Гл. 18. Варфоломеевская ночь на Погосте

Примечание. Все совпадения фамилий случайны. Персонажи романа-сатиры имеют прототипов, фабула основывается на сведениях, почерпнутых из рецензий, с небольшой долей гротеска и художественного вымысла. Некоторые пародируемые реплики имеют реальную основу и сохранились у автора в копиях.

***

Что-то странное происходило после встречи в "Скарабее" со стариком Хрипновичем. Он написал наутро под главой романа Кефировой:
— Ха-а! Что, приумолкли бабки после того, как телевизор посмотрели? То ли еще будет! Расцветем! А вы останетесь в дремучем прошлом! Доживать до ста лет будут только такие оптимисты, как я!
Однако к обеду этот радостный вопль со страницы Кефировой пропал. Удалить его мог только сам Хрипнович.
Неужели стал умнеть?
Он и матерился теперь меньше, и навозными шариками не бросался...
Возможно,  оценил боевую хватку опера и его потенциал в связях с верхами и дном. А может быть, причиной сдержанности старика стало то, что некий вражеский злодей по кличке Кувалдин что-то там такое раскопал про  него, Хрипновича, и грозился  причинить ему немало печали. Интернет ведь вещь такая. Все можно раскопать, чтоб человека закопать. Ну, пусть попробует, пыхтел своей трубкой Хрипнович. Однако на время он от Кефировой отвлекся. Ужасно было то, что он несколько лет дружил с этим самым Кувалдиным, своим земляком! Они были в переписке! Переписку не так давно Хрипнович всю вычистил, но враги могли скопировать. И теперь будут шантажировать его! Надо подумать, как свалить связь с Кувалдиным на Кефирову. Где-то он похвалил ее сатиру, а она, дура банальная, и расцвела! Теперь из этого можно слепить что-нибудь, кумекал Хрипнович.

...А вот Кукухаев не имел столько ума, сколько Хрипнович, хотя по возрасту они были почти ровесники. Но держать язык за зубами матерому старому журналисту, которые все профессиональные болтуны,  было трудно.
Кукухаев сочинил ядовитый стишок про Петрухаева! Он решил устроить всем недругам Варфоломеевскую ночь на Погосте!

Сидит над пропастью во ржи. Ирония

Замучили читательские посты:
Где мой «единомышленник» по прозе?
Тот, что писал, вселяясь на погосты?
Не окочурился ли в ночи на морозе?

(Ну, это он приврал: никто, кроме Нюты Реверс, не спрашивал у него про Петрухаева).

Меж тем,  он кличку принял "Водяной":
Воды в его романах много и маржи.
Посколь же любит к водке хлеб ржаной,
Сидит на пропастью, весёленький, во Ржи*,

(Кефирова-Ржаная улыбнулась!)

Еда, как знаем,  у него проста,
И как герой, из своего ж романа,
С похмелья ждёт пришествия Христа,
Да хвастает: придёт Тот без обмана.

Ох, шедеврально! Кефирова расхохоталась. Кукухаев перекрестился и вставил-таки имя Христа всуе!

Как взыграла ревность в Иваныче! Полюбил он Петрухаева какой-то ненормальной любовью. А тот переметнулся к старухе Кефировой! Сидит во ржи среди зимы, да еще над пропастью! Уж все себе отморозил! Прыгнуть, что ль, решил?

Но с логикой у Кукухаева всегда было туго.

Попрекать же опера Петрухаева похмельем было и глупо, и небезопасно.

С чего старикан взял, что опер пьет? Самоирония была чванливому Кукухаеву недоступна. Он высмотрел, что Петрухаев в  письме к улыбчивой графоманке Кефировой назвал себя Гоголем, Достоевским и Булгаковым в одном флаконе, причём флаконе "Старого Кёнигсберга".
Старуха когда-то подколола его этим "Кёнигсбергом", видимо, от зависти. Но могла и присочинить —  имеет право на художественный вымысел и гротеск, как она заявила.

Но как же так? Ведь Кукухаев помнил, что на дачу к нему Петрухаев заявился с бутылкой этого самого коньяка!
— А что, он должен был с тортиком приехать, и с букетом фиалок? — ехидно спросила Кефирова. —  Не такие у вас были отношения.

Надо сказать, что сам Кукухаев отнюдь не был трезвенник. Это было видно по его безгрешному лицу заслуженного офицера, привыкшего к горячим и холодным точкам, к командировкам и награждениям, к звездам, которые плавают в стакане, прежде чем взлететь на плечи! Иваныч умел и выпить, и закусить. Он всегда этим гордился!
Но вот стихов он об этом не писал, по крайней мере, открыто.

Сейчас он поступил, честно говоря, как крыса, а не как скарабей с навозным шариком.
Еще и Христа приплел. Да был ли он трезв, когда сочинял этот стишок, субботним вечером?

— Ну, что теперь будет? —  с тревогой думала Кефирова.— Лучше бы он не связывался с   "папой римским и тверским"... который и адрес его знает... Еще неизвестно, кто кому устроит Варфоломеевскую ночь!

...В то время, когда его безжалостно посадил голой ж... в сугроб на заснеженном поле озимой ржи, с бутылкой водки и краюхой ржаного хлеба, ехидный Кукухаев,  гениальный писатель Петрухаев вдохновенно писал продолжение романа в своей теплой и уютной квартире. Его героям, участковому и священнику, предстоял бой с нечистью, заселявшей родные просторы. Нечисти тут водилось немало.
Он отвлекся только, чтобы написать Кефировой письмецо.
— Любовь!
Глава —  неподражаемая. Просто выстрел в десятку! Никогда так не смеялся.
Кстати! По поводу "графоманки". Вы уж простите меня великодушно. Я же всем известный Митенька Карамазов, ещё и не то могу в запале. Ну, Вы-то уж это знаете. Так вот, решительно беру свои запальчивые слова обратно. Написано великолепно. Слышите? Великолепно!
Что касается "папы римского и тверского" - это на 10 баллов по пятибалльной системе. Придётся заставить своих малышей-птеродактилей (их сотен пять), читать хорошую ядрёную сатиру. Сразу вспоминается у Высоцкого:

Сижу на нарах я, в Нарофоминске я.
Когда б ты знала, жизнь мою губя,
Что я бы мог бы выйти в Папы Римские,
А в мамы взять, естественно, тебя!

Иванычу от меня самые добрые пожелания и воздушное лобызание. Главное, чтобы он его не воспринял, как поцелуй Иуды.
Ваш Дмитрий Карамазов.

***

... Письмо Татьяны к Онегину не вызывало столько слез у читателей, сколько вызвало новое послание Кукухаева к оперу Петрухаеву.
Увидев, что бодрый опер изрядно похохотал над стишком про свое зимнее окоченение во ржи над неведомой пропастью, да еще утерев с лица воздушный поцелуй, оскорбленный и раздосадованный Кукухаев в ночи переделал свой стих.
Во-первых, изменил название:
"Шурша, вопит, что не Иуда. Ирония"

Во-вторых, добавил такие куплетцы:

Да нет! Предав друзей своих, покуда,
Пройдя трясины, глушь лесную,
Укрылся в ниву старую, ржаную.
Шурша, как ёж, вопит: "Я не Иуда!"
...
Колосья гладит, щупает, винясь,-
Уйду, мол: я ведь только в гости,
"Неделю-две вновь буду на погосте,
Пока же потерпите вы меня!

Так дивно мне в соломенном домишке!
Я, как и вы, душой и сердцем чист,
Неугомонный, стойкий коммунист,
Хотя твержу, что будто князь я Мышкин".

Уж сколько претерпел я горя, бед.
Лишений, унижений и скорбей..."
"Ты был и есть презренный скарабей!" -
Услышал он безжалостный ответ.

— Ба-а! — удивилась Кефирова. — Только что пел песнь благородным скарабеям,и вдруг — "презренный скарабей"! Шарахает Кукухаева нехило...
Смешнее всего было, что тот, кто терпеть не мог большевиков и большевичек — Петрухаев вдруг стал у него "неугомонным, стойким коммунистом"!
Вот он, Кукухаев, был нестойким коммунистом, чем и гордился. А Петрухаев, раз спелся с Кефировой, наверняка показал ей спрятанный от всех свой партбилет! И  все его рассуждения о необходимости и даже спасительности монархии в стране — туман и морок! Попытка отвести глаза!
Кукухаев был любитель стукнуть. Во всех смыслах. Но сейчас он чувствовал, что основания хлипкие. Увидев, что ночью Хрипнович опять завел свою шарманку о необходимости репрессий, да ему подпела Нюта Реверс, ехидно упомянувшая скарабеев, которые и на нее могут покатить навозный шарик, Кукухаев принялся думать.
Удивила его Нюта. Тоже теперь не хочет быть скарабьихой.
Но уже все трое запачкались в навозе. Вот Петрухаев ловко соскочил,хочет быть чистеньким.

 Иваныч абсолютно был уверен, что он не графоман. Что его стишок — "ирония". Назвать его сатирой он побоялся. Но в копилку для новой книги включит. А куда они денутся, напечатают и издадут, за его деньги. Он еще покажет всем кузькину мать!

Итак, Варфоломеевская ночь оказалась ненастоящая, прошла без жертв. Жертвой был только Кукухаев, который так и не уснул до утра.