Танго и Кэш

                ТАНГО И КЭШ

  Если бы я был влюблённым олигархом.
  Не знаю, умеют ли олигархи любить. Конечно, чувство любви им знакомо – когда-то они любили свою мамочку, целовавшую в губки и щёчки; любимая бабушка пекла им вкусные пирожки с клубничным вареньем; и возлюбленный папочка подбрасывал их к потолку.
  Да, они знали любовь.
  Сейчас, наверное, они больше всего любят деньги: обожают их до чмоканья в самые интимные денежные места – туда, где нарисованы цифры со многими нулями. И это самая настоящая похоть, сладостное вожделение шурхающих купюр как шелест ниспадающих последних одежд.
  Она доступна? – она! она! милая! – и вот уже олигарх ныряет с головой в огромный металлический сейф словно в женскую утробу – и наслаждается вкусом, осязанием, запахом. Его голова в безудержном счастье кружится от упоительных стонов банкнот, которым он, истинный мужчина с большим кошельком, сумел доставить негу и удовольствие безо всякой виагры, только лишь мощью деловой хватки.
  Если бы я, олигарх, мог вот так истово влюбиться – но не в деньги, а в Женщину.

  Я случайно увидел её на маленькой дискотеке провинциального городка, куда сам приехал по своей огромной нефтяной необходимости.
  Сделав дело и устроив взбучку всяким офисным мышатам, я просто поставил свою чёрную иномарку посреди площади – не обращая внимания на знаки движения и парковки; потому что я даю этим людям зарплаты, работу и нефть – так пусть они меня объезжают, а я немного посплю. И откинув седушку, я тихо задремал.
  Наверное, вы думаете мне снилось золото. Отнюдь, скажу я вам.
  Тогда, может быть, полуголые девки из надоевшего модельного эскорта? А вот и фигушки.
  Я почему-то увидел во сне свою любимую матушку. Она давно мне не снилась. Ещё с тех времён, как я только стал подниматься по лестнице жизни. Ей, милой, не хватило совсем немного, чтобы узреть меня вот таким. А я вот её увидал – наверное потому, что этот городишко похож на тот, где мы жили. И там тоже играли праздничные марши по выходным – бум, бум, бум.
  Что за чёрт?.. Кто это бьёт по мозгам своим весёлым голосистым труляляем?
  Я проснулся от гомона молодёжной дискотеки. Опять эти диджеи да реперы, у которых двуязыкое шило во ту и в заднице – они могут лепетать под музыку любую бестолковую ерунду, и вертеть во все стороны попердосом. Ах, братцы – мне бы ваши детские заботы.
  И я подошёл поближе, чтобы хоть чуточку впустить в себя радость, которая давно уже со мной развелась как жена – и оставила мне ключи на тумбочке.
  Посреди этой танцевальной площадки вальсировала девушка, с каким-то костяным мужичком. Видно, что он в лёгком подпитии наглости подвязался к ней с этим вальсом, совсем не умея держать себя в руках и ногах – а только надеясь на охмуряющую залихватскую удаль. Девушка по своей доброте не отказала; но вести по полу этого подвыпившего ханурика приходилось именно ей – гимнастке, танцорше, пловчихе.
  Почему так? – да потому что во всём её худеньком теле чувствовалась мощь золотых медалей и чемпионства. Она крутила его колесом, выворачивала ему ноги в ботинках своими башмачками-лодочками – и когда он, почти пьяный, нырял в омут танца задыхаясь от тошноты, она спасала его своим глубоким нырком, а потом делала искусственное дыхание изо рта в рот, шепча ему: - держись, ты ведь мужик, не позорься. –
  Все смотрели только на неё – уступая место, и время, и жизнь – а когда вальс закончился, девчонку оглушили аплодисментами.

  А я влюбился. Просто схожу с ума. Нефтяной магнат, миллионщик, могу купить сотни доступных любовей за своё богатство – а сижу на скамейке возле её задрипаного трёхэтажного домика, не в силах двинуться с места. В ногах такая тягость, слабая трусость, словно бы я отпахал целые сутки, бегая по руднику с отбойным молотком.
  Я даже не знаю номер её квартиры. Потому что постыдился идти за ней близко – а провожал девушку, едва ли прячась за кустами сирени. Может быть, это её запах так вскружил мне голову? и чей это аромат – сиреньки иль девушки?
  Уже ночь. Если бы кто увидел меня в этот миг, то точно вызвал санитаров с психушкой. Я кружусь в её тёмном дворике под спящими окнами, пытаясь научиться танцевать. Ведь всё, что я умею на простом дискотешном танцполе – так это дрыгать руками и ногами с отклянченным задом. У меня и батька так всегда выдрючивался на любой свадьбе, на всяком дне рождения – и матушка потом дома ужасно потешалась над своим неловким кавалером, хотя на людях только хвалила, не давая спуску любому ехидному взгляду.
  Боже мой, как я хочу научиться танцевать классический вальс или знойное танго!
  Ужасно красиво вальсуют эти романтичные пары. Они похожи на лебедя с лебёдушкой, когда склоняют свои блестящие причёски на плечи друг дружке. У них длинные шеи горделивых птиц, выгадывающих свою любовь на тихом лесном озере, где-нибудь в водоплавающих краях. Я совсем не представляю танцующей какую-нибудь веслоногую утку с короткой шеей и широким лопастым клювом. А вот лебеди - прекрасные возвышенные птицы, и когда они порхают по танцевальному залу в своих бело-чёрных пелеринах, то кажется, что ещё пара взмахов руками-крылами, и они взлетят над рядами восхищённых зрителей.
  Больше всего в даме с кавалером мне нравится их одухотворённость. Они откидывают свои головки назад, и смотрят словно бы в небеса, упоённые ожиданием нежных романтических чувств, посланных свыше. Ноги кавалера прямы и стремительны: они совсем не гнутся, заведённо кружась вокруг пышной дамской юбчонки – и он, как оловянный солдатик, влюблённо вышагивает-вытанцовывает рядом со своей крутящейся сказочной балериной. А она бросает смущённые взоры то вверх, то вбок, своими красивыми подведёнными глазками – но никогда не посмотрит вниз, считая ниже достоинства лицезреть, кто же там у неё под туфельками раболепно склонился к полу.
  Жюри и зрители всегда очень уважают, обожают, и божественно любуются именно вальсами - и лучше всего под музыку усатого дяденьки Штрауса. Он наверное, сам бог в мелодиях любви, как скрипач Паганини в своих опусах страсти и ярости. Пасторальная Вена была и будет тиха, нежна, благословенна, потому что в ней не случалось ни войн, ни режущих битв. Она всегда спокойно, без злобы отдавалась во власть победителю - и воины, как будто бы защищавшие её от врага, на самом деле никогда не стреляли, не рубили, а только лишь танцевали со своими винтовками да саблями. В то время как доблестный Рим тысячу веков завоёвывал чужие земли, снося головы своим врагам безо всякой жалости; и сам не единожды был покорён жестокими варварами, поливая булыжные улицы своей яростной кровью.
  Вальс прекрасен мечтой. Наверное, когда дама с кавалером закончат свой танец, с овациями – то потом разбегутся по семьям, чтобы варить кому-то жирненький борщ на говяжьей голяжке, и прибивать к стене упавшую одёжную вешалку. И они, так же как все, ходят по магазинам, стоят в очередях, а иногда и ругаются. Но в их суетных сердцах живёт грёза о новом свидании с вальсом и тангом – на границе земли и неба, солнца и облак – стоит лишь руки протянуть друг другу.

  И я подал руку любимой девчонке-танцорше. В подземном переходе на лестнице. Она оступилась едва: а я, кой ходил за ней следом уже третий день, щетинный, немытый – её поддержал, прикоснувшись слегка. И меня затрясло как мальчишку.
  Такое со мной уже было.
  Было дело, что однажды я с большой гоп-компанией заклятых друзей отправился на охоту в дальний бурелом. Извините, я путаюсь – перескакиваю с одного на другое.
  Так вот - приехали мы в Карелию на своей железной кавалерии. Только чёрные джипы с нулевыми номерами, девками в салоне, и водкой в багажнике. При нас два крупных инспектора при погонах, и один местный егерь в фуфаечке с дедушкиного плеча. Мы им деньжат кинули на погоны да запазуху – и в бой.
  Весь день и всю ночь наш весёлый светлый дом оглашали вопли, визги, и оры фейерверков – кряхтенья и стоны услады – спиртное лилось бурной речкой. А наутро, с похмелья, маленький егерь-фуфаечник повёл нас на дальнее озеро, в самые дебри.
  Гиблое место – так он сказал глуховато; и хохотнул как живой ёршик в язвенном желудке.
  Мы не оборотили свои уши на его тихие слова – шепчет, и ладно. Нас больше всего занимала возня с огнестрашным оружием, которая для мужика всегда сродни возне с бабой. Тут и ласки, и возжанье спускового крючка, и нежное поглаживание дула как самого себя – перед безжалостным охотничьим соитием с подготовленной, истекающей соком природой.
  А сока в этой округе ожидалось целое море. Егерёк обещал нам стадо диких гусей, которые давно уже садятся чаёвничать на это чёрное озеро, озерко с гниющими берегами. Им тут хорошая рыбья пожива, потрафа – и куча снующих головастиков вместе с лягушками. А вокруг те самые дубы-колдуны из веселящейся песенки, слегка хмурый боязливый осинник, ракиты у воды. И одинокая берёзка со светлой кроной цветущей зелени - в этом увядающем краю, где деревья стоят как с ножами разбойники.
  Егерёк показал нам тайные засидки для жаркого боя гусей – разместил нас как жадных крыс у круглого голубиного гнезда, где только что вылупились писклявые птенцы. Он потуже запахнул на пузе свою великоватую фуфаечку, ехидно улыбнулся, дерзко свистнул в небеса – и пропал по своим заповедным делам. А мы остались своей большой гоп-компанией.
  И снова начали пить, достав из заплечных рюкзаков всё что было.
  Это вакханалия, братцы – когда вокруг чёрный лес, нечисть бродит рядком, небо только в жидких просветах между колючими пиками голых дерев; а мы разожгли костёр, накидали в него сухого валежника, и раздевшись догола, устроили себе вальпургиеву оргию как на Ивана Купала – но только без божьих молитв, а с одними поношениями и богу, и языческим идолам. Мы чувствовали себя вседержителями мира, который готовы сломить в бездну и хаос ради своего душевного блуда.
  Вечер; сгустились фиолетовые сумерки; стал накрапывать мелкий сеянец дождь. У нас уже начинался отходняк: восторг от водки и разврата сменился тоскливой дрожью от того, что мы уже не видели друг во друге настоящих друзей и возлюбленных; каждый из нас трясся потому, что вокруг него были только отвратительные рыла – грязные от потёков грязи, вылупленные беспутными зенками; и казалось в тенях сучьев, что чёртовы хвосты из задниц растут – что это совсем не наша компания, а всякий приговорённый сброд из самой преисподней.
  Мы сгрудились возле ствола белотелой берёзы, спинами, чтобы больше не видеть ужасных рыл – и задрали головы к берёзовой макушке, тихонько воя богу, и всем его пришлым, послать нам хоть лунку, хоть маленькую звездюльку среди небес; только не этот непроглядный мрак слепоты. И я выл со всеми почти порожней душой, чувствуя себя деревянной куклой – участь которой на всю великую жизнь только бестолково размахивать ручками, ножками, и кричать визгливое – мама!!!
  А утром закончился дождь; у белой берёзки нас нашёл добренький егерёк – и вывел к опушке этого плеснявого леса. Мы пали ниц перед ним, в грязь на колени – и изблевались на его изношенные сапоги; а он гладил нас по головке своей заскорузлой рукой, всё шепча каждому – что плохое забудется.

  После этой ночи мою спокойную прежде душу, уютную своей самоуверенностью, стал точить едкий кислотный червь сомнений – это было как изжога, словно желчь поднималась изнутри к самой глотке и плавала там в остатках жюльена и устриц. Мне казалось, что никому я в этой жизни не нужен – нет верных настоящих друзей, а только липкие приживалы к моим деньгам; никогда не будет у меня истинной женской любви, а лишь хваткие объятия шаловливых отвязных девок, шарящих по моим карманам в поисках драгоценных подарков. Но самое главное, прежде бывшее сутью жизни – что никакой я не уважаемый магнат, вершащий подвиги бизнеса и судьбы людей – а мелкая немощь, которая случайно прибилась к обжорной кормушке вместе с другими свиньями, и если меня пнут под зад, то я лишь тихонько захрюкаю и безропотно лягу под нож.
  Мне ужас как нужна была простая человеческая любовь, от которой люди сходят с ума, и жертвуют собой во её спасение. Раньше бог не дал мне познать это чудо – но я силком вымолил у него свою радость. Я просто ходил за девчонкой танцоршей все дни и ночи, любовался ею издалека - представлял себе как она живёт, купается, кушать готовит, расчёсывает светлые пряди волос. Для меня не было с ней никаких запретов – я брал её тысячи раз, и она родила от меня целый выводок птенцов-ребятишек.
  Если вы можете представить себе человека в дорогущем костюме, и штиблетах за сотню тысяч – с вытаращенными от надуманных грёз и страданий глазами – то вот он я.
  Так не бывает? – бывает. Я её всерьёз полюбил. И самое прекрасное – что мне оказалась совсем неважна ответная взаимность любви. Да, она хороша – когда со мной нежничают, ласкают; но хватало того, что я сам подыхаю от безмерных чувств, вдруг из ниоткуда населивших моё сердце, прежде пустое как испитый пузырь коньяка. Я наслаждался не девчонкой танцоршей, а собой – таким новым и светлым, что даже грязь этих щетинистых маятных бессонных дней и ночей пристала только к телу, но не к душе.

  На днях я продал свою чёрную быкоподобную машину, и купил себе небольшой дом в этом городке. Принарядился конечно, как жених с галстуком; и пришёл на молодёжную дискотеку.
  Удивительно: мои ноги больше не тряслись от взволнованной боязни – хотя танцую я не очень, и сам это чувствую, перебирая ими как деревянными околдышами. Но девушка ведёт меня так уверенно, что даже буратинка, окажись в её руках, порхал бы свежим мотыльком.
  Я, зрелый мужик, смотрю в её смеющиеся глаза, и вижу в них ласковую милоту. Мне уже больше ничего от жизни не нужно – только бы она обволакивала своим серовато-голубым взором, и тянула за собой хоть на край света.
  В ритме вальса и танго.