Проклятие Вагры. Часть 2. Глава 4

Часть 2
Глава 4
Каждый на корабле должен выполнять свою работу

День клонился к закату, и длинные белые ресницы паучьих лилий уже подёрнулись сонно-розовым отливом. Распластав по песчаным дорожкам храмового сада нити своих тонких лепестков, цветы казались старцами, склонившими седые головы перед величием неизбежности. Густое жаркое марево опускалось со Скорлупчатых гор на Назгап, суля ещё одну душную ночь; опускалось, как кара небес.
Со вздохом облегчения Тарун сползла на аскетичную деревянную скамейку. После целого дня, проведённого в одной и той же позе, – сидя со скрещенными ногами посреди зала Предвестников – затекли ноги и отчаянно ныла спина. По песку скользнул необработанный подол простого платья из грубого серого льна. Многое изменилось с появлением в храме Вагры, в том числе и зелёный муслин с вышитыми звёздами. Нарядная и изысканная одежда Тарун больше не полагалась: она – для грумшу, а Тарун – …
«В самом деле, – снова задумалась она, – кто я?» Костяной перестук неопределённости прозвучал как стук в дверь. Ту, которую не нужно открывать. Ибо там – безумие, коровья кость, рынок, гнилое мясо и Нымь. Кривясь и дёргаясь в исступлённой улыбке, Нымь подмигивает с той стороны двери. Взмахивает руками, подпрыгивает, скачет на одной ноге, напоминая, как им ещё сегодня было весело вместе. Как здорово было танцевать и играть, слушая только свои собственные ритмы.
Бритый затылок покрыла испарина, сердце – тук-тук, самозванка! –  пропустило пару ударов. Краски вечернего сада померкли, и виной тому явно не закат Матери звёзд. То же самое много раз происходило и в самые светлые дни, до краёв залитые её лучами. Тогда Тарун до вечера боролась с наваждением собственными силами – молитвы, мантры, жёлудь-оберег, – а с наступлением темноты всегда являлся Хамудар и окончательно возвращал свою подопечную обратно.
Но сегодня Хамудар не придёт, нет. От этой мысли повеяло бесприютностью холодных подворотен и смрадным дыханием города-зверя, вышедшего на твой след. Тарун сжала зубы стиснула кулаки. Давно, очень давно обратная сторона Отражения не подбиралась к ней так близко. Как она это допустила? Слишком много отдала Предвестникам, направляя в них целительные токи своего пробуждённого света. Но можно ли отдать слишком много? Хамудар учил, что нет. Разве, говорил он, распадаясь на миллионы лучей и согревая ими всё живое, Матерь звёзд становится меньше или, может быть, тускнеет? Нет.
Ибо, отдав себя до последней искры и канув в море ночной тьмы, каждое утро она восстаёт из самых тёмных глубин, чтобы рассказать им о том, что чёрный – не единственный цвет в мире.   
Усталый взгляд Тарун скользнул по кромке багрового диска, почти утонувшего за чересполосицей городских усадеб, построек и облачно-белых верхушек хлопковых деревьев. Тяжко вздохнув, женщина покачала головой. В том, что утром небесное светило «восстанет» из моря ночи, у неё не было никаких сомнений. Вот только она, Тарун, – не звезда. Хватит ли её внутреннего света на то, чтобы рассеять мрак Предвестников и их новой хозяйки? Если всё пойдёт так же, как сегодня, то вряд ли.
Во-первых – задание Хамудара (Тарун загнула один палец). Оно провалено. Не нашлось у неё средства от распространения болезни Предвестников, как ни убеждал бы её шаман в собственном могуществе. А судя по тому, что от напряжения и усталости в голове вновь зазвучал голос Нымь, власти у Тарун нет даже над своим разумом. Куда уж там ей отразить обратно сотни сотен безумцев в день коронации их владычицы Вагры… Ничего не вышло. Вон, до сих пор из окон храма слышно их протяжное «М-м-м-м-м!..», дрожащее в закатном воздухе, словно жертва города-зверя. От этого скорбного воя поникли даже любимые Тарун белые лилии. Горечь, помноженная на голоса всех существующих в мире тембров, отравляла это место сильнее, чем былые крики ярости. В ярости есть хотя бы сила, призывающая бороться за жизнь; горечь же насылает туманы, сотканные из дыхания смерти. И теперь этим дыханием окутан весь Гобб. Несмотря на жаркий вечер, Тарун сделалось зябко. Колкие пальцы судороги стиснули её лодыжки и подняли волну холода к пальцам рук. Женщина всплеснула руками, как бы отгоняя ледяной морок. Ведь если этого не сделать, холод доберётся до самых костей, а там уж и Нымь тут как тут. Выскочит из самой неожиданной подворотни со своей костяной музыкой и тягучей, навязшей в зубах песенкой: 
Н-н-ны-м-м-мь-ным-м-м-га-а-а – н-н-ны…
Тарун перестала трясти пальцами. Перестала вообще двигаться. Возможно, перестала и дышать.
– Я – вековой дуб, – громко и отчётливо произнесла она вслух. – Я здесь издревле. Я всегда здесь была. – От её веры каждое слово расцветало молочными бутонами лилий. – Я. Всегда. Здесь. Была. И всегда здесь буду.
– И всегда здесь будешь, – прошелестели в ответ лилии, перебирая длинными язычками сухой песок.
 А потом оба видения – и призрак Нымь, и говорящие лилии – улетели. Куда им тягаться с грозным дубом Хамудара! Возвращаясь в себя, Тарун как бы между делом отметила, что её любимый словесный оберег сменил голос. Впервые прозвучал он из её собственных уст, а не голосом наставника в голове. Стало немного теплее.
Кстати, о видениях. Тарун вдруг задумалась: а так ли плохо, что они вернулись? Может статься, эти фантазии – шлейф от сегодняшнего погружения в Предвестников? Хамудар говорил, что так бывает. Всякое, учил он, нарушение границ сознания «награждает» шлейфом образов, видений и снов. Пусть, мол, тянется. Если не оборачиваться и не кормить его вниманием, он развеется как дым.
И хоть спорить с наставником Тарун считала последним делом, всё же мысль о том, что на этот шлейф стоит обернуться, не давала ей покоя.
Нет, дело не в Нымь и уж тем более не в лилиях: с этими-то призрачными друзьями она знакома давно. Были в шлейфе и другие нити – тайные, почти незаметные, но очень важные. Что за рука их вплела? А главное, что они означают? Есть только один способ узнать – распороть шлейф и рассмотреть нити. Откинувшись на дощатую, нагретую за день спинку скамейки и крепко обняв себя руками, бритая женщина в сером льняном платье начала погружаться в недра памяти.

…Можно ли было назвать момент, когда Предвестники, наконец, замолкли, благословенным? На первый взгляд показалось, что да. Короткий отдых для слуха и лёгкая победа с привкусом недоверия. Что, коронация и казнь на арене Назгапа закончились? Быть того не может.
 Тарун сидела в центре Главного зала Гобба, держа соединённые ладони над головой – телесный маяк, изгоняющий безумие светом Отражения. Раньше этот свет усиливал серебристый порошок, которым служители Гобба натирали голову Тарун перед ритуалами с её участием. Но с явлением Вагры подобные знаки отличия были упразднены. Вместе со специально передаваемыми из города зелёными платьями, перьевыми веерами, браслетами в виде птичьих лап и вышитых пейзажей с изображением черепов и полей брани – всей атрибутики, призванной «задобрить грозного Стервятника, чтобы никогда не парил он над Назгапом». Судя по виноватым лицам служителей храма, те даже не догадывались, какое облегчение принесла грозному Стервятнику эта конфискация. Мишуру и побрякушки любит Нымь, а Тарун они ни к чему. Тем более, такие опасные. Пусть истинный, как теперь говорят, Стервятник носит их на потребу своим поданным и устрашённой толпе, а она, Тарун, сделает наоборот. Чтобы спасти других, она углубится в себя.
Отражению всё равно, какие на тебе платья и браслеты. До короны ему тоже нет никакого дела. Не забывать об этом Тарун помогали острые шипы воспоминаний о её первых днях в Гоббе. О том туманно-сизом пограничье с Великаном, Ульем и Пчелиным роем, откуда буквально за волосы вытаскивал её Хамудар. «Наверно, поэтому у тебя-то их и не осталось», – смеялись они потом вместе. Но в самом начале её собственного Отражения, когда им обоим было не до смеха, а хватка Нымь ещё оставалась крепкой, наряды и украшения Тарун уже были поистине королевскими. Но какая с того польза? Глаза подсознания слепы к роскоши. Да, редкие всполохи осмысления наполнялись зелёным шёлком, бирюзовым муслином и изумрудным бархатом; короткие выныривания из глубин транса рассыпались по полу распоротыми вышивками из жемчуга, самоцветов и бисера, а первые встречи с разумом звенели гроздьями золотых цепочек. Вот только вернуло Тарун к реальности вовсе не это. Она может быть Отражателем без золота и шелков.
Отражатель. Слово пришло само, из ниоткуда; прямо здесь – посреди гнёзд Предвестников, их истощённых, измученных безумием тел. Посреди тяжкой миссии, неведомо почему вменённой Тарун судьбой. Никто так её не называл – ни Хамудар, ни другие Чёрные шаманы, ни служители, ни, разумеется, несчастные обитатели гнёзд. Другие её имена – Стервятник, Избранница, Тарун, госпожа целитель – давно стали такой же частью этих стен, как яростные вопли, дым, щёлок и ветки ольхи. И вот вдруг новое. С чего бы? Странно и загадочно прозвучало оно во внезапной тишине, которую разом вдохнули все девять ярусов храма. Терзаемый Предвестниками, как тяжкой болезнью, Гобб втягивал эту тишину всеми открытыми створками, круглыми окошками-бойницами и дымовыми трубами, точно хотел надышаться впрок.
–  Я – Отражатель… – одними губами прошептала Тарун. Глаза она так и не открыла.
– От-ра-жа-те-ль, – прерывисто выдохнул храм, скрипя рассохшимися за лето ставнями.
Храм не станет врать.
– Никогда, дитя, – прошуршали гирлянды сушёной полыни и сушь-травы.
Закрытые глаза Тарун наполнились слезами благодарности. По крайней мере, так ей хотелось думать. Из затёкших конечностей ушла боль, а голова стала лёгкой-лёгкой. Каждый вдох тишины она делила с храмом и уже почти перестала искать подвоха в своей победе над безумием Предвестников. Они действительно замолкли, и никто не посмеет это отрицать. Мыслями и душой женщина воспарила над их пристанищем; её раскинутые руки стали размахом огромного белого крыла, которым она хотела обнять каждого исцелённого. Их молчание стало её молчанием, а вместе они превращались в единую отражающую силу; становились крылатым монолитом.
Ликуя, Тарун воздела сложенные ладони ещё выше и подняла голову к потолку. Из-за закрытых набрякших век струились горячие слёзы. Заметив, как с ними из тела уходит напряжение, Тарун почувствовала укол стыда. Нет, она не легкомысленный ученик, радующийся окончанию сложного экзамена, не землепашец, выпускающий плуг из натруженных ладоней. И плакать она должна не для себя, а во имя.
Но измученное, выжатое до капли, тело не слушалось. Купаясь в серебряном источнике тишины укрощённого безумия, оно направляло в него реки слёз бритой женщины в сером платье. Она припала к этому источнику, как к материнской груди, и не было в мире силы, способной их разъединить.
То было возвращение к себе, но, увы, не к Богу. Конечно, храм это сразу почуял. «Воплощения небесного замысла принадлежат только небу» – такие слова вырезаны в камне над входом в Гобб. И, конечно, обладатель подобной татуировки не мог не заметить вопиющего эгоизма, нарушившего всю миссию Тарун. Не мог простить дефицита благодарности в составе её слёз.               
Гобб отомстил. Ревниво сузив щёлки окон, хлыстнув по полу ольховыми ветками, он весь подобрался, надменно вытянулся, хрустнул сухожилиями ставень, дыхнул чёрным дымом разом погасших свечей, от чего сам разразился каркающим кашлем дверных створок, состарился и помрачнел. В мрачном настроении Гобб опасен. Ещё опаснее то, что он тогда насылает. Об этом не принято говорить открыто, но в укромных уголках храмового сада грумшу порой шепчутся о вещих снах, видениях наяву, неведомой, сковывающей тревоге, потере аппетита и даже связи со своим даром. Обрывки таких разговоров долетали и до Тарун. Отчего-то симпатизирующая ей, проклятому Стервятнику, девочка-Волчица из Красных песков однажды поделилась тем, как, пребывая в дурном настроении, храм отнял у неё нюх.
– Он злится на нас, – доверительно пробормотала она, улучив момент, когда её прислужницы отлучились поправить фитили алтарных свечей. Когда луч дневного света коснулся рук девочки и едва заметные гладкие волоски блеснули сталью волчьей луны, та стыдливо потянула вниз рукава своего жемчужного платья. – Все думают, что это из-за Предвестников, – шмыгнула носом юная грумшу, – а я вот не думаю. – И она с вызовом посмотрела своими серыми, с кроваво-красной радужкой, глазами на Гобб. Принюхалась и разочарованно покачала головой: никаких следов в воздухе.
– Да, – быстро согласилась Тарун, – злится.
– Ты тоже это чувствуешь, госпожа Стервятник? – совершенно искренне удивилась девочка. Тарун даже не знала, что подкупает её больше – непосредственность ребёнка или его полное безразличие к пугающей асимметрии её собственного лица. – Чувствуешь? – переспросила девочка, косясь на спины своих прислужниц.
Тарун горько улыбнулась:
– Конечно, Волчонок.
 В ответ получила отражение своей улыбки, но без единой капли горечи. «Как же ей не хватает здесь тепла, – сокрушённо подумала Тарун. – Не холодного света этих бесконечно далёких звёзд – обычных и зелёных, – не жара алтарных свечей и не жадных искр, долетающих в молитвах и просьбах с подножия Храмового холма, а простого, обыкновенного тепла». Истинные чудеса всегда просты, сказал однажды Хамудар. Посчитав улыбку ребёнка как раз такой разновидностью чудес, Тарун очень захотелось её продлить. Поэтому она сгорбилась, по-старушечьи прищурилась правым глазом, расположенным чуть ниже левого, капризно выпятила нижнюю губу и сделала вид, что пытается схватить собеседницу скрюченными пальцами, шепеляво приговаривая:
– Что, негодница, опять играла в куклы вместо молитвы? Не боишься превратиться из волка в девочку?
 Но маленькая грумшу вовсе не испугалась. Вопреки откровенно пугающему виду Тарун, она просияла озорным детским восторгом, открыла рот, чтобы сделать то, что обожают все дети на свете, – весело взвизгнуть до самых звёзд, – но сдержалась из страха привлечь к себе внимание. От сдерживаемого хохота её согнутые плечики заходили ходуном; перламутр ткани заиграл ракушечными переливами, красные радужки глаз задрожали от слёз. Наслаждаясь произведённым эффектом, Тарун не сразу заметила, как одна из прислужниц быстро прошептала второй что-то на ухо, и как они обе, так и не закончив со свечами, начали суетливо и сердито мести песок дорожки серыми юбками. Они спешили к своей подопечной.
– Почему он злится? – Предчувствуя, что разговор скоро прервётся, девочка-Волчица вцепилась в зелёный шёлк рукава Тарун и жарким шёпотом затараторила: – Это из-за того, что иногда мы иногда, – лихорадочно подбирая нужное слово, она закатила глаза, – вспоминаем себя? Поэтому?
Точность подобранного слова восхитила и встревожила Тарун. Ведь для того, чтобы мысль обрела окончательную форму, достаточно поменять ей голос.
Так что теперь, спустя годы после этого короткого разговора, стоя на коленях и обливаясь слезами посреди усмирённых Предвестников, Тарун точно знала, почему храм ею недоволен. Она отдала служению почти всю себя. Дистиллировала себя на озеро живой воды для несчастных обитателей гнёзд и крохотное облачко выпарившихся из него слёз облегчения. Филигранная, казалось бы, духовная работа, но всё же с изъяном. Потому что задача грумшу состоит не в том, чтобы дистиллировать себя.
Задача грумшу – высушить свою сущность до духовного абсолюта. Стать ещё одним стеблем сушь-травы, в круге которой они были когда-то предсказаны.
– Прости, – всхлипнула Тарун, касаясь каменного пола разгорячённым лбом. Льняное платье потяжелело от пота, а от слёз щипало в глазах; эгоистические капли жгли щёки, подбородок и ложбинку между грудями, в которую стекали, как реки в море. И это море было больше озера живой воды для Предвестников. Никогда Тарун не чувствовала себя более недостойной Гобба, чем в то миг долгожданной победы.
Но Гобб уже её не слышал. А Тарун перестала слышать его шорохи и скрипы. Внутреннее зрение заволокло тяжёлым, густым туманом одиночества, в котором уже не было места ни слезам, ни Отражению, ни Предвестникам. Всё исчезло. Кое-как женщина нащупала в кармане жёлудь-оберег и сжала гладкую, с тонкими трещинами, скорлупу, как сжимала когда-то девочка-Волчица её рукав. Когда больше не на что надеяться, любой мусор, любая безделица вмиг станет оберегом. Ибо Тарун знала: храм накажет её через Нымь.
Вот только не было в той тишине никакой костяной музыки.
Нечто незнакомое, а потому гораздо худшее, обступило вдруг бритую женщину в простом сером платье. Нечто куда могущественней самого Гобба. Это он, а не Тарун, вдруг иссох, осел и развеялся по ветру клочками сушь-травы. Боясь улететь вместе с ним, Тарун пуще прежнего сжала полированную скорлупу, бормоча что-то о вековых дубах и том, что она – здесь. Уверенности в её голосе было ещё меньше, чем жизни в жёлуде. «Я – здесь», – твердила она словесную часть Хамударова оберега уже не как молитву, а как детскую скороговорку. Её закостеневшая форма подавилась содержанием и выплюнула его, оставив Тарун без поддержки. Жёлудь-оберег выпал из дрожащих пальцев и затерялся на дне кармана.
Потому что никакого «здесь» больше не было. Предыдущее «здесь» – каменный пол, стены и ольховые гнёзда – рассыпалось в прах, а новое было столь зыбко, что уцепиться за него тоже не получалось. Новое «здесь» было, по сути, ничем. Уже не Нымь, но ещё не Тарун; ещё не война, но уже не мир. Всё, что странница могла сказать об этом Перекрёстке, заключалось в том, что находился он в северных землях: их колючий ветер мог, казалось, выстудить саму душу, а лицо он щипал, как опытный инквизитор. Ничего, однако, больше не указывало на географию Перекрёстка. Был только ветер – злой и беспощадный. И поскольку в этом новом «здесь» изменилась и сама Тарун, северный ветер тут же запустил свои ледяные пальцы в её длинные вьющиеся волосы и развевал ими как флагом. Так Тарун поняла, что она здесь не просто гостья. Но кто тогда?
– Чего ты хочешь от меня? – выкрикнула она в самое сердце студёного вихря. Стук этого сердца оказался громче голоса Тарун: обратившись ледышкой, он сорвался на самое дно снежной бури.
Ответа не было.
Вместо него из промёрзшей седой земли вырос камень. Ширясь и вытягиваясь, он резал своей гранитной плотью спирали ветра, возводил дозорные башни из гребней и скал, грыз мшистой челюстью ледяной щит скупой почвы. Камень был живой.
Место же, куда попала женщина в льняном сером платье, перестало быть Перекрёстком. Ибо неприступная каменная граница простиралась теперь от горизонта до горизонта, и выбор оставался невелик: штурмовать гранитную стену или отступить назад. Это и было ответом на вопрос Тарун. Она здесь, чтобы сделать этот выбор. И сделать его именно сейчас – уставшей, продрогшей до костей и иссушенной Предвестниками.
Удивительно, но от этого понимания северные земли перестали казаться такими враждебными, а в голове немного прояснилось. В ней снова зазвучал голос Хамудара, напоминая: «Даже во время шторма каждый на корабле должен выполнять свою работу». Особенно во время шторма, сказала себе его ученица, озираясь на хмурое небо и тревожный рой снежинок.
«Ты и сама своего рода шторм», – хохотнула из глубины памяти Нымь.
Тарун сделала шаг к каменной цитадели. Словно принимая её выбор, раздвинулся снежный занавес, а ленты всех позёмок, гулявших по бесплодной белёсой почве, соединились в одну стынущую на ветру реку. Она, как и река слёз, текла в одном-единственном направлении – к камню. Дрожа всем телом, Тарун пошла вслед за позёмкой, как за волокнами клубка. С каждым шагом глаза становились зорче, а слух острее. Нымь же, счастливая, как собака, которую не прогнали, предложила Тарун свой нос. Поколебавшись, та согласилась, но потребовала обещание больше не вмешиваться, для верности пригрозив голосом Хамудара. Нымь пообещала.
На первый взгляд, в камне, за исключением его размеров, не было ничего особенного. Однако нос Нымь, для которого особенным было всё, с этим решительно не согласился. И уже со следующим вдохом холодного, почти стального, воздуха Тарун поняла: камень – это только оболочка. Сосредоточившись, она потянула носом. Нет, на проделки Нымь это не похоже. Тем более, что от неё здесь был один только нос; разум же – чистый и отражённый – принадлежал одной лишь Тарун. Он напомнил, что если Нымь и можно в чём-то доверять, то это – выслеживание хищников. Без подобного инстинкта они обе уже давно бы сгинули на дне желудка города-зверя.
 «Живое; голодное», — сообщил нюх. Тарун не посмела с ним спорить. И хоть наставник учил её открывать двери только ключом правды, она была уверена, что сейчас в её руках именно такой ключ. А из замочной скважины камня, к которому она его поднесла, вырывались самые верные свидетельства жизни: болотно-гнилостное дыхание, пыльный запах древней кожи и смолистые испарения желёз. А ещё пахло костью – за это Нымь ручалась всеми лилиями мира, – но это точно не была кость коровы. Эти – больше, хоть и хрупкие, а некоторые время исполосовало тонкими трещинами.
А потом, как это часто бывает с наблюдениями Нымь, трещины вышли за пределы невидимого. Выползая тонкими серыми змейками из заснеженной гранитной толщи, они вились причудливой угловатой вязью, словно вырезали в камне неведомое заклинание. «Или пророчество», – ужаснулась своим мыслям Тарун.
Своим ли?
Но это было уже не важно. Важным оставалось лишь то, что происходило перед глазами Странницы. То, ради чего храм отправил её к этому Перекрёстку. И если задача Странницы – просто стоять и смотреть, так тому и быть. Не обязательно полностью понимать то, чему ты служишь. Главное – верить, а вера не даст заблудиться.
Тарун распрямилась, подставляя ветру и снегу лицо, ключицы и плечи. Она чувствовала, как развеваются и колышутся, словно чёрные водоросли, её заново отросшие кудри. Их дикий танец в объятиях северного ветра был танцем ликования. Какая-то полузабытая, почти стёртая Отражением часть души Тарун праздновала воссоединение с её новой верой. И что-то подсказывало Тарун, что она не посмеет испортить этот праздник. «Я нужна здесь такой, – покорно решила она. – Раз это Перекрёсток, то и я тоже Перекрёсток. Уже не Нымь, но ещё не Тарун».
И да, я – своего рода шторм.
А трещины с почти религиозным пылом продолжали резьбу по камню. С каждым ударом невидимой кирки по каменному исполину расползались пучки молний. От этих «ударов» камень вздыхал, втягивая холодный воздух трещинами, словно лёгкими. Тарун уже не знала, кто это заметил – она сама или Нымь. Просто безмолвно благодарила за каждый знак, за каждое откровение. В Гоббе она – Отражатель, а на этом корабле она – Вперёдсмотрящий. И невзирая на шторма и бури, она будет продолжать делать свою работу. С той командой, с которой свели её боги.
Когда дыхание камня стало очевидным и без Нымь, волосы Тарун затрепетали ещё сильней. Потому что исполин не только втягивал воздух, но и выдыхал обратно. Даже сдерживаемая каменным панцирем, сила его дыхания превосходила самые яростные порывы ветра. Дыхание дало Тарун крепкую пощёчину, и Странница отшатнулась как от настоящего удара. Но в этот удар вложена была сила иного рода – то была сила страха.
Кое-что они с Нымь о страхе знали, и знание это шло не от ума, а от носа. Ибо туда страх проникает первым. Обычно – чтобы предупредить. Не в этом ли заключается работа вперёдсмотрящего? Тарун снова распрямилась. Её мокрые от снега и почти седые от инея волосы полоскались на ветру, как просоленные пиратские паруса. А её корабль прямым курсом шёл на рифы страха.
«Мы должны предупредить команду».
Страх не заставил себя ждать. Словно почуяв в своих водах корабль Тарун, он оскалился и закапал с камня слюной. Она сочилась из гранитных трещин, отравляя воздух плесневело-медовым запахом смерти, которую как мог удерживал в себе каменный исполин. Всё, что Тарун могла сказать об этом запахе, было то, что он – обратная сторона Отражения. Его мрачное, проклятое дно, усеянное отчаявшимися, которым не нашлось места на другой стороне. Дно, на котором веками не могут упокоиться нечестивые мечты и амбиции; дно, с которого они взывают к тёмным умам и слабым душам: «Приди и продолжи моё дело!..»
Тарун замутило и затрясло именно от сладости, маскировавшей запах смерти, подобно дыму курильниц. Потому что в нём и было главное лукавство, главный грех, и, возможно, главная опасность, заточенная в этой каменной тюрьме. Сладкий дым, окутывающий смрад гниющей плоти; дым, скрывающий от убийцы глаза его жертв; дым, сулящий, что никто не узнает; дым, убеждающий, что это для блага всего Харх. Очень многим этот дым способен застелить глаза. Многие побегут, пойдут, поползут на его зов. И почти все растворятся в нём.
Потому что ни у кого нет нюха и зрения Нымь, способных видеть сквозь завесу сладкого дыма. Поверят ли те, кого он станет искушать, что за его благоуханными клубами начинаются мёртвые, выжженные земли, населённые лишь стервятниками и нежитью?
Стервятники… Мысли Тарун споткнулись об это слово и остановились. Замолкла и Нымь, ослеплённая нежданным озарением. Как они могли забыть? Прошло ведь всего несколько дней. Но затерянные в служении Гоббу, Предвестниках и видениях, они совершенно перестали думать о хрупкой темноволосой девочке с проницательным, цепким взглядом, к которой поначалу ревновали весь окружающий мир. Вагра. Новый, истинный Стервятник. Впервые Тарун подумала о ней не как о сопернице.
Ибо то, что прямо сейчас разворачивалось перед её взглядом, было больше и могущественней всякого соперничества. Ему – и Нымь с этим согласилась – одним касанием клыка под силу умертвить любое проявление души, кроме тех, что служили бы его замыслам.
Откуда ей всё это ведомо? Голова набухла, как морская губка, и загудела. Нет времени для размышлений. Гобб отправил её сюда не за этим. Вагра? Сладкий дым, вырывающийся из камня, заклубился вдруг жасминовым цветением. Сахаристый, животный запах; его бело-жёлтые облака надёжно скрывали помыслы чёрного сердца, пульсирующего в сером камне. Слой за слоем цветочный ореол накрывал собой другие запахи: гниющего мяса, обгорелых костей и запёкшейся крови. Над каменным исполином распускался огромный цветок. Он призывал пчёл.
Пока холодная часть рассудка Тарун пыталась найти хоть какое-то сходство Вагры с жасмином, Нымь что-то кричала о ловушках, поминая недобрым словом город-зверь. А цветочные пылинки, смешиваясь с дымом, пронзали носоглотку и оседали где-то в мозгу. Жёлтым пеплом сыпались они на голову Тарун, застревали в волосах и вмерзали в иней. Очень скоро жасминовой пыльцы стало больше, чем снега; босые ноги Тарун вязли в ней, как в золотом болоте. Перекрывая обзор, тяжелели ресницы. Пахло райским садом.
«И что в этом плохого? – лениво колыхнулась будто чья-то чужая мысль. – Разве не честь служить этому саду? Разве здесь, среди благоухания его цветов и золота башен, ты не будешь ближе к Богу, чем в смрадном Гоббе среди грязных безумцев и высокомерных стариков?» Разве…
Ноги вязли в золотой пыльце, а ресницы и веки всё тяжелели. Тарун казалось, что это Хамудар обучает её новой молитве, а она послушно повторяет её строки, каждая из которых начиналась со слова «разве». Холод медленно отступал, а в жасминовой пыльце было столько летнего тепла, что хватило бы на весь север. Снова почувствовать пальцы рук и ног было так приятно. «Разве ты этого не заслуживаешь?» Веки Странницы закрылись.
Но за закрытыми веками не нашла она ни покоя, ни тишины. Едва Тарун занесла ногу, чтобы рухнуть с тёмного обрыва в объятия золотого сна, в голове что-то щёлкнуло, отдавая в переносицу, а потом в челюсть. От боли из глаз брызнули слёзы, размазывая по лицу непрошеный цветочный грим. С криком странница распахнула глаза, потом снова зажмурилась и сжала виски. Новый удар. Знакомый звук.
– Ннны-ммммь! – колокольным звоном огласило подножие каменной стены. –  Ннны-ммммь!
 «Давай! Пой со мной!» – приказала Нымь и снова огрела Тарун коровьей костью.
Этого ещё не хватало, ужаснулась Странница, закрывая уши руками. Теперь и Нымь вышла из-под контроля. Всё пропало. Точнее, раздвоилось, раздробилось и окончательно сошло с ума. Всё на этом проклятом Перекрёстке зажило собственной жизнью – Нымь, каменный исполин, золотая пыльца. Казалось, что даже воздух здесь обладал волей и разумом. И все они чего-то хотели от Тарун. Просили, соблазняли, угрожали, требовали; тянули к ней руки, как Предвестники их своих гнёзд. Странница съёжилась и опустила голову. Она почувствовала себя монетой, брошенной в колодец. Летящей по чьей-то воле в холодные тёмные глубины, откуда к её дару взывают тысячи потерянных душ. Никто не спросил, хочет ли она туда лететь и готова ли делиться даром. Монеты ведь бросают просто так – наудачу.
Но очередной удар, по сравнению с коим предыдущие показались дружеским поглаживанием, развеял все мысли о колодцах и монетах. Нымь – не из тех, кто легко сдаётся. А то, что в других мирах вынуждало краснеть за неё и прятать по пыльным углам, здесь, на Перекрёстке, превращало юродивую в, возможно, лучшего на свете реаниматора. Когда все её инстинкты слились в едином тревожном позыве, когда его молоточки ударили по всем расстроенным клавишам разом и когда полученный аккорд сообщил ей, что дело касается жизни и смерти, Нымь начала действовать. Не из любви, но из страха, что не она, а золотая пыльца начнёт теперь играть, танцевать и веселиться с Тарун. Ибо туманы страха северных земель отравили даже Нымь.
Степень же её безумия они недооценили.
Потрясая коровьей костью, как мечом, Нымь вскинула тощие руки, широко расставила босые ноги, подбоченилась, скособочилась, скорчила устрашающую гримасу и начала… танец. Это был танец хаоса. Нымь то плыла по кругу, то выстреливала зигзагами, то стелилась поклонами, то просто каталась по заснеженной земле. Каждый взмах кости одаривал Тарун новым ушибом: Нымь возвращала её к жизни с милосердием святой и жестокостью врача.
И когда боль окончательно разбудила Тарун и вернула ей зрение и слух, над заснеженным предгорьем полилась песня, гордо и торжественно. Мало чем напоминала она бормотание или визгливые выкрики юродивой, что в предыдущей их жизни оглашали Главный рынок столицы Белых песков.
– Нымь-нымга-нымь!
Звезду из колодца вынь!
Следуя за окрепшим и даже властным голосом Нымь, Тарун оттолкнулась от колодезного дна, и, не обращая внимания на тянущиеся к ней руки-ветви, воспарила вверх сияющей звездой. Золотая пыльца исчезла. Коровья кость отвадила её, заставив брезгливо отшатнуться от круга, в котором танцевала Нымь. Сверкающее жёлтое море медленно отступало от них с Тарун; в шипении его пены угадывались проклятия и фырканье: «Тьфу ты чёрт, совсем больная!» У жасминовой пыльцы явно были иные планы на гостий Перекрёстка. Пыльца искала безумия и питалась им – в этом нет никаких сомнений, – но безумием совсем другого рода. Слабым, голодным и, самое главное, безвольным. У Нымь же были и характер, и своя особая инстинктивная логика. А ещё оказалось, что юродивая способна превратить любое место в Рынок, а монету со дна колодца – в Звезду.
Каменный исполин вздохнул – на этот раз как-то немощно и тяжко, – и с него, как вековая пыль, осыпалась сияющая жасминовая пыльца. Не величественной древностью, но тленной дряхлостью повеяло теперь из гранитных лёгких. Когда Нымь сорвала с потрескавшейся каменной плоти благоуханную цветочную вуаль, а клыки северного ветра распороли её морок, остался только страх. Но то был страх самого каменного исполина. Глядя, как по тёмно-серой тверди продолжают разбегаться пучки молний, Тарун поняла: он дрожит. 
Дрожит изнутри. 
«Вот, что веками дробит и точит каменную плоть, – прозрела вдруг Странница, – страх остаться в камне. Это тревога его Узника».
Вместе с ощущением холода, сырости, темноты, плесени, помёта нетопырей, каменного безразличия, знобящей тоски по небу, медленной утраты рассудка и инстинктов, рассыпающихся суставов и когтей, гниющих клыков, сосущего голода, стирания границ между мраком и слепотой, крошева воспоминаний, утраты связи с крылатой тучей, мучительного врастания в камень и ненависти ко всем видам этих самых камней к Тарун вернулось то, что когда-то сделало её Тарун – сострадание. Горькая гримаса исказила её и без того не симметричное лицо.
«Всегда найдутся те, кто захочет воспользоваться твоей болью, – от злости сжимая кулаки, напомнила она сама себе. – Чем сильнее боль, тем выше ставки».
Измотанная собственным танцем, Нымь сидела на очищенном от пыльцы снегу и по-детски плакала. Она ничего не должна, Гоббу, и её слёзы принадлежат только ей самой. Нымь знала, что слёзы выпаривают из человека злость. Нымь чувствовала, что времени на это целительство у неё очень мало – каменный исполин, сливаясь со свинцовым небом, начал выцветать, а трещины на нём истончались, сшивая обратно гранитную плоть. Если на этом Перекрёстке и замышлялось что-то тёмное, то замысел этот был нарушен. Радостно вскидывая руки, Нымь что было сил старалась превратить слёзы сострадания в слёзы облегчения. Ибо Нымь плакала и за себя, и за Тарун. 
От её слёз таял снег предгорья Уббракк.
Сквозь свист ветра и кристаллические уколы снежинок, словно раскат горного эха, донёсся глухой голос:
– Госпожа Тарун! Госпожа Целитель! – кричал он ей из душного дымного плена, из которого госпоже удалось ненадолго сбежать. «Видно, так угодно жизни, – безучастно подумала она. – У каждого здесь своя тюрьма: Рынок Назгапа, Гобб, Гнездо, каменный исполин или собственное тело. Отличия лишь в размере и условиях содержания».
Повинуясь этому зову, Тарун открыла глаза. Мокрые от слёз, они не сразу разглядели место, где она оказалась, но этого и не требовалось: нюху Тарун последнее время доверяла больше, чем зрению. Так что Нымь, в счастливом беспамятстве от их воссоединения, охотно сообщила: «Мы вернулись!» и рухнула на пол Гобба рядом с Тарун, ожидая новых приказов. Сердце Странницы сжалось:
– Прости, – прошептала она, давясь слезами, – нет никаких «мы». Только не в Гоббе.
Долго ещё Тарун чувствовала на себе осиротелый взгляд Нымь. Ничего не говоря, юродивая подобрала коровью кость, грязными пальцами стряхнула с неё остатки золотой пыльцы и исчезла вместе со своими сокровищами на обратной стороне Отражения. Надолго ли её хватит?..
 – Что вы сказали, госпожа Тарун? – настороженно осведомился голос.
– Похоже, обморок от перенапряжения, – предположил второй. Облокотитесь на нас, мы поможем вам встать.
 Тарун взяли под локти. Главный зал Гобба расплывался, как горы в утреннем тумане. Сквозь дым курильниц и щёлок в ноздри постепенно пробивался успокоительный запах шалфея и лаванды. Проморгавшись, женщина увидела, что перед её носом держат пузырёк с эфирной смесью. Опять эта удушливая храмовая забота. Удивительное место, раздражённо заметила Тарун, пытаясь найти опору в онемевших ступнях. Каким даром ты бы ни обладал, какими именами тебя бы ни нарекали и какие подношения ни возносили бы к твоему алтарю, ощущать ты себя будешь или больным ребёнком, или дряхлым стариком. 
Тарун делала единственное, что ей оставалось, – вдыхала. И никто не спрашивал, может ли она вместить в себя этот воздух.
Медленно, словно в трансе, бредя к семигранной арке выхода из зала, Тарун старалась не смотреть на Предвестников. Не от малодушия, а от усталости: просто знала, что больше страданий она сегодня не вынесет. Да, может она здесь и не выбирала, какой воздух вдыхать, но регулировать его порции всё ещё было в её силах.
– Сейчас вы отдохнёте, – увещевали служители, – выпьете травяной сбор Хамудара, поспите, и, кто знает, может, вечером у вас будут силы на прогулку в саду. Ваши любимые лилии как раз…
Тарун не слушала – старалась не слушать. Механически, не чувствуя ни ног, ни пола и держась на расстоянии от гнёзд, она шла к вырезанным в арке очертаниям звезды. Ничего в ней не осталось, даже слёз. Лишь какое-то смутное воспоминание о кораблях и море золотой пыльцы. На ободрения служителей женщина отвечала усталыми кивками. «Хорошо, что истинный вкус победы приходит уже после неё. – мрачно пошутила про себя Тарун, – Иначе героев было бы гораздо меньше».
Однако собственную победу ей так и не удалось распробовать до конца.
Следующий шаг сообщил о восстановлении чувств холодной шершавостью камня, коснувшегося мозолистой ступни. Зрение известило о своём полном возвращении очертаниями фигур в плетёных островках посреди каменного моря. Рассудок явил себя мыслью, что это никакие не моря с островами, а гнёзда с Предвестниками. Но главную весть принёс Тарун слух:
– М-м-м-м-м… – влилась в уши тонкая струйка яда. – Мнн-мнн-мнн-м-м, – шипела она бессильной злобой уже где-то в горле вместе с изменившейся песней Предвестников.
Несчастные не умолкли и не нашли дорогу к Отражению, как сначала показалось госпоже Целителю. Их безумие никуда не делось. Их тела, голоса и эмоции всё также принадлежат кому-то другому. «Они тоже служат, как и я», – похолодела Тарун. Почему раньше эта мысль не приходила ей в голову? Они служат, и замыслы их владыки придают им форму и голос. Если она, Тарун, лекарство для Предвестников, то их владыка – яд.
Что делает яд с лекарством? Всё зависит от пропорций.
Сегодня пропорция яда была, по каким-то причинам, снижена. Ибо глухое, вибрирующее, притуплённое «м-м-м-м-м…» ни шло ни в какое сравнение с прежними звериными криками экстатической ярости. Предвестники стали тише, но не перестали предвещать своего владыку.
Владычицу, подсказало что-то, чему было приказано убираться на обратную сторону Отражения.
– Вагру, – прохрипела Тарун.
– Вы желаете видеть госпожу Стервятника? – угодливо, но с опаской спросил один из служителей. Блуждающий взгляд Тарун стал ему ответом.
В топь неловкого молчания вклинился юный голос второго помощника:
– Боюсь, сейчас это невозможно. Госпожа Стервятник сейчас внизу, – подразумевая, видимо, Назгап, он махнул рукой вниз. – Присутствует на казни и проходит обряд Посвящения.
Сквозняк принёс из коридорного лабиринта слабое жасминовое дуновение.
Немного подумав, юный служитель неуверенно добавил:
– Вечером, когда, как я и говорил, вы отдохнёте и восстановите силы, а госпожа Стервятник вернётся в свои храмовые покои… Я могу, в смысле, я попробую как-нибудь это устроить. Есть наверняка какой-нибудь способ…
 В фальшивом кашле первого помощника сомнений было больше, чем простуды или застрявшей крошки. Говорящий смутился. Похоже, он и правда хотел как-то услужить госпоже Целителю, но его язык опередил здравый смысл. Весьма в духе младших служителей – размер предлагаемой ими помощи часто превосходит арсенал средств для её оказания. Со старшими же служителями всё с точностью до наоборот. Вот только рядом их не было – все почтенные шаманские саны сейчас на арене Главной площади Назгапа.
Превозмогая ноющую боль, усилием выдрессированной храмом воли Тарун остановила блуждающий взгляд на юноше и вгляделась. Слух не обманул: он действительно юн, хоть смиренно-строгий взгляд служителя, аскетичный серый халат и скованность движений искусственно добавляла будущему шаману возраста. Храмовая аскеза и тёмные тайны, врезанные в его камень, ещё не наложили отпечатка ни на лицо, ни на взгляд юноши. Он смотрел на Тарун с той же живостью и участием, как и девочка-Волчица в короткие, но светлые мгновения их встреч. Его слегка вздёрнутый веснушчатый нос, испуганно вскинутые брови, слегка покрасневшие щёки, это по-мальчишески необдуманное предложение устроить встречу с Вагрой, за которое он, возможно, уже обругал себя неподобающими для храма словами, – всё это было жизнью, которой так не хватало в Гоббе.  «Даже если это наивная игра ради следующей ступени религиозной карьеры, – устало подумала женщина, – пусть так. В конце концов, всё, что сейчас здесь происходит, в начале было игрой».
Каждый на корабле должен выполнять свою работу.
Выплавив смертельную усталость в спокойствие Целителя, Тарун сделала старшему помощнику знак ладонью, на немом храмовом языке приказывая: «Не вмешивайся», чем мгновенно остановила «приступ кашля». Затем она повернулась к младшему служителю – тот так и замер на полуслове – и приняла его предложение коротким кивком головы. Похоже, сам факт того, что грумшу, хоть уже и бывшая, обратилась к нему с личной просьбой, был для мальчишки чем-то вроде откровения. Пройдя все стадии внутренней борьбы – от почти детской радости до трепета перед вверенной ему миссией, – он, не обращая внимания на косые взгляды напарника, по-армейски вытянулся и очень серьёзно пообещал:
– Госпожа Целитель, я приложу все усилия, чтобы устроить аудиенцию с госпожой Стервятником. – И, вздрогнув от собственных слов, уже тише добавил: – Хоть второй раздел третьей части Храмового канона запрещает личные встречи избранников Вируммы.
Когда юный служитель, следуя традиции почитания грумшу, приложил перекрещенные ладони ко лбу, рукав его халата задрался, Тарун обомлела. Чётки на жилистой загорелой руке были из небольших желудей, подобных Хамударову оберегу, который она всегда носила в кармане. Неслыханная наглость и самое искреннее признание одновременно. Обычно служители носят чётки с цветами грумшу, которым поклялись служить при поступлении в Гобб. Лунный камень для «поклонников» девочки-Волчицы, бордовый кровавик для почитателей старика-Нетопыря, сиреневый хризолит для внимающих чарам Собеседника туманов.
«Что, – уже сдаваясь сну в своих покоях, изумлялась Тарун, – что мне теперь с этим делать? Я ведь теперь даже не грумшу. Разве у простой храмовой целительницы могут быть собственные последователи?..»
Могут, отвечал ей Гобб. Ты – не простая целительница. Ты – Отражатель.

…Нить воспоминаний выскользнула из рук Тарун, и, вплетясь в клубок памяти, откатилась в тёмный угол. Когда женщина открыла глаза, в саду окончательно стемнело. Видимо, увлёкшись разглядыванием шлейфа сегодняшних видений, она упустила мгновение, когда серо-зелёное полотно Назгапа поглотило последний луч Матери звёзд. Напрасная жадность: светлее от этого город не стал. Да и мог ли?
Не ночь накрыла Назгап, шелестели язычки паучьих лилий. Город накрыли чёрные перья Стервятника. С них на город сыпется золотая жасминовая пыльца.
От звука приближающихся шагов сад беспокойно вздрогнул. Тягучее мычание из окон Гобба обросло новыми тональностями. С ближайшего алтаря, как гонцы с вестью из дозорной башни, сорвались две стрекозиные стайки. Молодой и безымянный для Тарун служитель не донёс до рта измождённого вида сухофрукт, поеданием которого коротал время вечерней прогулки целительницы. Снижение контроля и внимания к твоей персоне – одна из утешительных выгод нисхождения по карьерной лестнице.
Из сухой, пахнущей дымом и мёдом темноты, проступили, наконец, три фигуры. Они двигались к Тарун. Странность всего происходящего вытеснила храмовую привычку ждать, когда к тебе обратятся.
– Кто вы? – вырвалось у женщины.
– Госпожа Целитель, пожалуйста, не беспокойтесь, – послышался мягкий голос Эмхиса. Вопреки собственному призыву, Страж Гобба выглядел взволнованным: на халате виднелись пятна пыли и пота, бусы и амулеты болтались, как гирлянда паутины, а под глазами темнели поцелуи бессонницы. – Кичмир, – махнул он рукой любителю сухофруктов, – отправляйся в Главный зал – там много работы. – Без особых сожалений юноша исчез в переплетении садовых дорожек. – У нас мало времени, – Страж с опаской оглянулся на Гобб. Позвольте представить вам…
– Где Хамудар? – оборвала знакомство Тарун.
Выжимая всё из своего опыта религиозного долготерпения, Страж миролюбиво ответил:
– Глава кафеаха задержался в Назгапе, госпожа…
– Ради Матери звёзд, Эмхис, – от подобной фамильярности его лицо вытянулось настолько, насколько позволяла его круглая форма, – если ты снова пришёл о чём-то меня просить, то зови меня Тарун. – Спутники Стража не смогли сдержать улыбки. Тот, что слева и пониже, слегка всплеснул руками, будто хотел зааплодировать, но предупреждающий взгляд правого вовремя остановил эту вольность. Эмхис же, похоже, действительно явился сюда с просьбой, и немалой: не моргнув и глазом, он принял новые правила общения и постарался скорее вернуть разговор в нужное ему русло:
– Господин Хамудар проведёт эту ночь в Чёрном шатре. После сегодняшней церемонии ему есть, что обсудить с другими шаманами, пока те ещё не отбыли в свои земли. – Тарун сиротливо поёжилась. И без того редкие визиты наставника в Гобб скоро станут совсем редкостью.
– Ясно, – отрезала целительница, давая понять, что не нужно её жалеть, и уже тем более, пытаться заменить ей Хамудара. – Как прошла церемония?
Эмхис опустил бритую голову, что уподобило его округлым каменным алтарям, которыми был усеян весь сад.
– Безобразно, – признался он, разводя руками. – Ничего… – подумав, он так и не подобрал лучшего эпитета, – …безобразней я в жизни ещё не видел. Сначала эта жуткая казнь, клетка, отец и дочь… Потом…
Тарун начала закипать:
– Кажется, не я из нас двоих заметила, что у нас мало времени, – вставила она шпильку. – А если думаешь, что это предел безобразия, так спроси о шлейфе видений, которым «одарил» меня сегодня храм после того, как я почти выполнила свою работу с Предвестниками. Уверяю, – она сверлила Эмхиса холодным взглядом, – там я видела кое-что похуже. – В ответ на его тяжкий вздох Тарун напомнила: – Ты сказал, что казнь была частью церемонии. Кого казнили?
Страж сокрушённо покачал головой; в его блестящей лысине отражался звёздный свет.
– Королевского наместника Джура.
– И что? – равнодушно спросила Тарун. Имя действительно ни о чём ей не говорило.
Из-за спины Эмхиса вдруг выступил один из его спутников – тот, что любит аплодисменты. Не обращая внимания на возмущение Стража, молодой мужчина в изысканном сюртуке с пуговицами из диковинных каменьев без спроса изрёк:
– Это мой брат.
– Тарун, – вмешался Эмхис, – позволь тебе представить: господин…
Его прервал жест тонкой кисти в обрамлении кружева рукавов.
– Не надо никаких «господинов», – отмахнулся гость. – Это мешает совместной работе, – ничего не понимая, Тарун, тем не менее, согласно кивнула, – а её у нас навалом. – Теперь кружево взметнулось назад, указывая на Гобб. – Зови меня Ралаф.
У Тарун закружилась голова. Темп событий опережал возможности её разума.
– Подожди. – Она впилась в мужчину взглядом. – Если королевский наместник – твой брат, то выходит, что…
– Именно то, что ты подумала, Тарун, – с совершенно не светской прямотой ответил Ралаф. – Вагра – моя племянница.
То, что горизонт уже слился с темнотой ночи, целительница сочла за благо. Неприятно наблюдать, как он качается. Тем не менее, на прямоту она ответила прямотой:
– Что ты здесь делаешь? Тут хватает хлопот и с твоей племянницей. – Тарун покосилась на недобро светящиеся окошки Гобба: – И с её друзьями.
Ралаф невесело усмехнулся. Для человека его происхождения, да ещё попавшего в такой переплёт, он держался вполне достойно.
– Среди них я и должен бы сейчас быть – тех, кого ты называешь её «друзьями». – На уточняющие вопросы Тарун пожалела воздуха в лёгких. Само выражение её лица уже был вопросом. – Меня приняли за одного поклонников племяшки, – поспешил пояснить Ралаф.
– Предвестников, – машинально поправил его Эмхис, как будто от неправильного названия их безумие может выйти из берегов.
– А я как сказал? – брат Вагры рассеянно поскрёб гладкий подбородок. Причина его внешней невозмутимости так и оставалась загадкой, хотя боль от потери брата отражалась в угасшем взгляде и опущенных уголках рта – такого же тонкого, с прихотливым изгибом, как у его племянницы. – В общем, стражники и работники вашего заведения, – Эмхис возмущённо вскинул брови, – не пожелали уточнить, чем вызвано моё состояние после окончания «представления». Почему, интересно, я, только что лицезревший незабываемую сцену убийства моего брата и превращения племянницы в жуткое существо, у которого платье не помещается в клетку и которая способна заражать своим настроением всё живое, почему же я после этого некоторым образом впал в депрессию?
– Что такое депрессия? – заворожённо спросила Тарун. Как бы ни был опечален этот Ралаф, жизнь, нет, торжество жизни било из него ключом. Это исцеляло.
– Это когда ты сидишь, обняв себя за колени, один во всём целом мире, мычишь что-то нечленораздельное, жалеешь себя и не реагируешь на удары палкой. Ну ещё временно перестаёшь любить вино и сочинять стихи.
– Тебя били?
– Скорее проверяли, не агрессивный ли я.
– Погоди… – В Тарун что-то щёлкнуло: не сходится. – Но ведь Предвестники как раз обычно агрессивные. Видел бы ты, что творилось здесь в прежние времена. – Эмхис, видимо, помянув их про себя недобрым словом, закатил глаза к звёздному небу. Тарун же не понимала уже ничего: что происходит с Предвестниками и почему она так легко и доверительно общается с дядей своего врага? – Признаков того, что ты зовёшь депрессией, я у них до сегодняшнего дня не наблюдала.
– Тарун, – Ралаф впился в неё проницательным взглядом, – большую часть времени, что я находился в обществе этих духовных лиц, – бабочка белого манжета перелетела с Эмхиса на второго спутника, – они живописали мне твои чудеса. Признаться, я…
«Опять не сходится».
– Прости, что перебиваю, – снова вклинилась целительница, – но если тебя приняли за Предвестника, почему тогда ты не в гнёздах Главного зала?
Ралаф довольно искусно изобразил смесь разочарования и сожаления. Сверкнув перстнями, он приложил холёную ладонь к шёлку кремовой рубашки и тоскливо произнёс:
–  Вижу, что вам уже наскучило моё общество, раз вы желаете поскорее отослать меня к почитателям племянницы. – Но не успела Тарун и рта раскрыть, как в тоне мужчины поблекли шуточные интонации. – То, что я сейчас не в толпе мычащих безумцев – заслуга моего нового друга Эмхиса. – Новый уровень обезоруживающей фамильярности вновь уподобил глаза «нового друга» паре серых блюдец с тёмными каёмками. – И слава Огненному, потому там сейчас как раз кормёжка. В меню сырое мясо, гнилой инжир и какие-то жуки – вряд ли те деликатесные крошечные создания из Мускатных рощ Слепых песков, что в толчёном виде великолепно дополняют сыровяленые окорока полуторагодичной выдержки. – Теперь уже сдержать улыбку не смог никто. Словно талантливый лицедей, Ралаф менял настроения и эмоции, как дерево – цвет листвы. И хоть подобная артистичность не слишком вязалась с ситуацией и обстановкой, она, тем не менее, не выглядела вульгарной. «Образы и личины исцеляют, – признала Тарун. – Причём, и зрителей, и актёров». Где-то в тёмном углу насуплено кивнула Нымь. Ралаф же продолжил свой рассказ: – По правде говоря, когда после церемонии меня связали, швырнули в битком набитую безумцами повозку и привезли сюда, я и в самом деле мало чем отличался от них. Сначала потому, что после казни брата и вчерашнего перебора с нафрией впал в подобие шаманского транса, и, возможно, тоже мычал. Мычал наверняка лучше, чем соображал, – добавил он, не без удовольствия любуясь реакцией Стража на признание в употреблении галлюциногенных порошков. Насладившись возможностями его глазных мышц, Ралаф вернулся к повествованию: – И вот я здесь, – почти воскликнул он, – среди гнёзд, камней и алтарей. Отличное начало плохой истории. Естественно, я испугался. Но это даже хорошо: страх подсказал мне и дальше вести себя, как остальные пассажиры. Ваши пациенты, Тарун, вообще-то – довольно жуткая компания. Труппа экспериментального театра Красных песков по сравнению с ними – тихие ягнята.
Молнии трёх улыбок обрушились на храмовый сад громом смеха. Невольное восхищение шевельнулось в душе Тарун: этот смех, искренний и освобождающий, прозвучал, как удар колокола. Но лёгкость его живительных переливов, заглушающих тягостное мычание из Гобба, была такой же иллюзорной, как образы Ралафа. Ибо в нём слышался вызов всему мраку, что несли крылья Стервятника Чарьа.
Этот смех был объявлением войны.
Все дальнейшие слова, признания, тайны и первые договорённости, озвученные и утверждённые троицей, были так же логичны и предсказуемы, как дождь после грозы. Третий собеседник оказался грумшу. Целительница не сразу узнала в нём чванливого юношу-ваятеля, который несколько лет назад около этих же самых скамеек обзывал Тарун «проклятым Стервятником» и едва не плевался в неё. Помрачневший и ссутулившийся, с загрубелыми от лепки руками, он мало напоминал того молодого грумшу с соломенными волосами. По просьбе Эмхиса он достал из нательного мешочка свои новые изделия из обожжённого теста.
– Лепил по личной просьбе Нугура, – признался Ваятель с какой-то детской стыдливостью.
Оказалось, его дар объединять людей Чёрный шаман использовал по назначению: на мозолистой ладони Ваятеля лежали искусно вылепленные птичьи когти.
Благодатный дождь планов нового союза усиливался, а недостаток времени, отведённого на тайную встречу, превратил его в ливень. Ваятель больше не станет лепить когти и развешивать гирлянды из них в подполе своих покоев. Лепить их теперь станет Ралаф, благо подручных материалов в Главном зале предостаточно, а копание Предвестника в грязи не вызовет никаких подозрений. Эти, лишённые дара грумшу пустышки, и отправятся в коллекцию Ваятеля, тогда как он вновь сосредоточится на лепке ладоней: союзу скоро понадобятся помощники. Слова «последователи» все сознательно избегали. Ралаф, по его собственному настоянию, останется в Гоббе играть роль Предвестника и наблюдать за племянницей. По его собственному выражению: «Глаза и уши в Гнёздах безумия нам не помешают». Предложение Эмхиса пожалеть себя и вернуться домой под его личным поручительством, дядя Вагры решительно отмёл, назвав «вредящим делу этикетом».
Тарун углубится в собственный дар исцеления. Станет чаще посещать Предвестников под предлогом борьбы с безумием за их жизни, а на деле будет стараться всё глубже проникнуть в их разум Отражением. Ладони Ваятеля будут усиливать её целительство, «заражая» им другие гнёзда.
Эмхис, подобно серому кардиналу, будет соединять звенья цепи восстания против Стервятника: осторожное убеждение влиятельных шаманов кафеаха, других грумшу, которых Нугур ещё не успел отравить своим тёмным искушением, замена когтей на ладони – всё это ляжет на и без того грузные плечи Стража Гобба.
– Я стал им только сейчас, – прошептал он, глядя на девятиярусную храмовую цитадель, словно в первый раз.
Ночной воздух не был спокоен. Со стороны главного входа скрипели телеги и повозки, цокали лошади, звякали упряжи, раздавались окрики приказов, разносились отзвуки сумбурной борьбы с телами, лишёнными разума. Откуда-то с южной подъездной дороги летучей мышью вспорхнул крик:
– Расступись! – Голос принадлежал Нугуру. – Королева Стервятников!
Мгновение тишины снёс смерч трепещущего, леденящего «М-м-м-м-м!..» Поданные приветствовали свою королеву. Гобб сузил щёлки окон, нахмурил брови из надписей и гравировок, сжал челюсти подоконников, дыхнул дымом потушенных свечей, полоснул по дорожкам лепестками паучьих лилий. Храм приготовился.
Планы же о возможной завтрашней встрече с Вагрой Тарун пока оставила от всех в тайне.
«Каждый на корабле должен выполнять свою работу», – снова подумала она.