Двадцать четыре часа из жизни приболевшего

     Сказать, что инсульт подкрался незаметно, означало бы прилично уклониться от истины.
     Тревожные признаки наблюдались и раньше. Во времена недавние и даже достаточно далёкие.
     И всё же инсульт подкрался незаметно.
     Скорая приехала на удивление оперативно.
     Улыбнуться по просьбе врача не получилось.
     - Странно – сказал я – ранее был смешлив.
     - Разве я спрашивал о Вашем прошлом? – в голосе врача появились стальные нотки – В больницу едем?
     - Есть варианты? – с надеждой спросил я.
     - Нет.
     Впопыхах собрали вещи. Тронулись.
     В дороге сестра долго возилась с моими венами, поставила капельницу.
     Для этого пришлось раздеться и остаться в майке. В продуваемой насквозь апрельским ветром санитарной машине было не жарко, вследствие чего в больницу я прибыл сильно озябшим. Забегая вперёд, скажу, что ноги отогрелись только к утру следующего дня.
     В приёмном покое отобрали вещи, раздели донага и, накрыв простынкой, повезли в реанимацию.
     Не знаю, что вкалывали мне в пути, но ко всем производимым со мной дальнейшим манипуляциям относился я философски, то есть, без малейшего волнения, и даже с лёгким любопытством.
     Реанимационное отделение располагалось на последнем седьмом этаже. За удивительно узкой дверью без надписи.
     За дверью был простор и яркий свет, бьющий в глаза. А ещё высоченные окна в пол, на уровне которых висели облака, заполненные до краёв черной водой.
     Внутреннее пространство показалось гигантским. Колонны и рабочие уголки медсестёр разделяли его на палаты. О жизни за пределами нашей напоминали шумы и голоса, доносившиеся извне, иногда даже из совсем далёкого далека.
     Четыре кровати параллельно окнам стояли у стены. Две, из них, были заняты. Меня уложили на третью свободную. Поставили капельницу. Ноги накрыли одеялом.
     Слегка познабливало, тянуло в сон.
     Фигуру ближайшего ко мне соседа я успел разглядеть. Дальнего же увидеть так и не пришлось. Только изредка слышал я его басистый голос, отдающий кому-то всякие бессмысленные в этом помещении команды. Этот получил кличку неизвестный.
     - Сам-то откуда будешь? – услышал я голос и, повернув голову, увидел глаза соседа справа.
     Ответил.
     - А я из Никольского – обрадовался он – между прочим, член союза писателей Российской Федерации. И заслуги есть. И даже немалые. В местной многотиражке печатался и в Пушкино. Правда денег за публикацию пришлось дать, в задницу кое-кого поцеловать, но тут, брат, ничего не поделаешь. Нужно, нужно оставить что-то монументальное на земле после себя.
     - С образованием, небось? – сосед, которого я мысленно успел окрестить литератором, снова выдернул меня из полузабытья.
     Я молча кивнул. Вопросы были неожиданные.
     - А вот у меня только среднее. И что с того? Лев Толстой, например, пошёл однажды на прогулку и пропал. Родня волноваться стала, тревогу забила, искать кинулась. Но к вечеру он сам вернулся. Я, говорит, с таким человеком только что общался шесть часов, наговориться не мог. С кем же, спрашивают? А с крестьянином обыкновенным. Мудрейший человек оказался. Настоящий русский интеллигент. Лев Толстой, а понимал, что дело не в образовании.
     Соседу – литератору, как я понял собеседник был не нужен, общался он сам с собой. Его речь напомнила повседневную жизнь горного ручья, который громко шумит, попадая в каменные завалы, успокаивается, вырываясь на ровные участки, и снова шумит…
     - Со мной за счастье считают пообщаться и профессора, и академики, и писатели маститые. Удивляются, откуда во мне ума столько?
     На стойке с капельницей менялись пузырьки, я уплывал в сон, а возвращаясь вновь попадал в водоворот этого ручья.
     - …девятьсот восьмидесятый – год основания Киева, девятьсот восемьдесят восьмой – крещение Владимиром Руси, тысяча сто сорок седьмой – год основания Москвы, тысяча двести сороковой – невская битва, тысяча семьсот третий – основание Петербурга…
     Только обед смог прервать на время этот поток.
     От обеда я отказался. Причины было две. Во-первых, не хотелось. Во-вторых, смущало отсутствие туалета.
     - Зря отказался – услышал я голос соседа – котлеты с гречкой сегодня хороши. И подлива вкусная. А кисель, кисель – произнёс он мечтательно – божественен.
     В перерыве между обедом и полдником с вафлями, которые оказались у литератора под кроватью в его личном пакете, я узнал много нового о кроликах, курах и необыкновенных зелёных яйцах с чёрным желтком, которые они у него несут. Дальше шли рассказы о тяжелой крестьянской доле, о детях.
     - Трое их у меня. Поздние все. Я же красавцем в молодости был, у девок нарасхват, жениться не торопился…
     Приходили врачи, снимались кардиограммы, УЗИ, вёдрами забиралась кровь, шестой час вливались из капельницы в мое размякшее тело разные жидкости, я уходил в сон, возвращался и снова уходил.
     По залу сомнамбулами бродили стайками люди в халатах. Молча обходили больных, разглядывали мониторы, иногда еле слышно переговаривались.
     Запомнилась пара молодых лиц кавказской национальности. Один был высок и худ, второй – низок и толст. Передвигались они удивительно синхронно, словно пара в фигурном катании. С руками в карманах выглядели карикатурно. Я мысленно пририсовал обоим большие кепки и долго наблюдал за их удаляющимися спинами, погружаясь в сон
     Ужин и тётку принесли одновременно.
     От ужина я отказался. Про тётку меня не спрашивали, положили молча. На остававшуюся свободной кровать слева.
     Была она в теле. А ещё молчалива, аккуратно причёсана, набелена и накрашена. Возрастом семьдесят плюс. Впрочем, здесь могу ошибаться, всегда с дамским возрастом попадаю впросак.
     Она тоже была нага.
     Мысленно я назвал её дамой интеллигентной наружности неопределенного возраста.
     Пока её снимали с каталки и укладывали на кровать, я отвернулся.
     Даму знобило, её укутали двумя одеялами, поставили капельницу и она затихла.
     Но не спала, а внимательно меня рассматривала.
     Сказать, что меня это огорчило, не сказать ничего. Всё дело в том, что писал я изредка в пластмассовую утку, подвешенную на крючок к моей кровати. И делать это мне было удобно именно с её стороны.
     За спиной литератор вновь что-то нахваливал и ел это с аппетитом. Тогда запомнился только его компот из сухофруктов.
     Я вновь задремал ненадолго. Разбудил громкий речитатив и подвывание нашего литератора. Текст был сплошной абракадаброй, музыка музыку напоминала весьма отдалённо.
     Тут не выдержали сёстры.
     - Опять хулиганишь – закричали они дружно – выспался за день?
     Литератор невозмутимо повернулся в мою сторону и объяснил:
     - Я же ещё стихи пишу и песни, сочиняю музыку и сразу напеваю слова, так у меня лучше получается.
     Хочется отметить, что подобные демаршы литератора не оставляли равнодушным его неизвестного соседа. Они его будили. И тогда он моментально включался в эту придуманную жизнью пьесу.
     - Стой, кто идёт? – кричал он громко – Стой, стрелять буду! Считаю до трёх. Один, два, три.
     И, обращаясь к кому-то, приказывал:
     - Иди, принеси, я его кажется в ногу ранил.
     Ещё неизвестный периодически делил с кем-то жилплощадь, угрожал кого-то выселить, уверял, что пусть в ней и не живёт, но право на неё имеет.
     Потом затихал, пока его вновь не будил сосед.
     Мешал яркий свет. Медсестра сказала, что свет на ночь здесь не гасят, но щадящий режим часиков в одиннадцать включат.
     Не обманула.
     В одиннадцать свет немного приглушили. За сестринским уголком собрались молодые сёстры. Человек шесть – восемь. Обсуждали корпоратив, случившийся пару дней назад. На полной громкости крутили видео из телефона, хохотали, как могут хохотать молодые и незамужние, кровь с молоком, не знающие куда девать свою энергию, пышущие здоровьем девчонки. Во весь голос.
     Ролики сменяли один другой. Судя по комментариям, это были пляски.
     - Михалыч, то, Михалыч, что вытворяет.
     - А Верка, смотри ка, задницей перед ним крутит.
     Всё это было очень громко и я начал уставать.
     Спасла дама – соседка.
     Одна из медсестёр уронила на пол что-то твёрдое. Раздался звук, похожий на выстрел.
     - Эй, кто там дверями хлопает? – раздалось вдруг.
     Все оцепенели.
     Таким голосом в кино обычно разговаривал Бог. Да и не голос это был, а трубный глас. Шёл он, как всем показалось, откуда-то сверху.
     Стали подтягиваться другие медсёстры, опасливо расспрашивая друг друга о том, что только что произошло.
     Быстро выяснилось, что таким голосом разговаривает дама интеллигентной наружности неопределенного возраста.
     Веселье закончилось. До часу ночи удалось подремать в полной тишине.
     А потом наступило время звездочётов и литераторов.
     Звёзд на небе не было, литератор присутствовал.
     - Сестра, судно! – вдруг пропел он жалобно.
     Сестра отсутствовала. Звать её пришлось минут десять.
     Голос зовущего менялся раз от разу. От нежно просящего до гневно требующего.
     Проснулся неизвестный. Стали звать в унисон.
     Сон сдуло как ветром.
     Появилась сестра, принесла судно, помогла на него пристроиться. Сосед с видимым удовольствием прощался с тефтелями и гречкой с подливой. Потом его подмывали и попытались уложить спать.
     Но это было его время.
     - Ты сморчки собирал когда? – обратился вдруг он ко мне.
     Я отрицательно покачал головой.
     - Эх, а я люблю их собирать. Сейчас самое время. Места знаю. А готовлю их, пальчики оближешь.
     - А чем сморчки от строчков отличаются, знаешь?
     Я вновь отрицательно покачал головой.
     Лекция о различиях этих грибов, местах их произрастания, рецептах их приготовления стала незаметно погружать меня в сон.
     - Сестра, судно! – прервав неожиданно рассказ, заорал литератор.
     И снова не было на месте сестры, и снова проснулся сосед, и снова просили они судно. Виртуозно. На два голоса.
     Соседка не спала.
     - Прекратите безобразничать – проиерихонила она.
     Сразу объявилась сестра.
     Расставание с киселём и вафлями ничем не отличалось от расставания с тефтелями. И произведено было с удовольствием.
     В третьем часу ночи литератор вновь возопил о судне.
     Сестру пришлось ждать гораздо дольше.
     Уже не спалось. Проснулся неизвестный.
     - Если ты не заткнёшься – пробасил он – я сейчас встану и набью тебе морду. Это литературный перевод. Некоторые слова были другими.
     Я услышал, как заворочалась рядом дама. Даже приподнялась немного на подушке, видимо надеясь увидеть заслуженное возмездие своими глазами.
     Честно говоря, такая надежда зародилась и у меня.
     Но неизвестный сфальшивил.
      - Клавка – заорал он - прячь золото. Отдайте мне русского. Стой, стрелять буду!
     Прибежала сестра. Всё повторилось.
     Удивительные медсёстры были в отделении. Я ни разу не слышал от них матерных слов, оскорблений в адрес больных, жалоб на свою судьбу. Низкий вам поклон.
     Литератор буянил до пяти утра. Требовал отключить его от капельницы, вынуть изо рта кислородную трубку, дать обезболивающее, сетовал на больную ногу.
     - Вы что – голосил он – хотите, чтобы я без ноги от вас ушёл?
     В пять он уснул сном младенца.
     К шести утра согрелась дама. Она лежала по пояс обнажённой и тихонько похрапывала.
     В шесть стали появляться люди в белых халатах.
     Один из них, небритый и неряшливый, постоял немного у моего монитора, на котором замерла цифра сто сорок один. От верхнего давления, измеренного накануне вечером.
     - У – мне показалось, что он назвал мою фамилию – так сорок и держится?
     Вопрос адресовался к сопровождающей его сестре.
     - Да – ответила она – сутки сбить не можем.
     - У него, похоже, разрыв желудочка, перспективы незавидные.
     И обе фигуры медленно растворились в глубине зала.
     Передо мной моментально возник образ Пашки Колокольникова. В генеральском мундире, читающим лекцию в женской кардиологии сельской больницы:
     - Сердце тоже имеет несколько желудочков. М-маленьких…
     Время, оставшееся до утреннего обхода, я потратил на мысленное составление завещания. Ругал себя, что не сделал этого раньше.
     А ещё за то, что так и не научил жену пользоваться многочисленными электрическими автоматами, водяными, газовыми и прочими кранами, разбросанными по дому.
     - Пропадёт теперь.
     Около десяти появилась наконец большая группа людей в белых халатах во главе с грозной тёткой – начальницей. Утренний небритый был с ними.
     Начали с неизвестного.
     - Роза Исмаиловна, я категорически отказываюсь брать этого больного в своё отделение – стал возмущаться один из белохалатников.
     - Как это отказываетесь, Владимир Пантелеевич? – возмущенно возразила та, кого назвали Розой Исмаиловной – Вы же мне еще вчера гарантировали, что заберёте его.
     - Да, гарантировал. Но вчера это был совсем другой человек. Всё другое – давление, кровь, моча… Что вы сделали с ним за сутки?
     - Да он здоров как бык – упиралась Роза Исмаиловна.
    И вдруг сбавив тон, миролюбиво произнесла:
    - Заберите, мы все так от него устали.
    - Ладно. Готовьте – был ответ.
     Литератора переводили без возражений.
     На меня едва взглянули.
     - Инсульт в стабильном состоянии. Готовьте.
     - Постойте – окликнул я удаляющуюся группу – а что же там с желудочком?
     Группа остановилась, обернулась и даже сделала шаг в обратном направлении.
     - С каким желудочком? – удивилась Роза Исмаиловна.
     - Который у меня разорвался.
     - С чего Вы взяли?
     - Вон тот небритый сказал.
     И я показал на него пальцем.
     - Я такого не говорил – растерялся небритый.
     - Да не мог он такого сказать – заверила меня Роза Исмаиловна – всё у Вас нормально, скоро Вас переведут в отделение.
     В одиннадцать за мной приехали две сестрички. Подошёл врач из реанимации.
     Нужно было перебраться на каталку и я попросил приехавшую сестру дать мне простынку.
     - Перебирайтесь, не стесняйтесь – громко сказала она – я на мужские достоинства вдоволь насмотрелась.
     - Я тоже – сказал я – на женские. И тоже вдоволь. Но это совсем не значит, что попрошу сейчас показать мне Ваши.
     Раздался дружный хохот. Сестричка смутилась, протянула простынь.
     У окна, матерясь и отбиваясь, воевал неизвестный. У него пытались взять кровь на железо.

Фото из открытых источников. Спасибо автору.