Пушкин Боткин и онтологическая основа русской поэз

Страшная глубина субъективного  и онтологическая основа русской поэзии

Фрагменты письма Василий П. Боткина В. Г. Белинскому 22 марта 1842

<<<Я знал, что тебе понравится «Договор». В меня он особенно вошел, потому что в этом стихотворении жизнь разоблачена от патриархальности, мистики и авторитетов. Страшная глубина субъективного я, свергшего с себя все субстанциальные вериги. По моему мнению, Лермонтов нигде так не выражался весь, во всей своей духовной личности, как в этом «Договоре». Какое хладнокровное, спокойное презрение всяческой патриархальности, авторитетных, привычных условий, обратившихся в рутину. Титанические силы были в душе этого человека!  Мне сейчас представилось то, в чем состоит его разительное отличие от Пушкина. Попробую как-нибудь намекнуть об этом различии, хотя чувствую, что сознание его во мне самом еще не ясно. >>>

По мнению О.В Зырянова (см. Онтология поэтических систем (Пушкин – Тютчев – Лермонтов)):

«…критик  В.  П.  Боткин  высказал  удивительную  но  своей
интуиции  мысль  об  онтологической  основе  поэтического  мира Пушкина,  сводя  ее  к мифу  о  втором  пришествии»: 

<<<  Пушкин всегда пребывал в субстанциальных сферах. Пафос его состоит, главное, в разрешении (Auflosung) опирающейся на самой себе и на произволе своем субъективности;—;в том, что мы прежде называли субстанциальными силами. Общий колорит его;—;внутренняя красота человека и лелеющая душу гуманность. Герои его предстоят нам сначала отвлеченными, напряженными;—;впоследствии трагическая коллизия совершенно перерождает их, разоблачая их от напряженности и отвлеченности, наполняя их эгоистический ум, кипевший в действии пустом,;—;общечеловеческим содержанием, делая из героев;—;просто людей, но людей, которые сосредоточивают в себе все наши сердечные симпатии; так что внимательное чтение Пушкина может быть превосходным воспитанием в себе человека, более нежели чтение Гете.

***
Пушкин для того, чтоб разрешить трагические явления жизни, не улетучивает их в идеальный мир, не отвлекает от действительной жизни в мир духовности, не ласкает слиянием душ в небесных сферах; у него страдание не спекулирует на награду: он всегда здесь, всегда на почве простой, общечеловеческой ежедневности;—;всегда с разительным, глубочайшим чувством действительности Онегин;—;сначала отчасти неопределенный, туманный и напряженный образ;—;постепенно воплощается в личность человека. После последнего разговора его с Татьяной героя уже нет;—;это уже человек. Мне кажется, что и личность Алеко, после убийства Земфиры, становится иною;—;он безмолвно перерождается: с последним страшным взрывом субъективного произвола;—;непосредственный человек умирает. Миф о втором пришествии есть многозначительный миф: ему предшествует совершенное растление мира, брани и убийства, страдание и гибель. Страшный суд истребляет с лица земли растленное человечество;—;и лишь после очищения земли настает царство Духа. Так всякая истинная трагедия есть осуществление пред нами Страшного Суда. Если Шиллер землю улетучивает в небо, то Пушкин раскрывает пред нами царство нравственных сил на земле, но раскрывает так, что мы ясно чувствуем, что внутренние, субстанциальные законы действительности суть вместе и нравственные законы. Земное и небесное уже не являются противуположными, а сливаются в единое и конкретное.
Одна лишь ограниченность и незнание могли называть Пушкина подражателем Байрона. Нет двух поэтов, более противуположных в своем пафосе. >>>

<<< Байрон первый явил поэтически отрицание общественного устройства, выработанного сред[ними] век[ами] ;—;или, говоря не вполне мою мысль выражающими словами;—;отрицание старого времени. Весь существенный пафос его состоит в этом. Субъективное я, столь долгое время скованное веригами патриархальности, всяческих авторитетов и феодальной общественности, впервые вырвалось на свободу,;—;упоенное ощущением ее, отбросило от себя свои вериги и восстало на давних врагов своих.
*** Да, пафос Байрона есть пафос отрицания и борьбы; основа его;—;историческая, общественная. Его не занимает (как Гете) поэтическое разрешение внутренних мистерий души человеческой; трагическое его состоит в борьбе индивидуума с обществом. Ни один поэт в мире не исполнен так движения и социальных интересов, как Байрон,;—;и потому ни один поэт не напечатлел так своего гения на своем веке, как Байрон (и Руссо). Он есть поэт отрицания и борьбы,;—;сказал я,;—;и отсюда его страшная, неотразимая ирония и мировой юмор. В поэзии Байрона мир являете сорвавшимся с давней, привычной колеи своей.

Пафос Пушкина;—;чисто внутренний; он углублен в представление явлений внутреннего мира. Сфера историческая, общественная;—;не его сфера. Ты мне укажешь на произведения его молодости?;—;но они принадлежат не более, как к эпохе формирования его гения, к эпохе душевного брожения. Его не занимают вопросы и судьбы общественного, исторического человека,;—;он занят явлениями внутреннего мира,;—;и, кажется, более заботится о том, чтоб его не тревожила действительность. Это чисто художническая натура: он принимает общественную организацию как она есть;—;его не раздражает ее аномалия.

Он человек предания и авторитета. Здесь, благо пришлось к слову, не могу умолчать, что как я высоко ни ставлю «Онегина», как мне истинною и глубокомысленно-действительною ни кажется развязка его,;—;все, однако ж, не могу я примириться с положением Татьяны, добровольно осуждающей себя на проституцию с своим старым генералом. Конечно, всякое художественное создание есть отдельный мир, входя в который мы обязуемся жить его законами, дышать его воздухом, но как тут быть, когда мы застигнуты другими понятиями и принципами, когда то, что прежде считалось нравственным, высокою жертвою, доблестью;—;кажется теперь безнравственным, прекраснодушием, слабостью? Поэтические создания, являющиеся на таких всемирно-исторических рубежах враждующих миросозерцании, становятся сами в трагическое положение.

Лермонтов весь проникнут духом Байрона. Как гений Байрона воспитался под влиянием Руссо, так Лермонтов;—;под влиянием Байрона, и в лице Лермонтова] в русском искусстве впервые явился дух «европейского гниения». Внутренний, существенный пафос его есть отрицание всяческой патриархальности, авторитета, предания, существующих общественных условий и связей. Он сам, может, еще не сознавал этого;—;да и пора действительного творчества еще не наступила для него. Дело в том, что главное орудие всякого анализа и отрицания есть мысль,;—;а посмотри, какое у Лерм[онтова] повсюдное присутствие твердой, определенной, резкой мысли;—;во всем, что ни писал он; заметь;—;мысли, а не чувств и созерцании. Не отсюда ли происходит то, что он далеко уступает, как ты замечаешь. Пушкину;—;«в художественности, виртуозности, в стихе музыкальном и упруго-мягком». В каждом стихотворении Лермонтова] заметно, что он не обращает большого внимания на то, чтобы мысль его была высказана изящно;—;его занимает одна мысль,;—;и от этого у него часто такая стальная, острая прозаичность выражения. Да, пафос его, как ты совершенно справедливо говоришь, есть «с небом гордая вражда»". Другими словами, отрицание духа и миросозерцания, выработанного сред[ними] век[ами], или, еще другими словами;—;пребывающего общественного устройства. Дух анализа, сомнения и отрицания, составляющий теперь характер современного движения, есть не что иное, как тот дьявол, демон;—;образ, в котором религиозное чувство воплотило различных врагов своей непосредственности. Не правда ли, что особенно важно, что фантазия Лермонтова с любовию лелеяла этот «могучий образ»; для него —

Как царь, немой и гордый, он сиял
Такой волшебно-сладкой красотою,
Что было страшно…[*]
[*];—;Лермонтов М. Ю. Сказка для детей. Поэма.

В молодости он тоже на мгновение являлся Пушкину, но кроткая, нежная, святая душа Пушкина трепетала этого страшного духа, и он с тоскою говорил о печальных встречах с ним. Лермонтов смело взглянул ему прямо в глава, сдружился с ним и сделал его царем своей фантазии, которая, как древний понтийский царь, питалась ядами; они не имели уже силы над ней;—;а служили ей пищею: она жила тем, что было бы смертию для многих (Байрона «Сон», VIII строфа, который ты должен непременно прочесть).
23 марта
Для уяснения себе того, как понимаю выражение Лермонтова «с небом гордая вражда», а равно для уяснения моего взгляда на сред[ние] век[а] вообще не лишним считаю сказать следующее;—;не поскучай прочесть:

Всякая религия основывается на отчуждении духа; отчуждении, в котором дух знает не самого себя,;—;но другое, ему противустоящее, внешнее, знает его, как божественное, внешнее; как сущность и истину себя самого и всех вещей. В религии человек чувствует себя зависящим: он вне самого себя не свободен, подвержен авторитету, предан власти, которая утвердительно полагает себя;—;не как его собственная власть, но как сверхъестественная, сверхчеловеческая. Древние религии не могли эту противоположность божественного и человеческого довести до крайности: в греческой религии, например, дух ведет с богами веселую игру;—;heiteres Spiel, по выражению Гегеля! Он никогда почти не теряет того сознания, что собственно сам он, дух, есть все те божества, что он;—;власть их, а не они его. В христианстве совершилось отчуждение и распадение духа с самим собою и с действительностью. История христианских веков слишком хорошо доказывает ложность того, будто бы, чрез идею христианства, уничтожилось древнее распадение божества и человечества, неба и земли. Напротив, чрез него они были противуположены друг другу: единство же их положительно признано в нем одном;—;и нигде кроме его. Чрез это самое все царство действительности: семейство, государство, искусство, наука;—;стало лишено божественности, сделалось т.;е. безбожным. А так как всякая религия имеет основанием своим противуположность божественного и человеческого, то христианская религия есть уже потому самому абсолютная религия, что она довела эту противуположность до абсолютной крайности ее.
Чрез христианство, «которого царство не от мира сего», действительность явилась чуждою самой себе; такою, которая свою сущность, истину свою, своего бога, не в себе имеет, но там, вне себя. И потому нам предстоят два царства: с одной стороны, действительный мир,;—;здесь как царство конечности, временного, греха; с другой стороны,;—;мир представляемый, идеальный (в смысле противуположности действительному), т.;е. мир веры,;—;там, как царство бесконечности, вечности, святого: оба;—;один вне другого,;—;каждый противуположность другому. Посему ничто не существует здесь само по себе и для себя, ничто не имеет истины и значения чрез себя самого и в себе самом; ничто здесь не имеет в нем самом пребывающего и ему имманентного духа, но существует лишь вне себя, в чуждом ему. Отсюда произошло то, что все было поставлено вверх ногами; ибо все имеет истину вне себя, в противуположном себе. Мир явился извращенным: действительное имеет значение, как несущественное и недействительное, а недействительное;—;как существенное и действительное, и сей извращенный мир есть именно средние века, которые только с этой точки могут быть ясно поняты и объяснены. Поэтому в них, наприм[ер], является нам: естественное;—;неестественным, грехом; а опять грех же самый не чем иным, как наследственным, врожденным состоянием человека; нравственное;—;безнравственным, или на языке сред[них] век[ов] нечистым; потому, говорит св. Августин,;—;«лучше было бы, если б браки и деторождение совсем прекратились>; тогда скоро бы настало царство небесное». Красота есть безобразие и творение диавола; ум и мудрость суть пред богом заблуждение и слепота; а слепота и простота есть истинная мудрость; жизнь есть смерть, а лишь со смертию начинается собственно жизнь; здесь;—;есть чуждое, смердящее, лишенное божества, и только там есть истинное здесь, отчизна и дом отчий. Да, дух, так сказать, чрез отрицание самого себя должен был познать себя. Если религия, с друг[ой] стор[оны], есть погружение человека в вечные, невыразимые тайны божества, то в христианской религии дух раскрыл самому себе такие тайны свои, что замирает сердце от блаженства, когда подумаешь о них. Но каким страшным путем распадения должен он был достигнуть до проявления и сознания тайн сих, до примирения с самим собою, которое является в новейшей философии и новейшей критической теологии. В этом-то значении Фейербах и называет теологию антропологиею;—;пунктум!!

Приложения

Михаил Юрьевич Лермонтов (1814—1841)
Договор («Пускай толпа клеймит презреньем…»)
Дата создания: 1841, опубл.: 1842[1]. Источник: 1. Лермонтов М. Ю. Сочинения: В 6 т. — М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1954. — Т. 2. Стихотворения, 1832—1841. — С. 190. 2. Лермонтов М. Ю. Полное собрание стихотворений в 2 томах. — Л.: Советский писатель. Ленинградское отделение, 1989. — Т. 2. Стихотворения и поэмы. 1837—1841. — С. 72. • Стихотворение №411 (ПСС 1989).
Авторские и издательские редакции текста
• Договор («Пускай толпа клеймит презреньем…») // Отечественные записки, 1842, т. XXI, 3 (дореформенная орфография)
• Договор («Пускай толпа клеймит презреньем…») // Сочинения в 6 т. 1954—1957. Т. 2, 1954
• Договор («Пускай толпа клеймит презреньем…») // Полное собрание стихотворений в 2 т., 1989. Т.2
• 'Договор («Пускай толпа клеймит презреньем…») // Полное собрание стихотворений в 2 т., 1989. Т.2 (Ё)

 Текст по   первому изданiю въ журнал; «Отечественныя записки», 1842, томъ XXI, № 3, отд. I, с. 1—2:

Пускай толпа клеймитъ презр;ньемъ
Нашъ неразгаданный союзъ,
Пускай людскимъ предубежденьемъ
Ты лишена семейныхъ узъ.

Но передъ идолами св;та
Не гну кол;ни я мои;
Какъ ты, не знаю въ немъ предмета
Ни сильной злобы, ни любви.

Какъ ты, кружусь въ веселье шумном,
Не отличая никого:
Д;люся съ умнымъ и безумнымъ,
Живу для сердца своего.

Земного счастья мы не ц;нимъ,
Людей привыкли мы ц;нить;
Себ; мы оба не изм;нимъ,
А намъ не могутъ изм;нить.

Въ толпе другъ друга мы узнали,
Сошлись и разойдемся вновь.
Была безъ радостей любовь,
Разлука будетъ безъ печали.

ЛЕРМОНТОВЪ.

====

СТИХИ, СОЧИНЕННЫЕ НОЧЬЮ
ВО ВРЕМЯ БЕССОННИЦЫ

Мне не спится, нет огня;
Всюду мрак и сон докучный.
Ход часов лишь однозвучный
Раздается близ меня.
Парки бабье лепетанье,
Спящей ночи трепетанье,
Жизни мышья беготня...
Что тревожишь ты меня?
Что ты значишь, скучный шепот?
Укоризна или ропот
Мной утраченного дня?
От меня чего ты хочешь?
Ты зовешь или пророчишь?
Я понять тебя хочу,
Смысла я в тебе ищу…

Пушкин   Октябрь, 1830