Пушкин о Есенине и Маяковском

В России талантов много, есть
среди них и великие, а гении только
Пушкин, Лермонтов и Достоевский.
 В. Лифинский

«Пути Господни неисповедимы» —
изумился, крестясь, Дзержинский,
встретив Ленина и Сталина в Раю.
 Люцифер. Пол. собр. соч. в 666 тт. Т. 13, стр. 113   

Оговорюсь сразу, не спешите возмущаться и отметать всё влёт. Уверяю вас, что здесь, как и в священных текстах, написана истинная правда, которую каждый Фома, если такой апостол неверия найдётся среди вас, может легко проверить на свой сороковой день (или на тридцать седьмой после отпевания).

В прошлом году мой школьный товарищ, а ныне митрополит Онежский и Санкт-Ленинградский Онуфрий, попросил меня, признанного в оккультных кругах и среди питерских поэто-писателей знатока потустороннего мира и загробной жизни, выступить перед послушниками Архангельской духовной семинарии с лекцией о величайших грешниках в среде знаменитых русских поэтов, а также рассказать будущим святым отцам о реакции на эти смертные грехи других, не менее известных коллег по литературному цеху.

Честно говоря, мне, православному атеисту, странно было слышать эту просьбу, но не скрою, она показалась мне оригинальной, интересной и увлекательной, поэтому я сразу согласился. Так как более тяжкого греха, чем самоубийство (а точнее, убийство человека), — нет, то я решил на примере убийства Есенина Есениным и Маяковского Маяковским, объяснить, почему Пушкин отказался с ними встречаться, сколько бы они не просили его об этом, бросая записки через ограду Рая. Надо отметить, что Господь, памятуя о заслугах Есенина и Маяковского перед Россией, которую Всевышний особо оберегает, простил им все грехи, кроме последнего, поэтому не отправил их в Ад, но и в Рай не пустил, так что бродит по Вселенной эта троица (Господь не стал разлучать Есенина и Бениславскую), только изредка перебрасываясь приветствиями с мимо пролетающими парами — Цветаевой с Фадеевым и Друниной со Шпаликовым. Всех литераторов-самоубийц, любящих Россию и всё русское, Всевышний никогда не отправляет в Ад. По этой причине обогативших русскую литературу и любящих русский самогон Фадеева и русскую водку Шпаликова, Творец определил в небесные бомжи, не поселив их ни в Ад, ни в Рай, как и Юлию Друнину, которая во время войны защищала Родину на фронте, и Марину Цветаеву, которая даже в Париже ("прекрасном для русских и проклятом для парижан" — автор), испытывала острую ностальгию по духовному божественному свету России («Россия моя, Россия, зачем так ярко горишь?»).

Все, кому довелось в Раю встретиться и поговорить с Пушкиным, в один голос утверждали, что гениального поэта больше всего возмущала версия убийства Есенина большевиками. Зачем им убивать его? — вопрошал Пушкин, — если Есенин сам себя провозгласил большевиком и кричал об этом на всю Россию: «Небо — как колокол, / Месяц — язык, / Мать моя — родина, / Я — большевик». Не моргнув глазом — взволнованно говорил Александр Сергеевич, — большевики всю царскую семью расстреляли, включая детей! Целыми пароходами высылали за границу писателей, философов, музыкантов… С чего бы это им нянчиться с Есениным и зачем им инсценировать его самоубийство, если большевики, также не моргнув глазом, могли бы запросто распять Христа, вздумай Он воскреснуть и прийти в Россию, чтобы осудить революцию?! — бушевал Пушкин. Также его раздражали нелепые домыслы о каком-то «загадочном» друге в прощальных строках Есенина («До свиданья, друг мой, до свиданья»). Какой Ганин, какой Эрлих? — негодовал Пушкин, — у Есенина был один единственный друг — это все мы и каждый из нас в отдельности. Как надо не знать Есенина, не понимать его творчество, чтобы нести такую несусветную галиматью про какого-то друга с фамилией. Пушкин так был расстроен этим, что потерял свою любимую кружку, поэтому и предложил Гагарину: «Выпьем с горя; где же кружка? / Сердцу будет веселей».

Пушкин и Юрий Гагарин познакомились, а затем и подружились, на творческом вечере поэта. Александра Сергеевича очень позабавили неумелые строки Гагарина про космос: «Лечу над Русью вековой / И вижу ангелов, летящих подо мной. / Куда летите? — спрашиваю их. / — Россию защищать от бед лихих». Американский журналист Джон Рид, очевидец тех событий, в журнале «Райская поэзия» в своей сенсационной статье «Десять стихов, которые потрясли Эдем», так описал тот творческий вечер Пушкина: «Куда ни гляну — влево, вправо, / Со всех сторон гремело «браво»! / «Ура!» кричали только Ленин, Сталин, / Да первый космонавт Гагарин».

В то же время, Пушкин крайне негативно относился к молве, которую в загробном мире распространяли злые языки (увы, есть в Раю и такие), что Есенин якобы «заблудился в трёх соснах»: Айседоре Дункан, Августе Миклашевской и Галине Бениславской. Те же злые языки утверждали, что Дункан — американская Мата Хари, приехавшая в Россию, чтобы исполнить танец под гимн интернационала, тем самым обаять Ленина и попытаться с его помощью отсрочить образование СССР, из чего можно сделать вывод, что Дункан являлась секретным агентом США. В пользу этого говорит и тот факт, что Дункан была первой американкой, которая применила в России антироссийские санкции и ввела их против Есенина, постоянно поворачиваясь к нему ночью спиной, совершенно не понимая «загадочную русскую душу», загадка которой состоит в том, что русским по хрену, как иметь США и американок, — спереди или сзади! Слава Богу, что Есенину хватило ума, злословили те же злые языки, не удочерять Дункан, как это сделал в наше время Галкин, допившись до того, что удочерил старшую на 27 лет Аллу! Кстати, Пушкина очень рассмешили слова Высоцкого, которые Есенин процитировал Айседоре, когда она уговаривала его остаться жить во Франции: «Мы с тобой нужны в Париже, — как в русской бане лыжи!»

В потустороннем мире мало кто понимал причину коварства Августы Миклашевской, которая, как утверждали злые языки, просила Есенина на неё только смотреть, не трогая руками. Вот что на это ответил ей поэт: «Мне больно на тебя смотреть, / Какая боль, какая жалость!» Есенин, чтобы не обидеть свою музу, умело и мягко уходит от её странной просьбы и тактично намекает ей, что им пора динь-динь, пока он жив: «Может, завтра больничная койка / Успокоит меня навсегда». А вот строки Есенина о скрытом холодном коварстве Августины: «Ты целуешь, а губы как жесть». Тут Пушкин проронил свою самую загадочную фразу: «Ни дать, ни взять»! (Вот и гадай, кому «ни дать»? и у кого «ни взять»?) Что же касается Бениславской, то тут Пушкин, скорее был на стороне Достоевского, женившегося на стенографистке Анне Сниткиной, с которой гениальный писатель обрёл семейное счастье, а не на стороне Есенина, считавшего, что поэтам надо жениться на музах, театральных актриса, балеринах и танцовщицах, но никак не на секретаршах и стенографистках.

Александра Сергеевича, безусловно, очень удивило и озадачило самоубийство Маяковского, целью которого, как полагали некоторые горячие головы, было желание, в том числе, досадить своему «визави» Есенину. Пушкин крайне недоволен был тем, как поэты называли друг друга. Есенин считал Маяковского «певцом банок Моссельпрома», а тот Есенина — «балалаечником» (тут Пушкин задумался: «Почему на Руси барабаны не могут отличить скрипку от балалайки?»). Это надо же до такого додуматься — также негодовал Гений, — чтобы застрелить себя с целью унизить покойного Есенина и показать этим, что в России вешаются только деревенские поэты, нарушая тем самым незыблемое правило, предписывающее великим поэтам России умирать от пули. Какая же это несусветная глупость — сердился Пушкин, — уходить в мир иной из-за каких-то капризов Лили Брик, которая ни в какую не хотела лежать рядом с Маяковским на краю постели, а всегда ложилась только между Осей и Володей, требуя при этом ещё позвать Сашу-банкира?! Юра — возмущённо спрашивал Пушкин своего друга Гагарина, — вот ты можешь представить меня и мою Наталью с Жоржем де Геккерном в одной постели?! — Это же стопроцентное б…, а не любовь! Сидевший рядом с Пушкиным поручик Ржевский от таких слов заёрзал на стуле, поэтому Гагарин его тут же спросил: «Поручик, а вы кого-нибудь любили, как Маяковский, “возвышенной“ любовью?» —  Да-с, не скрою, приходилось и на люстре любить — скромно ответил Ржевский.

Вернёмся к Маяковскому. По мнению злых языков, мещанско-купеческая предсмертная записка Маяковского показала его некую отрешённость от творчества, так и не сумевшего ни превзойти Есенина, ни отстать от него ни в поэзии, ни в критике, ни в любви к женщинам, хотя Сталин (главный «литературный» критик СССР) называл Маяковского лучшим поэтом страны. Об этом писала и Марина Цветаева: «Маяковский …первый в мире поэт масс… Гулливер среди лилипутов». Александр Сергеевич считал, что Маяковский превосходил Есенина только как острослов, но ни как поэт. Пушкина очень рассмешил ответ Маяковского студентке, спросившей, как он при росте почти два метра целуется с девушками? «Беру её за талию и приподнимаю, а потом ей есть на что у меня встать». Маяковскому и Есенину — тут Пушкин опять задумался, — вряд ли дотянуться до Лермонтова. Александр Сергеевич пришел к такому выводу, изучив творчество поэтов, включая посвящённые ему стихи. Лермонтову было 23 года, когда он сочинил «Смерть поэта», а Есенин написал стихи «Пушкину» в 29 лет, но дело не в возрасте поэтов. По понятным причинам, Пушкин не стал публично оценивать эти стихи, но когда он читал есенинского «Пушкина», то на его лице блуждала лёгкая усмешка, а при чтении Лермонтова лицо Пушкина становилось необычайно серьёзным и едва слышны были слова: «Чехов прав, нет языка лучше, чем у Лермонтова».

Пушкин считал Есенина и Маяковского, как ни горько это сознавать и принять, заблудшими поэтами. Есенин — говорил Пушкин — заблудился в самом себе и в двух Россиях — старой и новой, поэтому и шагал по жизни, как и положено Есенину-«большевику», по-ленински — «Шаг вперёд, два шага назад», а Маяковский потерялся в революции, глашатаем и зазывалой которой он был, и которую считал своей главной (старшей) музой. Также поэт заблудился в «Осе с Лилей», которых считал своей младшей музой. Разумеется, от пытливого взгляда Пушкина не ускользнули строки Маяковского, в которых поэт-безбожник и богохульник признаётся, что мечтает попасть на Небо, но только не в Божий Рай, а в рай, придуманный им самим и созданный для поэтов. Вот что в 1920 году пишет Маяковский о своём тайном желании: «Нам грязным что может казаться привольнее — / сплошною ванною туча, и вы в ней. / В холодных прозрачнейших пахнущих молнией / купаетесь в душах душистейших ливней. / А может быть, это в жизни будет, / на что же иначе, когда не на это, / поэтов каких-то придумали люди. / Или я в насмешку назван поэтом?»

Хотелось бы отметить, что Пушкин полностью соглашался с Тютчевым в оценке Маяковского и Есенина, более того, считал, что Фёдор Иванович дал каждому из них точную характеристику: «Поэт всесилен, как стихия — / Не властен лишь в себе самом». Также Пушкин обратил внимание на раскаяние Есенина (такого признания никогда бы не сделал Маяковский): «Стыдно мне, что я в бога верил. / Горько мне, что не верю теперь». «Господи, — восклицал Пушкин, читая эти строки — я то же самое говорил во время южной ссылки, когда брал уроки «афеизма» (атеизма) у одного философа-англичанина в Одессе. Вот только в отличие от Есенина, я «в русской рубашке под иконами умирал» (как об этом и мечтал Есенин), и на смертном одре исповедовался перед священником Конюшенной церкви на Мойке, отцом Петром, да так благочестиво, что плакал». Впоследствии отец Пётр говорил друзьям Пушкина: «Я хотел бы так сам раскрыть душу Богу. Я не кривлю душой – я видел много слезных признаний. Эта душа пред Богом чиста и искренна».

Революция и «неверие в благодать» затмили Есенину и Маяковскому божий свет, а без веры в Бога трудно быть поэтом, поскольку у них наивные детские души, хотя и философский ум, поэтому поэты, как и дети, говорят правду и жаждут во всём справедливости, но при этом не все верят в Бога. Они, как те же малые дети, придумали себе сказку про рай на земле после революции, которая должна была принести людям мир и счастье. Но действительность оказалась другой. Как глубокие мыслители, они не могли этого не понимать. Постоянный конфликт между сердцем и разумом разрывал их на части, подталкивая поэтов к последней черте. Нельзя одной ногой стоять в прошлом (или старом), а другой в будущем (или новом). Первым за два месяца до своей официальной кончины умер Блок, признавшийся в этом 26 мая 1921 года: «Сейчас у меня ни души, ни тела нет». Также задолго до того, как «…кровью попрощаться, без крикливой обиды, тихо призакрыть дверь рукою…» (Троцкий), сгорели Есенин и Маяковский. «Не судите, да не судимы будете» — это про Блока, а не про Есенина и Маяковского. Почему? А потому, что в 27 книгах Нового Завета упоминается всего один случай самоубийства! Верили бы заблудшие поэты в Бога, — Пушкин в этом был уверен, — и вспоминали бы чаще имя библейского висельника, то никогда бы не наложили на себя руки, чтобы не встать с ним в один ряд самоубийц.

Подведём итоги. Являются ли Есенин и Маяковский великими поэтами? Несомненно! Можно ли их назвать гениальными? Нет! Как и Льва Николаевича Толстого, отлучённого от церкви. Гении — это посредники между Небом и землёй, несущие людям своё божественное творчество, дарованное Богом, а в жизни — это обычные люди со всеми достоинствами, недостатками и грехами, за исключением самых страшных и противных Всевышнему. Господь вложил в Есенина и Маяковского частичку самого себя, а они отплатили Ему дьявольским грехом — не только убили себя, но и растоптали данный им Небесами божий дар. Поэтому души Есенина и Маяковского блуждают и мечутся между Раем и Адом, поскольку ни в одной галактике их не принимают, а то что мы их любим и несём на их могилы цветы, души поэтов мало успокаивает, так как люди не боги, по доброте и простоте своей душевной прощают то, что Небеса никогда и никому не простят.