, все они есть переодетые бабы с приклеенными усами. Вместо нормальной и понятной жизни строят друг другу и просто людям какие- то мерзкие козни. Почему люди так и этак страдают, а приезжие политинформаторы внушают, что это и есть прекрасная жизнь? Мол, в других странах граждане роют себе землянки, пещеры и делают убогие шалаши из веток и какого- то дерьма. А у нас живут в благоустроенных лачугах с дверью и окном! У некоторых и по два окна! Может и так. Откуда знать? Но, вот,  скажите, почему любой человек в этой стране два года, как вынужден ломать язык, произнося фамилии с обязательными утроенными согласными в конце или середине? Просто Дону Миерзо вдруг показалось, что в их стране иссякает патриотизм. Бесконечные рассказы о тех или иных подвигах предков и предков предков по-прежнему действовали, но хотелось чего- то ещё. Дон Миерзо решил, что у жителей этой страны недостаточно звучные для патриотов фамилии. Законом утроили согласные в фамилиях. «Пусть каждая фамилия звучит, как барабанная дробь, напоминая нам о подвигах и величии предков!»- была знаменитая фраза Миерзо Жлухттто.
 Умберто помнил несусветную хренотень с заменой паспортных справок. Зачем? И ведь никто не заметил в результате, что так или этак повысился уровень патриотизма. Но вслух об этом лучше было не говорить. Считается, что их президент несусветно мудр. А потому он никогда и ни в чём не ошибается.  И если и случится в стране какая- нибудь горькая вещь, то Дон Миерзо вмиг найдёт причину, почему так. То сошлётся на каких-то воров и мерзавцев, то на глупость предыдущих президентов, то на погоду, то на глупость подавляющего большинство граждан страны. Его речи с особым выражением произносят политинформаторы по средам у центрального патриотического стенда. И все знают, что в это время лучше не отсиживаться дома.

                14

    Умберто с бульканьем и резко вылил в кружку остаток бренди и решил выпить, не закусывая. Сейчас на него накатит самая неприятная часть воспоминаний. Он точно знал это. И, наверное, сегодня он окончательно похоронит их с Августиной историю и любовь. Никаких сил терпеть всё это уже нет. Пусть её, страмотину беспутную крутят и так и этак. Пусть её снесёт с каблуков хоть от лётчика или от водителя мотоповозки. От храброго пожарного с рыжими усами и манерного напомаженного заезжего артиста, выкаблучивающего неприличные танцы. У Умберто уже не хватало фантазии. Лачуга в ярком и вонючем керосиновом свете коптилки отчаянно качалась. Паук, давнишний спутник Умберто в его пьяно-бессонных посиделках, испуганно жался в углу от яркого света. У Умберто появилось какое- то ощущение дьявольского азарта. Ощущение, что всё выходит на последнюю и финишную прямую. Что случится дальше, Умберто не знал. Покалывало и щемило сердце. Может, оно решило прямо сейчас остановиться как его старые часы на стене? Да и ладно. Будет, как будет.


    Память снова пьяно крутанулась на годы назад и к тому злополучному вечеру. Умберто вспомнил, как выломал металлическую трубу-столб из своего забора и во дворе с её помощью пытался разогнуть покалеченную вилку мотоцикла. Вихлялся руль, и Умберто придавил его здоровенным камнем, который с огромным трудом приволок с пыльной дороги. Только тут он заметил на этом камне свежий чёрный след от шины мотоцикла. Это то самое роковое нечто, благодаря которому полуразрушена их с Аугустиной лачуга и снова разрушена их жизнь, что только начала налаживаться! Умберто кряхтя и снова поминая дьявола, налегал на ржавую трубу и пытался снова и снова гнуть никелированную мотоциклетную вилку. Хотя, и мотоциклом всё это можно назвать лишь условно. Это больше напоминало индийскую слоновью повозку. Вилка крякала и поскрипывала. Ржавая заборная труба начала гнуться. Наконец, колесо с литой шиной встало на место и перестало цепляться за коробку регулятора хода. Осталось выправить лишь повреждённые трубки и убрать из колеса искорёженные спицы. Этим Умберто займётся только завтра. Сейчас уже совсем темно. Умберто в упадке сил кое-как умылся в дворовой полувкопанной бочке, хмуро смахнув с её верхнего обода жирных слизней и побрёл в лачугу.
Интересно, а где Сумметро или, так его, Сумочка собирается спать? Не третьим же на их с Аугустиной кровати! И не на Мирригином же топчанчике, присуседившись.

    Войдя, он застал в самом разгаре ужин. Аугустина споро хлопотала у кухонного облезлого столика и керосиновой горелки, помешивая в кастрюле манную кашу. Сумметро или, так его, Сумочка, положив себе на впалый живот широкий обрезок доски, ел холодные закуски. Аппетит, судя по всему, у него был непомерный, как у подросшего до размеров своих птичьих родителей птенца. Он указывал торчащим из марлевой повязки пальцем то на хлеб, то на яблоко, то на луковую головку. Аугустина, бросив мешать кашу, быстро подносила то и это на ту доску, откуда Сумочка, не медля, отправлял всё это в себя. Он был воистину ненасытен. Может даже из-за  расплодившихся внутри глистов. Одного обжору, точно говорят, в Лос- Расхряпосе глисты вовсе съели заживо! Умберто слышал, что звали несчастного, кстати, тоже Сумметро. Глисты жадно ели его около двух лет. Тот догадывался, в чём дело и, чтобы хоть как- то спасти себя, перестал совсем есть, а принялся лишь пить крепкое спиртное, надеясь таким образом убить полчище этих мерзких и вонючих тварей. Сперва и на самом деле полегчало. Но, твари мигом пристрастились к выпивке. Они нагло разгуливали уже по всему организму, попутно питаясь всем нутром бедолаги. В бессилии он отчаянно колотил себя то по ушам, то по лодыжкам. Но, было ощущение, что пьяные глисты разнузданно веселятся и пляшут джигу. В конечном счёте, тот бедняга помер. Когда гробовщик зашёл в его жилище, чтоб померить рост для гроба, то оказалось, что хоронить уже почти нечего.

    Умберто грустно сел на самодельную белую скамеечку у входа и с удивлением смотрел, как Сумочка, звякая, молотит кашу большой ложкой прямо из кастрюли. При этом недовольно морщась оттого, что каша горячая.
Наконец, всё, что имелось из продуктов, оказалось съедено. Сумочка начал готовиться ко сну. В сытом виде его, как выяснилось, ужасно пробивало на рассуждения об астральных сущностях Он назидательно указывал в почерневший от керосиновой гари потолок пальцем, торчащим из повязки и выдавал всё новые и новые свои знания по изотерике. Умберто угрюмо глядел то на него, то на блаженный  и заворожённый взгляд Аугустины. Она готова уже была в сердечном порыве зацеловать его.  Рассуждали про астрал они примерно полтора часа, после чего мотоциклист начал отходить ко сну, сладко зевая. Он и не собирался никуда уходить с супружеской кровати!
- Слушай, Умо! Сумметро решил спать на нашей кровати. Ему сейчас нужно поменьше беспокоить руку и просто нужно побольше комфорта…
- А меня куда? Не втроём же?
- Конечно, не втроём, Умо! О чём ты? Я тебе возле двери постелю, где пол поровнее. Тут есть хороший коврик, ещё от твоей бабушки. На него ляжешь. Под голову положи вон тот тазик, а укроешься моим зимним дождевым плащом. Будет хорошо и уютно.
При всём этом вид у Умберто был настолько свирепым, что Аугустина попыталась, как могла, разрядить обстановку. Они вышли с Умберто покурить подальше от двери, чтобы их не слышал Сумметро.
- Умо! Я не пойму, на что ты обиделся! У нас же с ним только астральная связь. Так бывает. Никогда нельзя противиться астральным предназначениям. А он мне предназначен на высочайшем уровне. А я ему. Мне теперь это окончательно ясно. А насчёт того, что спать с ним вместе – так это только спать и ничего больше. У астральных партнёров может и не быть физической связи. Физическая связь может даже унизить эти высокие отношения!
Они зашли в лачугу. Сумметро ещё не спал. Он важно возлежал на кровати с высокой подушкой, глядя в какую- то неведомую и непостижимую даль. Такими обычно рисуют народных героев на картинах. Аугустина заботливо расстелила коврик у двери, положила в изголовье зелёный тазик. Рядом положила свой дождевой зимний плащ.
- Спокойной ночи, Умбертино! Не думай ничего такого. Спи. Жаль, что на ужин тебе ничего не осталось. Да и мне тоже. Сумочка за день ужасно проголодался. И его можно понять!
- Ладно уж. Не продолжай.  Невозможно всё это видеть и понимать.
- Умберто! Будь ты проще! Надо жить так, как предписывает тебе астрал.  И, тем более, нельзя поступать ему наперекор. Вот, зря ты меня не слушаешь насчёт этого.
- Иди уж. Мотоциклист не сможет уснуть без твоего астрального благословения, чтоб его!
-Вот скажи! За что ты его так ненавидишь? Я же точно вижу.
- Всё. Давай спать.

    Умберто потушил коптилку, поморщась от вонючего дыма. Он видел в отсветах уличного фонаря, как его Аугустина, чуть изогнувшись назад своим красивым и гибким телом, стянула с себя малиновое платье. Щёлкнув застёжкой и мотнув плечами, сняла лифчик. Надев застиранную ночную рубашку, легла в постель к Сумметро. Они ещё о чём- то очень долго и жарко перешёптывались. Слышались какие- то дурацкие хихиканья.  Потом к Умберто свесилась из-за занавесочки Миррига. Она зашептала.
- Ну, Папа! Хватит на маму злиться! Как ты не поймёшь, что я и мама теперь всегда должны заботиться о дяде Сумметро. Он же такой бедный и такой забавный! Ты мотоцикл ему сделал? А то дядя Сумметро может быть недоволен, если ты не сделал.
- Там, дочка, дел ещё минут на 10. Всё будет нормально.
- Дядя Сумметро обещал меня и маму на этом мотоцикле покатать. Вот будет здорово!
- Да, уж! Влетите ещё куда-нибудь.
- Ну, папа! Хватит уже злиться. Давай лучше будем спать.

    Зелёный тазик с ржавыми бляшками неприятно холодил щёку и висок. Умберто тихо выругался и принялся пихать под голову свою свёрнутую рубашку. Пристроив голову, он на манер одеяла натянул сверху чёрный дождевой плащ, терпко пахнущий прошлогодним дождём и пылью. Плащ всё- таки был короток. Либо можно было натянуть его на ноги, но тогда сверху почти обнажался пупок. Или натянуть под горло, но тогда внизу плащ достанет только до коленок. Ладно. Ничего, ничего!
Дальше Умберто уже точно не помнил. Может, он внезапно уснул, а может потерял сознание.

    Утром Умберто, поминая дьявола от совершенно бессонной и дурацкой ночи, дочинил мотоцикл и порадовал этим Сумметро.
- Да. Спасибо! Я уже посмотрел. Так, всё нормально, но нужно возле теплообменника трубы почистить. Они все в песке. Сделаете это быстренько? А потом я поеду пробовать. Вы никуда не уходите! Мало ли там что- подвинтить и поправить.
Умберто как- то обречённо кивнул.
- Я там регулятор хода поправил, насколько это можно. Теперь уже не должен так резко рвать с места. Но, всё равно поаккуратнее! И руль я смазал. Теперь не заедает.

    Аугустина, быстро, но тщательно приведя себя в порядок, снова готовила на керосиновой горелке манную кашу. Ничего другого после вчерашнего ужина не осталось. Мотоциклист Сумметро во дворике разводил огонь в мотоциклетной топке. Туда он пихал буквально всё, что находил неподалёку. Куски картона, сухую траву, ветки и даже куски поломанных досок от лачуги.
Поели манной каши. На этот раз немного досталось и Умберто с Аугустиной. Умберто в сотый для себя раз отметил, как замечательно Аугустина умеет готовить. Во дворе послышалось резкое и гортанное шипение предохранительного клапана парового котла.
    Неладное Наварррос почувствовал уже потому, что Аугустина как- то странно переминалась с ноги на ногу и с волнением дышала, вздымая свою красивую грудь, снова обтянутую малиновым платьем. Почему она снова надела это платье, которое уже прочно связывалось у Умберто с очередной изменой? В минуты такого волнения от неё пахло потом. Духи никак не могли перебить этот запах.
Мотоциклист, откинув голову, порывисто подошёл к Умберто и на прощание протянул ему указательный палец, торчащий из повязки. Сейчас с мотоциклистом должна прощаться Миррига и Аугустина.  Сумметро уже важно восседал на пыхтящем железном монстре, подкручивая туда и сюда паровые вентили.
И тут Аугустина почти бегом подскочила к Умберто и как- то неловко и косо поцеловала его в морщинистый лоб.
- Прости меня, Умо! Не считай меня последней шлюхой. Это другое. Это огромный позыв души к единению с тем, кто единственно предназначен тебе небом!
Аугустина выхватила из под кровати красную дорожную битком набитую сумку, подбежала к отчаянно пыхтящему мотоциклу и быстро вскочила на пассажирское широкое седло. Мотоциклист опустил с царапанного лба на глаза защитные очки с угловатыми стёклами и включил ход паровой машины. Умберто с Мирригой, едва сдерживая слёзы, глядели, как мотоцикл в клубах пыли и пара удаляется от них в сторону Лос-Расхряпоса. Аугустина, охватив Сумметро за худосочную талию, влюблено положила ему голову на плечо. Вскоре они совсем скрылись из виду. Лишь пыль медленно и нехотя ложилась обратно на дорогу.

- Будешь снова жить то у бабушки, то у меня, Миррига. Как в прошлый раз.
- Хорошо, папа. Ты- мой бедный папа… Ты самый лучший на свете папа! А скажи. Почему мама от нас всё время уходит? Ей что, с тобой и со мной так плохо?
Умберто откровенно не знал, что ответить Мирриге.
- Потому, что она женщина, а у женщин вообще дьявол пойми что в голове! Манная каша в голове или что ещё…
Зачем он так сказал и не сдержался? Ну, не сдержался...
- А у меня тоже, когда вырасту, будет, дьявол пойми, что в голове?
- Нет. У тебя не будет.
Умберто стало горько от того, что, возможно, он сказал неправду. Но, откуда же он может знать про будущее своей дочки?

                15

    С тех пор прошло немалое количество лет. А эта история с мотоциклистом Сумметро Густьллльо так и осталось страшным и кровоточащим шрамом, идущим от края и до края сознания Умберто. Шрам то чуть подзаживал, то открывался со жгучей болью снова. И тогда Умберто совсем уж не находил себе места. Он мог сутки пролежать, как труп на своей прогнутой койке, даже не отгоняя от себя назойливых мух и гнусных москитов. Он едва лишь находил силы, чтобы добрести с видом 90-летнего старика до сортира. На нервной почве Умберто на следующий же день покрывался зудящей сыпью, которую раздирал до кровавых страшных корок. И лишь паук, спустившись на паутинном канатике точно к изголовью кровати, участливо заглядывал в глаза Умберто и досадливо качал мохнатой головой.

    Аугустина  тогда вернулась через два с половиной месяца. Она ужасно похудела. Сначала она не хотела ничего рассказывать, но на второй вечер её будто прорвало. Умберто услышал, как тогда Аугустина с Сумметро оставили злополучный мотоцикл у его тёти в Лос-Расхряпосе и на перекладных мотоповозках двинулись в Лос-Нунуньос. Оказалось, что обитает Сумметро на каком- то грязном чердаке, вдрызг загаженном голубями. А с ним живёт ещё пухлая девушка Изи и довольно заторможенный молодой человек Роберто. Компания, видно, сложилась уже давно. Их отношения были странны до полного неприличия. Роберто трудился в паровозном депо смазчиком, а Изи и Сумметро не работали нигде. Два с половиной месяца для Аугустины оказались мучительны. Чтобы хоть как- то наладить быт любимого Сумметро, она отнесла в ломбард дорогое ей фамильное кольцо с драгоценным камнем. На 8 песо она накупила красивых салфеточек, расписных тарелок и прочих милых вещей, которые придают жилищу уют. Очень долго и мучительно пришлось ей чистить убогое жилище от голубиного помёта и бесчисленных перьев. Там же, под стропилами жили летучие мыши, но отнеслись они к Аугустине вполне дружелюбно. Она договорилась не неплохую подработку вблизи от дома. За 1 песо в день сортировала фрукты для базара неподалёку. Её наниматель, пузатый турок с волосатой бородавкой на просто огромном носу, позволял Аугустине брать вечером с собой несколько слегка подгнивших груш. Но, вскоре с этой работы пришлось уйти. Турок Абдал начал лезть к Аугустине с недвусмысленными сальными ультиматумами. И  потное вожделение просто рвало его изнутри.
 
    Вечера троих жителей чердака проходили под неуёмные разговоры обо всяком потустороннем и астральном. Пухлая Изи в изотерике не понимала совершенно ничего, а только вращала туда-сюда слегка выпученными глазами. Она пыталась уловить в этих рассуждениях хоть какую- то понятную мысль, но понять так ничего и не могла. Сумметро же с Августиной говорили так много, что на их языках и губах начали образовываться очень болезненные потёртости и мозоли. Роберто они почти не видели. Он почти круглые сутки смазывал и смазывал паровозы, чтобы оплатить жильё и купить какие-никакие продукты.
Примерно на второй месяц Аугустине всё же захотелось что- то поменять в жизни их странной троицы. Паровозного смазчика Роберто тогда со скандалом уволили с работы за испорченную очень дорогую дозирующую маслёнку. Бывший смазчик Роберто безуспешно искал работу, а денег больше не было. В один из вечеров, когда были доедены несколько последних печенин, Аугустина решилась на разговор с Сумметро.
- Сумочка! Нам надо что- то делать с работой. Иначе мы заболеем, а может и умрём с голода.
- А у нас же была ещё какая- то рыба…
- Сумочка, ты же её позавчера съел.
- А, правда. Очень есть хочется. Может нам расписные тарелки продать? За них можно выручить полпесо.
- Это не поменяет дела. Сумочка! А ты не думал пойти куда-нибудь на работу? Ведь это неправильно, что Роберто кормит нас троих и платит за этот несчастный чердак.
- Чем он такой несчастный? Меня, лично, он устраивает.
- Но, платишь же за всё не ты.
- Ну и что? Я просто не нашёл ещё такого дела, которое было бы мне интересно.  Слушай. Я уже всерьёз хочу есть. Хотя бы какую-нибудь маисовую кашу. На неё у тебя ведь деньги есть?
- И на неё денег уже нет тоже.
Сумметро характерно засверкал глазами и поджал пухлые губы.
- Густина! Ты же говорила, что мы вдвоём сможем устроить жизнь.
- Но, я ведь не думала, что ты будешь жить за мой счёт и за счёт Роберто?
- Эх, значит неправда, что мы с тобой астральные избранники и предназначены друг другу!
    Аугустина едва сдерживала слёзы. Даже заранее достала из выреза пёстрого платья носовой платок.
- Правда! Правда, мой Сумочка!
- А что же тогда? Ты же говорила, что у тебя ещё есть фамильные серьги. Их же тоже можно заложить в ломбард.
- Можно заложить, но я решила, что сделаю это, если будет уже совсем невмоготу.
- А тебе мало, что я уже девятый час не ем? Нет! Никакие мы с тобой не астральные избранники, предназначенные друг другу!
- Избранники, избранники-и!
    Аугустина в голос разрыдалась. Пудра вперемежку со слезами, как блинное тесто, стекала в её декольте, красотой которого она так гордилась.
- Так что, ты ничего больше не готова сделать для меня?
- Сумочка! Прости, но я так больше не могу. Не выкручивай мне руки.
- Тогда убирайся на все четыре стороны! И учти, что про астральное родство я просто тебе наврал. Просто решил в твои игры поиграть. А так, мне весь этот астрал до фонаря. Катись вместе со своими таро-раскладами и прочей хернёй! Мне, если честно, просто забавно было закрутиться с ошалелой тёткой в таком уже солидном возрасте…

    Аугустина со слезами рассказала Умберто, как она добиралось из этого проклятого и чванливого Лос-Нунуньоса домой, в их старую лачугу. Заложила фамильные серьги и наняла какого- то убогого возницу на полудохлой диарейной кляче. Тряслась трое суток в пыли и лошадином поносе, а потом кляча издохла на жаре. И Аугустинаа босиком, так как в сердцах не смогла, хоть убей, отыскать на том чердаке туфли, около 40 километров преодолела пешком. Из еды у неё было только два куска совсем чёрствого хлеба и варёная картошина, которую она смогла купить на оставшиеся деньги в придорожном негритянском балаганчике.

    Умберто не знал, что на это всё сказать. Внутри его охренела буквально каждая клеточка! Что за несусветная сила толкает женщин на вот эти приключения? Что они хотят получить в итоге? А может, они хотят кому- то отомстить? Аугустина сотню раз называла его неудачником. А вот эти, вот, приключения на обосранном голубями и летучими мышами чердаке – это что, удача в чистом виде?

    Умберто знал, что безропотно примет беспутную Аугустину назад. Не потому, что он слабак, хлюпик и варёный в грязной воде слизень. Просто так кем- то устроилось, что без неё жизнь его абсолютно бессмысленна.


                16



    Небо сжалилось над насквозь промокшим городком. Дождя не было уже четвёртый день.
А Умберто прямо с сегодняшнего утра решил начать новую жизнь. Хватит уже горевать и обливаться солёными слезами! Кряхтя и кашляя от пыли, он подмёл жидким веником маленькую комнатушку. Вынес пустые бутылки и вымыл нехитрую посуду. Кинул в таз для стирки собранную по всей лачуге одежду. Порывшись в комоде, достал блестящий ключик и принялся заводить стенные часы, которые не заводил уж больше года. Часы удивлённо затикали и издали хриплый , позорный звук. Когда-то часы были с кукушкой, но пьяный Гонсалллес зачем-то выломал птицу, и теперь в начале часа из корпуса вылезала под позорный звук лишь погнутая жестяная тяга.
Ныло бывалое нутро. Умберто снова вспомнил Аугустинину нежную манную кашу. Чего теперь вспоминать?
    Умберто попытался сделать  пару физических упражнений, но тут ему показалось, что кто-то топчется за дверью. Наверное, опять бродячий мальчишка-побирашка, спасающийся от жлухтттовских лагерей. Развелось их...
Умберто, рванув за грязную ручку, открыл перекошенную дверь. За дверью, переминаясь, стояла его Аугустина в совсем уж обтрёпанном малиновом платье и с подбитым глазом.
- Прости меня, Умбертино!
- Ладно, уж. Хоть манной каши нам сваришь?


                +               +            +

    С тех пор прошло несколько лет. Может, об этом и рано говорить, но жизнь многострадального Умберто Наваррроса и его Аугустины наладилась удивительным образом. Умберто смог сдержать слово, данное самому себе. На вырученные  от строительства у папиросника Мыро деньги начал крошечное, но своё дело. Он купил в Лос-Расхряпосе необходимые инструменты, материалы и вернулся к подзабытому ремеслу гитарного мастера. И видно, он не был совсем уж бесталанным, раз теперь уже к нему ездят с поломанными и разбитыми гитарами даже из Лос-Расхряпоса. Сначала Умберто ютился со своими гитарными делами в своей донельзя тесной лачуге, а теперь даже соорудил отдельную лачужку-мастерскую. И мало того, они с Аугустиной всерьёз задумались о новом строительстве. Умберто с упоением рисует в тетради их новое жилище. Там будет целых 2 комнаты и два окна. А возле крыльца будет очень красивый палисадник с розами! Все женщины так любят плетистые розы!

    Аугустина договорилась со старым Бучосссом и стала готовить при его кабаке в отдельном помещении диетическую еду для тех, у кого беда с желудком. А таких в Лос-Перхушкосе хоть отбавляй!

    Наконец- то у Умберто и Аугустины нашлось 80 песо, чтобы выкупить их Мирригу из патриотического лагеря. Они снова вместе, а свою жизнь в этом лагере Миррига совершенно не хочет вспоминать. И теперь в Лос-Перхушкосе есть уже четверо детей, выкупленных родителями оттуда. Они очень дружат.
Пример Умберто оказался заразительным. В городке теперь поселился строитель, музыкант и хороший портной.

    Умберто грешным делом думал: почему Аугустина на этот раз не посмотрела в сторону ни одного из них? Ни в сторону кудрявого трубоча Заллессса, ни в сторону золоторукого строителя Хименкоссса, ни в сторону говорливого и шутливого портного Гузманнна. Об этом же в шутку, но  аккуратно, чтоб не обидеть, спрашивали у Умберто друзья. На что заметно похорошевший и воспрянувший Умберто глубокомысленно изрекал, напустив на себя нарочито умный вид:
- Эх, друзья! Готов биться об заклад. Можно собрать со всех мужиков мира, скажем, по 30 сентаво и пообещать их в качестве приза тому, кто, наконец, поймёт женщину. Образуется астрономически невгребенный приз. Но, он так никогда и не достанется никому! Потому, что никто, никогда и ни за что не понял и никогда не поймёт женщину. Будь ты хоть тысячу пядей во лбу.
Друзья шумно лезли к Умберто с объятиями, хлопали его по плечу.
- Умо, дружище! Как же ты, дьявол тебя побери, прав! Только один лишь х.р ведь их, баб, поймёт!
- Нет, друзья! И он не поймёт тоже.

    А.Алхимов,
       2024 г.