Дом, в котором

                Павлу Улитину посвящается

На первом этаже находится магазин «Овощи».
«Находится», хотя его никто не ищет.  Все знают – на Чкалова. А мясной - на Звенигородской. Рыбный - на Бабурина. Чего искать?
Единственный над кем, можно издеваться - это я сам.  Живущий крупами и макаронами.   Живущий  разнокалиберной, пыльной  картошкой, создающей впечатление «брака». Она  подаётся в бункер-весы нервным рычагом, включающим транспортёрную ленту.  Отправляется  в подставленную  авоську  через желоб (одна картофелина обязательно куда-то укатится).  Килограмм за десять копеек. А можно  на метро туда и обратно.
Грязная, грустная свёкла. Грязная (кто ж их мыть-то будет?)  морковь, с глубоким морщинами на лбу. Любителям отрыжки - чёрная редька. Всё это (девица в темнице, а коса на улице)  похоже на «черновик»; чистовой вариант на рынке. Идеальный - на ВДНХ. Можем, если захочем! 
Или не так критично: «Всё лучшее детям!», а мы уж как-нибудь. Дети где-то «там» - в детских домах, интернатах, туберкулёзных санаториях. С лучшими воспитателями, докторами и поварами. Не жалко!
Один на другом ящики с постным маслом. Почти до потолка. Кто громоздил?  Сломанную тару вместе  с соломой, оберегавшей бутылки во время путешествия, потом сжигают во дворе. Громкий треск, жар такой, что не подойти (и для чего?), клочья пепла и искры в небо. Дым в оконные щели - не баре.
Но прежде спишут.  Спишут (списывали, списывают) и часть подвергшегося порче  товара.  Не  гвоздями торгуем. Не подковами. Чуток ассортимент к магазинным  условиям. К невостребованности. И куда его? Списать! В этом  главная забота директора, прикидывающегося обыкновенным человеком. Самым обыкновенным.
Капуста квашеная. В двух вариантах.   Один с клюквой, крупного нареза, с французско-майонезным  названием «Провансаль». Второй без клюквы –  так сказать, сермяжная «классика».  Требующая долгой варки, если взята на щи. Если взята. Почему кислые щи варят только зимой? И почему профессор?  А «бледный» вовсе не значит  «нездоровый».
Огурцы. Бурые от возраста и пребывания в вызывающем слюну растворе. Его запах, но не вид.  Выпить  стопку, запить томатным соком, закусить солёным огурцом, брызнув во все стороны рассолом. Брызжут обычно старики. Или полнотелые штабс-капитаны. Только Чехову могло прийти в голову дать такую фамилию офицеру. Но ему простительно, он Чехов: штабс-капитан Солёный, юнкер Сладкий, ротмистр Кислый. Смешно? Горько…
Можно закусить и капусткой. Обыкновенной, которая дистрофически бледна.  Ухватив
ши пястку «триперстно». И похрустев,   ещё одну (стопку)…   Затем закурить на кухне, дымя себе в форточку. Ожидая соседку-соседа, чтобы поговорить, поделиться благодушием. Быть счастливым в одиночку не по-человечески. 
А если добавить репчатого лучку и постного маслица, то уже с картошечкой.  Чем проще живёшь, тем оно надёжнее,  легше – всё лучшее детям и внукам. Закон эволюции.
Квашеная капуста и огурцы представлены  в эмалированных  корытцах. Медицински белых, но с чёрным траурным ободком – символы всюду.  В таком же корытце находится кроваво- красная смесь явной густоты. Сколько литров томатного сока  в двухстах граммах томатной пасты? А в тонне?
Капуста не квашенная. В туго набитых сетках. Как пойманный тигр - выбирай! «Мне вон тот качанчик. Нет! Левее. Да, он самый…» А кто-то говорит «вилок». 
Голубцы, голубки, голуби… Голубец мира. Голубец ленивый. Чем проще, тем легше…
Лук репчатый. Уже начинающий прорастать - обезглавленные Чиполлино, Чиполлоне, остальные Чипо. Не хочешь, не бери. Никто не заставляет. Взять! И сунуть в банку с водой «на стрелу» для витаминов. И на подоконник в майонезных баночках.  А потом забыть.
Или взять исключительно на шелуху! Кто-то копит. Христос Воскресе! Чокнемся?
В углу у окна «фрукты»: стыдливые яблоки со следами побоев, их мумии, мумии груш, чернослива, винограда, абрикосов - варить компот.  От поноса? Для него?
Стеклянные  банки с щами-борщами (как раз на кастрюлю), «Овощными закусками», «Закусками охотничьими», яблочным и грушевым повидло (по цвету не различишь, а на вкус?). Их главная функция -  закрыть  стены, придав им некую восточную орнаментальность.   И пирамидальность - стоят "художественно", нижний ряд на банку длиннее верхнего.  То же и с зеленым горошком, закупоренным  в жесть.  Это уже снарядные гильзы.
Красиво? Кому как. Но со смыслом. С подтекстом.
Каким? Думай! 
***
Сразу над магазином (частично) живёт Надежда Константиновна - одного имени-отчества уже достаточно для самоуважения. Везёт же некоторым! Надеждам Константиновнам, Мариям Ильиничнам, Екатеринам Георгиевнам, Никитам Сергеевичам, Петрам Ильичам,  Фёдорам Михайловичам… Но могут и упрекнуть, могут.
Жизнь Константиновны на две трети (четыре пятых?) прожитая.  И  когда-то посвящённая табачной фабрике, мужу Васе, растущему сыну и бессознательному ожиданию пенсии. Дождалась: сын с семьей в Саратове, внуку семнадцать,  муж телесными остатками на кладбище, душой в аду. По апостолу: «Не обманывайтесь: ни блудники, ни идолослужители, ни прелюбодеи, ни малакии, ни мужеложники, ни воры, ни лихоимцы, ни пьяницы, ни злоречивые, ни хищники — Царства Божия не наследуют…»
Не видать вам Дома Отдыха ЦК, как своих ушей! Константиновне тоже – она «хищница». Хищала с фабрики для своего Васи папиросы. Не покупать же? Как-то они подсчитали экономию, вышло, что можно было купить стиральную машину.   А зачем? И так привыкла. А постельное в прачечную.
Занятий у Константиновны теперь одно  -  сидеть у  окна (на стуле подушка),   наблюдая  улицу, ту сторону. А на этой видеть головы входящих в магазин  и выходящих. Шляпки, беретки, кепки, ушанки, платки - вон, Макариха вышла! Попутно слушая радио. Нравятся Константиновне спектакли:
- Господа, неужели вы придаёте значение предрассудкам?
- Если тринадцать за столом, то значит, есть тут влюблённые. Уж не вы ли, Иван Романович, чего доброго…
- Я старый грешник, а вот отчего Наталья Ивановна сконфузилась, решительно понять не могу.
Сидишь, глядишь, слушаешь… С перерывом на сон,  еду, её готовку. Надо бы и самой винегрета сделать. Или просто свеклы отварить? Кишечнику.
***
Над Надеждой Константиновной живёт Самойлова. Почти – дореволюционные квартиры были перекроены по-разному. Так вышло, что она над ней; одиноких людей столько же сколько не одиноких. Кому-то вертикаль, кому-то горизонт, за него - Все пути для нас открыты! Все дороги нам видны! «Нам» - это им, школьникам, которых Самойлова учит химии. Старая (сорокапятилетняя) дева, имеющая двадцать три квадратных метра, кровать, диван с валиками, платяной шкаф,  фикус, телевизор, торшер, круглый полированный стол, накрытый во избежание скатертью.  На стене репродукция «Корабельной рощи» - предмет расслабленного сосредоточия. Лежа в кровати (торшерного света хватает и на картинку), представлять себя в этом  лесу. Сидящей у ручья на песке, снявшей сапоги и чулки, спиной   к тёплой сосне. А ствол – гигант, тяжелый, величавый. Кора груба, морщиниста, красна.
Ходила за грибами. Устала, проголодалась: хлеб, яичко вкрутую, солёный огурчик. Запить из ручья. Посмотреть на муравья, волокущего иголку. Посмотреть наверх – от качания крон закружится голова.  Жужжат мухи, журчит вода… Пора спать. Потому что завтра пора вставать.
Школа, ученики, «классное руководство», тетради на проверку, лабораторные работы  давно не вызывают у Самойловой никаких чувств.  А раздражение и  усталость  - не чувства. Усталость и раздражение - реакция. Чувства  же… Стыдно подумать! И не думать нельзя  - беспокоит.  Относительно недавно, но сильно.  И конкретно – Самойловой хочется, чтобы к ней в гости пришёл учитель труда Пахомов. Коренастый, грубый, пахнущий (вдобавок) табаком, «животный»:
- А вот и мы!
С мягким  стуком бутылки о скатерть.
В бутылке вино. От него рюмка становится рубиновой.  Выпить, чтобы не мямлить, и Пахомову отдаться! Нет! Дать ему себя взять: поцелуи, от которых  больно губам, стальные пальцы, мнущие груди, нетерпеливое звяканье расстёгиваемого ремня… 
Или не Пахомов, а продавец из мясного. От него так и веет бычьей  силой - тореадор смелее в бой! Или хотя бы военный моряк из соседнего подъезда. Не «хотя бы», а жаждя!
А после выпить серной кислоты, чтобы растворить позор. Без остатка…
Шишкин не помогает. Он  дразнит:  ходила за брусникой, устала, проголодалась. Где бы отдохнуть? А вот здесь, у ручья. Раздеться догола и омыться, остыть - вспотело всё!   И тут он. Спортивного вида грибник с тяжёлой нижней челюстью и жадно блестящими карими глазами.
- И что мне с этим делать? – красная от стыда  Самойлова невозмутимому гинекологу. Гинекологине. – Всю жизнь была к вопросу половых сношений равнодушна, высокомерно считая себя выше инстинктов, а теперь…
- А теперь, дорогая моя, у вас так называемая «вторая молодость». Свойственная  возрасту усиленная работа половых желёз.  Яркий луч перед закатом. Это  ненадолго. Терпите.
- Да, но…
- Тогда выходите замуж! В смысле, найдите себе мужчину, коли невмоготу.
- Да, но…
- Понимаю. Попробуйте отвлечься. Уйдите с головой в работу, запишитесь на курсы. Вяжите, наконец! Или…
- Что «или»?
- То самое….
***
Над Самойловой живут супруги Грибовы. И их восьмилетняя дочь-отличница. И рыбки в десятилитровом аквариуме. Все счастливые семьи похожи друг на друга. Грибовы на Зуевых. Зуевы на Кораблёвых, Кораблёвы на Королёвых, те ещё на кого-то. Да и что мне (нам, вам, им) чужие (наши, ваши, их) радости?
***
Над Грибовыми существую… существует Малапагин. Человек странный и талантливый. Странность (одна из) в том, что он не ест мяса, рыбу, яйца. Ради жизни мяса, рыбы и яиц. И ради «ахимсы». Что это такое, непонятно, но не верить Малапагину нельзя – и ради «ахимсы», а он чепухой не занимается. Он пишет.
Вторая странность – Малапагин употребляет только водку! Запивая её томатным соком, изготовленным  из томатной пасты. Ничем иным. Томатная паста приобретается в «Овощах». Там же остальное, в дополнение к макаронам и крупам. 
И ничего! Ноги ещё как волочит. Ещё как бодр! К себе на четвёртый взлетает за пять минут. А это (он подсчитывал и каждый раз считает) девяносто две ступени.
Пьёт Малапагин не редко. Но никто  - ни Надежда Константиновна со своими соседями, ни соседи Самойловой с нею же, ни Грибовская квартира - ни разу не видели Малапагина пьяным.   Водку берёт – видели, нетрезвым нет. Даже в малейшей степени – весь спиритуозный запал уходит в тексты и созерцания. Тексты свои и чужие; созерцания ничьи.  По определению процесса – созерцать можно только полностью забыв о себе. Лучше ночью, без света, раздвинув занавески, под воркотню чердачных голубей-голубок. Выпил, запил томатным соком и созерцай, затаив дыхание.
Что, собственно? А что достойно созерцания? Рублёв и Грек созерцали иконы. Патанджали собственный пуп. Малапагин созерцает человеческую перспективу. Лет через сто пятьдесят - двести: все люди братья, как психически переживаемый факт; с каждого по способностям, каждому, сколько унесёт. Милосердие выше справедливости. Всякий бесценен и неприкосновенен.  Всякий!  И пусть «хотел, но не смог». Пусть  «мог, но не сделал». Пусть – вольному воля. Но только «вольному»! В этом всё дело.
А пока вытереть слёзы…