Любовь к жизни!

  В.Чернов-Возрушин    9-ти кратный   Международный лауреат литературной премии «Золотое Перо Руси» (2018 г.); Германского Международного конкурса «Лучшая книга года!» (2020 г.) и т.д.; кавалер наград за литературное творчество: «Святой Благоверный Великий Князь Александр Невский», «Григорий Булатов» и прочее; член «Ассоциации Союзов писателей (СРП и СПР) и издателей России», «Творческого Союза имени Ф. М.Достоевского», «Союза писателей 21 века», и член «International Police Association»; врач, офицер, писатель – триединство.

               


Любовь к жизни     (р а с с к а з)

Гришка очнулся. От холода знобило, слева покалывало в груди, горела голень, ныло правое плечо – боль в спине. Он лежал на боку. Над головой стукались ветки, сыпля снег. Гришка приподнял голову, открыл залепленные снегом глаза – серая мгла вокруг. Закружились тени кустов, деревьев; закачалась земля… затошнило. Подумал: «Сколько я пролежал? Почему не подобрали?! – затревожился: – А может, убиенным засчитали?.. Надо уйти с этого места, пока не замерз, не наткнулись на меня разбойники…»
Хотел опереться на левую руку, встать, но она даже не шевельнулась – онемела; скрежетнул, сжал зубы, начал с трудом сжимать, разжимать кисть, пытаясь разогреть руку. Повернулся – в ноге скыркнуло, острая боль пронзила голень, бедро; в правом плече вывернуло, заломило сустав, приостановилось дыхание, острыми зубиками кто-то куснул сердце… «И плечо свихнуто!..» – Что-то липкое, теплое потекло по спине. «Кровь?!» – испугался, часто задышал. Собрал все мужество, чтобы успокоить себя, и работал, работал кистью отходившей руки… Сердце отпустило – теплый родник забил в груди, отогревая тело. «Надо идти, двигаться, а то замерзну!» – он оторвался от своего места – сделал движение вперед, стараясь волочить ногу. Левая рука теперь плохо, но слушалась; правую «тянуло», как будто кто-то ее загнул, вывернул назад и так держал. Пополз.
Он полз, скрипя зубами, постанывая. В темноте не видно было, он старался ползти прямо,  молился и полз. К онемевшей руке вернулась сила, но начали мерзнуть, коченеть пальцы. Правое плечо и руку будто бы сковало, и он старался не беспокоить их – пусть так, лишь бы не мешало…
Дыханием попытался отогреть пальцы – не помогло, и тогда он вытянул рукав шубы – постепенно пальцы отошли.
А вот ноги… Каждое движение – боль; отдавалось в голове, приходилось часто останавливаться, чтобы не потерять сознание. Еще полсажени, и… нога провалилась в яму – прогнулась, – боль огромной стрелой снова пронзила тело, ударила в голову – в глазах красная мгла, – он потерял сознание.
Сколько пролежал – не помнил. Холодом сковало тело,  то ли от пота, то ли от снежной мокрети лицо покрылось ледяной корочкой. Но холод же помог: заморозил боль в ногах – сознание вернулось.
«Эдак не выйти к людям!.. – испугался он. Умирать не хотелось – не погиб в бою, а вот так вот – замерзнуть… – Господи! помоги и спаси – ты ж добрый – помоги выжить, штобы я смог сходить в поход… Лучше уж там лечь…» – зашептал холодными губами молитву…
«Пока сердце стучит, пока кровь не остыла в жилах, нужно ползти!» – закусил не чувствующие боль губы, пополз.
Полз… Сломанные кости голени, смещаясь, скыркали друг о друга – адская боль, – он полз…
Наконец вытащил свое тело из лесу. Стало светлее. Обрадовался, что выбрался, снова пополз, до крови кусая губы, не в состоянии уже ориентироваться – знал, что если остановится, то уже не сможет двигаться больше.
Временами впадал в короткое забытье. Ему казалось, что он то заползает куда-то вверх, то скатывается вниз – но на самом деле лежал на снегу…
Очнулся – уже не мог двигаться. С трудом поднял тяжелую голову. Было совсем светло, и он подумал о себе, как о другом человеке, удивляясь, как он жив, может смотреть, думать…
Его качало, будто в лодке, но он все же смог различить ровную полосу кустов и понять, что это берег речки.
Одолевала слабость, безволие – захотелось спать, но в самый последний миг пришло откуда-то из глубины подсознания, что сон – это смерть, и Гришка с трудом преодолел себя – пополз прямо на кусты; и не успел ничего подумать, как уже летел с обрывистого берега…
Пришел в себя, приподнял голову, огляделся: неширокая заснеженная лента реки, огражденная с двух сторон – сажени по 3–4 – крутыми берегами, открывалась в обе стороны. Было непонятно: где верх, где низ реки, но какая разница – главное, на ней должны стоять деревни…  Доползти бы до них!
И Гришка пополз…
Вечером дед Васько с десятилетним Санькой нашли его.
Они увидели свежий след, пошли по следу и нашли Гришку, который тыкался головой в оголившийся глинистый берег, пытаясь вскарабкаться.
Когда его закутывали в дубленку, он слабо улыбнулся и снова впал в беспамятство.
Прошло три недели. Зажила рана на спине. Окреп. А вот нога на месте перелома и ниже опухла; пальцы ступни почернели, загноились – зловонный запах шел от них; сильно болела.
Гришка не раз просился на «волю» – хотя бы в сенник-сарай. Ему было унизительно стыдно… «Лучше бы сразу тогда – чем эдак лежать!» – думал он.
По тому, как помрачнел дед Васько, осмотрев сегодня его ногу, он догадался, что у него… «Нет! Только не это – не черная опухоль  – тогда конец!..» – вспотел Гришка.
Из разговора знал, что попал в деревню Гари – в 35 верстах от села Спасского (обрадовался: «Почти дома!»). В деревне осталось 3 двора: Лосинины – дед Васько, сноха его, дочь и внуки: Санька и двое малышей-погодышей; в другом доме Анна – вдова – с титешным ребенком; в третьем жила бабка Воробьиха. На всех одна корова, три овцы, два кабана да десяток кур, гусей…
А на улице тепло, тает днем, пахнет парным навозом, талой водой – весна. Удлинились и посветлели дни. С темно-синего высокого неба солнце льет на землю горячие золотые лучи – все оттаивает, оживает, радуется.
Приход весны Гришка чувствовал и по ребенкам, которые целыми днями пропадали на улице, собирая липовые ягодки, почки,  приходили мокрые; и по веселым голосам пташек в лесу, по граю прилетевших грачей.
…Семнадцатилетняя Опросинья, самая младшая и единственная, оставшаяся в живых, из детей деда,  принесла еду: кашу-тюрю, хлеб пополам с липовыми ягодками, молоко в чашке – недавно отелилась корова – незаменимая поддержка для детей и взрослых в деревне – и, хлопнув дверью, вышла. Гришка поел, прислушивался к граю – столько жизненной мощи было в этих криках; что вдруг до боли в сердце, до дрожи в теле захотелось выздороветь, встать на ноги, жить!.. Приподнялся; сильно болела нога – будто варили стопу. Заозирался – никого из взрослых, только малыши-погодыши Ванька с Панькой возились в углу.
«Надо што-то делать с ногой, а то пропаду!» – Пузики-голопузики, – хотел смешно и ласково, как это делает их мать, но вышло грубо и не смешно… – Цо тебе? Цо с тобой?! – обеспокоенно зацокали подбежавшие малыши. – Пить хошь? – спросила Панька, младшая, в длинном сарафане и, судя по поведению, главная, и, не дожидаясь ответа, послала своего брата за водой.
Гришка попытался изобразить на обросшем лице улыбку: – Ничего не надо… – и, всматриваясь в серьезное по-взрослому белое личико девочки с васильковыми глазами, попросил: – Ты бы послала братца за дедом.
Ванька протянул ладьевидный кленовый ковш: – Пей!.. Зачем тебе дед? – Он сам плидет – он за бабкой Волобьихой пошел…
– Молчи, сорока! – Ванька ладошкой хотел закрыть ей рот, но та ловко вывернулась, побежала, шлепая босыми ножками по земляному полу, в сенки, на ходу продолжая тараторить: – Ногу будут отлезать… Секилой отлубят…
Гришка встретил деда Васько с бабкой Воробьихой, не старой, но сильно худой, настороженно-враждебно. Растерянно поводя глазами, спросил: – Отрезать хотите?  Не дам!..
Дед, севший рядом с Гришкой и собиравшийся уговорить его, оторопел: «Кто мог сказать?! – а потом догадался: – Ванька с Панькой – кто же еще», – только они могли подслушать утренний разговор со снохой. – Лежи! Охолонись, – дед положил широкую ладонь на костистые плечи юноши. – Вон, она еще посмотрит…
Воробьиха, не торопясь, мелкими шажками подошла к Гришке, приподняла медвежью шубу – зловонный запах гниющего мяса ударил в нос. Большими, толстыми в суставах пальцами подавила на синюшную припухлость на месте перелома, причиняя боль, – ниже нога не чувствовала; обратилась к деду Васько: – Я тогда-сь, когда руку ему вправляла, говорила, што нужно отрезать… У него не только сломаны кости, но и кровяные и чувствительные жилы порваны, – видать, острыми краями костей перетерло…
Помолчала, постояла, разглядывая почерневшие пальцы с белыми ногтями, и только теперь взглянула на Гришку: – Помрешь… Ногу рубить будем, – сказала-решила, пошла, волоча ноги, на бабий кут , где растапливала печь – это днем-то! – дедова сноха, мать Саньки, дородная, рыжая, большеротая…
Перед тем как отрубить ногу, Гришке дали целый жбан меду-насыти с отваром сон-травы. – Испей-ко… Заснешь – ничо не услышишь, ничо не почуешь, – успокаивала бабка Воробьиха, подавая снадобье…
Он уснул. Дед Васько привязал его широкими ремнями к лавке, чтобы не бился, оголил ногу, перевязал туго сыромятным узким ремнем повыше будущей культи, конец закрепил. Оглянулся – так ли сделал.
Сноха подошла к Гришке – в глазах слезы, – попрощалась как с покойником, перекрестилась, и, закрыв лицо подолом сарафана, взвыв, выскочила из избы.
Дед Васько и бабка Воробьиха встали на колени перед иконой Святой Богородицы – в руках горящие свечки – зашептали молитвы: просили прощения за такой жестокий способ лечения…
Дед встал, суровый, решительный, взял в большие, мелко дрожащие руки секиру с очищенным на огне лезвием, подложил чурбак под ногу и… Секира с прямой дубовой ручкой, описав в воздухе полукруг, впилась хищно – отрубила ногу – в дерево, – нижняя часть голени с обезображенной ступней, как мертвый кусок мяса, упала, кровавя черной кровью земляной пол… Обрубок, подобно отрубленной гусиной шее, забился, брызгая алой кровью, растягивая сыромятные ремни – треснула лавка под рванувшимся Гришкиным телом, – из широко открытого рта – ужасный крик-стон… Непривязанной головой бился, мотал ею туда и сюда… Мучительно-жалобно кричал… Наконец, побелевший как мел, обмяк, бессильно упала на постель голова с мокрыми волосами; заснул, выдыхая из себя тяжкий стон…
Прошло еще несколько недель. Нога-обрубок плохо заживала – не затягивалась кожей рана, хотя боли утихли, мучившие и после «операции».
За это время закрыло деревню черное крыло очередной – которой уже за последние годы! – беды: потерялись дед Васько с Санькой – ушли «рыбалить» и не вернулись – был ледоход…
Сошел снег в деревне (она стояла на возвышенности), на полях, полого спускающихся к речке и постепенно переходящих в луга. Остался крупнозернистый, льдистый снег в лесу да на тенистых склонах крутых глухих оврагов.
Не успели перемочь последнее горе – на пороге другое: – слегла бабка Воробьиха…
Сев на носу, а чем сеять? Все съели, и, если бы Опросинья не рыбачила «мордами», и не корова,  пропали бы, перемерли…
. . .
…Гришка в последние дни часами лежал, уставя заслюдившиеся глаза на черный от сажи потолок; начал отказываться от еды.
О чем он думал?..
Опросинья – белая, высокая, грудастая, с чуть удлиненным лицом – пыталась расшевелить, растормошить его. Вот и сейчас, подавая вареные рыбки, заговорила: – Ой, скоко окуней, язей налезло!… Наварили, сушить повесили… Пока рыба поднимается по протокам – самое время… А ты ешь, ешь! Чего не ешь?.. – Не хочу… Иди, Опросюшка, иди…
Она обиженно выпятила нижнюю губу, пошла, шепча: «Святая Богородица! Помоги ему – на глазах тает…»
Реже стала Опросинья подходить к Гришке. Дети боязливо ходили около него.
«Ох, не встать ему уж!» – горестно вздыхала-жалела в платок дедова сноха у печи и, поворачиваясь к иконам, крестилась.
Однажды под вечер прошло по дому какое-то беспокойство, суетное оживление, и все стихло. Никого… Через некоторое время в избу вбежала запыхавшаяся Опросинья, кинулась в угол, к Гришке.
Он прикрыл глаза – будто спит. – Вставай! Бабушка Агафья помирает… – Кто? – удивленный и недовольный Гришка открыл глаза. – Да бабка Вор… – и замолкла, перекрестилась девушка: нельзя умирающую по прозвищу называть. – Ну, та, котора ногу тебе лечила… – Бабка Воробьиха?.. – Прости его, Исусе Христе! – снова закрестилась. – Больной – вот и… – Не в своем уме?.. – перебил Гришка, заблестев глазами; приподнялся на локте. – Нет, в своем я уме и уже все обдумал – не приставайте ко мне – хватит людей… себя терзать – не мочь мне жить!.. Кому эдакой – ни вой, ни пахарь… Даже ребенки, и то понимают – ходят вокруг и крестятся, как возле покойника…
Опросинья краснела, набухали слезами голубые глаза, и вдруг грубо: – Нелепицу городишь. Вставай, пошли! Бабушка Агафья всех велела к ей… Благославлять будет. А тебе особо… сказала: «Не придет – прокляну!..»
Гришка побледнел. – Как пойду?! – Как?.. Должен пойти – и все…
Гришка покрестился, пошептал молитву, овладел собой, успокоился. Все равно придется идти – не исполнить просьбу умирающей большой грех, тем более – чего уж таить – от Бога не скроешь: обиду он затаил на бабушку Агафью, хотя и понимал, что нельзя так. – Иди, неси какую-нибудь палку, штоб в подмышки упереться…
Опросинья ожила, блеснула зубами, бросилась в бабий кут и принесла кочергу. – Ты што?!.. На кочерге?.. К умирающей – дура! – черти только эдак-то делают.
Виновато улыбнулась, снова метнулась – подала ухват и, не дав ничего сказать, приказала – потребовала: – Некогда тута-ка палку искать – давай пошевеливай!..
Гришка только заскулил от боли и досады, поднимаясь с лежанки…
Шел он по улице, поддерживаемый Опросиньей, качаясь от слабости, опьяневший от свежего воздуха.
Зеленой дымкой укутаны березы, на черемухе густая зелень, на земле сквозь бурую прошлогоднюю траву проклюнулись ярко-зеленые иголочки – пахло молодой березой, черемухой, новорожденной зеленью – весной…
Теплое, красное солнце просвечивало сквозь листву – садилось.
Мягкий воздух гладил шею, грудь…
Гришке страстно захотелось жить, он почувствовал себя здоровым, сильным.
Опираясь левой рукой на девушку, правой на ухват, он уже начал подходить к большому двору с новым домом с подклетью, как откуда-то выскочили Ванька с Панькой.
Панька ахнула, развела руками: – Ах, батюшки! – светоплеставленье!..
Гришка остановился, заозирался стыдливо, отбросил прочь ухват и оттолкнул Опросинью. – Не пойду – дай палку, сатана!.. Што розинулась? – найди што-нибудь – я постою.
Опросинья прикрыла глаза ладонью, убежала в избу.
Гришка не смог выстоять на одной ноге – упал, больно ударился культей, потерял сознание…
Пришел в себя от прикосновений осторожных, нежных, любящих (это сразу почувствовал) женских рук. Открыл глаза и тут же смутился – он почему-то всегда смущался, когда видел ее, – перед ним на корточках сидела Аннушка. Так близко ее еще не видел.
Снизу вверх вглядывался в обеспокоенно-любящие синие глаза, красивое лицо, заглядывал в тонкий разрез глубоких ноздрей…
«Кого ж так напоминает?! – силился вспомнить, мелко дрожал; на лице выступил пот… – Марфу!…»
Заходя с помощью Аннушки и Опросиньи в избу к бабке Агафье, вдыхая до боли знакомый, родной запах женских волос, так напоминающий Марфу, подумал: «Почему Опросинья не такая – нет у ей такого… женского?..» Он не мог передать словами то чувство, которое испытывал, прикасаясь к Аннушкиному телу; что-то горячее, разогревающее душу и кровь, шло от нее. Как-будто до этого он был в темноте, в холоде, а теперь над ним взошло солнце: отогрело, осветило душу… Каждая клеточка, каждая капелька крови переполнились тем живительным, все одолевающим чувством, без которого не может жить ни один честный человек – любовью!..
Только вот нехорошо: не Васену, а Марфу вспомнил… Почему?! И вдруг озарило: в Васене любил Марфу!..
И даже сидя на лавке напротив лежащей в домовине  бабки Агафьи, ушедшей в забытье, – все остальные стояли вокруг, ждали, когда очнется, – продолжал ощущать Аннушку-Марфу…
Около изголовья умирающей, рядом с незнакомой суровой старушкой с иконой в руках, стояла с ребенком Аннушка. «Посмотреть бы на него – похож ли на Ванютку?.. – подумал о ее ребенке и тут же покаялся про себя перед Богом: – Прости великогрешного раба своего – не о том думающего!..» – Пришел? – тихий, жуткий голос заставил всех вздрогнуть. – Да, – шепотом ответила Аннушка. Болью, жалостью и любовью отозвался ее голос в Гришкином сердце…
– Подойди ближе, – попросила бабка Агафья, не открывая глаз. Он, повинуясь – откуда силы взялись! – встал на одну ногу, осторожно передвинул лавку, сел – совсем близко увидел желтое, иссохшее лицо умирающей, закрестился. – Ждала… Без тебя мне нельзя помереть… – по тому, как она теперь уже смотрела в одну точку – в потолок, Гришка с ужасом понял, что она не видит… – Возьми ключи… – бабка Агафья шевельнула черными помертвевшими сухими пальцами, закостеневшими на большом медном кресте на груди.
Аннушка вытащила откуда-то связку амбарных ключей, протянула Гришке. Умирающая передохнула и продолжала, еле шевеля в свободном от зубов рту костенеющим языком, с придыхом: – Тама… в кадках – жито… я наменяла… берегла на семена… – снова замолкла, собираясь с мыслями и силой: – Хотел ты татар воевать… Бог по-другому распорядился… Тебе выпала великая доля… Победить своих ворогов можно не токо убивая их, но и плодя, множа свой народ… Ты остался единым мужем на всех… От того, сможешь ты… от тебя… выживем ли мы… Выживет ли деревня… народ… Все принесли мы в жертву, штобы победить поганых… Нельзя дать вымереть бабам и ребенкам – тогда конец!.. Целуй крест и пред Исусом… поклянись… отцами и дедами… лежащими в Земле нашей святой… русской… што поборешь хворь… што не бросишь баб и ребенков!.. Помоги вспахать, посеять… Выжить и множиться…
Гришка бестолково, растерянно глянул на стоящих вокруг него: все – женщины, дети – с мучительной надеждой и тревогой ждали, что он скажет…
«Смогу ли?! – но взгляды Аннушки, детей просили, умоляли, требовали. – Должен!.. Сделаю деревянную ногу – живут же… Перекопаю землю, нужно будет – и на коленях исползаю, но спахаю!..» Еще раз взглянул на «пузиков-голопузиков», сиротливо прижавшихся к материнскому подолу, – жалость кольнула грудь, шершаво-колючий ком надулся в горле и, прокатываясь там, выцарапал слезу. – Клянусь!.. – перекрестился Гришка и, наклонившись, поцеловал восьмиконечный крест…
Почувствовал слабость в теле…
Голова у него кружилась, свет стал в глазах меркнуть, затошнило. Он стал падать. «Господи!.. На ребенков бы только не упасть…» – подумал Гришка, успев ухватиться за скамейку, и вместе с ней рухнул, запрокинувшись на спину.
. . .
…Вчера прошел дождь – с громом, с молниями. Как ждали его!
Утро. Светло. Розовеет на восходе широкая заря.
Здесь, на опушке густого ельника, темная высокая росная трава. Быстрее к полю: «Что там?!»
Несмотря на страшное усилие, теряя сознание, – от темна до темна перелопачивал поле, за ним шли с граблями: дробили комья женщины, – перекопали поздно. Засеяли в ряд – по одному зернышку, чтобы хватило на все поле – так никто не сеял…
«Взошло – не взошло?!» – Гришка, крестясь, преодолевая боль в натертом до крови колене, бросился на край поля, встал… Вначале не понял: вблизи вроде нет, но дальше оно было сине-зеленым… Пригляделся и тут только увидел под ногами тоненькие прозрачные зелененькие иголочки: «Жито!!!» Он вдруг ослабел, повернулся, через силу скакнул – упал в мокрую траву, обнял землю, начал целовать – с благодарной мольбой, рыданьем… Как он любил эту землю, Аннушку, на которой теперь можно жениться!.. Он сдержал слово: спас деревню, людей! Вспомнилось: «Татар можно и по-другому бить: плодить, множить свой народ…» – «Што я это раскидался, разнежился – некогда мне – надо идти!..» – укротил он свою безумную радость, страсть. Поднял чистое, мокрое голубоглазое лицо… Показалось солнце – ослепительно брызнули лучи, рассыпались в радужных каплях на еловых ветках… Внизу, от лугов, земли – пар… Пахло Русью!..


Киров, Чернов (Чернов-Возрушин) Вениамин Константинович, veniaminchernov@mail.ru