Избушка на небесах

      Серегин проснулся, сунул ноги в шлепанцы, подошел к окну. В четыре часа утра с 19-го этажа вдали были видны цветные «картонки» домов, внизу - серые крыши с обрубками вытяжных труб. Его дом в 25 этажей торчал среди трех таких же человейников, упертых в небо. Да разве это его дом?.. Сверху остро ощущалось ничтожность человека, вознесенного на высоту, с которой страшно смотреть вниз. Ручки, ножки, огуречик и …разбился человечек.  Зачем люди строят такие башни для жилья? Зачем другие покупают в них квартиры, чтобы острее чувствовать свое одиночество?..  Нахлынули воспоминания.

      Три года назад после смерти жены от онкологии ему осталась двухкомнатная хрущевка в захолустном северном городке, на окраине с гнилыми сараями и раздерганными мусорками, но утопающем в зелени.
     После того как сын Степан уехал в столицу и устроился работать  менеджером в большой торговой сети, Серегин с женой жили по привычке,  как уставшие от семейной жизни уже чужие люди, поговорить не о чем. Ее болезнь еще больше разделила их. К тому же у Андрея Петровича совсем состарилась мать, жене по понятной причине было не до нее, и он как умел, управлялся сам.
     Когда жена умерла, мать уже не выходила из дома, седая, с глаукомным слепым глазом, неподвижно сидела у окна вместе с Шуриком, тощей шоколадной таксой, которая вздыхала, как хозяйка, тяжело и грустно. Они оживали только тогда, когда он приходил, приносил продукты, по-мужски наводил порядок в однушке, пропахшей старостью. Шурик бегал на тонких кривых лапках и радостно бил хвостиком по полу, ожидая кормежку и выгул.

     Спустя год вслед за женой ушла мать. Поминок как таковых не получилось. Все ее подружки ушли в мир иной раньше, сестра с семьей жила далеко, приехать не смогла. Сын Степа собрался на похороны бабушки, но опоздал на кладбище из-за задержки рейса.
     Серегин приехал после похорон в ее квартиру выгулять и покормить Шурика, который лежал на подстилке, не скулил – свистел, отказываясь от еды. Замолкал только тогда, когда он не выдерживал, стучал кулаком по столу. Андрей Петрович прошелся по квартире, критически оценил наследство: стены в полосатых советских обоях, крашеный пол со скрипящими половицами, на кухне - допотопная эмалированная плита в две конфорки и знакомые с детства занавески с ромашками на пластиковом окне. За окном махала веткой высокая береза, будто прощалась.

     В суматохе похорон было некогда поесть. Сейчас, сев за стол,  он помянул мать, закусил килькой в томате, соленым огурцом из банки с куском хлеба. Неожиданно быстро запьянел, когда затренькал звонок в дверь. Это был Степа, опоздавший на похороны. Сыну было 34 года, высокий крупный парень, переросший отца на голову.
     Со Степой снова помянули бабку, Царство Небесное… Стали говорить за жизнь. Сын жаловался, что надоело в Москве мотаться по съемным квартирам, но не хватает решительности надеть хомут - взять ипотеку, поэтому девушка, с которой он живет, злится. То уходит домой к родителям, то возвращается. Андрея Петровича тоже потянуло на откровения.
     - Ну вот, сынок, проводил я свою мать и твою мать, невесело стало век доживать... – Снова засвистел в углу Шурик. – Хочется скулить от одиночества… Ты далеко, ни одной родной души рядом…
     - А друзья-однокашники? Ты же всегда душой компании был?! – удивился сын.
     -  Что друзья?! – развел руками Петрович. - Климов до пятидесяти кукарекал, потом развелся и под горку полетел, упился вусмерть… Андреич к дочке в Питер перебрался, коляску катает, внучку нянчит. А Сан Саныч, как крот, всё время на даче: копает, сажает да урожаи выкапывает. Позвонишь, бу-бу-бу, некогда! Это всё жена! Нашел себе под старость пугало огородное! В общем, ни поговорить, ни похохмить не с кем. Так вот и сопьюсь от скуки и одиночества! - утер пьяную слезу.
     - Надо же! Сан Саныч вроде в Афгане воевал? – удивился Степа.
     - Воевал! Вернулся, спать не мог, по ночам в потемках радио слушал, привычка такая была. Если громко стукнет где – плашмя ложился... Долго холостым ходил. На груди шрам, как  крест, нательного не нужно…
     - А теперь в землю носом уперся и пашет?! Ты знаешь, в этом что-то есть, - задумался Степа. – Земля, значит, притянула. Недавно, батя, я тоже вспоминал, как там наша деревня Краснуха? До сих пор вижу картинки, как у прабабушки Дуси на каникулах был, на русской печке лежал, зимой с угора катался. Ветер, снег в лицо, как иголки, впивается, а ты летишь!..
     - А что Краснуха?.. Как баба Дуся померла, жизнь наша в Краснухе закончилась. Дом забили. Еще две бабки да дед после нее, говорят, в Краснухе жили, в огородах кормились, пока не померли. И всё – дикое место стало, все избы заколочены. Баба Дуся труженицей была, одна без нас в Краснухе осталась в огородах копаться. Я продукты два раза в месяц привозил. Если позвонит, чаще. Всё сама, потом занемогла, уснула, и душа вон...  Как сейчас вижу, сидит баба Дуся на толстом лысом бревне на угоре, на солнце щурится, руки натруженные, как грабельки, на коленях лежат. Любила она так летом на закате сидеть, когда воздух, как мед.
     - Я, маленький, тоже сидел рядышком. Счастливая, наша баба Дуся была… - вздохнул Степа.
     - В чем счастье-то?! - рассердился Петрович. – В продувной избе зимы коротать старухе на девятом десятке? Это не счастье, а привычка, как корни, вросла. Не оторвать, сколько не уговаривали…
     - В том и счастье, что место свое на земле было. Землю она любила, как твой Афганыч сейчас… Эх, батя! Я иногда думаю, может, бросить всё и в Краснуху податься, посидеть на угоре на бабкином бревне, и что-то важное для себя понять? А то потерялся в столице, как в муравейнике. Кручусь вокруг своей оси, или меня крутят, и я к этому привык?..
     - Вот и я потерялся, мысли в голову нехорошие лезут… Как дальше жить?..
     - Женись?! – предложил сын. Петрович крякнул и замотал головой.  – Где бабу-то взять, чтоб понравилась? После пятидесяти глянешь, одни - бабка на бабке, другие – сердитые, как китайские курицы! Да еще намажутся так, что смотреть тошно…
     – Ну, тогда переезжай ближе ко мне! Сейчас новые дома в Подмосковье, как грибы, растут! У тебя две квартиры! Продашь, на однушку или студию наскребешь. Там жизнь бойчее будет. Хочешь, охранником в супермаркет устрою, будем видеться чаще? Тебе ведь до пенсии год?..
     - Год, - кивнул отец.
     - Ну, вот и думай! Завтра на кладбище съездим, я вечером на самолет - и на работу. В общем, давай, с тебя начнем. А там, глядишь, я подтянусь, женюсь, ипотеку хапну, а то Лера от меня скоро совсем сбежит, - Степа тяжело вздохнул,  смял лицо руками. Потом потянулся, расправил широкие плечи. Ладный мужик, только слишком усталый, складки на лбу, сразу три прорезались, глубокие. Парню и так непросто, а еще он, как Шурик, скулит.

      Проводив сына, Серегин стал не спеша думу думать о переезде. Дома было всё примелькавшееся и скучное, можно по улице с закрытыми глазами идти и по количеству шагов точно представить, где находишься, по времени - кого встретишь после работы в магазине.  Невелик простор…
 Но хотя он был неробкого десятка, сорваться с насиженного места нелегко. Не хватало какого-то пазла, чтобы сложить картинку и решиться.

      Однажды субботним утром Серегин сел в автобус, поехал в заброшенную Краснуху, где прошло детство, жила семья до переезда в райцентр. Вышел на остановке в селе Красино, там еще была жизнь, копошились старики и дачники в огородах, работали школа, почта, магазин. Детишки на велосипедах гоняли. Пошел пешком по дороге до Краснухи.
      Сентябрь был теплый. Деревня встретила пустыми глазницами покосившихся домов, утопая в зелени, чуть тронутой желтизной.  Их дом, накренившись на бок, стоял последним на угоре. Дальше с угора вела вытоптанная в глине за сотню лет дорога вниз, к реке. Простор колхозных полей на той стороне реки, на которых раньше по осени весело тарахтели трактора, теперь зарос  широким нехоженым  разнотравьем. Утром прошел дождик, в выбоинах дороги стояли кофейные лужи, остро пахнущие глиной и травой.
     - Хорошо-то как! – Андрей Петрович вдохнул грудью воздух. Снял залепленные глиной кроссовки, носки и босиком, поскальзываясь на глине,  побежал вниз, к реке, радуясь забытому ощущению теплой жирной земли под ногами. Побулькал в воде чумазые ступни с двух обломанных досок, что остались от пристани, посидел, обхватив руками колени, и пошел обратно, к дому. Наугад поискал на угоре в высокой траве бабкино бревно, не нашел. Утащил, наверно, кто-то на дрова…
     У дома нащупал сгнившую калитку, заросшую кустом спелой малины, собрал ягоды в рот. Сбил доску с заколоченной двери, вошел в полумрак предбанника, в кухню – со вспученной и осыпавшейся побелкой на русской печке. Паутины-то сколько!..  Тихо,  мышь не шелохнется.
В горнице с забитыми щитами из досок окнами сквозь щели струился желтый свет. На слепом окне - треснувший глиняный  горшок с мумией засохшей гераньки. В углу стоял брошенный, с раззявленными ящиками старинный черный комод, рядом - кровать с панцирной сеткой и истлевшей подушкой. На стене с заплесневелыми отлипшими обоями висели затянутые паутиной часы-ходики. На циферблате - медведи на поваленной сосне, на черной железной цепочке - отвисшая до пола гирька. 
Серегин вспомнил, как уютно тикали ходики, когда баба Дуся рано утром подтягивала гирьку вверх. Потянул за ржавую цепь, заскрипели шестеренки, качнул маятник и услышал тиканье, часы пошли. «Надо же завелись! -  изумился. - Через столько лет!..» Вдруг внутри заскрежетало, шестеренки сорвались, побежали, задевая друг за друга, гирька дернулась, скользнула вниз, почти до пола. Часы остановились. 
     - Да, старого не вернешь! Не вернуть ничего назад, время ушло, - тоскливо подумал Андрей Петрович, с жадностью вдохнул, выдохнул полной грудью пыльный заплесневелый воздух. – Ушло! Прощай, дом!

     Вышел на крыльцо, сел, босыми ступнями ощупывая серые потрескавшиеся доски ступенек, обхватив голову. «Было да прошло, быльём заросло!» В огороде по грудь сухие дудки-зонтики, опавший иван-чай, люпин да осока…  Сколько таких брошенных домов осталось в покинутых деревнях по России?!.. Только здесь: Малово, Сергушино, Полушкино, Красный Октябрь и Славинское… И наша Краснуха!..
     С тяжелым сердцем пошел обратно в Красино на автобус. Пару раз оглянулся, будто дом окликал, стараясь запомнить почерневший  конёк. И вдруг понял - это последний пазл.


     Доработав до пенсии, Серегин продал обе квартиры, посадил на поводок Шурика и уехал в столицу к сыну. Все-таки рядом будет родная душа, а там, глядишь, внуки пойдут.
Степа приютил его на съемной квартире на диване, сам перебрался на надувной матрас, пока Серегин искал и покупал жилье.

     Покупка далась Андрею Петровичу непросто. Риелторша мельтешила обещаниями, на мониторе совала в нос то одну, то другую картинку с новостройкой, подогревая клиента. «Вот-вот сдадут! Уже сдали, последние на продаже… Берите, дешевле не будет! Кризис, цены только растут…» Сын вечером, усталый после работы, слушал и кивал, не особо вникая в его мытарства. Он был занят отношениями с Лерой, которую Петрович видел один раз мельком и даже не запомнил, фифа какая-то…

     Потом началась СВО. Казалось, в столице из-за сыпавшихся со всех сторон новостей и слухов обстановка накалилась до предела.
Серегин - провинциал, окунувшийся в непривычное мельтешение разносортных людей, был в стрессе от происходящего. Денег едва хватало на крохотную однушку. Когда всё надоело, внезапно решился. Посмотрел на фото построенную многоэтажку, план квартиры и подписал договор.
      Дом сдали в октябре, как раз перед тем, как Степа получил повестку по частичной мобилизации. «Ай да сын, уговорил перебраться, на работу устроил, а сам с усам! Лучше бы я остался дома!..» – раздраженно думал Андрей Петрович, чувствуя, что снова в этой жизни будет барахтаться один.


     Проводы получились короткие. На маленькой кухне за столом на съемной квартире Степа нагрузил две тарелки только что сваренных, с парком, пельменей, плюхнул майонезу, Петрович открыл банку пунцовых помидоров, накромсал на тарелку копченой колбасы. Открыли коньяк.
     - Ну что ты приуныл, батя?! Повоюем! – бодрился Степан.
     - Надо было что-то придумать, - угрюмо сказал Петрович. – А то, как кур в ощип… Как я без тебя?.. 
     -  Я народ, у меня денег на Верхний Ларс нет, там и без меня пробка. И потом, я большой, меня везде видно! - усмехнулся сын. - Бежать из России можно только в Россию… Не хотел менять жизнь, сама поменялась. Знаешь, в этом что-то есть… - и, помолчав, решительно сказал: - Кто-то же должен защищать страну?! - Потом бесшабашно  добавил: - Ладно! Говорят, денег много отвалят, если на контракт пойду, вернусь, ипотеку хапнуть нестрашно! Как сейчас приговаривают: «Работайте, братья, работайте!..»
     - «Что-то есть, что-то есть», - заладил! У тебя вечно во всем «что-то есть»! – проворчал Петрович и тоже задумался. - Может, мне пойти добровольцем, с тобой вместе?
     - Куда?! Сиди, батя, на попе ровно, ты уже старый воевать. Если надо будет,  и тебя позовут…
     - А если того?.. Война не игрушка… Я то уж пожил… Спаси и сохрани! – перекрестился отец.
     - Значит, судьба. К бабке с матерью постучусь, на небесах места хватит всем…
     - Ты к бабке не торопись! Как я без тебя? Я еще внуков нянчить хочу!
     - Тебе когда квартиру смотреть назначили? – перевел разговор Степа.
     - Послезавтра.
     - Чудак ты, батя! Девятнадцатый этаж! Ты бы, прежде чем купить, микрорайон и дом посмотрел, около потоптался. Никак не думал, что ты купишь избушку на небесах!
     - Ну, был, опосля…  Съездил. Сначала не понял, что двадцать пять этажей, упустил из виду… Чего смотреть-то, забор синий строительный и небоскреб за ним. Они там все, эти человейники, одинаковые! - загорячился Петрович. – Сам понимаешь, на хорошую хату у меня денег нет.
     - Ладно, пойдем спать, завтра рано утром в военкомат. 


     Всю грандиозность и ничтожество своей покупки Серегин ощутил, когда поднялся на лифте принимать готовую квартиру. Глянул в окно - душа захолонула от перспективы распахнутой, как с вертолета, чернильной окраины растущего высотками микрорайона, отступившей полосой пожелтевших полей и деревьев.
- Зачем люди строят такие дома?! – растерялся. - И такие дураки, как я, покупают там квартиры?.. Вот тебе и облака, белокрылые лошадки…

     Степа перед отправкой на передок был на учебе, общались коротко, больше  эсэмесками. Один раз позвонил и возбужденно сказал:
     - Батя, тебе привет от Афганыча! Вчера на стрельбе видел! Добровольцем прибыл. Его здесь Дедом зовут, мобиков готовит! Все-таки он мировой мужик, яйца железные! За свою землю, говорит, заслоном надо стоять, а то и к нам эти нацисты повалят.
     За «ленточку» Степу отправили после Нового года. Эсэмески - пару раз в месяц, жив, - и всё.
     Перед мобилизацией сын устроил его охранником в супермаркет.  Постепенно Серегин привык рано утром бежать на электричку, с потоком людей ехать до нужной станции метро, нырять в огромный супермаркет, серым вороном стоять у отдела магазина.   
     Ох уж эти воспоминания…

     Андрей Петрович снова глянул в окно с высоты, к которой не смог привыкнуть. Стало совсем светло, из-за горизонта над лесополосой поднималось в дымке огненное солнце. Побулькал воды из чайника в кружку, ощутив на губах свинцовый привкус застоялого кипятка с ошметками осадка, вылил в раковину с засохшей посудой. Даже посуду лень помыть. Как назло, под ноги попался Шурик, наступил на лапу, выругался. Еще и ремонт делать нужно, прошло больше полгода, как вселился, а у него серая штукатурка на стенах, бетонный потолок. Из новой мебели только диван в комнате, остальное куплено б/у на Авито. В углу на застекленной лоджии – чемоданы Степкины свалены со съемной хаты.   
   
    Вот такие жили-были!.. Поселился в квартире серый ключ на 19-ом этаже одинокий мужичок за шестьдесят, потихоньку мажет шпаклевкой стены в избушке на небесах. Глянешь в окно: свобода сверху, справа, слева. Только внутри свободы нет, земли под ногами и сына, который ушел на СВО. Всё это гложет душу, превращая жизнь в сплошное ожидание.

     С работы уволили внезапно, словно бежал, суетился и вдруг – бац! - головой в стенку. В понедельник с утра вызвали в отдел кадров. Смазливая специалистка положила на стол приказ о сокращении штата охранников, пододвинула к нему длинным наманикюренным ноготком, глядя сквозь стрекозиные очки. Он прочитал, застыл, потом кивнул, подписал и вышел. На автомате кинул в сумку шмотки, висевшие в шкафчике для сотрудников, получил в бухгалтерии под расчет заработанные копейки. В общем,  дальше, Петрович, греби сам. Хорошо хоть есть пенсия. Подошел напарник Серега:
     - Пойдем, покурим! Это всё из¬-за СВО... Наша кадровичка свошников терпеть не может, они для нее как бельмо в глазу. К тому же ты последний пришел, вот и зацепила. Меня тоже хотели в расход, пока оставили. Эта хохлуха ядом так и прыщет. Все они в отделе кадров, как змеи, шипят…
     - Разве я свошник?! – удивился Петрович.
     - Ты нет, а сын? Они там всем кости моют, сверху донизу «нетвойнушники». Такая у них на события позиция…
     - Вот гнида, - ругнулся Серегин. – Я ей бомбу под зад подложу!


      На метро доехал до ж/д вокзала, купил билет на электричку домой.  Прошел через турникет, объявили посадку. Пассажиров в вагоне было немного, пенсионеры, студенты. Еще не час пик. Основная масса замкадышей поедет вечером.
На сиденье напротив  опустилась, как куль, несуразная девица лет 25-30, в ярко-красном плаще, похожем на балахон, с большой черной тряпичной сумкой, которую держала в руках перед собой, как подушку, нервно перебирая пальцами. Когда электричка отчалила, сникла, никого не замечая, тупо смотрела в окно. «Видимо, погрузилась в переживания, еще более невеселые, чем мои», - подумал Серегин. Она почувствовала взгляд,  глянула на него тревожно, растерянно и опустила глаза. 
Мелькали остановки,  электричка пустела.

     К конечной станции в вагоне осталось несколько пассажиров и соседка в балахоне. Серегин – делать нечего - разглядывал попутчицу. Круглое курносое лицо, пухлые щеки, крашеная белая челка до глаз, разделенная пробором на две половинки, прижатые белой вязаной шапочкой. В  уголках круглых, навыкате, голубых глаз расплылась черная краска. Видимо, ревела, курносенькая. Матрешка, и только!.. Невеселая матрешка с остекленевшим взглядом…
Электричка притормозила на конечной станции. Серегин поднялся к выходу. Матрешка  сидела не шевелясь.
    - Чего сидим, кого ждем?! Станция Мазай, зайцы, вылезай! – пошутил. – Приехали! Поезд дальше не идет.
Она вздрогнула, пристально посмотрела на него, кивнула и, не поднимая глаз, заторопилась к выходу следом. Он прошел через турникет на станции, краем глаза уловив, как красная матрешка, с сумкой-подушкой через плечо, заметно отстав, медленно бредет по той же улице.
     Дома он поел, лег на диван, пошуршал в мобильнике, вестей от Степы не было, и уснул.


     Поздно вечером Серегин пошел выгулять Шурика и остановился от неожиданности. На скамейке у подъезда сидела утрешняя матрешка с несуразной сумкой.
     - Здравствуйте, пожалуйста! – удивился он. – Неужели весь день так и сидишь? А где мама, папа, бабушка, муж? Чего сидим, кого ждем? 
Девушка вдруг стала пунцовой, опустила глаза  и, запинаясь, сказала:
     - Приехала к подружке…  Звоню, на звонок не отвечает. Потом мобильник сел. В магазин сходила, пить очень хотелось. Может, не заметила, как прошла…
     - Раз такие гости, чего домой не едешь? Через полчаса последняя электричка,        – Матрешка покачала головой.
     - Денег  нет, занять у нее хотела…
     - Ясно! Деньги занимать обычно не все хотят. Квартира у подружки какая?..
     - Не помню, была один раз, когда выйдешь, направо… Десятый этаж.
     - Ну, пойдем, домофон открою. Может, и правда, не заметила, как прошла! - посочувствовал Серегин. – Если что, у меня заночуешь. Утром денег на дорогу дам, билет купишь.
     Позвонили в квартиру на десятом этаже. Глухо.


     - Чур, не пугайся! – Серегин открыл дверь, пропуская ее вперед. -  Вот такая у меня избушка на небесах! Серый ключ, руки не доходят ремонт сделать, то денег нет, то сил. Думал, поработаю, подкоплю…  А сегодня бац! – уволили… Зовут меня Андрей Петрович, можешь просто Петрович. Плащ - вон вешалка. А тебя как зовут?
     - Юля, - девушка повесила плащ, отложила сумку, неуклюже скинула туфли, выпрямилась.
     - Ба, да ты с животом, матрешка?! – удивился он. - Рожать-то скоро?..
     - Через полтора месяца.
     -  Ого! А муж где?.. Ребенка-то вместе делали, почему денег не дает?
     - Устала я, можно потом… Полежать хочется… - Юля легла на диван и почти сразу уснула.


     Утром она рассказала нехитрую историю о том, как после детдома окончила строительное училище. Работала в Туле маляром, потом приехала в Москву в командировку на стройку, познакомилась с мужчиной. Стали снимать квартиру. Сначала работала в одной бригаде, потом - в другой.
     - А муж? – не вытерпел Петрович. 
     -  Обещать - не значит, жениться! – отвела глаза. - Узнал - делай аборт, по сроку было поздно. Когда война началась, совсем исчез. Всё правильно! Кому нужна детдомовская, ни кола, ни двора. Рожу ребенка, в больнице оставлю.  Усыновят. Может, у него жизнь лучше получится.
     - Где же правильно?! – рассердился Петрович. - Кукушка, значит! И не жалко?! Дитя живое родное выносить, а потом, как кусок мяса бросить, тьфу! – в сердцах сплюнул. – Сколько стоит билет? Денег дам, чтоб духу твоего здесь не было!.. – Юля зашмыгала носом.
     - Не гони меня до родов, пожалуйста, мне идти некуда. На квартире отказали.  Я знаю, ты добрый! Я тебе ремонт помогу сделать… 
     - Добрый… ремонт! – фыркнул Петрович. – Какой тебе ремонт, скоро пузо на нос полезет?! Ладно, живи, – махнул рукой. –  Я на кухне на матрасе буду спать, пока рожать не уедешь. Из-за ребенка потерплю, он невиноватый…


     Ремонт действительно пошел быстрее. Юля говорила Петровичу, что купить и сколько. Под ее руководством, где-то вместе, зашпаклевали стены, потолок, откосы у окна, даже успели поклеить обои в комнате. В маленькой квартире стало светлее и веселее.
     В доме появилась женщина. И вместе с ней домашняя еда, дешевые, но уютные шторки на окне, прихватки на кухне, две кружки и графинчик на столе, еще какие-то мелочи, которые заметно украсили холостяцкую жизнь.  Вид из окна уже не казался заоблачным, хотя даже Юля, глядя сверху вниз, ежилась и старалась смотреть реже.
     - Что, страшно?! – спросил Петрович.
     - Непривычно, уж очень высоко. Работала я в таких домах, но жить.  Действительно, как в избушке на небесах…

     Однажды он проснулся ночью оттого, что пискнул мобильник. Глянул, Степа фотку послал. Сидит на корточках в солдатской темно-зеленой рябой форме, за спиной - поле, вверху – небо синее, будто нет войны. Похудел Степка, не узнать, рот сжатый, как щель без губ. В руке одуванчик держит на уровне глаз, большой, пушистый. Глаза острым прищуром, как дуло в прицеле смотрят, словно спрашивают: «Кто быстрее в небо?.. Он или я?» Тяжелое  предчувствие легло на плечи Серегина. Сердце заныло, по спине прошел холодок. Выругал себя, но спать расхотелось, до конца прогнать тревогу не смог.

     Юля прожила у Серегина около месяца. Он привык к ней, хотя без конца ругал, непутевую, за то, что хочет бросить ребенка в больнице. Она терпела, молчала, опустив глаза, на все доводы упрямо качала головой. Когда он все-таки выводил её из себя, и ребенок начинал пинать ножками в живот, кричала, плача:
     - Замолчи, Петрович! А то сейчас рожу! Будешь роды принимать! Неужели ты не понимаешь, что так будет лучше и мне, и ему?! Я как-нибудь выкарабкаюсь, а с ним ко дну вместе пойдем!.. 
      После этого они долго молчали, каждый в своем углу.
      «Дура детдомовская! – беззлобно думал он, глядя в окно своей избушки. - Хотя, с другой стороны, кто знает?.. Может, она права своей тяжелой женской долей, которой ему, мужику, не понять. Молодая, встретит того, кого надо, и дети будут не для детдома. Кто я такой, чтобы ей указывать?! У каждого своя судьба…  И все-таки это грех… Большой грех. Прости ее, Господи, хоть бы здорового родила…»
 
     За неделю до названного срока Юля разбудила его ночью и прошептала сухими искусанными губами:
     - Кажется, я рожаю, Петрович! Вызови скорую!..
     Собиралась, охала, причитала. Скорая приехала через час. Юля попрощалась, уехала. На следующий день не позвонила, хотя он дал ей свой телефон. Серегин ждал, волновался, переживал, как там мать-кукушка и новорожденный. Эти мысли от одиночества застряли в голове. 

     Внезапно ворохнулись чувства, теплые, живые, про какие думать забыл, что существуют. Сердце неуклюже залопотало. Сам позвонил, послушал пустоту - и остыл: «Кто я для нее? Никто… Пожила, пока нужда была, и всё. Девка молодая, судьбу свою найдет. Невелик костер от спички…»  - И еще острее ощутил свое одиночество, где в соседях только облака, белокрылые лошадки…

     Сын  тоже не звонил, не писал. И оттого время превратилось в тягучее, как кисель, ожидание, в котором он завяз, как муха. Спасал только Шурик, которого нужно было выгулять, накормить, потрепать по голове, когда сунет мокрый нос под руку.
    Однажды они пришли с прогулки, и вдруг раздался звонок.
    - Серегин Андрей Петрович?
    - Да, я… - в горле пересохло.
    - Я должен сообщить вам, что ваш сын Серегин Степан Андреевич, погиб под Авдеевкой, посмертно награжден Орденом мужества. Вы воспитали достойного сына, отец.
     - Служу Советскому Союзу, - автоматом сказал Петрович. – И задохнувшись, скукожившись, прошептал: - Как же так?!. Не верю!..
     - Война, мужайтесь, отец. Атака дронов.  Прямое попадание в окоп.


     …Маленькая глупая военная птичка уронила на Степку Смерть. На большого, сильного русского парня. Был, и нет, растаял в небе, как одуванчик. Серегин не мог заснуть до утра. Нужно было двигаться, двигаться, чтобы выходить горе. И он, как автомат, ходил из угла в угол всю ночь, пока окаменевшим лбом не протаранил стенку. Оглушенный, развернулся, шагнул к окну, глотая слезы, и вдруг заметил, что стало уже светло. Из-за горизонта поднималось большое огненное солнце. Глядя на облака, Петрович вытер мокрые глаза и хрипло сказал: «Вот такая получилась ипотека! Теперь, Степа, и у тебя есть избушка на небесах, по соседству с матерью и бабкой... Прощай, сынок…»

      Через два дня после этой страшной вести Петрович утром пошел выгулять Шурика и остолбенел. На скамейке у дома сидела матрешка с кулечком на руках.
     - Родила?! – смущенно спросил, чувствуя, как сердце неуклюже забухало в груди. Юля кивнула.
     –  Сын? Покажи! – она откинула уголок конвертика.
     - Щекастый, носик пуговка, вроде на тебя похож! Опять к подружке приехала? – Юля опустила глаза, покачала головой.
     - К тебе… Если примешь…
     - Вот те раз! А ты бедовая! – нервно хохотнул он, сдвинув брови, опустился рядом на скамейку, задумался. Потом согнулся крючком, уперев острые локти в колени, смял в ладонях лицо и прошептал: – Беда у меня, Юлька! Сын погиб на СВО, молодой красивый парень, жить бы да жить... Как подумаю, душа кровоточить начинает, спать не могу, жить не хочу! Вот ведь как в жизни бывает: и смерть, и роды… Всё в раз…
     - Боже мой! Царство Небесное…Как же так… - в глазах у Юльки появились слезы, которые она глотала, шмыгая носом, чтобы удержать. Потом заревела от сочувствия, утирая слезы рукой.
     - Ладно, не реви! - вдруг выпрямился и решился Серегин. – Раз ты вернулась, значит, всё не просто так… Наверно, в этом что-то есть, - вспомнилась Степина поговорка.
     - Что? – тревожно спросила Юля, шмыгая носом.
     - Что-что… Человек родился! Пойдем! Чаем напою, подумаем, что дальше делать… - Они зашли в лифт, который плавно устремился в небеса на 19 этаж. В зазеркалье стояли заплаканная молодая женщина с младенцем в конверте с бантом, большая, крупная, а рядом мужичок, невысокий, худой, насупленный…
     - Может, на десятом выйдешь, к подружке? Не передумала?! – жестко спросил он. Юля замотала головой.
     - Обманула я тебя!.. Нет у меня подружки. Я тогда в электричку села от безысходности, ни жилья нет, ни денег. Думала, всё, край, больше не могу, уеду куда подальше и утоплюсь… Потом глазами с тобой встретилась, потом еще. И пошла за тобой, будто на веревочке тянул. Решила, будь, что будет. Вдруг спасешь? Глаза у тебя хорошие, Петрович…
    - Вот те раз, приехали! Внука как назовем? – смущенно спросил он, чувствуя, как в груди становится жарко.
    - Не внука, сына… - Глаза ее на выкате, стали большие, теплые, пронзительные. - Не могу я без тебя…
    – Ну, значит, Степаном… - выдохнул Серегин. – Степкой-маленьким…


      В подмосковной «избушке» на девятнадцатом этаже Серегины прожили недолго. Продали ее с той же риелторшей и уехали в село Красино, купили дом.
«У ребенка должна быть деревня, - решил Серегин. - Чтобы бегать по траве, лететь с угора на санках, чтобы земля притянула…». На оставшиеся деньги он купил машину, чтобы ездить в Краснуху. Потихоньку восстанавливает заброшенный родительский дом.
     Перво-наперво выкосил траву и сколотил крепкую скамейку на угоре, там, где лежало бабкино бревно. Чтобы, когда уработаешься, сидеть со Степкой-маленьким и смотреть на закат. Ребенок уже ходить начал, Петровича папой зовет. Наверное, в этом что-то есть очень важное для него и для Степана-старшего, который остался в избушке на небесах, на летящих облаках по соседству с Краснухой.