Безжалостный белый террор

На каждого убитого большевиками, приходилось сто человек, убитых беляками:

Можно с уверенностью сказать, что господа офицеры проиграли Гражданскую войну, потому что они грабили, насиловали и убивали-с.

Сегодня всех собак вешают на лживо раздутый красный террор и ничего не пишут о повальных зверствах беляков, или объявляют его «жидобольшевистской» ложью направленной на дискредитацию «Белого движения».

Путь «Добровольческой армии» по-настоящему был страшен и кровав, особенно ее «Первый Кубаснкий поход», вот что о нем вспоминал полковник Василий Биркин:

«Хорошо служить в солдатах,

Впрочем, очень чижало…

невольно вспоминая и солдатскую песенку, ещё времён 4-го сапёрного батальона, где сапёры тащили ещё, окромя всего, лопаты, всякий сапёрный «струмент» и особенно ненавистные кирко-мотыги, тяжёлые как ведро с водой.

От непривычки невыносимо ныли и болели плечи и особенно спина и шея. На больших привалах некоторые мгновенно засыпали. Счастливцы! Я не мог. Ночью стало особенно холодно, даже подморозило. Вдруг остановка. Что такое? Оказалось, что мост сломан, нельзя провести артиллерию и вызваны сапёры починить его. Слава Богу! Отдых! Все повалились на землю. Абы подольше починяли. Я повалился навзничь на мать сыру землю и заснул как убитый. Вот те и радость пехотная. Даже грозный окрик генерала [С.Л.] Маркова не мог разбудить всех. Многих пришлось буквально расталкивать. Наконец, построились. Все праздновали дрожака, по выражению неугомонного, всегда весёлого и деятельного «рядового» Чирикова, и были рады шагать, чтобы согреться после сна на земле.

Рано утром, в конец истомлённые, пришли в какое-то селение [вероятнее всего, речь идёт о станице Старолеушковской. - Р. Г.]. Пишу какое-то, так как не помню уже какое. Старолеушковскую или иное, разве можно простому солдату знать то, что знает начальство. Наш взвод попал в очень хороший дом. Длинный коридор, по бокам комнаты, большие, удобные.

- Вот-то отдохнём! - подумал я и не успел опомниться, как передо мной предстал ротмистр [А.Е.] Дударов и приказал мне с шестью рядовыми идти в охранение к мельнице. Вывел на двор и показал на ветряную мельницу, стоявшую на отлёте шагов в четырёхстах от дома. Даже поесть не успел, только сбросил вещевой мешок, попросил Арендта присмотреть за ним и вышел на крыльцо. Там уже ожидали меня шесть назначенных в охранение.

- На плечо! - скомандовал я по-казачьи. - Справа рядами шагом марш!

Офицеры посмотрели на меня с удивлением, не по пехотному, мол, командую, а пехотинец. На мне была моя солдатская шинель с золотыми полковничьими погонами 6-го гренадерского Таврического, Его Императорского Высочества Великого князя Михаила Николаевича полка. Пошли. Я впереди, как начальство. Шагов за 300 я увидел, что под мельницей, которая стояла на высоком холмике, специально насыпанном для неё и обложенной камнями, уже стояло человек 10. Блестели штыки. Стояли повозки.

- Цепью! - негромко скомандовал я своим, на всякий случай.

Шагов за 200 до мельницы услышали грозный оклик.

- Кто идёт! Цепь стой!

Я вышел вперёд и заорал что было мочи!

- Первый, офицерский!

И сейчас же увидел на рукавах белеющий череп и кости Корниловского полка. Навстречу мне вышел офицер. Поздоровались.

- Мы стоим здесь ещё со вчерашнего вечера, - сказал он, - и передавать вам пост не можем, нас сменят наши.

- Да сколько вас тут? - спросил я, - на подводах приехали? Рота целая, что ли?

- А вот идёмте! Покажу! Ваших остановите, пусть не подходят!

- Почему?

- Увидите!

Ещё шагов за 50 я увидел, что под скатом холма лежало много людей, человек за 100, один на другом, а подошёл вплотную, увидел с ужасом, что это была груда расстрелянных.

- Что такое? - спросил я. - Почему столько расстрелянных? Кто приказал?

- Никто, сами расстреляли!

- Когда мы вечером заняли это место, к нам сейчас же подошли вот эти, человек 10 сперва, с подводой; ещё издали стали кричать: «Товарищи, что ждёте? Кадети идут!»

«Товарищи, что ждёте? Кадети идут!» - Мы сразу поняли, в чём дело! За ними была видна вторая подвода.

- Свои, свои! - закричали мы. «Сволочи кадети идут за нами!» - кричали подходящие. Они шли налегке, ружья сложили на подводе. Подошли вплотную и сразу сомлели, увидав, кто мы. Без словечка стали, куда мы приказали, повернулись спиной по команде, и мы враз прикололи всех.

За ними подошли в таком порядке ещё человек 10 и тоже с подводой. Тоже обомлели… Мы прикололи и их.

- Да почему же? - невольно вскричал я. - Почему не взяли в плен и не отправили в полк?

- Полковник! Разве вы не понимаете, что у нас не было иного выхода. Забрали бы мы эти 10, забрали ещё десяток, потом ещё и ещё. С кем отправлять? Нас самих 10. Куда? Ночь! А эти, если бы были живы, быстро опамятовались, кинулись на нас с голыми руками или бросились бы бежать, подняли тревогу. Нет, вот только так и должно, за ночь и перед рассветом набралось, как видите, больше сотни. Не расстреливали, прикалывали, чтобы шума не было. Теперь день, больше вряд ли придут, а вы идите в полк, доложите, что застава от корниловцев, и не рассказывайте, что видели, не надо… До свидания!

Вернулся назад, доложил, умолчав, конечно, о виденном. И хорошо сделал. Едва успел поесть, как пришло приказание выступать. Бывшие со мной, конечно, разглядели, как было поступлено с большевиками, и, наверно, рассказали об этом, но, очевидно, никто не осудил этот поступок, так как сами-то большевики ещё хуже расправлялись с кадетами, попавшимися им в лапы. Я помню рассказ, что в Лежанке большевики надрезали живот священнику, вытянули кишку, прибили её гвоздями к телеграфному столбу, а затем стали таскать священника вокруг столба, пока все кишки не вымотали.

Как называлась деревня, которую мы прошли - не помню. Видно, большая и богатая. Здесь видел первых убитых на поляне, между мельницей и деревней, их было человек пять. Жители деревни встретили нас со страхом, поспешили угощать, чтобы задобрить, по-видимому, и смотрели на нас буквально с раскрытыми ртами, когда им предложили денег. Видно, что были сбиты совсем с толку рассказами о зверстве «кадетей». Белые разбойники, а не обижают, не грабят, деньги предлагают, ничего не поймёшь, как сказал один старик».

В эмиграции господа офицеры с горечью писали об ужасах «Гражданской войны» ими же и устроенной. Конечно, они не вспоминали о том, как у них отнимались руки после рубки шашкой пленных красноармейцев, об изнасилованных и замученных санитарках, о сожженных заживо семьях большевиков.

В апреле 1918 года отбив у красных Ростов-на-Дону золотопогонники пережрав ханки, разграбили местный театр и, вырядившись в сценические костюмы устроили на городских улицах форменную резню.

Всех схваченных рабочих косили из пулеметов в Балабановских рощах. На сотнях городских деревьев и телеграфных столбах раскачивались повешенные большевики и сотрудничавшие с ними ростовчане.

Дело дошло до того, что местный архиепископ Арсений (Александр Иванович Смоленец) звонил коменданту города и слезно молил полковника снять казненных и позволить предать их прах земле. По легенде отец Арсений за изуверские приказы отказался отпевать умершего в городском госпитале от гангрены генерал-майора Дроздовского.

Крестьян помогавших новой народной власти подчас казнили самыми изуверскими способами, например, раскладывали в центре деревни на месте схода, и набивали их до смерти песком, приговаривая: «Жрите краснопузые свой декрет о земле».

Священники забрасывали начальство, запросами могут ли они совершать христианское погребение над убиенными большевиками. Как правило, ответы были отрицательными, мучеников коммунистов хоронили как падаль в на скорую руку выкопанных могилах.

В 1918 году белая армия полностью себя опустила в глазах русских людей. Офицеры, поголовно превратившиеся в быдло, грабили мирное население, насиловали женщин, без суда и следствия творили бесчинства. В среде белогвардейцев процветали алкоголизм, наркомания и азартные игры.