Зубков

                Фантазия

     Маленькая точка, крошечный зародыш будущей вселенной, мечется в глубине бушующего океана жизни. Она выбирает дом и жизнь. Дом бывает разным: в океане света, воздуха и ночной мглы, в надежной плотности воды, в уютной и защищенной толще земли. А жизнь везде одинакова. В ней много страха, много боли, мало радости и бесконечный труд и заботы.

     В огромном океане различимы голоса, которые притягивают больше всех. Эти существа нравятся маленькому лучику. Они могут сделать своим домом даже пустоту. В их жизни, помимо страха и боли, много удивления.

     Первый выбор сделан, и лучик устремляется туда, где его больше всего ждут.
С каждой секундой маленькая точка становится все сильнее, это уже не точка, это маленькое существо. Оно больше не одиноко, оно часть нового мира, и у него есть Бог. Бог дает ему свою защиту, ласку и еду. Все это приятно и вкусно. Согревшись лаской и напитавшись новой для себя энергией – едой – маленькое существо ощущает тревогу. Наступило время нового выбора.

     Мир, который так привлек его, расколот.

     Одна часть мира – женщины – красивые, но слабые и зависимые существа. Главное их предназначение состоит в том, чтобы перелить свою энергию и тело в новые существа. В их жизни мало радости и свободы, зато много страха, обид и страданий. Они рождены, чтобы любить и отдавать эту любовь, не получая ничего взамен.  Их любят, когда они молоды, веселы и красивы. Когда же они выполняют своё предназначение и заслуживают подлинной любви,  они раздражают своей морщинистой кожей, шаркающей походкой и вечным страхом.
Нет, маленькому существу не хочется такой жизни.

     Другие, сильные и независимые – мужчины -  притягивают его больше. Они распоряжаются своей жизнью сами, свободные от лишних привязаностей. Какой бы длинный путь они не проходили, какой бы морщинистой не была их кожа, как бы ни согнулись их спины, они получают признание. Для них открыт весь мир. Они сами создают этот мир. Мир – это продолжение их самих. Чем больше они его разрушают и перекраивают под себя, тем больший успех их ждет. Ах, как интересна и привлекательна их жизнь, не привязанная к вечному страху!
 
     Маленькая точка опять делает свой выбор.
 
     Он, теперь это уже – Он! – хочет быть похожим на сильных. Он тоже хочет создавать свой мир.
 
                Мужское начало

      - Мужик!

      Зубков открыл глаза. Свет ударил болью такой силы, что Зубков зажмурил глаза крепко-крепко, пытаясь защититься от слепящей боли. Удар, еще удар, теперь с другой стороны, боли он не почувствовал, но всё его тело завибрировало, задрожало и от удара, и от чего-то другого, неведомого: от жгучего ощущения собственного тела, своей оболочки, соприкоснувшейся с чем-то безжалостным и холодным. Он собрал все свои силы, для того, чтобы сбросить прилипший ко всей коже холодный, липкий ужас. Вокруг бесновалось что-то непонятное, всполохи света, боли, холода, темноты, еще чего-то, не похожего ни на свет, ни на тьму.

     - А-а-а-а-а-а-а! У-у-у-у-у! Уа-а-а-а-а! – закричал Зубков, - А-а-а-а-а-а!
Мир ворвался в него рекой из миллионов маленьких игл, которые пытались разорвать его на такие же мелкие части. Он взорвался изнутри и тут же соединился обратно, почувствовав сладостное облегчение от втекающего в его существо освобождения. Освобождения от чего – он не знал.

      - Вот и молодец! Ну-ка, ещё, ещё кричи! Вот так! Молодец! Ну-ну, задышал, наконец – он слышал звуки голоса.

       Голос, голос – вот за что нужно держаться в этом хаосе, в этом бедламе света, боли и тяжести, навалившейся со всех сторон. Он держался за голос, голос должен был его спасти, отчего спасти – он тоже не знал. Но здесь был голос – это было ему знакомо, он это уже знал. Маленькая передышка прервалась, мир опять перевернулся и обжег, ударил его снова. Но теперь он не задрожал, а наоборот, сжался в комок, отодвигаясь от этого прикосновения-удара.

      - Кило четыреста – констатировала акушерка.
Голос опять успокоил его, и напрасно: его опять накрыло волной неведомого, страшного.

      - Ну вот, мы и чистые!

      Опять спасительный голос, на этот раз он не обманул, действительно спас теплой оболочкой. Оболочка была маленькая, она не спасла то, чем он смотрел и кричал – а ведь это было главным в нём. И всё-таки она его успокоила, дала ему маленькую передышку в тяжелых испытаниях, которые никак не кончались.

                Реанимация

      - Зубков лежал, окруженный теплым  светом. Он опять был привязан, как и прежде, в другой жизни. Но теперь провода вырастали из его головы, шеи, и даже носа. Он на них не сердился, пусть будут. Только один из них ему не нравился. Он доходил до самой середины Зубкова, от него было щекотно в носу, особенно когда большое светлое Облако трогало этот провод. Тогда он начинал чувствовать на всём его протяжении какое-то движение, которое заканчивалось приятным ощущением сытости. Но сытость – она была потом, а сначала, и это нужно было пережить, было противное, изматывающее щекотание. Когда Облако удалялось, Зубков цеплялся за провод и пытался отбросить его от себя.

      - Стой! Куда? Зачем? Ну-ка, отпусти зонд, - говорило ему тут же возвратившееся Облако.

       Потом Зубков привык к этому, он уже знал, что ему ничего не удастся сделать. Но всё равно тянул из себя противную нитку, когда хотел, чтобы Облако возвратилось. И оно возвращалось.

       - Не хулигань, - говорило ему Облако.

       Иногда к нему приходило другое облако. Зубков научился их различать. Второе облако состояло из двух: на облаке побольше восседало облако поменьше, окруженное черным кольцом из волос и бороды.
 
       - Бу-бу-бу, - доносился до Зубкова голос Бороды, - бу-бу-бу! – и Зубкову становилось легко и спокойно.

                Сон

       Зубков спал. Спал помногу. Это помогало ему восстановить силы, которые нужны ему для новой жизни. Он не умел думать, но чувствовал, что прежней жизни не будет.

       Там, в старой жизни у него был Бог. Бог заботился о нём, иногда сердился, но он любил его. Он давал ему чувство легкости, тепла и уюта. А потом Бог стал сердиться на него всё чаще, и чаще. Голос Бога звучал тревожно и Зубков тоже тревожился. Голос был сложный, одна часть его была тихой, нежной, другая часть голоса была громкой, бьющей по ушам и все-таки не менее притягательной. Сначала Бог запер его в тесноту, которая всё сжималась и сжималась вокруг Зубкова, пока не сдавила его совсем, а потом вовсе вытолкнула из теплого мира туда, где нет Бога.

      Теперь есть только он сам.
               
      Зубков не умеет помнить. Ночью ему приснился сон. Ему приснилось, что он еще ни в чем не провинился перед Богом. Бог ещё не вытолкнул его из своего чудесного мира. Зубков чувствовал тепло, невесомость и радость.
      - Смотри-ка, улыбается! – сказала сама себе дежурная медсестра.

      Зубков всё летал и летал. Плавал в тепле и ласке, а когда проснулся, ничего не мог вспомнить. Но заплакал, сам не зная, почему.

                Мир

      Зубков усиленно разглядывал мир вокруг себя. Смотреть он научился не сразу. Когда он пытался открыть глаза, свет каждый раз больно хлестал Зубкова по глазам, и он опять зажмуривался. Потом он приспособился. Он быстро открывал глаза и также быстро их зажмуривал. За это мгновение он успевал что-нибудь увидеть.
 
      Смотреть было очень интересно. В мире переливались свет и темнота. Двигались огромные тени и облака. Ещё в мире были прямые линии. Зубков научился их отличать от облаков и теней. От линий у Зубкова захватывало дух. Они поднимались вверх гораздо выше, чем поднимался взгляд Зубкова. Линии опускались вниз, в опасную и тревожащую бездну. Иногда линии четко делили волнующую высоту и пугающую бездну на две части, а сами убегали, неизвестно куда, в обе стороны одновременно.

      Потом Зубков начал открывать глаза по-другому. Он учился открывать их медленно и не полностью. И хотя мир при этом колыхался и расплывался, кое-что в нём можно было рассмотреть. Например, белое Облако, от которого появлялась сытость. Оно, как и Борода, состояло из двух облаков, просто Зубков сначала этого не разглядел. Одно побольше – внизу, и поменьше – вверху. Облако вверху не окружало темное кольцо, зато на нём были пятна. Эти пятна не бегали, а были всегда на своих местах: сверху, посередине и внизу. Верхние пятна могли вдруг на мгновенье исчезнуть, а потом появиться снова. Нижнее пятно меняло свой размер и форму, и когда оно двигалось, Зубков слышал голос.

      Голоса Зубков любил больше всего на свете. Он даже научился извлекать голос из Облака. Он открывал рот и пытался говорить. И хотя на все усилия его голос откликался только двумя звуками: у и а - этого было достаточно, чтобы Облако заговорило.
               
                Ночь

       Спал Зубков хорошо. И днём. И ночью. Но однажды ночью он проснулся. Было очень, очень темно. Зубков попробовал раскрыть глаза  пошире. Это не помогло. Зубков прислушался. Было тихо. Тишины Зубков испугался больше, чем темноты.

      - А! – сказал Зубков, чтобы разорвать тишину.
      Тишина не поддалась.

      - А-а! – наступал Зубков на тишину.
      Она опять взяла верх.

      -Уа-уа-уа-а-а-а… - заплакал Зубков, и тишина рассыпалась.

      Зубков тут же успокоился, и тишина вернулась.

      - Ааааааа! Ааааа! – закричал Зубков, потому что плакать не хотелось, но с тишиной нужно было бороться.

      - Ты чего раскричался?

      Быстрые шаги и знакомый голос заставили заплакать Зубкова по-настоящему. Теперь уже  - от охватившего всё его маленькое существо огромного счастья, которое в нём не поместилось и вылилось слезами. Борода просунул в его стеклянный домик свою огромную руку и подставил Зубкову свой указательный палец. Зубков обхватил родной палец двумя ладошками. Палец был большой, а ладошки маленькие и обхватить палец им так и не удалось. Борода просунул вторую руку и переложил Зубкова на пеленальный столик.

      - У-у-у!  Да ты, брат, мокрый! Давай переодеваться.

      Борода ловко сменил прокладку и мокрую пелёнку и бережно запеленал Зубкова своими огромными лапами. Зубков знал, что сейчас его счастье закончится, и попытался захныкать.

      - Хитришь, брат Зубков, хитришь, - понял его уловку Борода, но не ушёл.
Он ходил с ним по тёмному боксу, пока Зубков не уснул. Носить Зубкова было трудно. У него не было веса. Его нужно было удерживать, чтобы он не взлетел.

                Елена Аркадьевна

       Как поживает наш Зубков? – голос был незнакомый, но приятный.

       - Заходите, Елена Аркадьевна.

       Зубков  открыл глаза и тут же зажмурился. Он успел увидеть три облака. Он осторожно начал приоткрывать глаза, чтобы рассмотреть их получше. Рядом со знакомыми облаками было третье, незнакомое.

       - Дышит сам,  уже две недели. В реанимационных мероприятиях больше не нуждается. Теперь всё зависит от мамочки.

       - Он без мамочки.

       - Отказник?

       Вечером Борода сел рядом с Зубковым и рассказал ему длинную сказку. В этой сказке жили все: курочка, петушок, собачка, кошка, поросёнок. Зубков ничего не понимал, но  внимательно слушал, ему очень понравились новые звуки, которые борода извлекал из себя.

       - Курочка – ко-ко-ко. А собачка – гав, гав. Понял, брат?

       Зубков слушал и слушал бы эту музыку, но она прервалась резко, далёким криком:
       - Игорь Евгеньевич! Сюда! Скорее!

                Разлука

   - Собирай вещи, Зубков, спускаем тебя на второй этаж. Теперь там будешь жить.

       Облако заворачивало Зубкова в новую пелёнку.

      - Полежишь, вес наберёшь…   - Облако заворачивало Зубкова в одеяло, -   ну всё, готов… Игорь Евгеньевич! Понесла я Зубкова! Давайте карточку!
 
      У Зубкова внутри что-то сжалось. Если бы он умел говорить и знал, что у него есть сердце, он бы сказал, что у него сжалось сердце. Он понял, что уходит от Бороды.

                Красный

      Зубков давно уже научился отличать свет от тьмы. Теперь он знает, что есть ещё что-то, что не похоже ни на свет, ни на тьму. Это что-то Зубкову очень нравится.
 
      Оно приходит к Зубкову после дребезжания и мерного стука. Приезжают медсестры из физиотерапии. Они поднимают Зубкова из его кроватки, вытряхивают из пеленок и прикасаются к нему чем-то, то теплым, то холодным.
 
      Вокруг Зубкова вспыхивают и летают красивые яркие пятнышки. Он ещё не знает, что этот цвет называется красным, но уже любит его и радуется в предвкушении, заслышав знакомое дребезжание и стук.
 
      Такие же пятнышки летают вокруг него, когда дежурит Ира. Он тоже радуется ей за эти пятнышки и за её глаза, такие большие и круглые, что в них легко смотреть.

                Открытие

      Зубков был счастлив. Снова и снова у него перед глазами появлялся темный предмет и вспыхивал, и гас свет. Он понял. От темного предмета появляется свет. Он сам это понял.

      Ему просто несказанно повезло сегодня.  Пришло время очередного кормления. Медсестра покормила его, держа на руках. Зубков разомлел от её теплых рук и теплой груди, от сладкого молочка. Уже одно это было хорошо.

     Потом его приподняли, чтобы он отрыгнул. Отрыжка была неприятной. Это то, что портило каждое кормление, но и таило в себе новые возможности.  Медсестра прижимала его к себе так, что он мог видеть, что находится за её спиной. Он впитывал все новые впечатления, как губка. Нужно было успеть рассмотреть как можно больше, ведь буквально через полминуты, после вытряхивающей всю душу отрыжки, его опять вернут в кроватку. А ведь оттуда ничего не видно, кроме потолка, лампочки и света из окна.

      Она не сразу положила его, а какое-то время походила по палате, так что он только головой успевал вертеть. Голова непослушная, сваливается всё время на бок или назад, но какое-то время её можно удержать.

      Когда он потянулся к незнакомому темному пятну, медсестра не пожалела времени, подошла к этому пятну и нажала. В палате стало светлее. Она опять поднесла руку к пятну, прикоснулась, всё изменилось опять. Зубков от удовольствия даже рассмеялся. Она несколько раз прикоснулась к пятну, и каждый раз мир вокруг снова преображался.

      Когда его положили на его постоянное место жительства,  не расстроился. Он стал ждать следующего кормления. Ему дадут молочка и опять покажут это чудо. Но в следующее кормление чуда не произошло.

      После кормления Зубков закуксился, как никогда прежде. Но потом успокоился и начал ждать. Ведь когда-нибудь это произойдет снова?!
 
                Мамочки

      Зубков не любит мамочек. Они меняются часто, вместе со своими детьми. Одни уходят, другие приходят, а он остается.

      Есть две категории мамочек. У них разный образ жизни. К элитарной категории  относятся мамочки, у которых нет молока. Либо нет и не было, либо было, но они от него избавились. Это просто – достаточно перетянуть грудь, помучиться несколько дней и всё – свободен. Вернее  - свободна! Безмолочные мамочки кормят своих маленьких молочными смесями, а в перерывах между кормлениями могут позволить себе полежать, поспать или погулять, и даже поболтать с себе подобными. Они знают все новости и осведомлены во всех делах отделения.

     Вторая, рабская категория, мамочки молочные. Малыши высасывают мало, оставшееся молоко нужно тщательно сцеживать, если не хочешь, чтобы оно пропало. Труднее всего тем, у кого молока много, а ребенок вообще не берет грудь. Хорошо, если грудь хорошо сцеживается. Есть одно неудобство – молоко может выливаться самостоятельно и ночью промочить всю постель.  Плохо, если грудь тугая и молоко отдает по каплям. Цедить его приходится часами. И день, и ночь складываются из двух действий: кормление и сцеживание.

      Для сцеживания есть специальная молочная комната. Вдоль стен расположены длинные скамеечки для сцеживающихся мамочек. В углу холодильник для хранения сцеженного молока. Мамочки сидят на скамеечках и, обнажив грудь, сцеживают молоко в проградуированные бутылочки. Концентрат материнства, только вместо  грудничков бутылочки.

       Но Зубков ничего про это не знает.

      у мамочек одинаковые лица. Мамочки скучные, серые и на Зубкова не обращают никакого внимания. Только и делают, что висят над своими детёнышами. Над Зубковым никто не висит и ничего. Живёт и здравствует.
   
                Овчинников

      У Зубкова появился постоянный сосед - Овчинников. Он тоже без мамочки.  Зубков видит его несколько раз на день. После кормления, когда Зубкова поднимают вертикально, он смотрит на него сверху вниз.

      Всей глубиной своего, ещё неглубокого маленького существа, он чувствует своё родство с Овчинниковым. Его тянет приблизиться к Овчинникову и потрогать его яркие синие глаза. Жаль только, что он редко их открывает.

     Зубков не любит, когда у него закрыты глаза. Тогда Овчинников мало отличается от стены. Такой же белый и точно также молчит. Он всегда молчит. Только иногда он морщится, как будто заплачет, но так и не плачет.  Зубков не понимает, почему он не плачет.

      Ещё Зубков видит Овчинникова снизу, из своей кроватки. Овчинникова тоже кормят на руках и поднимают после кормления, чтобы он отрыгнул. Все очень долго уговаривают Овчинникова поесть, у Зубкова просто терпения не хватает на это смотреть. Потом Овчинников долго высасывает молоко. С паузами, с передышками. Но медсестры на Овчинникова за это не сердятся. Они его любят, Зубков это чувствует.

     Они любят его больше, чем Зубкова, Зубков это знает. Хотя Зубков быстро и хорошо кушает и вовремя какает. А это очень трудно – какать. Нужно стараться изо всех сил. И Зубков очень старается. Он делает это три раза в день. Ему кажется, что если он будет хорошо делать трудную работу, то его будут любить. Конечно, он думает не так, он не знает, что такое любить, но он знает, что хочет, чтобы к нему относились так же, как к Овчинникову. И поэтому старается. Но ничего не меняется.

       - Фу, опять ты, Зубков, наделал…

       Они брезгливо морщатся, снимают с Зубкова пеленки. Подмытый, но нелюбимый, Зубков лежит в чистых пеленках и блаженно отдыхает. Отдохнет, и опять будет стараться, чтобы его полюбили.

      У Овчинникова так не получается, его все уговаривают:
       - Ну, что же ты, постарайся.

      А Овчинников не старается. А когда у него всё получается, то медсестры бурно радуются:
       - Вот и молодец! Получилось.

      И говорят ему что-то ласковое, когда переодевают.

                Усыновители

    - Галина Ивановна, усыновители пришли, одевайте – голос Елены Аркадьевны таил в себе что-то неясное.

       - Кого первого – Овчинникова или Зубкова?

       - Давайте Овчинникова.

       Зубков видит, что Овчинникова поднимают из кроватки, и это беспокоит его. Время кормления ещё не наступило, он это чувствует. Пелёнка тоже непривычно яркая. Зубков залюбовался разноцветным  рисунком и забыл о своих опасениях.
    
       Помимо пелёнки Овчинникова  заворачивают в одеяло, и Зубков опять начинает тревожиться.

       - Ну. Овчинников, с богом!

       Стук каблучков Галины Ивановны  стихает и Зубков начинает ждать, когда стук начнет возвращаться. Галина Ивановна возвращается с завёрнутым Овчинниковым.

       - Зубков, собирайся, твоя очередь!

       Зубков напрягается, будто и вправду нужно самому одеваться.
       - Молодец. Зубков, правильно понял!

       С Галиной Ивановной Зубкову всегда легко. Голос у неё грубоватый, иногда от неё исходит странный, приятный запах, который что-то неясно напоминает Зубкову. Заворачивает она Зубкова всегда резковато, но он не обижается. Вот и теперь она быстро и ловко вворачивает Зубкова в пелёнку, такую же красивую, как у Овчинникова, потом закручивает в одеяло; она делает это, как всегда, быстро, и как всегда у Зубкова от этой скорости захватывает дыхание. Сопровождаемый  весёлым стуком её каблучков, слегка подпрыгивая и покачиваясь, Зубков вылетает из отделения.

      Голос! Замечательный голос встречает его низкими нотами:

       - Привет!

      Голос принадлежит непривычно большому человеку, он напоминает Зубкову кого-то из далёкого прошлого. Зубков вскидывает глаза к наклонившемуся лицу. Нет, бороды нет. А голос хороший. Зубков улыбается.

       - Видите? Глазки разумные, рефлексы хорошие. Здоровый ребёнок. Родители молодые, из деревни. Мать отказалась, сказала: отцу не нужен, и мне не нужен. Но ребёнок хороший.

      Появляется второй голос и у Зубкова на мгновение всё внутри замирает. Голоса переплетаются в знакомую музыку. Бог?! Его Бог?

       - Какой-то он нескладный…

       Нет, это не Бог, вернее не его Бог, чужой, он это ясно почувствовал. Голос слишком красивый, чтобы принадлежать его Богу. На Зубкова смотрят большие, как у Иры, глаза, но смотреть в них Зубкову почему-то не хочется, хотя они очень удобные для разглядывания. Красные любимые пятнышки тоже присутствуют, но не радуют.

       - И голова квадратная какая-то, … а руки? Почему у него такие большие руки?

       - Мужик! Вот и руки мужицкие, нормальные.

       - Нет, всё-таки Овчинников лучше…

       - Овчинников, конечно, красивый, аристократ, что и говорить, но не забывайте про сердце, вас предупредили…

       Мужской голос осторожно вмешивается:

       - Зубков тоже хороший, посмотри, Вероника.

       - Нет, нет и нет! Только Овчинников!

       Зубков смотрит на удобные для разглядывания, но такие некрасивые глаза, не радующие красные пятнышки и хочет к Ире. Как хорошо, что это не его Бог!

                Болезнь

       Нину Павловну Зубков не любил.
 
       Ничего плохого она ему не сделала. Даже наоборот, она хорошо к нему относилась. Ему не нравился цвет её рук. Она закатывала рукава халата, и от этого её руки были ещё некрасивее. Волосы на голове собраны в пучок, и лицо  тоже похоже на её руки с отвернутыми рукавами.
 
      В этот день, когда Зубков остался один, солнце светило очень ярко. Нина Павловна раздела Зубкова и положила на солнышко – закаляться. Зубков лежал на солнышке и прислушивался к миру. Мир прикасался к нему осторожно, а иногда резко.

       В палату опять вошла Нина Павловна и, проходя мимо Зубкова, задела его  колышущимся воздухом. Ему было тепло. Тепло по-другому, не так, как в пелёнках. В пелёнках было тепло, уютно и тесно. Здесь было тепло, свободно и поэтому немножко тревожно.
 
       Зубкову нравилось лежать на пеленальном столике, и нравилось то, что он чувствовал. Отсюда был виден совсем другой участок окна, чем из его кроватки. В окне колыхалось что-то не тёмное, не светлое, и не красное. Оно не веселило так, как красное, но смотреть на  это было тоже приятно. Это было дерево с молодой, зеленой листвой, но Зубков этого не знал.  Оно двигалось, но совсем по-другому, чем всё  остальное. Оно было на месте и, в тоже время двигалось. И это не красное всё время меняло свой не красный цвет. И только когда Зубков закрывал глаза, он видел свой любимый красный. Потом снова открывал глаза и красный цвет исчезал.
 
       Зубков лежал долго. Очень. Очень долго. Смутное беспокойство холодком пробежало по его телу и заставило  поёжиться.

      Нины Павловны не было.

       Он замурзился, потом вдруг испугался своего голоса и замолчал, прислушиваясь. Потом заикал. Икота отвлекла его от тревоги и немного согрела.

       Солнышко сползло с его тела, и он окончательно замёрз. Мелкая дрожь перемежалась с усилившейся икотой, от которой всё тело сотрясалось и выбивалось из ритма дрожи. На какое-то время Зубков превратился в арену борьбы между дрожью и икотой. Никто не побеждал и Зубков устал. Его сморил сон, и он опять очутился у Бога за пазухой. Он спал, продолжая так же громко и ритмично икать. Губы его пытались улыбнуться, но икота смазывала улыбку в какую-то непонятную гримаску.

       - Господи, совсем забыла!

       Нина Павловна  молниеносно завернула  Зубкова в  тёплые пеленки и прижала к себе. Зубков спал. Он не проснулся и в положенное время; его растормошили, он нехотя взял в рот соску, нехотя втянул в себя несколько капель молока, и опять уснул. Он спал до самого утра, а утром отказался от молочной смеси.

       - Что-то, ты  Зубков, мне не нравишься, - Елена Аркадьевна внимательно  осмотрела Зубкова – и цвет лица мне не нравится. Давай-ка на анализы.
 
       Зубков заболел. Он ничего не ел и был совершенно равнодушен к красным ноготкам Иры. У него не было температуры, он не кашлял, но рентген показал воспаление лёгких.

       Зубков хотел бы забыть время болезни. Боль, которую он испытывал во время уколов, была невыносимой. Она пронизывала его насквозь, и её острые иглы впивались во всё вокруг. Потом она медленно съеживалась до маленького пятна, которое продолжало болеть ещё бесконечно долго. Он искал спасения от боли на руках у Иры, у Елены Аркадьевны и даже у Нины Павловны. Почему-то у Нины Павловны боль стихала быстрее.

       - Ну, Зубков, потерпи, потерпи, маленький, всё будет хорошо, вот увидишь.
       Другим спасением от боли были бутылочки с молоком. Есть не хотелось, но процесс вытягивания молочка из бутылочки успокаивал, отвлекал, и Зубков старательно трудился, пока отвращение к молоку не  переполняло его.

       Зубков выздоровел. Как раз вовремя, потому что неизвестно откуда, вдруг, появились его родители. Передумали бросать Зубкова.

                Бог

       Он услышал голоса и насторожился. Это был его Бог. Зубков нашёл своего Бога.

       Бог Зубкову не понравился.  Оказалось, что он состоит из двух частей. У одной был тихий, слабый, нежный голос. У второй части голос был грубый, такой, какой нравился Зубкову. Следить за обоими голосами было очень сложно. Глаза у Зубкова разъезжались в разные стороны.

      - Он, что, косой? – прозвучал испуганный, тонкий голос.

      На этих словах Зубков скосил глаза в одну сторону.

      - Вроде, нет, - ответил грубый.

      Зубков не сомневался что это Он, и стал внимательно рассматривать двуликого Бога. По отдельности.

      У тонкого голоса был бледный, грустный вид. У него не было красивых красных овалов на пальцах. Кроме того, из него лилась вода, как из бутылочки с питьевой водой. Только вместо бутылочек –  глаза.

      У грубого голоса не было черной бороды. Это разочаровало Зубкова.

      Позади у Зубкова была целая жизнь. Полная испытаний, нелегкого труда, борьбы за существование и одиночества, а впереди – полная неизвестность.