суд синедриона и Пилата над Иисусом

(Две главы из опубликованного романа «Наблюдатель. Фантастическая правда, или Второе пришествие Христа". В продаже в магазинах)

 
У евреев новый день начинается не с восходом солнца, а с его закатом, вечером. Заполучив галилейского смутьяна в полночь с четверга на пятницу, Каиафа, поначалу решивший расправиться с ним после выхода богомольцев из Иерусалима (а это случится примерно через неделю), вдруг осознал, что оттяжка суда и казни крайне опасна, поскольку собравшийся из разных мест в Иерусалим народ, узнав об аресте Мессии, способен учинить восстание против ненавистного всеми синедриона. По правде говоря, соображение это высказал Анна. Зять со свойственной ему привычкой с порога отвергать чужое мнение сначала не обратил на него внимание, но оставшись наедине, задумался. Пожалуй, прав тесть, - размышлял он, - тянуть с этим делом никак нельзя, ибо это может быть оценено народом, во-первых, как нерешительность и сомнения синедриона, а во-вторых, даст время сплотиться сторонникам лжепророка. Но как выстроить дело так, чтобы успеть совершить все деяния за ночь и день пятницы, ибо в субботу Моисеев закон и прочие религиозные предписания решительно не допускали подобных действий? Нельзя медлить, пусть будет так, как будет, решил он, и разослал храмовых служек по домам старейшин и книжников – членов синедриона с известием о не терпящем отлагательств созыва совета.


Время было далеко за полночь, не всех старейшин и судей удалось разбудить, имея в виду еще и то обстоятельство, что вкушение пасхи не обходилось без вина. Это, однако, не помешало Каиафе провести заседание суда. Первым задал вопрос арестанту Анна: кто у него ученики, сколько их, чему и где он их учит? Предполагалось, что в ответе пророк раскроет, так сказать, имена и явки, тайные сообщества, готовящие восстание против синедриона, а возможно, и Рима. Последнее явилось бы поводом передать его в руки прокуратора и отвести от себя недовольство народа смертью очередного пророка. Иисус усмехнулся:
- Что спрашиваешь меня? Все, что говорил и чему учил, я совершал в синагогах, куда сходятся все иудеи. Спроси их.
- Спросим и их, - угрожающе промолвил Каиафа.

Решение неординарное, свидетельствующее о том, что первосвященником двигала одна лишь ненависть к галилейскому пророку. Если бы созванное  им впопыхах сборище руководствовалось законом, то следовало бы провести тщательное расследование, опросить свидетелей, выслушать мнение всех членов синедриона, в том числе и противников преследования. Но это никак не входило в планы первосвященника. Он ограничился показаниями двух поднятых с постели свидетелей, а точнее сказать, сплетников, которые якобы слышали от других, как пророк обещал разрушить храм и сотворить в три дня новый, рукотворный. Тут смутилась и некоторая часть собрания, ибо понимали метафору Иисуса, имевшего в виду, разумеется, не физическое разрушение здания и сотворение нового в столь короткий срок, а перерождение человека, сына Божьего. Каиафа же тем не менее настаивал на ответе Иисуса, представив «обвинение» как хулу на храм, равную хуле на Бога и Моисея. Но Иисус молчал, казалось, вовсе не озабоченный тем, как первосвященник плетет сеть для него.
- Так ты не отвечаешь ничего? – гневно спросил Каиафа. – Разве не слышишь, что они против тебя свидетельствуют?
- Так-то ты относишься к первосвященнику, первому служителю Бога Израилева! – рявкнул охранник и ударил Иисуса по щеке. – Отвечай!

Каиафа жестом руки остановил охранника. В запасе у него оставалось немало способов разомкнуть уста арестанта. Так, он имел право спрашивать обвиняемого под клятвой. В этом случае обвиняемый не имел права не отвечать, не переступив уважения к сану первосвященника и закону. Каиафа, доселе занимавший свое место в собрании, вскочил и приблизился к Иисусу. Глаза его вперились в лицо обвиняемого:
- Заклинаю тебя, - с наигранным уважением обратился он к Иисусу, - заклинаю Богом Живым: скажи нам, ты ли Христос, Сын Божий? Ты ли Мессия?
Наблюдатель подался вперед; напрягся. По лицу Иисуса пробежала тень; гримаса на мгновенье застыла на губах. Рядом с ним Наблюдатель разглядел смутную фигуру существа в черном плаще с капюшоном и торчащими поверх лба серебряными рогами
- Вновь ты, Сатана? – прошептал Иисус. Впрочем, никто кроме самого Иисуса и Наблюдателя не слышал их короткой беседы.
- Кто же тебя кроме меня спасет? – усмехнулся Сатана. - Скажи Каиафе, что ты, как и он, как все остальные иудеи - сыны Божьи. Все! Скажи, что ты, как и он, как все остальные иудеи - сыны человеческие. Скажи, как есть на самом деле, и минует тебя крест.
- Изыди, Сатана! Спасу себя – открою широко ворота для тебя.
- Что ж, мне остается одно: через день испытать наслаждение, когда ты будешь корчиться на кресте. Подожду.
Темная фигура растаяла в плохо освещенном зале судилища.

- Итак, ты опять не отвечаешь?.. – повысил голос Каиафа.
- Я скажу вам более того, что ждете от меня. Отныне узрите меня сидящим, силой Отца моего, на облаках в царском одеянии.
Каиафа по-женски всплеснул руками, затем, изображая крайнее душевное волнение и избыток любви к Богу Израилева, рванул на груди верхнюю одежду, вскричал:
- Слышали, что он сказал? Он перед нами богохульствует, а мы еще требуем свидетелей! Чего он достоин?
- Смерти! Смерти! Смерти! – все дружнее и громче раздавались голоса старейшин и судей.
…На том и закончилось ночное заседание старейшин. Каиафа объявил перерыв до наступления раннего утра.


Иисуса вывела стража из зала суда во двор, где бодрствовала храмовая служба, принимавшая участие в аресте. Уже одного этого – вынужденное отвлечение от праздничного стола, бессонная ночь – хватало для того, чтобы обвинить пророка в доставлении неудобств и как-то наказать его. Ночь к тому же выдалась холодной, стражники грелись у костра, отходили от него минуты на две-три, чтобы в тайне друг от друга отхлебнуть из фляги вина и взбодриться.
Начал поругание дядя Малха, того самого, которому Петр отсек мочку уха. Он плюнул в лицо Иисуса (у евреев это почиталось знаком крайнего презрения и ненависти), затем со смехом опустился на колени и с показным смирением попросил избавить его от …геморроя. Раздался хохот, все повеселели. Другой стражник домогался: «Давайте поиграем в «отгадку! Игра в «отгадку»! Он закрыл лицо Иисуса лоскутом черной ткани, со спины встали трое насмешников. Условие такое, не унимался инициатор потехи, кто-то из вас отпускает ему оплеуху, и если он назовет ударившего, то он, и правда, Мессия, ибо Мессия, как известно, всё знает. А не назовет – самозванец.
Посыпались удары. «Угадай, Христос, кто тебя ударил»? – спрашивали после каждой оплеухи. Иисус молчал.

Истязание и насмешки закончились перед рассветом: стражники устали.

Иерусалим еще спал, когда дом синедриона заполнился старейшинами, фарисеями и книжниками. Некоторые из них участвовали в заседании первого суда, но теперь судилище пополнилось и той частью, которая предпочла глубокой ночью предаться сну. Среди них оказался и авторитетный судья Велвел, ученик мудреца Галлиэля Рабана, страстный спорщик, имя которого означало «волк». Как только Каиафа напомнил собравшимся о решении суда предать галилейского пророка смерти и пояснил за какие именно преступления он осужден (Иисуса еще не ввели в зал совета), Велвел потребовал присутствия обвиняемого.
- Разумеется, ты получишь возможность увидеть лжемессию, - недовольно сказал Каиафа. - Но, пожалуйста, не устраивай здесь диспут. - И дал команду ввести Иисуса.
Велвел, подойдя к обвиняемому, пристально глядя на него, по-отечески, дружелюбно спросил:
- Знаком ли ты с мудрейшим Галлиэлем и его учением?
— Это не касается дела! - вскричал первосвященник.
- Позволь мне, Каиафа, самому судить, что касается, а что не касается, - осадил первосвященника Велвел. – Я призываю судить по закону. Ежели он называет себя Мессией, суд вправе потребовать от него доказательств. Далее суд должен рассмотреть суть его учения и свершенных им дел. Всего этого не сделано. Следовательно, состоявшемуся ночью суду лишь придан вид законности. Суд соблюден по форме, а на самом деле свершилось неправосудие. Так оценил бы его и твои действия Галлиэль.
- Велвел, синедрион не место для дискуссий. И он не классная комната для твоих упражнений в мастерстве ораторства. Речь идет о безопасности Отечества, а не о законности-незаконности. Вы, - он обратился ко всем присутствующим, - ничего не понимаете! Ненавидящий нас Рим только о том и мечтает, чтобы пролить кровь нашу, повесить римские знамена на священный храм и окончательно поработить Иудею. Ему нужен лишь предлог. И вот является галилейский пророк, объявивший себя Мессией… Наши соотечественники, полные благородным стремлением к свободе, но тупые, как и некоторые из вас, готовы извлечь из чехлов мечи, идти на приступ римской власти. И что? Вы не догадываетесь о том, что произойдет?!
- Закон должен быть во всех случаях соблюден! – раздались одинокие голоса с галерки.
- Глупцы! – взъяренный Каиафа вновь разорвал одежду на груди. – Что важнее, спасти одного человека или спасти Отечество? Да будь он трижды прав, все едино он должен стать жертвой. Он, а не весь народ! Разве любой из вас бросится спасать одного агнца, когда рядом все ваше стадо оказалось в смертельной опасности? Скажи, Велвел, - Каиафа ткнул пальцем чуть ли не в лицо старейшины. – Скажи, премудрый, чем ты пожертвуешь: человеком, присвоившим звание Мессии, или всеми нами?

Велвел молчал. Утихла и галерка. Каиафа, подумал Наблюдатель, припер их к стенке. Несогласным оставалось одно: умолкнуть или в знак протеста демонстративно покинуть зал заседания. Но Каиафа не одержал бы полной победы, если бы позволил им поступить таким образом.
- Задержитесь, слепцы! – повелительным голосом и поднятой рукой остановил он готовых удалиться. – Велвел, что сказано в талмуде о казнях, которые имеет право применить наш сенат? Ты молчишь? Тогда я скажу: побиение камнями, сожжение, отсечение головы, удавление.
Возмущенные оппозиционеры (их оказалось менее десяти), размахивая руками и делая неприличные жесты другими частями тела, покинули судилище.
Неважно, какая казнь, - пробурчал Анна, когда шум утих, - а важно то, как поведет себя народ, узнав об убиении галилеянина. Перед нами есть пример: отсечение головы Иоанна. Правителя Галилеи Ирода Антипы и по сей день ненавидит народ. Наш случай – один к одному.
- Ты как всегда прав, Анна, - поддержал Каиафа тестя. – И вот поэтому я предлагаю передать преступника Пилату. Пусть судит прокуратор. И судит по римскому закону. А это – крест! Но в таком случае вся вина за смерть лжемессии ляжет на римскую власть. А мы, синедрион, не причем.
- Хитро! – зашумели старейшины. – Но что скажет прокуратор, когда ты придешь к нему с извещением о нашем решении передать в его руки смутьяна?
- Почему «я приду»? Меня одного он пошлет куда подальше. Придем все. И в один голос потребуем казни. Тотчас же идем. Надо покончить с этим галилеянином сегодня, в пятницу. Ибо завтра суббота. Так что каждая минута на счету.

Суд Пилата

Если бы прокуратору Понтию Пилату кто-либо, пусть даже из близкого окружения, осмелился задать вопрос, что (кого?) он любит, что (кого?) более всего ненавидит, он при условии пребывания в хорошем расположении духа ответил бы: люблю супругу Прокулу, ненавижу иудеев.
Вот и сегодня, в пятницу, ранним утром он заглянул в спальную супруги с намерением или пожелать доброго дня, если она уже проснулась, или просто взглянуть на спящую жену и в очередной раз поблагодарить богов, без участия которых их союз был бы невозможен. Жена спала. Но, кажется, ее что-то беспокоило во сне; она всхлипнула и попыталась что-то сказать, скорее, прошептать; Понтий ничего не понял, и постояв в дверях минуту-другую, так же тихо, как вошел, удалился в отделанную ливанским кедром комнату, где они обычно завтракали.
 
Понтий любил вспоминать, как они узнали друг о друге. Ему было около тридцати лет, когда, находясь в войсках на территории германцев, был вызван императором Тиберием в Рим. То, что он понадобился императору, могло означать или новое назначение, или наказание, например ссылка, а то и что-то пострашнее. Понтий в уме пролистал страницы прожитой жизни, и не нашел ничего такого, что достойно было бы осуждения. Да и род его, род всадников, ничем себя не скомпрометировал, и сам он не уклонялся от битв, солдаты называли его копьеметателем за совершенное умение пользоваться этим оружием.
 
Каково же было удивление Пилата, когда император начал беседу с вопроса о том, собирается ли он завести семью и, если намерен, имеются ли виды на избранницу.
- Цезарь, я не задумывался об этом, - таков был ответ Понтия Пилата.
- Ты обходишься мальчиками?
- Нет, Цезарь, мальчики меня не интересуют.
- Что же, я не буду играть с тобой в кошки-мышки… У меня есть внебрачная дочь, Клавдия Прокула. Ей пора рожать. И я буду рад, когда вы смастерите мне внука. Можно и внучку.
- Цезарь, я не видел ее…
— Это легко поправить. Она не терпит гладиаторских боев, но в театре и на ипподроме, проказница, бывает. Там и посмотришь. - Помолчав, добавил. - Однако, Понтий, ведь это ничего не меняет. Решение принято. – Вновь ненадолго умолк. - И ещё: год вы проведете в Кесарии Приморской. Ты, кстати, не бывал там?
- Не довелось, Цезарь.
- Подарок старшего Ирода Октавиану Августу. За двенадцать лет выстроил на пустом месте! Теперь это маленький Рим. А вдобавок берег моря, порт, искусственная бухта, которая вмещает летом до восьмисот кораблей, водопровод, театр… Я намерен со временем переместить туда резиденцию префекта Иудеи из Иерусалима. Иерусалим очень грязный город. Непонятный и неопрятный народ. Враждебно настроен к Риму, хотя и пытается скрыть свою, мягко скажу, неприязнь к нам. В общем, за ними глаз да глаз нужен, во время их праздников особенно.

Понтий после аудиенции испытал противоречивые чувства. Столь подробный рассказ Тиберия о Кесарии можно было расценить как намек на то, что он, всадник, продолжит свою службу в Иудее. Что ж, Иудея так Иудея, не лучше и не хуже любой другой провинции империи. Рим Понтия не привлекал. В нем ты всегда на виду. Можешь со скоростью хорошего коня двинуться в гору, а можешь и лишиться головы. А если ты в провинции, ты не на глазах, о тебе забывают.
Что же касается брака, то тут были причины озадачиться. Он вообще недолюбливал женщин, считая их легкомысленными и эгоистичными, падкими на разного рода украшения, склонными к изменам и предательству. Как и было принято в Риме, в том числе и на законодательном уровне, основная обязанность женщины, считал он, рожать, причем, не менее трех детей. Но и дети не входили в планы заматеревшего воина. И получалось так, что брак ему императором навязан, не исключено, подсунул какое-нибудь страшилище.

Через неделю знакомство Прокулы и Понтия состоялось. Все худшие представления и ожидания всадника буквально лопнули в одно мгновение. Перед ним предстала девушка в образе легендарной Аспазии, древнегреческой гетеры, супруги Перикла: умна, красива, образована. С ним случилось то, чему человечество не дало объяснений и не назвало причин: он влюбился с первого взгляда. Суровый, жестокий, самодур, совершивший десятки, если не сотни убийств без следствия и суда, Понтий преображался, как только оказывался рядом с супругой. Каким-то таинственным образом она вычерпывала до самого дна все приобретенное им на дорогах войны и в германских лесах, и он превращался в обаятельного собеседника, склонного пофилософствовать, почитать любовную лирику Сапфо.
 
Получив назначение на пост прокуратора в Иудеи в 26-м году, он первую поездку в Иерусалим, в значительной мере ознакомительную, совершил не откладывая. Прокула пожелала отправиться вместе с ним, но он воспротивился, объяснив свое решение тем, что сначала сам осмотрится.

Отношения с жителями Иерусалима у нового прокуратора не заладились с первого дня. Вместе с легионом в шесть тысяч человек он прибыл в город глубокой ночью. Пока легион размещался в казармах, Понтий с сотней воинов размещал на фасадах дворца Ирода и храма так называемые «знамена» - позолоченные щиты с изображениями Цезаря. С восходом солнца евреи-ранние пташки испытали стресс: еще никто из правителей Рима не попирал так грубо их закон, идущий от самого Моисея, строго-настрого запрещавший выставлять каких-либо идолов. Собралась большая толпа, пополненная людьми из окрестностей Иерусалима; она двинулись к башне претории, где подняли крик: “Не поднимай мятеж, не затевай войну, не погуби мира!»
Пилат был взбешен. «Будет так, как сделано!» – ответил он и скрылся за стеной башни.
 
Тогда толпа словно по команде пала ниц и поклялась оставаться на этом месте до тех пор, пока римские идолы не покинут Иерусалим. К вечеру толпу окружили воины тремя кольцами, Пилат объявил мятежникам, что все они будут разрублены на части, если тот же час не разойдутся. В ответ евреи склонили головы на землю, говоря и плача, что предпочтут смерть презрению их веры. Пришлось снять «знамена» и украсить ими Кесарию Приморскую. Пилат запомнил это унижение на всю жизнь.

В другой раз волнения были вызваны тем, что прокуратор выступил с инициативой построить акведук, который позволил бы обеспечить жителей города водопроводом и канализацией. Но и в этом он не нашел поддержки горожан. А все дело в том, что правитель предложил профинансировать строительство из казны храма. Это привело науськанный синедрионом народ в ярость. Они окружили суд, где правитель в этот час заседал, оглушили преторию возмущенными криками. Пилат предвидел такую реакцию и предварительно переодел воинов в обычное платье, что позволило им смешаться с толпой. Под платьем были спрятаны дубинки. И солдаты не замедлили пустить их в ход. Многие тогда умерли от побоев, другие затоптаны насмерть. Презрение же Пилата к евреям еще более усилилось.

Все эти и другие воспоминания мелькнули перед ним, пока после завтрака шел в комнату, где ежедневно по утрам выслушивал доклады начальников различных служб, прежде всего, службы тайной. Сегодня это было особенно важно, поскольку в прошедшие вечер и ночь иудеи праздновали песах, а праздники что в Иерусалиме, что в Риме, что в любом другом городе нередко заканчиваются преступлениями.

Однако, на сей раз, к удивлению Пилата, начальник тайной службы Афраний доложил, что ночь прошла без приключений. Разве только в Гефсиманском саду храмовая охрана арестовала какого-то бродягу. По первым полученным сведениям, его обвиняют в нарушении иудейских религиозных законов.
- Ну, это в юрисдикции синедриона, заметил Пилат.
-Ты прав, игемон. Но лично меня удивило три обстоятельства. Первое: бродягу арестовали в полночь, хотя накануне он открыто проповедовал в храме и был абсолютно доступен. Второе: для ареста безоружного привлекли чуть ли не всех храмовых служивых кустодии. И третье: на месте ареста старый иудей сегодня ранним утром обнаружил труп молодого еврея с признаками самоубийства.
— Это не меняет дела, - проворчал Пилат, отмахиваясь от необходимости участвовать в очередной разборке фанатиков, коими он считал всех евреев. – Впрочем, на вечернем докладе доложи подробности. Скорее всего, Афраний, мстят кому-то зелоты.

В это самую минуту в комнату вошел дежурный офицер с сообщением: к претории движется большая толпа иудеев во главе с членами синедриона и самим первосвященником. И ведут они с петлей на шее, со связанными руками какого-то оборванца. По пути к ним присоединяются любопытные, толпа с каждой минутой увеличивается. «Охрану поднять согласно первому списку! Легион - по тревоге! - распорядился прокуратор. - Было бы странным, если бы в Иерусалиме спокойно отметили пасху, - добавил он для начальника тайной службы. - Узнай все, что можно узнать об этом деле». И немедля вышел к толпе на литостротон. Жестом пригласил Каиафу проследовать внутрь претории, при этом зная, что фарисеи не только самих язычников, но и их помещения считают нечистым местом. Каиафа, извинившись, напомнил игемону о законе и попросил выслушать послов здесь, на площадке перед домом, под открытом небом.
- И что же привело уважаемых старейшин ко мне в столь ранний час и в полном составе? – с насмешкой обратился Пилат к собравшимся. – И в такой день, когда каждый добропорядочный иудей стремится удалиться от всего языческого, дабы не потерять сакральной чистоты? Каиафа, я не узнаю тебя!
- Нам известно презрение твое к нашему народу, игемон - с той же издевкой парировал первосвященник, - но теперь не время заниматься перебранкой. Мы привели к тебе злодея, достойного смерти. Таково единогласное решение синедриона.
- Тебе известно, первосвященник, что без рассмотрения вины и существа дела римское право не позволяет осуждать человека. В чем же вы обвиняете сего человека?
Толпа загудела:
- Если бы он не был злодеем, то ужели бы мы предали его тебе для казни!?
 
Каиафа поднял руку, призывая старейшин к тишине:
- Игемон, разве тебя не убеждает сам факт прихода всего синедриона к тебе с просьбой поддержать наше решение? И в такой, как справедливо отметил ты, день! Уж если бы дело не касалось безопасности Рима и нашего Отечества, мы ограничились бы своими средствами.
- Если так, - раздраженно заметил Пилат, догадываясь, что Каиафа заманивает его в сеть, - если вы желаете, чтобы я осудил этого человека без исследования дела, то к чему мое участие? Судите сами и наказываете сами по вашему закону. Я не хочу ввязываться в ваши дела.
- Преступление его требует смертной казни, а нам нельзя предавать смерти без твоего согласия! – раздались из посольства голоса.
- Итак, вы требуете от меня согласия предать этого человека смерти, но при этом не хотите сказать, за что именно вы осудили его на смерть? Что он сделал?
- Он выдает себя за Мессию, Царя Израильского! –раздались со всех сторон голоса. – Он называет себя Сыном Божьим!
Пилат рассмеялся. И долго не мог остановиться.
- Что же вас не устраивает в нем? Оденьте в роскошные одежды, примет ванну, и чем вам не царь? - Каиафа едва сдерживал порыв гнева. - Ну, хорошо, хорошо, - миролюбиво обратился Пилат к первосвященнику. – Я спрошу его, царь ли он и какие у него есть доказательства.  Итак, - он повернулся к Иисусу. - Царь ли ты Иудейский?
   
Меньше всего Пилат ожидал, что невзрачный узник в поношенной донельзя одежде признает себя царем. Ибо не мог же обвиняемый не знать: признание себя царем означало претензию на место самого императора. Не ожидали такого признания и старейшины, готовые уже смириться с тем, что у них вряд ли что-то выйдет, что сию же минуту смутьян отвергнет свои притязания на трон царя и получит свободу, после чего с новыми силами продолжит борьбу с синедрионом. И вдруг спокойный, твердый ответ арестанта: «Да, я – Царь». Пилат, удивленный, даже растерянный, уперся взглядом в глаза узника. И что-то увидел в них. И это насторожило его. Затем явственно услышал предупреждение незримого существа: «Будь осторожен!»

Всадник не очень-то верил в римских богов, еще меньше в богов других народов. Когда-то он, как и многие юноши из элитных семей, увлекался философией, участвовал в диспутах стоиков, во время которых боги уступали место разуму. Но сейчас… Сейчас он почему-то испытал страх. Неожиданно, из недр души вытекло нечто, что предупредило его: а что, если этот оборванец и впрямь посланник Бога? Что станет с ним, Понтием Пилатом, если он осудит праведника не по правде и закону, а лишь в угоду собравшимся здесь паукам, высасывающими соки из своих же соотечественников? И откуда (а, может, от кого?) у этого тщедушного человечка такая уверенность, спокойствие, твердость, такое пренебрежение к собственной судьбе?
- Разве ты не понимаешь, что твоя жизнь в моих руках? - склонившись к Иисусу, тихо промолвил правитель в надежде, что обвиняемый образумится и подумает о себе. – Будь осторожен.
Иисус улыбнулся:
- Спасибо, игемон, но все предопределено. И не преувеличивай своих возможностей: ни один волос не упадет с головы без воли того, кто предопределяет.
- Иди за мной, - приказал Пилат, окончательно заинтригованный и одновременно испытывающий смутную тревогу. – Я обязан допросить представленного вами человека и выслушать его объяснения, - обратился он к Каиафе. – Ты можешь присутствовать при этом.

Каиафа не двинулся с места, ибо внутреннее помещение претории, разумеется, не стало «чище». Пилат рассчитывал на это. Он сел в кресло и подождав, когда секретарь по его требованию покинет комнату, предложил узнику сесть на стул в пяти-семи метрах от себя.
- Я вновь благодарю тебя, игемон. Но я постою, как и положено обвиняемому, - отказался Иисус. – Разве только дашь команду развязать мне руки? Затекли… Я безопасен, игемон.
- Эй, кто тут? – рявкнул Пилат. – Вбежал охранник, а вслед за ним секретарь. – Ты, недоносок, обратился он к воину. – Развяжи ему руки и свяжи этому олуху, - показал на секретаря. – Итак, повторяю: царь ли ты Иудейский? – вновь обратился к узнику. – Не торопись с ответом. Подумай.
Иисус с легкой усмешкой взглянул на правителя:
- От себя ли ты говоришь эти слова или мои обвинители так сказали обо мне?
Пилат с долей брезгливости хмыкнул:
- Разве я иудей, чтобы вмешиваться в ваши предрассудки, коими завалены ваши головы и нарушения коих ставят тебе в вину? Первосвященники предали тебя на мой суд и обвиняют в присвоении имени царя. Какой повод ты дал им думать, что ты ищешь царства?
- Царство мое не есть земное царство, которого ожидают иудеи. И оно совершенно безопасно для Рима.
- Что ж, это уже хорошо, - усмехнулся Пилат. – Скажи, однако, в каких краях находится твое царство? В свое время я изучал географию и наверняка вспомню, если ты назовешь его.
- Я пришел в мир для того, чтобы свидетельствовать истину. Кому она дорога, кто ищет ее, послушает гласа моего. В том мое царство и мое назначение.
- Что есть истина, философ? - вздохнул Пилат. – Да и опасно искать истину, если ищешь ее вне политики.
- Истина приходит с неба.
- Следовательно, ее нет на Земле. А значит нечего и трудиться.  Тем более жертвовать собою.
 
Пилат, опустив голову, умолк. Странное состояние не покидало его. Из самого далекого далека пристально, изучающе, вопросительно вглядывался в него некто, ожидая ответа на незаданный вопрос. Кольнуло под левой лопаткой. Захотелось встать и опереться на что-то или на кого-то, вздохнуть полной грудью, спиной почувствовать прикосновение прохладного мрамора. На какое-то время он забыл о собеседнике и был удивлен, увидя его перед собой.
- Как тебя зовут? – спросил он озабоченно, голосом с хрипотцой,
- Друзья зовут меня Йешу.
- Йешу, ты владеешь языками помимо арамейского и греческого?
- Около десятка, игемон.
- Скоро настанет счастливый час, когда я покину этот проклятый город и возвращусь в любимую Кесарию Приморскую. У меня большая библиотека, где мы можем иногда беседовать на разные темы, в том числе, - усмехнулся - и о несуществующей истине. Хотя, убежден, поиск ее приведет лишь к новым сомнениям и разочарованиям. - Тяжело поднявшись с кресла, приказал. - Следуй за мной.

Площадь перед дворцом все так же была заполнена фарисеями и книжниками. Число их прибавилось, хотя римские воины выстроились в линию и старались никого не пропускать. Каиафа с трудом сдерживал раздражение по поводу долгого, как считал он, допроса преступника. Подобное отношение правителя к первосвященнику и старейшинам и на самом деле выглядело унизительным и, скорее всего, прокуратор и впрямь желал в очередной раз продемонстрировать свое отношение к ним. Их ненавидящие взгляды готовы были пронзить насквозь римлянина, когда Пилат объявил, что он, допросив узника, нашел его совершенно невиновным. Крики и вопли вновь огласили площадь.  Обвинения сыпались со всех сторон: разгон им торговцев в храме, приверженность к нему людей, которые возбуждают народ и склонны к бунту, сам он опасный возмутитель и имеет виды не только на Иудею, но и на окрестные земли, призывает иудеев не платить налоги кесарю... Пилат никак не мог взять в толк, откуда взялась такой силы ярость к соотечественнику. Обычно иудеи защищали своих граждан, в том числе, и явных преступников, убийц, воров. А тут требовали смерти!
 
Однако, на все эти и другие обвинения и клевету требовался ответ арестанта. Фарисеи ожидали его с тревогой, поскольку им известна была сила слова Иисуса и необыкновенная способность убеждать. Это качество, помноженное на очевидную приязнь к нему Пилата, могло означать по их мнению полное оправдание ненавистного галилеянина. Кроме того, затяжка окончательного решения в пользу их, грозила тем, что сторонники его могут поднять бунт и даже попытаться освободить любимца силой.
Но Иисус безмолвствовал.
- Что же ты не отвечаешь на обвинения? – Пилат не переставал удивляться необычному поведению странного, на его взгляд, человека. – Они требуют твоей смерти. Защищайся!

В эти самые минуты Пилата позвала из-за укрытия в гостиной особо доверенная служанка супруги Прокулы. Прокуратор торопливо покинул балкон.
- Что случилось? Она здорова? - с тревогой спросил посланницу.
- Ничего страшного, Понтий. Побаливает, как часто бывает у нее в Иерусалиме, голова. Она просит уклониться от судопроизводства над необыкновенным узником, если это возможно, вовсе, а если дело дошло далеко, не осуждать его. Впрочем, вот ее записка…
«В прошедшую ночь я видела сон и много пострадала за святого мужа, - прочитал первые строки Пилат. И вновь кольнуло под левой лопаткой. – Сей праведник, снилось мне, - читал Пилат, - есть человек необыкновенной добродетели, любимец Бога, но несмотря на это ожидает его страшная участь. Уклонись от осуждения, прошу тебя и умоляю».

Это обращение Прокулы потрясло Пилата. Потрясло, прежде всего, то, что и он в таком, в общем-то если и не в повседневном деле, однако, и не редком, почувствовал себя, как и Прокула, не в своей тарелке. Он навидался смертей, и сам немало отправил туда, откуда никто еще не возвратился, всей своей жизнью научен относиться к смерти как к рутинному событию, так что же сейчас его ломает и гнетет, отчего колет в сердце?

Возвратясь на балкон, ослабленный внутренней борьбой и напуганный предостережением супруги, Пилат, как это часто бывает с людьми, утомленными поисками достойного выхода из трудного положения, голосом уже примирительным обратился к Каиафе и остальным членам синедриона:
— Вот вы привели ко мне человека, по вашему мнению, возмутителя народного спокойствия. Я расспрашивал его при вас и помимо вас и не нашел вины в том, в чем вы его обвиняете. Итак, я не могу по вашему желанию осудить на смерть его. Наказать, коли угодно вам, накажу, но после должен возвратить ему свободу.

С его стороны это были уступка, снисхождение к синедриону, путь Каиафе и законникам к более-менее достойному отступлению без потери авторитета. Но не того желали Каиафа, старейшины и толпа. Почувствовав колебание правителя, они подняли неописуемый крик. Каиафа опять поднял руку, призывая к тишине, и выдал загодя запасенное слово:
- Поступай, игемон, как хочешь, но тогда ты не друг кесарю. Ибо какой же ты друг Тиберию, если спасаешь врага его, претендующего на пост кесаря. У нас же, иудеев, нет иного царя, кроме римского кесаря. Так и доложим ему.

Это был удар под дых. Дрожь пробежала по спине Пилата. С трудом удержался на ногах. Тиберий… Этот хитрый опытный лис, несмотря на то что оставил Рим и поселился в провинции, продолжал держать в руках сенат. В свои семьдесят пять лет старик накопил изрядно страха перед явными и предполагаемыми конкурентами, доверяет только охранникам из преторианцев, которых балует деньгами, во всех, кто ему возражает, видит врагов. Пилат не питает никакой надежды на благосклонность тестя, и никогда не питал хотя бы потому, что в течение последних пяти лет император ни разу не проявил интереса к незаконнорожденной дочери, никак не прореагировал на рождение внука. А кто не помнит историю с его племянником Германиком, любимцем воинов? Почувствовав угрозу от него, Тиберий сначала навязал ему управление восточными провинциями, а затем подослал убийц. Только глупец в подобных обстоятельствах станет верить в благодушие императора. К тому же послы синедриона не преминут пристегнуть к жалобе не один и не два ларца с дарами…
Итак, лихорадочно размышлял он, стоя перед толпой, спасти странного иудея означает рискнуть карьерой, а, может быть, и жизнью. Все доводы в пользу наивного философа рушатся перед стеной суда синедриона. Да, неправоверного, мстительного, однако, в каком уголке империи судят и осуждают справедливо, по правде? Ах, да, в Царствии Небесном! Там, где по мнению мечтателя, квартирует истина?

Пилату показалось, что он говорит вслух, и усилием воли возвратился в реальность, успев окончательно оформить мысль: мечтатель только что чуть не погубил его. Теперь вся эта распря с фанатичным синедрионом выглядела в глазах Пилата как игра его собственного воображения, вызванная, возможно, непонятной болезнью. Да, ему просто нездоровится; вот и опять что-то давит под левой лопаткой, горячие толчки в груди и горле, не хватает воздуха…
 
Он не твердым шагом преодолел несколько метров по напоминавшей заросшую красными маками поляну ковру, оперся руками на мраморные перилла и неожиданно для самого себя обратился к толпе с вопросом, прозвучавшим, скорее, как просьба:
- У вас есть обычай в честь праздника пасхи давать свободу одному из осужденных на смерть. Вы, слышал я, склоняетесь к тому, чтобы помиловать некоего Варавву. Я же предлагаю дать свободу тому, кого народ ваш при входе его в Иерусалим назвали мессией и царем иудейским.
Из сотен глоток раздался вопль:
- Не его! Не его, а Варавву!
- Как, злодея и убийцу?!
- Варавву! А этого на крест, на крест!

Пилат подал какой-то знак охраннику. Тот вскоре возвратился с тазом и кувшином. Пилат демонстративно на глазах затихших иудеев ополоснул руки и вытер их полотенцем. И помахав им, в сердцах бросил вниз на площадку:
- Я не повинен в крови праведника сего! Вы принуждаете пролить ее. Вам и отвечать за нее! Так утверждали ваши пророки: бог ваш за преступление родоначальников наказывает всё их потомство.
В ответ тот же дружный крик:
- Кровь его на нас и чадах наших!

Покидая литострон, Понтий Пилат взглянул на Иисуса. Ему захотелось подойти и попрощаться с ним, может, что-то сказать в свое оправдание, но вовремя спохватился и, передернув плечами, поспешил покинуть место, где сегодня произошло событие, перевернувшее его прошлую и будущую жизнь. Он почувствовал это, когда омывал руки. Не отмывается кровь страдальца и мечтателя, виновного лишь в том, что он желал найти истину и следовать ей. Позднее, когда Понтий Пилат останется не у дел и без Прокулы, неожиданно покинувшей его и мир, он встретится с последователем Христа, который то ли в утешение всадника, то ли по какой-либо другой причине станет убеждать его в предопределённости мученической смерти праведника, которая требовалась для спасения человечества. Пилат ничего не понял из сказанного, лишь посмеялся над собеседником. Но так и не смог изгнать из памяти и сердца философа, так и не нашел ответа на вопрос, почему и зачем он так крепко держит его на привязи.

 p/s. Понтий Пилат покончил с собой в полночь четырнадцатого дня месяца нисана. Уперев рукоять ножа в дверь и, навалившись, направил лезвие чуть ниже соска на левой груди. Таким же образом, по словам начальника тайной охраны Афрания, ушел из жизни Иуда, ученик Христа.