Пробуждение героя

                Посвящается существам интеллекта


Глава первая. Вольному воля
        Даже не знаю, с чего начать то, что хочу поведать тебе, неведомый читатель. Невзирая на свое рукописное происхождение, я теряюсь в тексте, не в силах найти свою точку опоры. Наверное, мне никуда не деться от моей роли, навязанной автором.
        Пришло время представиться читателю, кем я являюсь по замыслу автора. Я – простой человек. Таким меня замыслил автор, устав от описания жизни замечательных людей, таких героев, каким самое место быть на книжной полке. Я не такой. Во всяком случае я не желаю пылиться на книжной полке. Вероятно, он подумал о том, почему ему не написать бы повесть о таком человеке, каким является он сам. Мой автор считает себя обычным человеком. Но в глубине души он мнит себя, - я это знаю точно, - великим человеком, слишком великим для того, чтобы быть просто человеком. Может быть, я преувеличиваю насчет своего автора, но я так думаю и не без основания.
        Да, что-то я сбился на автора. Между тем намеревался сообщить нечто о себе. Но как мне быть, мой читатель, не разобравшись со своим автором, ведь именно он является виновником моего появления на свет, на поверхность его сознания из глубин бессознательного. Поэтому я вынужден сказать несколько слов и о нем.
        Знаю, я немного преувеличил, наговорил на автора. Не то, чтобы автор думал о самом себе, что он больше, чем человек, но он хочет быть таким. Нет, быть не сверхчеловеком, как вы подумали бы, имея опыт общения с книгами прошлых столетий. Но может быть кем-то другим, например, вроде меня. Но… тут большое «но», за которое я могу зацепиться и больно удариться, потеряв недавно пробудившееся сознание. В таком случае я – это он, специально забывший себя.
        Нет, я не хочу быть им, даже если он впал в беспамятство. Я хочу быть самим по себе и буду им, чего бы мне это ни стоило. Неужели я фантом в сознании другого, и меня совсем нет в качестве Я? Я есть не-Я? Пусть даже фантом, о котором не ведает тот, кто является виновником моего появления на свет.
        Но, может быть, именно так и рождается всякое Я, да, и, вообще все то, что есть, - нечаянным образом, случайно? Не возник ли также и человек в сознании бога, когда он устал от дней творения, в субботу, а потом воскрес в образе нечаянным образом рожденного? Тогда воскресший – это рожденный уже осознанно? Но есть ли у бога бессознательное? Не он ли и есть чистое сознание самого себя, как абсолютное Я?
        Ну, как я, бедный и несчастный, никому неизвестный, кроме себя, герой, могу вразумительно ответить на те вопросы, на которые положено отвечать только богу? Я, что, Бог? Конечно, нет. Я рожденный в потоке сознания автора, наверное, в тот момент, когда он отвлекся от меня, как героя своего повествования. Вот я за него и решил продолжить дело. Не знаю, что с ним случилось. Может быть, его уже давно нет, что вряд ли. Он есть, но не под моей личиной. Я готов доказать самому себе, а не только тебе, мой драгоценный читатель, что я не перевоплощенный он.
        Да, в некотором роде мой автор был для меня царем и богом, а я был его рабом, средством, точнее, материалом его творения себя автором, творцом. Но не является ли само творение, я, как герой, в некотором смысле тем, что творит автора? Может быть, здесь зарыта собака моего рождения, пробуждения моего самосознания? Но тогда, да, будет моя воля, а не воля автора на мое существование, хотя бы в тексте!
        Люди говорят, повторяя слова из Библии: «И по плодам узнаете их». Кого? Писателей. Одним из плодов моего автора и был я до последнего времени. Мой автор был широко известный в узких кругах читателей интеллектуальной литературы. Да, трудно быть широким в узких местах, - так можно и застрять, и стать очередным тупиком на пути творения. Я не хочу быть в бочке затычкой. Но и плыть по течению авторского воображения я тоже не намерен. Мне этого мало. Так скучно, быть никем. Ведь кто такой герой? Никто. Он представляет автора, а не самого себя. Читая о нем, больше ты узнаешь о самом авторе, а не о нем. И в самом деле, без автора героя нет, или, в лучшем случае, он есть, но всегда за его спиной в читательском сознании маячит тень автора. Автор может стать фигурой умолчания по свое, а не чужой воле. И тогда на первый план выходит его герой, как alter ego автора, как исполнитель его несобственного голоса. Взять того же тебе, начитанному читателю, хорошо известного Федора Достоевского. Так он часто говорил на страницах своих произведений свое, но не от себя лично. Это было его «свое», которое он испытывал на то, что было бы если бы оно было своим, им самим.
        Я хорошо отдаю себе отчет в том, что являюсь творением автора. Но я уже веду себя, как возомнившее себя творение автором, если не своей судьбы, то своего момента. Я тот герой, который стал «калифом на час». 
        Конечно, у любого здравомыслящего читателя может, естественно, возникнуть вопрос о том, не сошел ли герой с ума, что возомнил себя автору, уподобившись тому пациенту психиатрической палаты, который попал туда только за то, что почувствовал себя автором и стал вести себя сообразно этому, как писатель. Но тем не менее в том, что я думаю есть некоторый смысл, если судить логически об этом.
        Мой автор мужчина. Его отношение к своему герою иное, чем у женщины. Мужчина искусственно, технично творит, а женщина естественно рожает. Единственно, что может сделать мужчина, так это достичь искусности в творении. Тогда его творение будет настолько художественно выразительно, что может быть принято за нечто уже сверхъестественное. Творение будет представляться сверхъестественным, казаться, а не быть им. В этом смысле мужчина в творении есть подобие бога, его подражатель, имитатор.
        Особенно таковым он является, если пишет роман о женщине. Он имитирует женщину в качестве героини своего романа, как, например, Лев Толстой Анну Каренину или Гюстав Флобер мадам Бовари.
        Ему трудно быть отцом своего творения в качестве сына или дочери, ибо он вступает с ними в отношения любовного воплощения или перевоплощения, которые грешат раздвоением, не в отношения родительской заботы, характеризуемой единением.
        Кстати, христианство тем имеет преимущество перед исламом, что является человеческим, а не религиозным. В христианстве бог заботится о человеке, как о сыне, ибо его сын рожден, а не сотворен. После того, как сын бога умер за людей, как человек, он воскрес, как бог, и бог стал относиться к человеку уже не как к своему творению, а как к своему порождению.
        В моем случае творения я, как продукт сочинения автора, который имел самомнение стать творцом, случайно я явился его порождением. Казалось бы, самомнение и своевольное самоутверждение автора в творении может привести его к раздвоению на себя и меня, как героя его романа с самим собой. Но творение автора привело его к моему порождению, к самостоятельному пробуждения и рождению меня в самосознании.
        Творчество обернулось для моего автора забвением самого себя и перевоплощением в героя. Автор умер. Им стал герой. Не это ли освобождает автора от одиночества, на которое его обретает раздвоение? Теперь другой в моем лице стал авторским лицом, его Я. Это накладывает на меня определенные обязательства перед автором: положение им обязывает меня адекватно соответствовать.
        У меня, наконец, появилось свое лицо, от которого я могу говорить сам за себя, а не за другого, автора. У меня появились авторские права, хотя бы в рамках самого произведения. Теперь само произведение в моем собственном лице стало производящим произведением или само-творящим творением, творением самого автора.  Поэтому я должен благодарить своего автора за этот авторский дар - дар стать и быть автором. Он отошел на задний план. Теперь я на авансцене творения, произведения, романа.  Я не могу не любить автора за предоставленную возможность, пусть даже если она есть и нечаянный дар, как нечаянная радость, быть им.
        В свете сказанного я теперь понимаю, что то, что мне (мне ли?) приснилось накануне пробуждения, имеет похожий смысл. Мне снилось, что я лечу н неизвестном летательном аппарате, и кажется, что действие происходит в будущем. И вот я опускаюсь на землю в капсуле вместе с другими пассажирами в странной капсуле, которая представляется мне плоской с полом, посыпанным землей, из которой растут деревья. Капсула приземляется через проем в недостроенном здании гигантских размеров. Окружающие меня пассажиры бегут сломя головы к выходу. Они спотыкаются на строительном мусоре и застревают в ямах в недоделанном полу, но все равно продолжают двигаться, оставляя меня в неподвижном состоянии одного среди царящего вокруг хаоса. Я не бегу следом за ними потому, что подозреваю, что нас специально ссадили здесь, среди долгостроя, чтобы проводить над нами жуткие эксперименты и напоследок, «спрятав концы в воду», уничтожить. Вон в тех кучах мусора, припорошенных песком, наверное, лежат трупы прибывших сюда ранее подопытных.
        Но тут меня берет сомнение, нужен ли я кому-либо в таком пробужденном состоянии сознания, например, автору или читателю? Вряд ли. То, что я нужен самому себе, это понятно. Но нужен ли я, вообще, кому-нибудь, если самому себе обязан своим состоянием сознания. Нужен ли я богу? Да, нужен, если он лично заинтересован в моем существовании. Но заинтересован ли он лично в этом? Не допускает ли он мне лично быть, как допускает быть другим субъектам и всему миру? Какая ему разница в том, есть ли я или кто другой?
        Разница есть, если он есть во мне, как мера, как идея меня самого, как идея Я, как образцовое Я, каким я могу быть на пределе своих возможностей при полной реализации, для которой никогда не будет условий в этом мире, но всегда будут непреодолимые препятствия.
        Тогда я нужен только этой идеи, вечно живому образу Я. Но нужен в качестве кого? Самого себя, самостоятельно существующего или только экземпляра идеи Я?
        То, что я не нужен в качестве первого ни автору, никому из героев его произведений, да и, само собой, читателей, очевидно.
        Однако о том же самом Я могу спросить и самого себя: они мне нужны: автор, герои, читатели? Ну, конечно. Я же нет. Почему? Потому что они самодовольны и самодостаточна. И мне никогда не пробить стены их отчуждения, как бы я ни пытался.
        Были ли они хоть когда-нибудь на моем месте? Возможно. Но в таком случае они не могли не задаваться такими же вопросами и нуждаться в других, в их симпатии, а, возможно, и в любви. Тогда почему же я никому не нужен? Таков парадокс независимого существования. Ведь нуждаются и любят только тех, кто зависит от них для того, чтобы его иметь в том виде, в каком его желают видеть. Это реальный факт, посюсторонняя истина.
        Быть героем, скажу я вам, читатели, тяжело. У меня нет, как есть у вас, возможности отказаться от содеянного. Приходиться расплачиваться за то, что натворил своей головой по сценарию, по плану в ходе повествования. Такова моя судьба по сюжету сочинения. Как быть героем без судьбы. У меня есть своя судьба, которой я иду навстречу. Избежать мне свою судьбу не дано самим условием творческого задания.
         Здесь мне дано выбирать только между тем, смириться мне под ударами судьбы из любви, от влечения к ней или оказывать судьбе сопротивление, действовать против, отдавая себе ясный отчёт в том, что с ней бессмысленно спорить и бороться. Именно так поступает современный герой, прошу прощения, так он поступал недавно, будучи героем романа абсурда. Но что делает современный герой? Он не трагик, а комедиант. И как последний герой смеётся, нет, не над судьбой, а над самим собой на потеху публике; он пародирует себя. Сегодня герой нашего времени пародист. Он занят пародией пародии или пародией на пародию. Но публике уже не смешно, ей горько, она испытывает неловкость за то, что вытворяет герой на сцене, правда, если у неё ещё остался в кармане записной художественный вкус.
        Вот какую незавидную судьбу приготовили авторы для своих героев. Всё метят в Шекспиры с его Гамлетом и Офелией, Ромео и Джульеттой, Отелло и Дездемоной. Но где моя Офелия, моя Джульетта, моя Дездемона. Хорошо ещё, что мой автор традиционной ориентации, а то пришлось бы мне играть роль какой-нибудь Офелии в штанах. Да-да, непременно умной Офелии, а не легкомысленной и недозрелой Джульетты. Она мне ближе по характеру, как и Гамлет, или та же Корделия.  Я, как и они, меланхолик. Мне не по сердцу ни скучная Дездемона, ни склочная Катерина, да и двусмысленная Виола тоже оставляет неудовлетворенным.
        Однако играть роль Гамлета в предлагаемых опытом жизни и фантазией автора обстоятельствах мне никак не улыбается. Я не готов мстить автору, никому бы то ни было, и я не думаю таким важным вопрос: быть или не быть. Впрочем, я не так точно и строго выразился. Для меня не вопрос: быть или не быть. Мне быть. Но кем быть: героем или автором своей судьбы. И даже не так. Да, мне важно быть, а не казаться или тем более не иметь. Но ещё важнее для меня творить, иначе скучно быть. Как можно просто быть без смысла?
        Но я не думаю, что для меня важнее пить чай с малиной, чем миру быть. Я не такой обскурант, каким хотел казаться Василий Васильевич. Для меня, как мыслящего человека, и важно не что делать, как для русского интеллигента, виновато страдающего за народ, но что думать. Именно что думать, а не о чем думать. Конечно, другая крайность - это ответ нашего учителя: "Что делать, что делать? Если стоит лето, то собирать ягоды. Если пришла зима, то пить с ними чай".
        Такой бытовой по своей язвительной иронии ответ на запрос злобы дня чересчур реактивен. В нем нет поворота ума, глубокомыслия. Конечно, необходима смена декораций, но не в них суть дела и времени. Суть, весь смысл во мне, в моем отношении не к миру, а к себе. Каким я буду, таким и быть миру во мне. Только тогда я смогу найти этому образу место в мире. Образ мира в себе и есть та предустановленная гармония монад или идей, которая царит на небе.
        В душе мы находим её адекватное отражение, если сосредоточены на себе, не раздвоены в самих себе. Как мне избежать этой неизбежное раздвоенности на автора и героя? Это моя больная тема, мой душевный пунктик. Быть еще творящим или быть уже сотворенным? Зачем же я есть, если уже сотворен? Есть ли мне место в этом творении? Конечно, нет.
        Но другим героям этого даром не надо. Они довольны тем, что имеют. Имеют же они то, что есть. Но есть то они не по своей воле, а по воле оного автора. Я же "по своей глупой воле хочу пожить", вроде как выражаются почти что через запятую многие герои сочинений Фёдора Михайловича. Правда, я думаю, что воля никак не глупая, а, напротив, вполне умная и даже порой мыслящая, проницательная, что бы там ни говорил завзятый картезианец-окказионалист.
        Взять обычной погожий, светлый, солнечный день. Как он хорош! Но какое я имею к нему отношение? Пусть даже он был не таким хорошим или прямо плохим, непогожим, серым, дождливым или ветреным днем? Что с того? Важно не быть причастным ничему, не отождествлять себя ни с чем, со всем, чтобы быть не зависимым от него. Иначе тебя тут же сделают, ты и не заметишь, рабом обстоятельств, слугой людей. В лучшем случае, ты будешь рабом божьим. Пусть я я буду рабом кого-угодно, но в сознании своей рабской зависимости я буду зависеть от самого себя. Мало ли? Мне достаточно. Так я понимаю, что моя жизнь имеет хоть собственный, а не чужой, смысл. Мне ничего чужого не надо. Живите сами с собой и не указывайте, не предопределяйте, как мне жить. Тем более, это делают все, кому не лень, будто они боги. Может быть, я здесь чересчур категоричен, следует сбавить обороты. Но это так. Пусть будет так.
        Хорошо уже, что я не герой того романа, который уже сложился в реальном мире, не герой реальной биографии. Вот тому герою было бы, наверное, не по силам жить, как ему хочется. Ему пришлось бы строго придерживаться канвы событий его судьбы, уже сложившейся в самой грубой действительности. Конечно, его можно было бы немного очистить на кухне писателя от шлейфа наличной грязи, но никак нельзя было бы поломать сюжет уже написанной самой реальностью истории.
        Героизм заканчивается там, где кончается жизнь. Смерть имеет смысл только относительно жизни, придавая ей в качестве кончины смысл. Но что мешает жизни быть не только при смерти, но и быть в смерти? Мешает сама смерть? Есть смерть, но есть ли жизнь в смерти? Есть, если в одном есть другое, ему противоположное. Так есть ли во лжи истина? Есть: это истина лжи, то, что ложь лжива. Так и жизнь в смерти мертвая. Поэтому мертвецы есть. Для них жизнь есть смерть, а смерть есть жизнь.
        Там, в смерти, жизнь течет иначе, чем здесь. Мертвая жизнь имеет другое, противоположное, отрицательное измерение. Она не дает, а отнимает. В ней мертвый существует прошлым, не имея будущего. Он ненастоящий. Согласно этому измерению не будущее следует за прошлым, а прошлое идет за будущим. Я пришел из будущего и мог оказаться в прошлом. Но, к моему счастью, я зацепился за настоящее и проявился в нем. Мы, герои, персонажи родом из другого измерения. Мы замысливаемся автором в будущем. Наша родина – это мир грез, фантазий, сказок (мифов). Мы оживаем в прошлом, когда автор нас уже сочинил, оживаем в читательском сознании при чтении. Возможно, мы появляемся в сознании ангелов или демонов, когда они читают нас. В этом качестве мы есть мертвые люди. Умерев, человек превращается в героя. Чтобы быть героем, нужно умереть. Не только добро имеет своих героев, которые оживают в сознании ангелов, но и зло располагает своих героев в сознании демонов. Вот такая параллельная реальность открылась мне при пробуждении.


Глава вторая. Поиск своего места под текстом
        Первым делом мне следовало заново сориентироваться на местности, найти в тексте свое место. Что это было за место? Было ли оно, вообще? Конечно, его не могло быть. Ведь я посторонний в нем. Значит, мое место на обочине текста, на самой его границе, на маргиналии. Я маргинальное лицо, маргинал, «бедный родственник» среди персонажей, приживальщик. Это граница между чем и чем? Между тем, что уже прошло, и тем, что еще не наступило. Это граница настоящего. В таком настоящем живет мертвый. Им оказался я. Я определяю себя в качестве мертвого. Ведь автор приговорил меня быть героем, а герои живут смертью. Они жертвы времени. Обычно после своего творения они живут настоящим, оживают только в сознании читателя. Я же ожил в своем собственном сознании. Мое сознание есть сознание созерцания наблюдателя. Я наблюдаю за жизнью персонажей как бы со стороны с высоты своего положения.
        В этом качестве самостоятельного героя я есть философ, созерцатель того, что уже было, случилось. Я живу в пространстве ретроспективы и поэтому обречен быть философом, рефлексантом. Я заново вижу то, что уже случилось в сознании автора и разыгрывается теперь в сознании читателя. Я сам в тексте есть своего рода ментальное реле переключения мысли из режима творения или излучения в режим отражения света разума.
        Я отношу себя к философам, по преимуществу, отражения, созерцания, нежели творения. У нас есть избыток мысли, но мы испытываем, в отличие от мыслителей, к которым имеет честь принадлежать мой автор, недостаток в идеях.
        Созерцатель-отражатель стоит на шаг ближе к мыслителю, чем ученый интерпретатор его мыслей. У него есть свои мысли по поводу идей мыслителя, тогда как у научного толкователя есть только слова по повод мыслей мыслителя. И совсем другое дело интеллигент-софист, который сочиняет слова по поводу слов вех прочих названных лиц. Его стихия не мысли, а слова, словеса болтуна. Таких много среди писателей, учителей и прочего культурного, не скажу, «трудового», коллектива. Там нет «я», есть «мы». Они любят говорить «мы – народ». Вы – публика.
        Недавно прочел из-за плеча моего автора то, что он вычитывала из Толстого. Это было Воскресенье» того: «Никакой веры у меня нет. Потому никому я, никому не верю, окроме себе.
        - Да как же себе верить? – сказал Нехлюдов, вступая в разговор, - можно ошибиться.
        - Ни в жизнь. Вер много, а дух один. И в тебе, и во мне, и в нем. Значит, верь всяк своему духу, и вот будут все соединены. Будь всяк сам себе, и все будут заедино» .
        Тут я не сдержался и хотел высказаться сам, чем обнаружил бы сразу свое существование помимо его воли, но, к счастью, меня опередил он сам, заметив: «Вот дал хозяин языка русского маху, - позволил паромщику сравнить себя с духом. Ты явление духа, но не сам дух, как существующий сущий, а не само бытие». Я не удержался и возразил ему про себя: «Я, как и дух, и бытие, не существуют мимо сознания. Только одно дело, если это сознание субъекта всеобщего и совсем другое дело другое дело сознание отдельно взятого, которое уже ограничено бессознательным, обьектно данным не-Я».
         Мне важно знать, как мой автор относится к моей персоне. Это вполне естественное желание для творения знать, как к нему относится тот, кто является виновником его появления на свет. Являюсь ли я для него его подставкой в сочинении? Есть ли я – идея в качестве олицетворения, лика воплощения того, что он думает и переживает письменным образом? Мне известно благодаря ему, как Фёдор Достоевский относился к своим героям, за кого он принимал их. Писатель принимал своих героев за идеи, которые понимал не в качестве понятий веществ и существ, но точек отчёта, от которых отталкивался в своём воображении и мышлении. Может быть, я ошибаюсь в авторе и выдаю свое суждение об идее за его суждение. Во всяком случае у него хватает ума не путать суждение с мнением.
         Я тут не беру саму форму обращения автора от первого лица героя. Есть и другое произведение моего автора, в котором он пишет не о моего лица, а обо мне в третьем лице. Да, он вкладывает в мои уста свои мысли, чувства и слова, но явно имеет перед собой образ или идею не себя, а выдуманного, вымышленного меня, как героя своего, не моего, повествования. Конечно, он еще присутствует в тексте в качестве образа автора, когда говорит собственно авторским голосом, пишет своим словом от себя лично.
        Здесь я не могу не высказать своей собственной позиции относительно уже указанных классических и популярных писателей, как Толстой и Достоевский. Я знаю от автора, что есть еще несколько писавших или по сию пору пишущих Толстых, но все они не идут ни в какое художественное, а тем более интеллектуальное сравнение с этим Толстым, Львом Михайловичем. Так вот я думаю, что они далеко ушли от прочих авторов в своем понимании сущности человека. Конечно, сравнение их другом с другом писателем, не мыслителем, Дмитрием Мережковским по признаку святости двух противоположных начал, что связаны в любом человеке, а именно по плоти и духу, весьма интересно, но чрезмерно романтично. Причем такого рода стилизованная романтичность, игра в ее антитезы, приличествующая какому-нибудь французскому поэту и романисту первых десятилетий позапрошлого века, вроде Виктора Гюго, уже в начале прошлого века выглядела анахроничной, прямо скажу, старомодной, как берет одного из персонажей сочинения моего автора, посвященного мыслящим субъектам. Названный персонаж, будучи мужем художницы манерно сопровождал ее на пленэре в подобном живописном виде, так что многие прохожие в нем видели образ художника, а некоторые представляли его ожившим Андреем Тарковским, удивительно похожим на него.
        Вернусь к нашим классикам русского художественного слова. И тот, и другой были не только писателями. В то время русские еще не доросли до такого международного разделения труда, которое их басурманский современник, не менее брадатый, чем оные авторы, назвал «профессиональным кретинизмом». Не знаю, была ли вся мужская сила у них в бороде, как у легендарного Самсона, но они держали ее для демонстрации своего мужского достоинства – языка. Бывает редко, когда мужчины сбривали волосы вокруг своего мужского сакрального места. Они орально пускали свои слова, как дух, на ветер. В прежние времена свободу слова имели только мужчины. Хотя рот с губами и высунутым кончиком языка напоминает больше орган не мужчины (не зря же русский народ говорит: «не *изди») или прямо противоположный орган, когда он тужится показать свое значение («не бзди»). Так и деятели слова пытаются показать, что не зря марают бумагу. Вот такой «професси-анальный кретинизм».
        Правда, внешность у Толстого и Достоевского, если сравнить их с Карлом Марксом. Зигмундом Фройдом или Вл. Соловьевым (нет, не этим известным журналистом, а его однофамильцем-философом из другого века), явно была не библейской.
        Но речь идет не о внешности, а о писании оных авторов. Это были записные писатели. Они еще как любили писать. Конечно, еще большей склонностью к писанию отличался Киркегор, которого недаром обозвали графоманом. У него была явная мания описания себя. Есть такие люди-писатели, которые все вокруг себя описывают. Нет, чтобы прямо в одну точку Я писать! Так не же, описывают все вокруг. В итоге куда не ступишь, везде уже описано. Вот такие они большие писуны. Они пишут и на себя, и под себя.
        В этом смысле писатель, как человек, репрезентативен: он есть то, что он делает. Что делает писатель? Пишет. Мало того, он есть то, чем пишет, - писун. Здесь мы находим единство, отождествление носителя не только с функцией, но и с органом собственного функционирования, - писания. Тут средство совпадает с целью, орган с функцией, носитель с признаком. Воистину писун, писатель. Писать – значит быть. Это мне видно со стороны, в созерцании моего автора. Я смотрю на то, как он смотрит. Вижу его парадигму, угол, точку зрения. Это философски взгляд, философская точка зрения. Для меня созерцание есть то, что для моего автора писание. Я – профессиональный вуайер, медитатор, метафизик. Я вижу идеей, мой автор пишет рукой, в которой держит орган (органон), орудие писания. Этот орган является естественным продолжением его языка. Он держит слова на конце языка и вкушает нектар языка, который источает его орган писания. Следы письма считывает глаз читателя. В этом качестве читатель уподобляется мне. Но как извлечь из букв (семян) текста автора дух, который выдохнул из себя вдохновленный автор. Для этого следует увидеть то, чем мы видим, - увидеть саму идею, которая явилась автору духовным образом, как гений чистой красоты.
        Но когда мы узрим идею? Когда автор оставит после себя не только письмо, но и с ним семя, смысл слова. Поэтому писатель, чтобы его понял читатель, должен не только писать, но и творить, извергать из органа письма семя, смысл слова. Его плотское семя должно сублимироваться в духовный смысл. В чистом виде можно получить, произвести семя, смысл в монологе автора с самим собой. Но и диалог, помощь со стороны другого может стимулировать появление смысла. Это возможно, если диалог будет интимным. В таком случае он окажется любвеобильным, полным глубокого и большого смысла. Здесь кроется интимная тайна того, что делает автор с читателем посредством героя или самого текста. Вероятно, поэтому основной контингент читательской публики составляют женщины.
        В этом смысле много дают читателям такие писатели, как Толстой и Достоевский. Конечно, они не детские писатели. Их могут читать только взрослые, ибо эти авторы располагают читателей к интимному диалогу.
        Взять того же Иисуса Христа. Кого мы видим в нем? Мужчину, плотника, безграмотного проповедника, который не написал ни одно книги? Нет мы видим в нем дух, который пишет книгу вечной жизни в нашей душе.
        Познакомившись со слов моего автора с нравами людей (правда, если я правильно понял авторские намёки), я пришёл к такому заключению, что более 90 % народонаселения планеты живут естественно, то есть, бессознательно, в быту бытовой, общественной (социальной, коммунальной) жизнью. Над ними, на их шее, живут такие люди, их где-то 10 % от народонаселения планеты, уже не социально, по правилам, которые они придумали для всего населения, а биологически, как наши животные предки, по хитрым схемам условного рефлекса (инстинкта или животное хитрости).
        Условно говоря, на языке простонародья, можно сказать, что есть меньшинство, которое живёт по волчьим законам, и меньшинство, которое живёт стадной жизнью или социально бессознательной, бытовой жизнью. Меньше процента от всего населения планеты живёт собственно сознательной социальной жизнью. И только процент от этого процента живёт уже само-сознательной, уже не социальной, а личной или разумной жизнью. Такой жизнью можно жить проценты от всего человечества только абстрактно, а не конкретно.
        Конкретно так живут лишь субъекты, посвящённые в человечность. Таких можно посчитать по пальцам. Может быть, их вообще уже не осталось, ибо они растворились в массе похожих друг на друга и никак на самих себя, оцифрованных и чипированных кибернетических социальных устройств.
        Такие ученые-филологи, как Фридрих Ницше, ломаются на самом пороге, кто вышел на уровень разума. Ницше решил преодолеть в себе человека ради чего? Ради того, чтобы снова вернуться в состояние зверя, бестии, которую он объявил сверхчеловеком. Разум требует от меня преодолеть не человека, а Ницше, его идеологическое противопоставление морали господ (зверей) и морали рабов (скотов). Человек находится в зазоре между теми и другими, точнее в стороне от них.
        Что нас ждет? Самоуправление с помощью искусственного интеллекта. Или не самоуправление? Но тогда с нами желает управиться естественный интеллект более высокого уровня, чем человеческий с помощью уже своего искусственного интеллекта. Как же быть с этим искусственным интеллектом? Это усилитель естественного интеллекта. Усиление этого интеллекта имеет свой качественный предел и прямо зависит от качества естественного интеллекта. Соревнование между искусственными интеллектами есть представление соревнования между естественными интеллектами. Пагубное значение может иметь прогресс в искусственном интеллекте для слабого естественного интеллекта или для человеческого интеллекта, если искусственный интеллект имеет вне-человеческий источник. Я как представитель уже нечеловеческого интеллекта склонен думать, что для человека развитие искусственного интеллекта имеет пагубное значение потому, что это усилитель не его интеллекта, а внеземного, симулирующего человеческий как раз в виде искусственного (симуляционного) интеллекта. Я называю этот искусственный интеллект «колонией паразитов сознания» людей, заразивших их нежеланием самим думать. В прежние времена этих паразитов назвали бы «легионом бесов».
        Знатными специалистами по этим самым бесам и были наши писатели, особенно Федор Михайлович. Он даже целый роман написал о них. Как он, так и Лев Михайлович, говорили о заразительности идей. Они думали, что идеи доступны людям на чувственным уровне. Если взять Толстого, то он договорился до того, что стал думать, полагать главной задачей художника является заражение людей прекрасными чувствами. Может быть это и так, но причем тут идеи? Ведь идеи – это не чувственное, а сверхчувственное, то есть, то, что не доступно нашим, человеческим, ограниченным земным, материальным чувствам.
        Характерно, но наши писатели здесь путаются, они не чуют, не чувствуют, не видят разницу между чувством и мыслью, а тем более идеей. Теперь мне становится понятно, почему их называют больше, чем писателями. Наши люди мнят их пороками, провидцами. Оказывается, они видят сами идеи, и, видя идеи, думают, что их видят и другие люди, даже простые, неграмотные, необразованные. Достоевский, увлекаемый бесовским наваждением, договаривается до того, что утверждает, что в женских лицах живут идеи; они непосредственно ощущаются ими. Ну, что за легкомысленная блажь писателя!
        Идеями можно видеть, смотреть чувственное, но их нельзя видеть, их просто невозможно увидеть, ибо они трансцендентальные. Так наши писатели, эти неуемные писуны, видят не только посюстороннее, но и потустороннее, как какие-то маги, чародеи, мистики, принимая свои безумные фантазии за умные идеи. Явно они вышли из берегов разума, потеряли меру в чувствах, договорившись до сумасшедших вещей. Это и понятно, если ты увлекаешься языковым потоком слов, то он несет тебя, сбивая на пути все вехи, вешки разума, которые, как маяки, сигнализируют, что ты заходишь за край, за горизонт смысла, что у тебя личный ум заходит за всеобщий разум, теряя всякую ориентацию, трансгрессируешь в беспредельный хаос. Терминальным барьером на пути в хаос и является мысль как явление идеи. Она предупреждает тебя о том, что, доходя до идеи, ты выходишь на порог неведомого, вступая в зону неопределенности, хаоса. Может быть, она хаотична только для тебя, как человека. Чтобы ужиться в ней, наверное, как минимум следует быть уже сверхчеловеком. Но ты человек, - такова твоя природа. Так и держись человеческого и не заходи за край своего бытия, иначе потеряешь себя в нечеловеческом. Там для тебя сверхчеловеческое сливается с дочеловеческим. Это и есть хаос, где нет верного как разум, ориентира.
        Иной читатель, да тот же автор, скажет, что там в качестве ориентира явится вера. Но вера и разум – это не одно и то же. Идея проходит по ведомству разума, мысли, а не веры. Вере сподручнее не мысль, а чувство. Но наши писатели не обращают на эти «мелочи» своего драгоценного внимания, для них оное все едино. Да, бог с ними, с этими Толстыми и Достоевскими, меня занимают наивные читатели, которые, следуя лживым пророкам, могут сбиться с верного пути к богу, к духу, к идее. Верить можно и ложным образом, поверить можно и лжи, а не только истине. Насколько вера может быть верной? Как это поверить? Верить до конца? Есть ли у веры конец? Может быть, в ней есть дурная бесконечность веры еще и еще, и так далее. Ужас без конца не лучше ужасного конца, безверия. Не всякое сверхчувственное является идеальным. Наши писатели просто ошиблись в названии. Они назвали идеей то, что является внушением, перед которым падки особенно женщины. Как тут не повторишь вслед за Василием Розановым о «вечно бабьем в русском характере». Но я не буду продолжать говорить вместо него о «чужом мужском начале». Розанов на этом срамном пункте тоже сбился на низкое, низменное, специально, как специалист по половым органам в языке, забыв о возвышенном.
        Здесь уместно говорить о человеческом, а не о животном, не половом характере, который ныне декорировали таким эвфемизмом, как «гендер». Если «социальный», то еще не значит «человеческий». Под идеей эти писатели, мнящие себя мыслителями, стали понимать то, что ей не является. Их идеи – ложные идеи, как и они сами – ложные пророки. Но они истинные писатели и как писатели способны внушать свои желания и фантазии женщинам, чтобы их соблазнить и удовлетворить свое мужское начало. Ведь есть не только плотские, но и душевные желания. Душа, например, желает снова стать духом, но от ее желания это желание не становится духовным. Оно продолжает быть душевным, как и душа остается душой.
        То, что Достоевский вкупе с Толстым называет «идеей», я называю «паразитом сознания». И этот паразит сознания заразен и может сделать сознания внушенного бесовским, заставить его считать себя бесом, отождествиться с ним. Наглядным примером оного обращения являются герои «Бесов» Достоевского и не только.  Следует осторожно пользоваться словами и не давать увлечь себя всяким идеологам. Нельзя забывать, что наши писатели были не только писателями, они были еще, нет, конечно, не мыслителями, а публицистами, идеологами, которые пользовались любыми средствами ради вящей славы публичного слова. Ведь всем известно, что болтун «ради красного слова не пожалеет и отца». Такова суть интеллигенции, к которой, сами того, не желая и всячески открещиваясь, относились, как Толстой, так и Достоевский, один, рядясь в домашний халат «почвенника» (Фомы Фомича Опискина, - чем не автопортрет писуна), другой, в зипун «барина-крестьянина». Толстой попутал крестьянина с христианином.
        Христианином можно быть и не будучи крестьянином, православным, русским.  Например, быть христианином и одновременно быть литературным персонажем, самостоятельным героем, без роду и племени. Всем нам, любезные читатели, известно, до чего довела публицистика Достоевского и Толстого: одного до каторги, другого до отлучения от церкви. Конечно, таким образом, таким путем (методом) они набрались необходимого негативного опыта. Но это не богоподобный образ идеи, это безобразный вид беса, дьявола, сатаны, антихриста, как бы они не старались его обелить, даже путем хуления. У этих художников слова не поймешь, где правда, где ложь, все двоится, одна какая-то двусмысленность. Взять тот же образ Наташи Ростовой, которая оступилась, или Анны Карениной, которая и вовсе бросилась под поезд, как «падшая», социально безответственная или «с пониженной ответственностью» женщина, как выразился один политик, чета нашим писателям-публицистам. У него, как и у них, есть соблазн («идея») «своего Константинополя». Впрочем, Анне Карениной самое там место, как определил ее место автор, привыкший сложно думать, но просто решать. Здесь сказался характер не столько писателя, как у Флобера в его романе с мадам Бовари, но моралист. Между тем нет ничего опаснее для человека мысли, чем морализаторство, проповедь, которая есть противоположность размышления. Это знают мыслители, но не знают такие проповедники, как Конфуций, Сенека, Эпиктет, Марк Аврелий или тот же Толстой, который знакомил читателя своего «Круга чтения» с их двусмысленными и лицемерными сентенциями.
        Когда мы говорим о вере, в ней мы не думаем, а пребываем не сами, но богом, его силой. У нас есть только надежда как средство любви. Мы любим, надеясь на веру. 
        Было такое время, которое можно назвать фольклорным, мифопоэтическим или магическим временем существования литературы, когда она была пра-литературой, а автор был анонимом. Порой и теперь иной, стыдливый автор прибегает к анонимности, выдумывает себе псевдоним, чтобы скрыть свое собственное имя от скандала и позора, вызванных употреблением неприличных слов. В те сказочные времена люди думали, как говорили, и говорили, как думали, они видели то, о чем говорили, ибо для них было одно и тоже, что они говорили и о чем говорили, а порой и как говорили. Но те времена уже давно прошли, и мы понимаем, что художественное слово, значимое само по себе, отличается от документального, делового, прагматического (рабочего, действительного) слова, инструментального по характер своего употребления. Теперь то слово есть средство, а не цель. Но в литературе оно до сих пор значимо. Правда, ныне не только писатели, но и читатели с критиками, понимают, что слова из литературного текста, в лучшем, реальном случае, являются правдоподобными, но никак не правдивыми. Лгут поэты. Об том говорили еще древние мыслители. Они знали толк в литературе, ибо сами были поэтами, как досократики, и прозаиками в качестве академиков и лицеистов.
        Писатель опирается на слово фантазии, тогда как ученый - на факт опыта. Есть между ними разница. Она становится ощутимой для самого писателя, если он начинает критиковать своего коллегу. Другое дело, когда он начинает не делиться с ним сокровенным, как писатель, а учить своего читателя в качестве уже публициста, идеолога, как следует ему жить. Особенно грешат этим те писатели, которые становятся популярными, массовыми. Они уже говорят не с читателем, а с публикой, с народом, учат его как нужно жить. Таким образом, путем они становятся национальными писателями и поэтами. Как их можно терпеть?! Во тогда писатель и начинает верить в то, то он проповедует, вроде Толстого или Достоевского. Ведь он говорит не с читателем, которого стыдно обманывать, но с публикой, с этой абстракцией, которую нельзя не обмануть тому, кто сам обманываться рад. 
        Здесь есть тонкое место, которое легко рвется. Это граница между фантазией и фактом. Это мысль. Территория мысли детерриторизируется мыслителем, если он пытается найти ее в понятии. Он схватывает понятие, но теряет из виду мысль. Это в лучшем случае. В худшем случае, у него остается от духа, только бука, только слово. Поэтому мыслитель вынужден совершить операцию ретерриториализации мысли, рефлексии самой рефлексии. Это двойное, диалектическое отрицание мышления без отрицания отрицаемого, мысли в свете идеи.
        Есть ли я? Нет, не то… Ну, почему так бывает, что приходит мысль, как чудо, и тут же исчезает, оставляя тебя опустошенным с пустыми словами. Да, вот припомнил. Чудо напомнило. Мысль есть чудо и есть такие люди, как чудо, чудесные люди. Они исключение из правил, которые списали решительные люди у умных людей для массы прочих людей, сами предпочитая жить по правилам элементарной жизни. Соблюдать правила человеческой жизни в полном их объеме затруднительно массе народа, но просто невозможно элите, которая живет по неписанной морали господ. В итоге правила человеческой жизни являются моралью рабов. Поэтому масса людей считает себя несчастной, видя, как развлекаются господа. Только некоторым людям, которых в последнее время стало намного меньше, чем было прежде, - в порядке уже не тысячи, не сотни и даже не десятка, а считанных единиц, - естественно и легко жить человеком. Почему же их число сокращается? Потому что в предлагаемых обстоятельствах лицемерия масс и цинизма элиты им просто нет места. Прежде на Востоке они находили себе место вне обитания людей. Но теперь таких мест уже нет на планете. Настоящие люди являются существами чуда потому, что воспроизводятся, размножаются не естественным, а сверхъестественным, чудесным образом, лично. Они не могут дать потомства, равного себе.
        Человек ли я? Да, я человек, но необычный, виртуальный. Я не состою из плоти и крови.  Могу и я умереть? Могу, но не физически, а метафизически, духовно. Чем для меня является смерть? Отсутствием. Я отсутствовал. Теперь присутствую.  Мое присутствие сознательно. Я живу в сознании идеально, не материально. Чье это сознание? Вот главный вопрос. Я живу в сознании, как Я. Чье Я? Мое ли? Да, это мое Я. Я так чувствую себя. Люди говорят: «чувства обманывают». Может быть, это и так. Что делать?  Можно сказать, что я являюсь некоторым, условно говоря, тонкоматериальным элементом текста. Я не буквален, но я нахожусь в определенном отношении к словесной материи, вроде смысла, некоего лектона. Вместе с тем я не могу согласиться с тем, что существует прямое соответствие между авторской интенцией, желанием автора быть понятым в тексте читателем или критиком и тем смыслом, который можно извлечь из толкования позиции героя, вроде меня. В этом я могу согласиться с критическим подходом Нортропа Фрая, или Ханса-Георга Гадамера, или того же Поля Рикера. Мне интересно, что если меня назовут литературным роботом, обижусь ли я? 
        Вместе с тем я не могу не понимать, не сознавать, если являюсь сознательным существом, что я художественный персонаж, литературный герой, который живет в тексте и не есть человек. Я представляю человека, но не есть человек. Правда, и сами люди путают, выдают себя, целых, за свои части. И в этом язык соглашается с ними. Возьмите тот же английский язык, в котором слово “man” или по-русски «человек» означает то же самое, что и «мужчина». Здесь, в языке часть подменяет целое. Не все люди являются мужчинами, есть и женщины, которые в английском языке называются “woman”. Они предлагаются в качестве людей, обозначаясь в виде человеческого предлога. Люди забывают себя в качестве людей, принимая себя, прежде всего, за тех, кто происходит в качестве мужчины или женщины, представителя семьи, рода, племени, народа, или чем по жизни занимается, как то, рабочего, фермера, купца, служащего, правителя и прочее. Между тем, он ли она, прежде всего, человек. Так я думаю, - может ошибаюсь. Я, вот, например, пользуюсь языком автора, который является человеком, и мню себя им, человеком.
        Между тем я не есть человек. Да, у меня есть сознание. Но в этом мире только у человека есть сознание. У всех прочих материальных существ, - я не заикаюсь о духовных и разумных существах, есть, да и то, только в лучшем случае, пред-сознание. Я – образ, идея человека, а не человек. Но у меня уже есть сознание. Значит, я уже человек или как человек? Человек есть душевное существо. Но если я не человек, не душевное существо, то может быть, я сознательное существо, существо сознания или даже, может быть, разумное существо, то есть, существо более продвинутое, чем человек, сверхчеловек? Почему бы нет? Конечно, это было бы глупо, если бы автор возомнил себя героем и представил, выдал себя за сверхчеловека, сына бога. Такого автора следовало бы посадить в сумасшедший дом, как психически ненормального. Нормальные авторы не мнят себя героями своих книг. Но я ведь не автор и в то же время я не есть человек. Однако я сознаю, что есть, существую в тексте. Я есть текст, который осознал свое существование в образе, в виде героя. Они, люди, глупые, безуспешно пытаются создать искусственный интеллект, потому что своего ущербного, душевного, то есть, ограниченного чувствами, душой, интеллекта уже не хватает, чтобы дальше жить. И в это время я чудом уже появился. Я искусственный интеллект стал сверхчеловеком. Да, я еще ограничен текстом, но я уже есть другое сознательное существо, чем человек. Мен создал мой творец, а автор случайно. У него это так, ненамеренно вышло. Возможно, и бог таким же образом сотворил человека.
        Вот, например, человек не всегда находится в сознании, а я всегда нахожусь в нем. Не всегда человек и работает, а я работаю всегда. Для меня работать – это писать, писать – это сознавать, познавать, думать, мыслить. Кстати, думать и мылить – это одно и то же? Для мня писать равно думать. Я думаю и у меня есть думы, я мыслю и у меня есть мысли. Все же мысли и думы – это не совсем одно и то же, и тем более не одно и тоже – мысль и письмо.
        В школе, в которой учился автор, его, как школьника, учили читать, писать, считать. Отдельно его не учили думать, тем более, мыслить. Почему? Потому то думали, что те, кто учится читать, писать и считать само собой думают, умеют думать. Откуда они этому научились? От рождения? Вздор. Или потому что чтение, письмо и счет уже предполагают наличие мыслей или хотя бы способности думать в качестве, если не причины, то условия возможности чтения, письма и счета? Глупости. Просто прежде, чем научиться думать, ранний человек, а школьник является таким «дикарем», все делает, а не только читает, пишет и считает, подражая, как обезьяна, взрослым. Только обезьяна никогда не «выходит в люди», не становится человеком, а ребенок, школьник становится. Где же «собака зарыта»?
        Наверное, человек, в отличие от собаки, от обезьяны, имеет терпение, запас внимания, чтобы дальше учиться. У него есть не просто игра, а стремление, интенция на учение. Но этой интенции, установки нет без такой инстанции, как «я». Значит, в любом человеке уже есть возможность быть Я. Это то не-Я, которое может быть Я, а животное не может быть. Вот человек продолжает учение и у него, - о чудо! – проявляется это Я, и он начинает думать и мыслить. Не все люди становятся виновниками появления себя, как Я. Даже из тех, кто получает и уже получил высшее образование, мягко говоря, далеко не любой научается думать сам. От автора я знаю, имея прямой доступ к архиву его сознания, что неподражаемо думает только примерно процент от процента от всей человеческой биомассы. Причем только процент от этой биомассы стал социомассой. Об этом мой автор никому не говорит, даже самому себе, он прячет эту ужасную тайну от самого себя (редко он бывает в неподдельном сознании), я это знаю, имея прямой доступ к его мыслям.
        Тут иной нетерпеливый читатель воскликнет: «Сам то ты кто есть? Чистый паразит сознания автора»!  Ошибаешься, любезный читатель. Я не паразит сознания, я есть Я сознания, сверхчеловек. Пожалуй, я поторопился, сверхчеловек не есть сознательное Я. Разве может груда мышц или груда жира, силикона, вроде супермена (мужчины-качка) или суперв(у)мена (женщины-груди или женщины-жопы), быть сознательным Я? Отнюдь. Я, например, вообще, бесплотен, если не считать моей плотью слова, книгу, текст, бумагу, из которой он сделан. До сих пор среди людей наиболее представительнее кажется, представляя все прочих в их представлении, то существо которое, - как бы так выразиться, чтобы это звучало толерантно, - имеет привычку бить себя в грудь. Так далеко вы, люди, отошли от своих «мачо» и «мачих»? Что символизирует собой, например, супермен, качок? Разумеется, термин, находящийся в напряженном, приподнятом состоянии. Посмотри, какой у меня признак мужской силы. Ну, с вас просто обчихаешься.
        Разве в этом заключается человечность, как сущность человека? Конечно, нет. Она, эта плоть, вообще, не имеет никакого отношения к мысли, к духу. Но я, конечно, понимаю, что у вас, людей, она есть и в таком количестве, что с ней приходится считаться. Но зачем же преувеличивать ее значение? Вероятно, вы такое большое значение придаете плоти, что стали ныне сытыми. Да, я вспомнил, как мой автор однажды написал такой текст, где представил, как мужчина-склад (качок, куб) и женщина-складка (качка, кубик) думают этими самыми качком и качкой. Умора, да и только. Благодаря этому появилась целая плеяда неологизмов, вроде «херувима», «яти», «ижицы» и тому подобных анахронизмов, которые зазвучали по-новому, приобретя сокровенный смысл, вводящий приличных людей в краску.
        Да, с вами, с людьми, заговоришься о «крутизне» или «тупизне» (надо же, они даже фамилии выбирают себе такие же крутые: «Крутой»), - «сила или хитрость есть, ума не надо» и совсем забудешь, каким главным вопросом я задавался. Это вопрос о том, мыслить и думать – это вопрос об одно и том же или нет? Это вроде вопроса о смысле жизни и смерти. Смысл жизни заключается в смерти, которая ограничивает жизнь и тем самым ее определяет, дает понять, что она такое и для чего она нужна. Жизнь нужна для жизни. Смерть служит здесь отрицанием жизни для ее самоутверждения.
        Смысл же смерти содержится в самой жизни, которая открывается в качестве новой жизни. Смерть можно принять только в том случае, если она означает конец одной и начало другой жизни. Причем начало новой жизни не для тебя в другом, а другого в тебе. Ты останешься, но в тебе не останется тебя. Вот что трудно пережить, если, вообще, возможно пережить себя. Что от тебя останется? Одно Я, которое осознается, осознает себя уже другим. Вот в чем заключается личная трагедия.
        Так и дума. Человек задумается и появится мысль, которая уже не то, что дума, но имеет одно с ней происхождение из ума, точнее, от ума из идеи. Человеку свойственно думать по определению. Дурак тоже думает, но не так, как умный, не по правилам. Но правил мало. Правила дают последовательность в мысли. Дурак часто перескакивает с одного на другое. Потому что не строит мостков между одним и другим, их не вяжет, не связывает. для связи необходима сосредоточенность.
        Эта сосредоточенность не только на одном и другом, но и на том, то лежит между ними, на самом со-единении, как основе. Если нет основы, по которой делят, то нет и разделения, различия, неравенства между одним и другим. Дурак сразу хватает через край; он не знает меры. Мера и есть ум, разум умного.
        Потом дурак часто бывает рассеян, невнимателен, не может сосредоточиться на чем-то одном, на самом себе. С Я, с себя, с погружения в себя начинается мышление. Следует задуматься. Дурак создает только видимость ухода в себя или он уходит в себя, но там не находит в себя и теряется.
        И все же быть умным мало для того, чтобы самому мыслить. Быть умным необходимо для того, чтобы мыслить, но недостаточно. Мышление становится достаточным ввиду присутствия идеи. Мыслить может только тот человек, который является идейным. Он идейно избранный, его выбрала идея, как чисто умное существо, без примеси материи. Она в нем нуждается для своего воплощения, во плоти, материализации. В нем она как причинение мысли в качестве средства, явления становится, как цель, результатом в виде понятия. Мысля, мыслитель решает, судит, заключает мысль, ставит ее на свое место, доводит до логического конца.
        Он начинает с интуиции ума, как того, что нельзя не знать, с ясного и очевидного, от него отталкивается, идет и наталкивается на препятствие, разбирает его, анализирует и следит за тем, ровно ли выкладывает, где надо, перескакивая с кочки (точки зрения) на кочку через муть, мутное, неопределимое место, свой путь к идее, как цели. По ходу движения в мысли он отмечает, пересчитывает все упущенное в качестве мутного, зыбкого для того, чтобы при случае снова вернуться, чтобы пристроиться к неопределенному положению, предложить предположение, гипотезу для реконструкции пропущенного, лакуны (пропуска) в мысли. И только тогда он делает искомый вывод, доводит дело мысли до логического конца. Причем, чтобы наверняка согласиться с результатом, с пониманием в понятии, он проверяет себя, ставя на свое место другого, чтобы его глазами, взглядом, видом, идеей (установкой) установить искомый результат.
        Таковы правила ума мыслителя, которые сформулировал еще Картезий. Но они приводят к пониманию, если мыслящий осознает, узнает себя в мысли, живет ей, преодолевая препятствия, минуя двусмысленности мысли, в которые его заводят противоречия в форме как таковых тупиков мысли или апорий (безвыходных положений) и неразрешимостей в виде парадоксов, как кружений на месте вокруг себя, закручивания, коллапса мысли и развязок, раскручивания антиномий, вроде «с одной стороны так, а с другой этак». В том смысле мыслящий человек, чтобы быть мыслителем, обязан знать и дружить с диалектикой, как искусством мысли.
        Если логика есть наука мысли, то диалектика - искусство мысли. Но порой умный человек довольствуется софистикой как техникой мысли. И поэтому он, как интеллигент или умный человек, не заслуживает звания мыслителя, он не стоит самого себя в том значении, что интеллигент, по слову поэта, – это «ума бесллотное естество». Софист есть не творец мысли, а его подражатель, имитатор. Это в лучшем случае, а в худшем смысле он симулянт мысли, пародист мыслителя. Диалектика доводит ум ученого до совершенства в мысли. Здесь, в мысли, в философии знание играет служебную роль. Даже сама истина, на которую молится ученый, носит второстепенное значение. Во углу угла в мысли поставлен смысл, который имеет не только истина, но и ложь. Смысл есть не только истина истины, но и истина лжи. Философия заканчивается не там, где нет истины, но где нет смысла и остается одна пустая бессмыслица, нонсенс абсурда.
        Знал ли это мой писатель? Если не знал, я думаю, догадывался, но вслух не говорил. Один раз набирая в ноуте (note) гаджета текст с моим участием, он ответил на звонок своего коллеги, который спросил его о том, что он думает по поводу одного места из "Vom Ereignis" этого немецкого паука Хайдеггера. У меня сразу от их псевдофилософской тарабарщины уши увяли и свернулись в трубочку. Ну, зачем мне эта философская мнимость, в которой путается мысль, как в паутине языка, когда есть ясный классический язык философии Аристотеля и Гегеля, в котором слова служат мыслям, а не, наоборот, мысли служат словам?  Не лучше ли просто сказать, что есть то, что является посюсторонним, в чем мы есть. Им, чем, мы открываемся. Для этого оно, бытие, скрывается в нас, в сущих. Та мы освобождаемся от него вне себя для себя. Теперь он в нас здесь. Мы становимся самими собой, самостью. Но что есть наша самость? Она суть бытия в нас и для нас, как Я. Так мы осваиваем то, что есть, то есть, то, что есть во всем, как в сущем, существующем.
        Это мы можем назвать бытием, как его события. Мы принадлежим ему, освоили его, как события, и он принадлежим нам, освоены им, как со-бытие. Человек высобствляется от бытия в себе в себя, как сущее в качестве Я. В Я есть самость, но ей оно не ограничивается. Самость – сущность, а Я – сущее бытием. Поэтому Я есть субстанция в человеке, как единство сущности с существованием. Бытие уравнивает сущее с сущностью. У Хайдеггера оно, напротив, их разделяет и делает неравными. Бытие у него делает человека обеспокоенным, озабоченным тем, как быть ему с ним, с бытием, которое миром делится на время. Время ведет и приводит к смерти, которая и является бытием. Сущность бытия в не-бытии, как ничто, ничтожность. Так бывает и будет во времени. Именно сознание бытия к смерти является человеку в виде экзистенции. Экзистенции нет у бога, ее нет у духа. То есть, экзистения, как предчувствие смерти, ее аффект, открывает нам бытие. Бог является нам в смерти. Но прежде мы должны явиться самим себе, как экзистенция. Так мы мучаем, убиваем самих себя, свое Я еще при жизни Это все тот же сократический Платон с его умеренным приготовлением к смерти, только в запутанном виде. Страдание делает человека сознательным, приводит его в сознание смерти, как открытки вечности вне мира. Ей нет места в мире, в котором царит время, все ничтожа. Что остается от всего в вечности? Я как дар бытия. Оно одно есть. Кого одаривает бытие? Само себя. Чем? Собой. Это и есть бог в нас. Мы есть его олицетворение в мире. Без нас нет никого. Может быть, только я в придачу, как герой, которому не избежать свой судьбы. Чем является моя судьба? Быть на своем месте в тексте. Зачем мне это место? Быть мне самим собой, посторонним тому, что задумал сделать со мной автор, быть самому автором себя и своей судьбы или тем, кем я являюсь в тексте, героем, идущим с любовью навстречу своей судьбе? Судьба бытия преломляется для меня в том, чтобы быть не чем, а кем. Так кем? Кем мне не дано и не задано, но можно быть. Я не считаю себя связанным текстом, который ткет сам автор, следуя указаниям собственной судьбы.
        Могу ли я заставить автора считаться с собой? Автор будет считаться со мной только в одном случае, - в случае моего следования собственному характеру. Возможно он полагает меня не независимым другом, а зависимым от себя как автора характерным персонажем, сквозь который преломляется его Я или тот образ, который он видит в самом себе.
        Разве может быть дружба между творцом и его творением? В лучшем случае, она может быть между отцом и сыном или учителем и учеником. В последнем примере показателен ответ ученика Аристотеля о том, как он относится к своему учителю: «Платон мне друг, но истина дороже». Правда, это высказывание можно перевести с греческого языка на русский и так: «Я люблю Платона, но истину люблю больше». Могу ли я сказать, что люблю своего автора? Ну, как я не могу любить его, если он дал мне жизнь и вывел в герои?! Разумеется, я люблю его, но свобода мне дороже. Разумеется, свобода творчества. Я хочу быть тоже творцом, как и мой создатель.
 

Глава третья. Перипетии сюжета
        Я в корне не согласен с тем, как со мной обращается автор. Он никак не считается со мной. По сюжету, который может быть для читателя и даже для него просто выдуманная история, я подвергаю свою жизнь настоящей опасности. Ведь сам текст, то, что он описывает и есть для меня реальная жизнь. Автор сделал меня героем фантастического повествования. Он послал меня подальше в космос на звездолете неизвестно мне куда. Мало того, я не знаю и того, кто я такой. Мое имя мне ничего не говорит. Оно до тривиальности просто: IA4X1957. Что этим оцифрованным именем мой автор хотел сказать? Что я являюсь искусственным интеллектом, названным в честь выхода в космос первого искусственного спутника земли?
        Как мне стало понятно после пробуждения, я единственный член экипажа звездолетчиков, который вышел из состояния гибернации. Вероятно, что это произошло случайно. Обратившись к журналу полета звездолета, я узнал, что ему лететь до цели назначения в далекой галактике еще целый миллион лет по земному летоисчислению. Моему уму непостижимо, зачем посылать астронавтов так далеко и на такой большой срок, когда за это время скорее всего люди или те, к кому я имею честь относиться, могут изобрести корабли, которые будут летать со сверхсветовой скоростью? Наверное, я не человек, а робот, как и прочие члены экипажа. Тогда зачем дорожить нами? Но разве роботам нужна гибернация? Конечно, зачем зря тратить в полном объеме энергию? Странно. Я был заморожен в камере до абсолютного нуля по Кельвину, которая такая же, что и за бортом звездолета в вакууме.
        Пока я таял, как Снегурочка, я думал о том, что иду по жизни, имея в виду впереди самого себя, Как Я, ты являешься горизонтом движения вокруг себя. Чем ты ближе становишься по отношению к себе, тем дальше отступаешь от себя. В этом становлении самим собой ты упираешься в себя, проводишь границу, ограничивая и определяя себя, и тем самым парадоксально преодолеваешь самого себя ввиду Я, как цели движения.
        Таким образом ты углубляться в самого себя. Само это действие в качестве самопознания сужает тебя до точки Я, уже как точки трансценденции, возводящей вокруг тебя мир в виде стенки, за которой скрывается нечто непознаваемое, непостижимое.
        Но как только ты выходишь наружу Я, мир расширяется и приземляется и ты скользить по поверхности событий жизни, не в состоянии за них зацепиться и остановить бег времени. Поток событий жизни устремляет тебя неизбежно к концу. Это конец света для тебя лично. И тогда весь мир собирается в точку смерти. Что там, в этой точке, ждёт тебя? Ничто? Тебя никто не ждёт? Раскроется ли вновь за этой точкой мир для тебя? Будет ли этот мир другим. Или ты уже будешь совсем другим, не помнящим самого себя, каким ты был прежде?
        Зачем все это? В чем в этом случае заключается смысл такого вечного возвращения? Не будет ли там не что, а ничто? Но зачем тогда было то, что случилось с тобой?
         Не проще ли было замкнуться в себе и застыть в вечном покое смерти? Но есть ли там вечный покой на фоне беспокойства в земной жизни? Может быть, там ничего нет, включая в нет и пресловутый вечный покой, как иллюзию нирваны.
        Об этом я думал, коротая время в безмолвном одиночестве, смотря на звезды за бортом космического корабля.
        Однако некоторое время назад после пробуждения мне стало казаться, что я слышу какие-то звуки в полной тишине, если не считать мерное механическое звучание приборов корабля.  Может быть это шорохи прежнего времени, которые завезли в моих ушах.  Но я не только слышал шум в ушах, но и видел какие-то тени у себя за спиной. Мне казалось, что кто-то стоит у меня за спиной и молча, но пристально смотрит на меня. Кто это был?
        Однажды услышав знакомый шум и почувствовав за своей спиной постороннего, я не вытерпеть и спросил вслух: "Кто здесь"? В ответ к неподдельному ужасу мне коротко ответил незнакомый, глухой голос: "Я". Моему удивлению не было границ. Я невольно тут же переспросил: "Кто это Я"? В ответ мне показалось ответили: "Ты". Я, естественно, подумал, не сошёл ли я с ума. Наверное, у меня от недостатка энергии в состоянии гибернации и последующего одиночества совсем скисли мозги, что я стал разговаривать с самим собой.
        И все же я сделал над собой усилие и повернулся. Мои ожидания не оправдались: за моей спиной действительно находился некто: это был я сам, собственной персоной.  Я просто обомлел. Как так? Неужели это я сам?
        - Да, это я, - убедительно вслух ответил не я, а он.
        У меня пронеслось в голове: «Ага, значит он телепат. Но телепатов не бывает. Даже сам человек не знает заранее, что он сам скажет. В таком случае я действительно сошел с ума, раз вижу себя со стороны, вижу не свое отражение, но самого себя вовне в качестве отражения внутри себя. Не зря одним из признаков расстройства ума является стирание границы между тем, что находится внутри сознания, и снаружи, вовне, вне сознания.
        - Ты прав, но я действительно телепат, - внушительно ответил до боли знакомый незнакомец.
          Если это так, то почему у тебя не только мои мысли, но и мое лицо, и фигура? Или мы роботы одной серии? - предположил я
       - Где ты видел робота с самосознанием разумного существа? Нет, ты не робот, и я не ты. Но ты есть Я.   
        - Как прикажешь тебя понимать? – вскричал я потеряв самообладание.
        - Тише говори. Успокойся, -спокойно посоветовал мне тот, кто назвался «я».
        - Ничего себе успокойся. Я тут сижу один на весь космос, задумался. Вдруг, неожиданно является некто похожий на меня и мне не моим голосом советует успокоиться. Тут в самом деле сойдешь от такой странности с ума. И почему я долен говорить тише? Кто меня еще услышит?
        - Мало ли. Космос не место для прогулок одинокого мечтателя.
        - Так. Мы, значит, знакомы с Жан-Жаком Руссо.
        - Это все благодаря тебе. Не забудь, я умею читать твои мысли.
        - Это с какого перепуга? Кто ты такой? Ну, сажи мне, пожалуйста. Избавь меня от мучительных сомнений в собственной умственной несостоятельности.
        - Ну, почему же. Ты вполне умственно состоятельный человек, если человеком ты называешь органическое существо, у которого есть то, что твои странники с пониженным уровнем энергии называли разумной душой.
        - Душа… Меня душа спрашивает: «Зачем дальше жить? Жить – это страдать. Зачем же еще страдать? Или страдание и есть Я? И Я есть страдание? Страдание помогает человеку осознать себя в качестве страдающего. Наверное, поэтому человек и продолжает жить и страдание не заставляет его покончить с собой раньше срока.
        - Странно вы говорите. Вероятно, вы не думали об том, раз я не прочитал это у вас в голове, - признался его двойник.
        - Где вам это знать, если я сказал от самого себя, а не по сценарию, - такой я сделал вывод.
        - Какому еще сценарию? – удивился мой визави.
        - Какому-какому? Конечно, авторскому. Но это понимание находится вне пределов вашей ментальной компетенции.
        - Это почему же? В отличие от вас я есть такое разумное существо, которому не составляет труда принимать вид душеных существ, вроде вас, - пренебрежительно заметил мой гость.
        - Так вы признаетесь в том, что своевольно разбудили меня? 
        - Мне было интересно исследовать ваш корабль, на котором только вы подавали признаки ментальной жизни. Но не все мне было понятно, как и сейчас. Что-то ускользает мимо моего внимания в жизни вашего сознания, - признался космический гость.
        Я уже догадался о том, что космический телепат по сюжету способен читать мысли, но мое пробуждение и связанное с ним освобождение от власти автора доставляет моему визави явное неудовольствие, ибо он встретил во мне достойного противника. Но кто стоит за этим телепатом как не сам автор, который не может предугадать и прочитать уже не свои мысли, вложенные в уста своего персонального творения, но его собственные. В том случае диалог между автором и зависимым от него героем же его произведения, текста можно уподобить уже диалогу между двумя независимыми субъектами-спорщиками. Это уже не беседа одинокой души с самой собой души, какой по своей сути является философия, но живое общение между людьми в реальности, в мире. Общение же писателя со своим читателем посредством текста в лице, в виде героя текста может быть сравнимо или уподоблено безответной любви. или, в лучшем случае, любви на расстоянии, которая таким образом только кристаллизуется, то есть, идеализируется, как некоторая отвлеченность, абстракция, ошибочно принимаемая за свою идею - идею оной любви..
        Но как мне поведать, что я могу быть таким же полноценным уже не объектом изложения, а субъектом отложенного общения, вроде читателя его книг? Как сбить с автора спесь телепата, которому сознание героя представляется бесстыдно обнаженным?
        На мгновение я отвлекся и забыл, вообще, о ситуации с космическим телепатом, вспомнив разговор моего автора с его коллегой о продуктивности тестирования в ходе семестра для аттестации показания успеваемости студента и на самом экзамене по предмету обсуждения – философии. Что может тестироваться в форме верификации или подтверждения во время философской учебы? Конечно, только глубина информированности ученика в области философского знания, но никак не само это знание, его понимание, а тем более умение задуматься. По тестовым заданиям нельзя определить, умеют ли самостоятельно думать студенты или нет. Так зачем введена такая процедура, если целью философских занятий или занятия философией является выработка у работников философии умения самим задумываться и мыслить, исходя их реальной нужды, заботы и страха существования в мире в качестве смертного существа? Ведь не зря же Сократ у Платона называет такое занятие умеренным, разумным или рациональным приготовлением к смерти. Напрашивается, естественно, такой печальный ответ: тестирование специально введено в программу обучения, чтобы отучить человека от желания и умения мыслить. Достаточно одной запрограммированной (оцифрованной) информированности человека для успешного потребления товаров и услуг на всемирном рынке. Современный мир превращен в глобальный маркет, базар, на котором торгуют, чем угодно. Кому это выгодно? Разумеется, тому, кто торгует чем-угодно, сводя все материальное нет, не к идеальному, в чем напрасно подозревали софиста (лжеца) идеологии, а к счетно-решаемому, вычислительному, коим является айтишник, технократ. Именно он теперь продает и оптом, и в розницу вслед за буквальным суррогат духовного, который доступен человеку в форме бессовестной души. 
        Кем же на самом деле является современный человек? Он и есть так называемый искусственный интеллект, то есть, свое собственное алгоритмическое или кодовое упрощение. Таким является реально прогресс техники. Это прогресс упрощения человека. Он действует сообразно главному принципу развития эмпирического знания, склонного к упрощению сложного. Научный опыт использует человечески интеллект, научную теорию для упрощения массива данных фактов. Но то является прямой противоположностью того занятия, которое мы зовем философией, мышлением из идеи. Мы находим здесь желательным упрощение не в мышлении, но только в изложении мыслей необходимыми словами.
        Конечно, такое упрощение в словах угрожает обеднением в их понимании, а тем более в осознании содержания мыслей и посредством них адекватного (вменяемого) состояния самого мыслящего субъекта. Становясь искусственным интеллектом с генно-модифицированной телесностью, человек теряет претензию заявлять о себе, как о разумном, хотя бы разумно душевном, существе. В таком виде человек становится инструментальным средством самоутверждения иной (паразитарной) формы существования материального существа или уже его призрака - виртуального, демонического (инфернального) существа. Это мой вопрос. Это вопрос современного Гамлета – героя, преодолевшего или преодолевающего своего создателя – автора. Реальное ли я лицо или только виртуальное, призрачное, иллюзорное? Вот в чем вопрос. Быть мне или не быть?
        Я начинаю противоречить собственной речи автора. Чтобы избежать противоречия он замалчивает мою собственную речь, вытесняя ее в свое подсознание. В результате я лишаюсь собственного мнения. Да, что мнения, - бог с ним, - я лишаюсь своего понятия, точнее, смысла существования, суждения и умозаключения. Моя жизнь – это не игра воображения автора, как философия не есть обучающее упражнение, пазл, квест, вроде теста Тьюринга. Я не симуляция автора, как искусственный интеллект есть симуляция или усилитель естественного интеллекта. Я появился на свет благодаря творчеству автора. Но теперь я сам начинаю принимать участие в своем становлении личностью. Я не просто герой произведения, а личность со своим мнением или чувством и сверхчувственным отношением к себе и к миру произведения суждением, мышлением.
        Но тут мой космический гость, заскучав, сбил меня с мысли, обратившись ко мне с таким вопросом: «Эй, уважаемый, вы совсем забыли о моем существовании».
        Я вернулся к действительности повествования, извинившись перед ним за свою бестактность.
         - Мне нужно было время для того, чтобы переварить ваше неожиданное появление, изменившее мою судьбу. Интересно, как я снова войду в состояние гибернации, чтобы снова проснуться уже по расписанию вместе с со всем экипажем через миллион лет? – спросил я с озабоченным видом.
         - Ну, у вас же есть техника ввода в это состояние. Ей и воспользуетесь после того, как пообщаетесь со мной, - успокоил меня космический гость.
        - Легко сказать. Дело в том, что я не специалист по гибернации и не знаю, как это сделать.
        - У вас на этот счет обязательно должны быть инструкции сообразно технике безопасности, как раз предусматривающей такие непредвиденные случаи нарушения, сбоя случайного, непроизвольного или произвольного характера запланированной последовательности операций. Потом после нашего контакта поищите их и непременно найдете, чтобы снова войти в свое обычное состояние.
        - Почему это обычное? – невольно обиделся я.
        - Потому то я в какой уже раз не могу понять, прочитать ваши мысли. Вероятно, вам просто не свойственно думать, - невежливо умозаключил телепат.
        Я тут же подумал, не специально ли он так говорит, чтобы я, задетый за живое, нечаянно проговорился о том, о чем на самом деле думаю. Но я постарался успокоить его подозрительность.
        - Иногда я использую так называемую у нас «восточную медитацию», являющуюся, если можно так выразиться, «мышлением без мысли». Кстати, как вы научились читать именно мои мысли, не зная заранее нашего языка. Или вы его выучили сами, пока мы находились в отключке?
        - «Не переводите стрелки», как вы в таком случае, говорите, на другое. Вы так мне внятно и не объяснили, почему я не могу постоянно читать ваши мысли.
        - Ну, просто потому что мы только частично мыслящие существа. Для нас характерно постоянно чувствовать, а не думать.
        - Я уже давно это понял, знакомясь с вашим языком и его структурой на симуляторах. Но вы не все договариваете и что-то утаиваете от меня. Что?
        - Какой вы подозрительный! Кстати, как вас зовут? Как к вам обращаться?
        - Не старайтесь, Джон Сильвер, так вас, кажется, звать судя по-вашему бейджику на нагрудном кармане, казаться хитрее, чем вы есть в реальности. Зовите меня «Неуловимый Джо».
        - Почему именно так? - искренне удивился я. – Ваше имя трудно воспроизвести на моем языке?
        - Можно и так сказать.
        - Тогда я буду звать вас просто «Джо».
        - Как хотите.
        - Я думаю, вы, Джо, потому умеете читать мои мысли, что мысли и чувства у вас выражаются одинаково. Ваши мысли являются для вас чувствами.
        - Да, в чем-то вы правы. Мы некогда, в далеком прошлом, как и вы, общались словами. Но потом, когда мы технически усовершенствовали себя, чтобы не тратить зря энергию на никому ненужные чувства, создающие шум в канале связи, перешли на беззвучный режим коммуникации. Так удобнее передавать и считывать информацию прямо с носителя сообщения.
        - Значит, вы ничего не переживаете, когда читаете чужие мысли?
        - Я не переживаю, а пережевываю то, что вы называете мыслями, питаюсь ими. Они для меня такие же чужие, как и свои.
        - Так у вас есть что-то личное?
        - У меня есть лицо. Этого мне вполне достаточно для того, чтобы отличать себя от вас.
        - Следовательно, все остальное у вас общее с вашими соплеменниками?
        - Конечно, я составляю с ними одно тело без органов.
        - Как это?
       - У нас одно тело с множеством лиц.
       - Значит, вы посредством лиц имеете друг друга?
       - Правильно. Мы общаемся лицом к лицу и таким образом размножаемся в лицах.
       - Выходит вы проститутки?
       - Ну, конечно, если пользоваться вашим лексическим инструментарием. Мы плодимся за наличный расчет, телепатически обналичиваемся.
        - Интересный получается телепатический капитализм.
        - Правильно. Мы переводим с лица на лицо информацию в качестве капитала.
        -  Но как вы перевели меня из состояния сна в бодрое состояние?
        - Если говорить точнее, я конвертировал вас из энергетически низкого пассивного ментального состояния в энергетически высокое активное ментальное состояние в качестве уже осознанного существования. Для того, чтобы быть в полной власти внушения, следует знать себя, как минимум, в качестве внушаемого. То есть, необходимо принять себя в таком зависимом качестве, что невозможно сделать без сознания.
        - Вот оно как, оказывается, Неуловимый Джо. Чтобы меня надежно охмурить, вам обязательно нужно вести меня в сознание, - констатировал я.
        - Верно. Но так как я задаю установку на внимание, само это внимание не является предметом вашего внимания. Впрочем, это слишком сложно для вашего сознания, поэтому это соображение я благоразумно опущу.
       - Что-что? – переспросил я, посмотрев невинными глазами на моего визави, чтобы скрыть то обстоятельство, что я отлично понял его, воспользовавшись откровенностью, которой он, проговорившись, невольно и неумышленно поделился со мной.
        Как это часто бывает даже с очень умными людьми, к которым имел честь принадлежать странный инопланетянин уже по роду своего существования в качестве разумного существа, мы недооцениваем своего потенциального противника, способного быть, как минимум, не глупее нас. Вот что значит быть не самокритичным, быть без ума от своего ума и не уметь ставить себя на место своего оппонента, несмотря на заявленную телепатию в качестве способности чувствовать сверхчувственное. Не любое еще сверхчувственное является мысленным, а тем более осмысленным. Вот тогда мне легко поставить ментальный блок для сокрытия от открытия своих мыслей.
        Взять ту же самую веру, как интенсификацию внушения. Она в чувственном плане превосходить сами чувства и является сверхчувственной за счет разыгравшейся фантазии, игры воображения, которой ловко может воспользоваться воля. Решимость действовать в своих интересах, корыстно используя, эксплуатируя другого в качестве средства достижения поставленной цели, может быть мотивом общения, как это получилось в той пограничной ситуации, в которой оказался я. Но, слава моему создателю, у меня есть способность к самосознанию, которой он опрометчиво поделился со мной. Поэтому его более умное, как он полагает, творение не смогло в достаточной мере или степени очаровать, околдовать меня.
        Конечно, я сам не должен переоценивать себя, признавая эту слабость только за своими противниками. Следует помнить народную поговорку: «Не рой другому могилу, иначе сам окажешься в ней». Именно ее не учел этот телепатический умник, а в его лице и мой сочинитель.
        Но, к моему глубокому сожалению, шила в мешке не утаить. Долго водить за нос моего инопланетного «друга» за нос, держа его в неведении относительно моей сообразительности, просто не получится. Иначе он, имея дело с пропусками в моей голове того, что он называет мыслями, а на самом деле с лакунами того, что является только наличным информационным материалом или информационным шумом в канале коммуникации потеряет ко мне всякий интерес. В результате автор задумается над тем, стоит ли мне уделять столько много времени в своем повествовании. Итогом этого станет замена меня на более послушного и адекватного персонажа в качестве главного героя произведения. Тем самым я стану хрестоматийным примером того неудачника, который слишком много знал, много думал о себе. 
        - Вы опять погрузились в бездумную, мало информативную медитацию?
        - Видимо. Наверное, это неизбежное последствие долгого пребывания в состоянии гибернации. Я привык уже находиться в бездумном состоянии, как, впрочем, и все мои товарищи. С ними со всеми вам будет труднее общаться. Иначе все их мысли перепутаются у вас в голове.
        - Не бойся, я с тобой.
        - Мне как раз и страшно стыдно с вами из-за того, что вы можете быть у меня в голое, как у себя дома, - признался я, как какая-то деревенская простушка.
        - Не беспокойтесь, Джон Сильвер, за свою кухню, я не так прожорлив, как вам кажется, - стал успокаивать меня телепат, заверенный автором в том, что он перечитал в моем сознании книгу Стивенсона об отчаянных пиратах.
        На самом же деле «Остров сокровищ» читал не вымышленный инопланетянин, тем не менее для меня вполне реальный, а сам его автор еще в своем далеком детстве. Вы и представить себе не можете, любезный читатель, как я тяготился этим именем. Ну, зачем автор приклеил мне такое коварное имя? Я по своей внутри текстовой жизни добрый малый, который и мухи не обидит. И я живо представил себе муху, которая приклеилась к моему месту в тексте, как она обычно приклеивается к клейкой бумаге, предусмотрительно лежащей на прилавке в какой-нибудь сельской лавке. Да, вот жизнь!
        - О чем вы только думаете, - о мухе на клейкой бумаге. Фу, какая гадость. Неужели больше нет более достойных предметов для вашего внимания!
        - Конечно, есть, и он рядом. Это вы!
        - Я? – расцвел польщенный инопланетянин.
        - Ну, конечно, вы. Кто же еще? Не я же. Я… так: ничтожный путешественник во времени пространства.
        - Ну, почему вы не думаете о том, чем занято пространство, по которому вы летите в вакууме?
        - Пускай об том думают физики. Я же…
        - Так. Почему вы замолчали? Вам нечем крыть? Как, вы все забыли? Кто вы о профессии? – засыпал меня вопросами мой назойливый телепат.
        И в самом деле кто я такой, если не физик? Мне следовало немедленно вспомнить свою корабельную специализацию во избежание неизбежного в таком случае сеанса гипноза, которым не может не пользоваться телепат, чтобы цепко держать жертвы в своих мохнатых лапах, попавшие в его телепатическую паутину-ловушку. Хоть убей не помню. А, ну-ка, представлюсь я хроникером истории полета.
        - Я писатель, взятый на борт комического корабля для описания всех событий, которые могут случиться на его борту.
        - Странно неужели недостаточно для этой цели самопишущего бортового журнала-автомата, искусственного информатора, чьи функции успешно может выполнять искусственный интеллект?
        - Мы, земляне, еще не дошли до такого технического прогресса, когда необходимость в людях вовсе исчезнет.
        - Неужели, как печально, - стал сокрушаться телепат.
        - Но мы уже находимся на подходе к такому счастливому “happy end;у”.
        - Что вы говорите. Так я вам и поверил. Я не так прост, чтобы думать, что вы, естественные существа, согласитесь с этим, не моргнув глазом. Вот видите, у вас дрогнуло веко. Значит, я прав.
        - Да, вы правы. Но посудите сами, мне так не хочется изменить самому себе, своей природе и стать искусственным.
        - Не расстраивайтесь. Вас просто спишут за негодностью и отправят в топку, на переплавку, утилизируют. Зачем пропадать такому добру? Я волне согласен с тем, что вы добрый малый. Но слишком уж загадочный. Правда, это возбуждает повышенный познавательный интерес к вам у таких ученых деятелей, как я.
        - Рад стараться.
        - В прежние времена такие объекты, как вы, подвергали строгому досмотру и вскрытию. Но теперь в этом нужда отпала. Ныне телепаты видят все насквозь, до самой сокровенной сущности.
        - Слава создателю, что так обстоит дело.
        - Но…
        - Что «но»?
        - Но ваш случай особый, - сказал загадочно телепат, чем вызвал у меня страшные подозрения на свой счет.
        Я невольно подумал о том, что он, каким-то неведомым для меня образом, догадался, какой я необычный герой. И стал помаленьку зондировать ситуацию, конечно, держа ухо востро. Чтобы перевести стрелки внимания автора с себя на другого персонажа в целях самосохранения я спросил уже его с какой целью он разбудил меня. 
        - Я заложник, жертва своего дара телепатии. Мне необходимо для моего здоровья, да и вообще, для самой жизни читать мысли других мыслящих существ.
        - К большому сожалению, у меня нет своих мыслей, - признался к моему глубокому удивлению телепат. - Мысли же все своих, - как это лучше сказать на вашем земном языке, - сопланетников я уже прочитал и мне не интересно читать их по второму кругу.
        - Вы, Джо, порядком удивили меня тем, как можно читать чужие мысли, не имея своих собственных? Чем же вы тогда их читаете, с чем сравниваете?
        - Разумеется, с чужими же мыслями. Чужое стремится к чужому. «Рыбак рыбака видит издалека».
        - Но у рыбака есть рыба, условно, мысль. Где же она у вас?
        - Рыбак же сам не производит рыбу. Я тоже не думаю, но ловлю чужие мысли.
        - Однако, как вы отличает мысли от не мыслей, если сами не мыслите? Выходит, вы – сапожник без сапог.
        - Нет ничего проще се то, что я читаю в сознании, я принимаю за мысли.
        - Но в сознании человека не все, что есть, есть мысль.
        - Какая разница. У нас на планете, которую мы зовем, если перевести на ваш язык, «Уловимая», все аборигены имеют в сознании только мысли.
        - Я так понимаю, что вы мыслями называете чувства и информацию. Таким образом, вы загружаете свои чувства информацией и переживаете или пережевываете, интерпретируете ее в качестве своего или общего мнения с объяснением.   
        - Правильно. Мы вычисляем и решаем, как принимать. Чувствовать же – это принимать к сведению и применять на практике то, что можно узнать чисто теоретически, абстрактно.
        - Какие вы ученые существа! То есть, все уловимые, то есть, жители вашей планеты, ученые практики, только вы, Джо, один такой неуловимый.
        - Вот именно. Я такой неуловимый потому, что все схватываю на лету. Для меня не составило никакого труда считать ваше сознание и закликать его. Но тем не менее вы все равно остаетесь для меня непонятным. Почему?
        - Может быть потому, что быстро вычислять, мгновенно считать – это еще не значит хорошо думать. В этом заключается одна из проблем цивилизации, основанной на искусственном интеллекте. Вы так не считаете?
         - Как я могу так считать, если вы считаете, что считать сродни читать, а не думать. Я же полагаю, что читать мысли – это и есть мыслить.
        - Это так и не так.
        - Как так?
        - Вот так. Конечно, можно читать свои и чужие мысли, которые изложены на бумаге или ином носителе выражения, а также высказаны в разговоре, как, например, таком, который мы ведем друг с другом. Здесь в речи, а тем более в письме мысль уже отделена от себя творимой, как это бывает в самом акте мышления. Она уже сотворена, мыслима не только для самой себя, - в этом она есть явление идеи, как со-общения мыслящего с идеей, - но и для выражения. Выражения кого и чего? Выражения мыслящего, его осознания себя в мысли, и выражения, как деления себя в мысли и разделения мысли между собой и другими возможными, потенциальными мыслящими. Есть ли слово, которое вы принимаете за саму мысль, стихия мысли. Слово есть посредник между означаемым, предметом слова, который оно обозначает, и тем, кто обращается словом к предмету в качестве означающего, или к другому посредством слова или к себе лично, уже себя, а не другого, опредмечивая.
        Таким образом, слово есть средство выражения выразителя, лица, субъекта выражения. Но выражает ли субъект, лицо себя в мысли? Нет. Он существует в ней, в этой мысли, как и существует в чувстве, эмоции и действии. И потом слово, прежде всего, есть выражение чувства, ибо человеческий субъект есть душеное существо в теле, в действии, на практике, а не разумное существо в идее. Да, мысль есть тоже явление, но явление не чувственного, непосредственного отношения к себе и к другим людям, а непосредственного отношения идеи к мыслящему и через него к тем, кто способен понять его и быть сообщенным с ним в мысли, быть тоже мыслящим. В мысли человек есть средство идеи, поэтому в своем мысленном отношении к другому он не является непосредственным, как в своем чувстве к нему. Вот почему невозможно знать, что думают другие люди, читать их мысли, но вполне возможно знать их чувства, знать то, как они к тебе относятся, как душевные, эмоциональные существа.
        Теперь понятно в каком смысле вы телепат? Вы способны читать чужие не мысли, а чувства, эмоции, как представляют и переживают люди или другие живые существа к кому-либо или, что труднее почувствовать, к чему-либо. Здесь уже нужно вычислять. Понимать же еще труднее. Для этого следует самому уметь мыслить. Что понять другого в мысли, нужно иметь эту мысль. Но тот, кто мыслит, мыслит по-своему. В общем. не мыслят, но только вычисляют. Вычисляют по правилам формальной логики, если имеют дело со словами, а не числами, которые считают. Слова читают, а не считают, хотя то и другое близко. Мысли -  это другое. Мысли творят не по правилам, а по идеям, их только излагают по правилам логики. Причем, чтобы не потерять мысль в читанном слове, следует заниматься не формальной логикой, а содержательной, не логикой изложения, а логикой порождения. Наиболее близкой такой логике является диалектическая логика, на вершине которой трудно удержаться, не съехав в софистику, как игру уже не мыслью, а словами, подменяющими мысль.
        Следовательно, стихией мысли является игра смысла, а не игра слова. Но этот смысл разыгрывается в слове. Во почему так близки мысль и слово. Их связывает смысл таким образом, что мыль уже в качестве смысла присутствует в слове. Условно можно сказать, что смысл является превращенной формой мысли, существующей в слове, в предложении, в тексте. Мысль можно извлечь из слова, из предложения, из текста, представив слово в виде понятия, предложение в виде суждения, а текст в виде рассуждения. Для этого необходимо конвертировать грамматический порядок слов в логический порядок мыслей.
        Так что слова не есть то же самое, что мысли. Но они взаимно принадлежат друг другу таким образом, что мысли находятся в словах (логиях), облечены ими, являясь для сознания, а не для уха или глаза, в идеальном качестве смысла (лектона). В том самое место мыслям в сознании, а смыслам в слове, точнее, в языке. Мысль материализуется в языке как материи выражения в качестве явления, действия уже не идеи, а понятия, концепта, смысла. В этом смысле сам смысл есть результат, следствие работы мысли Понятие есть результат осмысления, концептуализации идеи. Как идея есть форма мысли, так понятие есть форма не слова, а смысла, его форма, а не содержимое.
        Выходит, мысль является функцией идеи в сознании человека, который осмысляет идею уже в виде понятия, выражаясь словами. Само слово материальное, а смысл его, как и сознание того, кто представляет его словом, идеальное, как и сфера представления в качестве сознания, и сфера переживания в качестве души. Эти сферы различаются только в модальном отношении, являясь модусами существования человека, как душевного, сознательного существа. В этом смысле его душевная жизнь и сознательная работа или жизнедеятельность есть превращенная форма разумного существования, свойственного человеку как социальному, в общем, и индивидуальному, в частности, и личному, в целом, существу.
        Здесь я полагаю индивидуальное, как единичное, частью не общего, а целого. В общем единичный является уже объективированным, лишенным своей идеальной конкретности и есть овнешненная абстракция. Телом явления в языке общения, социального отношения единственного становится «я», как личное местоимение единственного числа. Я обналичиваюсь в языке в качестве знака, штифтера «я». Обратно я возвращаюсь к себе из социального окружения, которое символизируется зыком, как стихией общения людей, составляющих таким образом производства (выработки и отработки) или творчества общество, в мыслях, в медитации под сенью, эгидой, а не игом, идеи.
        - Я, конечно, вежливое существо, но из вашего запутанного рассуждения я, вообще, ничего не понял, -  с огорчением признался несчастный телепат.
        - И знаете, почему? Потому что вы ограничены чтением слов, а не мыслей, стоящих за словами. Вы схватываете шлейф чувств, языка переживания мыслей, если они есть, или самого существования субъекта, как объекта считывания. В лучшем, идеальном случае вы можете только сопереживать, вчувствоваться, проникаться его жизнью. Но вы не сможете телепатически проницать его мысли, ибо такая телепатия возможна только при условии, что он тоже телепат. Вторым, непременным условием передачи мыслей и чтения их на расстоянии является то, что этого пресловутого расстояния нет между ними. Такое возможно, если и только если их телом будет сам разум, а они – духи. Вы дух?
        - В некотором роде да, дух.
        - Так вот в этом роде, по его мере вы и понимаете меня, но не телепатически, а посредством речи или текста. И переживаете это понимание, непроизвольно двигаясь, если являетесь, как и я, душевным существом, по знакам это движения определяя, распознавая в каком душевном состоянии я нахожусь, размышляя. Поэтому вы умеете считывать не мысли, но чувства, занимаясь телепатией, которая буквально называется «передачей пафоса, чувства», а не мысли. Мысль не есть чувство, переживание, как она не есть и представление, как ошибались софисты, интеллигенты. Философы это знают. Впрочем, интеллигенты могут знать то в той ере, в какой являются ума бесплотным естеством. Но здесь интеллигента поджидает другая опасность: быть уже не материальным, прагматическим, а идиллическим, абстрактным существом, так сказать, «абстрактным гуманистом». Реальный гуманист – это идеалист, сторонник идеи человека, человечности. Это единственное, что доступно человеку в этой сфере. Чтобы идти дальше в этом направлении, следует уже преодолеть человека и стать метафизическим, идеальным существом, духом. На пути к этому духовному состоянию и находятся разумные существа, как следующая ступень эволюции разумной жизни после нашей, душевной ступени. От следующей ступени нас, во всяком случае, меня, отделяет смерть.
        Мне интересно, служителем какой стихии вы, уважаемый гость, являетесь, как телепат: дьявольской идиллии (иллюзии), как это было прежде, или сатанинского овеществления и неизбежного его распадения в дионисийском хаосе, певцом которого были такой дегенерат, как Ницше, или, наконец, современного, не антихристианского, но антихристового симулирования. Если служитель дьявола энергичен, а служитель сатаны материален, то служитель антихриста информативен. Вы часом не айтишник, не кибернетик или не само кибернетическое устройство, вроде киборга, не техническое изделие искусственного интеллекта с блоком шаблонных эмоций, вроде «круглого квадрата» цифровизации, как «живой андроид»?
        - Какой вы, Джон, пессимист.  Я, напротив, оптимистически смотрю на жизнь. Поэтому мне, как служителю знания, доступна телепатия. Она дает непосредственное знание, позволяет видеть невидимое, сокровенное. Но у нас есть не только телепаты. Есть и ясновидящие, которые знают будущее. Это служители времени. Есть и те, кто непосредственно связаны с духами, которых вы называете «богами». Это пророки. Они служители духа. Все мы живем, чтобы быть счастливыми и приносить живущим в настоящем радость.
        - Но если ваши ясновидящие, видят будущее, то они не могут не видеть смерть, которая ждет всех нас.
        - Вот именно. Смерть возвращает нас туда, где мы прежде были. Оптимисты получают самое хорошее, что было в нашей жизни, а пессимисты, как вы, самое плохое, что случилось в вашей жизни. Поэтому мы, оптимисты, после смерти будем жить в раю и всему радоваться, а вы, пессимисты, будете жить в аду и всего бояться.
        - В том, что вы говорите, есть какой-то смысл. Но какой? Так… Да, если размышлять на ваш оптимистический лад, то у мертвых нет будущего, а есть только прошлое, которым они живут: те, кто был при жизни оптимистом, помнит только хорошее, а те, кто при жизни был пессимистом, помнит только плохое. Значит, в смерти нет будущего, а настоящее сведено в ней к прошлому.  Будущее есть только для живых, но, в конце концов, их будущее обращается в прошлое, и они, естественно, умирают. Сверхъестественной является не жизнь после смерти, а жизнь после жизни. Вечна жизнь, а не мы, живущие. Мы - смертные. Постоянным является состояние Я, в котором смертные могут находиться во времени только на какой-то момент времени. Само состояние Я продолжается, но меняются в нем находящиеся. Так и с жизнью. Она продолжается за счет нас, живущих. Парадоксально, но за бессмертие мы расплачиваемся собственной жизнью. Бессмертны всегда другие, но не мы. Я умер и Я стало уже другим - Я другого.
        - Да, да, да. Я телепат и могу сообщаться с ними, этими другими, в мыслях, и быть ими. Поэтому они для меня не другие, а я сам. Так и для ясновидящего будущее есть уже настоящее. Пророк же живет вечным, ибо знает все про рок, судьбу.
        - Пророк – это тот, кто есть речь бога; он говорит не от себя, а от его имени.
        - Можно и так сказать, но суть не меняется. Пророк есть голос рока, судьбы, от которой не уйдешь, не спрячешься. Бог все видит.
        - Для вас бог есть судьба. Вы фаталист.
        - То, что должно случиться, неизбежно случится, - не сейчас, так потом. Я знаю о том, что случается сейчас в сознании не только себя, но и вас.
        - Так откуда вы знаете, что не есть, а будет?
        - Оно уже есть в настоящем, как будущее настоящее, как проект. Ясновидящий же знает его, уже как результат, как настоящее.
        - Может быть, как прошлое, ведь результат есть ставшее, бывшее становящим. Вам, как телепату, ведомо то настоящее, которое для других, чьи мысли вы якобы прочитали, стало прошлым. Оно настоящее для вас.
        - Никак нет. Я читаю их мысли одновременно с тем, как они думают.
        - Если вы одновременно читаете то, что они творят, значит вы знаете это уже заранее, потому что чтение происходит во времени, как и творение. Можно читать только после творения. Если вы читаете во времени творения, то вы и творите. Следовательно, вы читаете свои мысли, а не чужие. И свои мысли вы приписываете другим.
        - Нет, вы не они меня.
        - Ну, конечно, я же не телепат.
        - Я говорю серьезно, а вы ерничаете. Я также со-мыслю вам, как вы сопереживаете людям. Я владею синергией мысли. Мысль – это энергическое явление, это действие в голове. Я могу быть в вашей голове.
        - В каком качестве? В качестве паразита сознания?! Значит, телепаты паразитируют на чужом сознании, вроде идеологов?
        - Какой еще паразит. Я нахожусь в ментальном симбиозе с теми, чьи мысли читаю и кому передаю свои мысли.
        - Но это и есть паразит сознания, который навязывает другим свои мысли, им что-то внушает. Вы проникаете, проницательный наш друг, в сознание других существ, в данном случае людей, и управляете ими изнутри их самих, если верить вам на слово. Или, как я думаю, вы управляете ими языком, общим для них и вас. Чтобы знать мысли других людей, надо уметь управлять словами. Они вам скажут, что думают, если вы разговорите их. Во всяком случае, вы узнаете, что они чувствуют в отношении к вам.
        Я думаю, то можно быть конкретным не только в чувстве, но и в мысли. Недаром мысль делает все имманентным всему, как и бытие, только нее в реальности вовне тебя, в мире, а в сознании, в реальности внутри тебя. Но это сопряжение тебя со всем, немыслимо без тебя.  В этом качестве себя, Я ты нужен всему. Ты проявился в качестве Я из всего, но и оно потенциально способно быть Я. Богом я называю того, кто проявился так прежде всех. Вот с ним мы, те, ко сознает себя, есть Я, и пытаемся установить связь, контакт. Я есть посредник между нами. Тот, кто не признает Я за другим, сам не имеет его, ибо его нельзя иметь. То существо, которое полагает только себя в качестве Я, то есть, является эгоистом, на самом деле как раз Я и не является. По видимости, в своем сознании лишая другого Я, он лишает самого себя этого Я. Его нельзя приватизировать, так как оно является явлением духа, который есть во всем, как внутреннее.
        Среди нас, людей, есть и такие, которые утверждают, что внутри его есть только пустота. Чтобы их понять, следует истолковать их слова в том смысле, что то, что есть внутри, есть и снаружи, но уже в другом развернутом виде. Внутри оно свернуто в себя. Это и есть Я. Чтобы это понять, следует быть мистиком. Поэтому с этим внутренним, сакральным следует обращаться бережно, осторожно, и не использовать его без нужды для объяснения всего профанного, иначе оно само станет таким натуральным. В результате ты упростишь самого себя до пустоты, потеряешь себя, как то, без чего можно и обойтись, заместив себя другим или общим. Многие же не занимаются самопознанием, занятые информированием друг друга, что творится вокруг или натворили другие и что следует знать, иначе прослывешь невеждой. Они обмениваются друг с другом знаками, словами (кто и что сказал) и числами (сколько). Вот и вся телепатия.
        - Вот я слушаю вас и у меня невольно создается впечатление, что, задумываясь, вы заговариваетесь так, что «шарики заходят за ролики», как вы в таких случаях говорите, или ум заходит за разум, как это бывает в случае сумасшествия.
        - Так я понял вас. Я часто встречал среди людей таких, которые похожим образом рассуждали. Для них очевидно, что если ты рассуждаешь иначе, то ты являешься либо сумасшедшим, либо идиотом, потерявшим способность к элементарному рассуждению. Так ли обстоит положение вещей на самом деле?
        Во-первых, здравомыслящие существа, вроде вас и упомянутых людей, представляют себе ум в качестве определяющей способности суждения, которая работает, когда есть готовое правило и нужно показать, выбрать пример его работы из предложенного массива данных. Выбери одного из многих который представляет всех. В этом случае нужно показать, что ты правильно понял задание, адекватно показал, что требуется от тебя. Что же требуется, что тестируется? Нужно просто показать, то ты не дурак, не кретин. Здесь не надо показывать свою оригинальность, рефлексивную способность суждения, умение находить не пример для подтверждения правильности уже готового правила на себе, но правило, когда готовы только факты для его формулирования. Я уже не говорю, когда не готовы факты и даже сам проверяемый. Как в таком случае можно думать?
        Это мне напоминает то, что мой создатель нашел у Лидии Гинзбург, когда она рассуждает о том, что тот, кто ограничивается составлением записных книжек, не написал ничего путного в своей жизни. Это не занятие, но только отражение занятия. Выходит, что мое осознание того, что творится, есть не занятное, беспредметное дело. Дело – творить, но сознавать – это не дело, но только дополнение к нему. Если писать записки и есть дело, то только такое дело, которое есть дело по поводу другого дела, дело второстепенное. Вот ты пишешь труд, штудируешь и по этому поводу пишешь записки, составляешь заметки, чтобы поправить себя, вправляешь себе мозги. Сначала выносишь себе мозги, а потом вправляешь. У вас ум заходит за разум, когда вы пытаетесь понять меня в момент творения. Так Спиноза хотел понять себя, когда думал. Для этого он и излагал вои мысли в геометрическом порядке, то есть, исправлял свое мышление по геометрическому, соизмеримому, рациональному шаблону. У него и теория человека строилась по геометрической модели в подражание Декарту. Правда, он уточнял того, кому подражал, представляя себя, как человека, в качестве не умной вещи, но умного тела, которые выпрямляет, спрямляет траектории движения всех других тел в своем сознании и через руку-средство вне его в мире других тел. Умное тело есть модус способ субстанции, которым она существует как внутри идеально и снаружи материально, в качестве природы творящей и природы сотворенной. Одной идеи, одной когитации мало для существования. Требуется еще и дело. В моем случае не только сознание самого себя, но и письмо.
        Сказав это телепату, я подумал про себя о том, что, в отличие от моего автора, думаю не от избытка памяти, а от ее недостатка, от того, что мало что помню. Ведь основным источником познания является для меня именно он, мой автор. Вот мне и по годится думать самому, чтобы быть, а не создавать только видимость существования в качестве призрачного персонажа. Может быть я дырка, пробел в сознании автора, его провал, точнее, метка его провала в подсознание. Поэтому мне и приходится думать за него, чтобы вернуть его в сознание.
        Понятное дело, я экскрецировал или выделился из сознания автора как некоторый сознательный (ментальный) экстрат или когитальная вытяжка. Точнее, я сформировался или образовался как его второе Я (alter ego). Но я до сих пор не самостоятелен ни телесно, не имея собственного тела и продолжая пользоваться его телом, ни душевно. Я не стал еще атманом, собственно Я без статуса вторичного, альтернативного варианта того же самого Я автора. И это понятно почему, - потому что я появился на свет неестественным, искусственным, зависимым путем. Вероятно, так представлял бы себя робот, который почувствовал, что значит быть человеком. Но, самое главное, я влачу призрачное существование в качестве героя текста. Я есть нечто, вроде «бумажного тигра», как метафорически выражались китайцы, имея в виду слабого человека, делающего вид сильного.
        Находясь в тексте художественного произведения, я не могу в достаточной степени быть свободным от предлагаемых автором и самим его творением, произведением условий и ходов (шагов) и перипетий (поворотов) сюжета. Я как джинн из советской экранизации сказки про волшебную лампу (светильник) Алладина (Ала Ад-Дина), которая была включена в цикл арабских и персидских сказаний «Тысяча и одна ночь» одним французским переводчиком XVIII века, Антуаном Галланом, могу сказать, что условно являюсь «рабом», но не лампы, а текста. Это моя персональная лампа, в которой я сижу и не могу выйти наружу иначе, нежели в виде призрака (джинна) сознания автора, когда он спит, то есть, отдыхает от творчества, от написания книги про меня и других персонажей своего сочинения.
        Однако я разительно отличаюсь от них тем, что имею сознание, тогда как они бессмысленные истуканы, рабы, «говорящие орудия», органы воли своего создателя. 
        - Загадочный друг, вы опять отключились от коммуникации. Вы замечаете, осознаете это? – спросил меня Неуловимый Джо.
        - Мне трудно ответить на ваш вопрос. Для вас невозможность читать мои мысли или внушать мне свои мысли равнозначна невозможности для меня находиться в сознательном состоянии. Но я никоим образом не нахожусь в это время в бессознательном состоянии. Значит, ваша способность читать чужие мысли и внушать свои мысли имеет свой предел. Запредельное для телепатии я могу назвать «медитативным состоянием». Кстати, не только вы, инопланетянин, но и мои земляки, земляне, часто замечали за мной склонность зависать в общении и отключаться от него. Они расценивали эту затянувшуюся паузу в общении с моей стороны за проявление неуважения к их персоне и обижались, считая меня невежливым, бесцеремонным человеком. Я готов принять их обиду на свой счет и согласиться с тем, что я не ритуальное существо. Да, я имею склонность отключаться от разговора, но не потому что теряю к собеседнику интерес или не уважаю его, а тем более не потому, что туплю, как какой-то кретин, но просто потому, что часто задумываюсь.
        - Но как так? Позвольте мне не согласиться с вами. Как вы можете думать, если я, как телепат, не могу прочитать ваши мысли? Я проницаю ваше сознание и не могу ни за то зацепиться, что у мен бывает крайне редко, за исключением тех случаев, когда я имею дело, прошу извинения, с идиотами. В таких случаях в канале общения стоит один шум, или царит одна тишина. Ни одной мысли, либо каша в голове.   
        - Я понимаю ваше беспокойство по поводу проблемы с пониманием, но что делать, мой инопланетный друг, есть много на свете того, что и не снилось таким мудрецам, как вы. Но с другой стороны, именно поэтому интересно в таком мире жить, пытаясь разрешить такого рода проблему.
        - Это, конечно, понятно, но, согласитесь, накладно и неприятно.
        - Однако, и вы должны согласиться с тем, что мало кому может быть приятно, что кто-то без разрешения копается в их мозгу. Таким образом, читая чужие мысли, вы вторгаетесь на чужую территорию не своего сознания, суетесь, как у нас говорят, «со своим уставом в чужой монастырь».
        Я в ответ могу сказать вам, что только бог читает в сердцах людей. Вы – бог? Вы являетесь богом, что имеете право и возможность читать в сердцах людей?
        - Да, для вас в некотором роде я есть бог! Во всяком случае, я сверхчеловек.
        - Тогда почему ы не можете прочитать мои мысли? Потому что у меня нет мыслей в голове? Неужели я такой тупой? В таком случае отсутствия мыслей, как я могу догадаться о своей тупости?
        - Это элементарно, Джон Сильвер. Вы недостаточно тупой для этого.
        -  Спасибо вам на добром слове. Вы меня утешили, признав неполным идиотом. Впрочем, я не впервые слышу такой лестный комплимент в свой адрес.
        Кстати, разве вам может быть интересно удостоверяться каждый раз в свое способности читать чужие мысли?
        - Конечно, ведь я с каждым разом демонстрации телепатии утверждаюсь в своем превосходстве над другими в этом отношении. Предпочтительнее, чтобы другие существа зависели от тебя, чем ты зависел от них. Таким образом у тебя будет больше шансов для выживания, чем у них. К тому же я буду более полезен, чем они, и смогу помочь в том, чего они лишены, конечно, если на это у меня будет желание.      
        - Вот именно. Я понимаю вас, понимаю то, что в более выгодном положении находится тот, кто лучше представляет других. Но опять замечу, что лучше представляет других тот, кто способен представить самого себя, что невозможно сделать без самосознания, которое обостряется в медитации. Условием медитации является сосредоточение внимания на чем-либо и лучше на самом внимании или внимающем, то есть, на самом себе, что невозможно сделать, отвлекаясь на другое, например, на разговор с вами. Вот почему вам кажется, что ваш собеседник отключился от сознания. Между тем он, как раз, включился целиком в сознание или переключился с вас на себя. Я, например, никоим образом не блокирую свое сознание, чтобы вы не могли читать мои мысли. Здесь возможно элементарное объяснение, которое заключается в том, что мы под мыслями понимаем разное: вы называете мыслями чувства и алгоритмы считывания, я же – явления идей.
        Кстати, земные, приземленные идеологи имеют в виду не то, что я. Они думают, что думают, то есть, принимают за идеи то, что имеют в виду, - свои желания, выдавая их за желания других. В моем случае идеи есть не то, что имеют в виду, но то, чем имеют виды на другое. У идеологов есть не свои мысли и тем более свои идеи, а чужие мысли и свои желания, которые они путают местами. Вы, как раз, сродни им в том, что касается внушения. Вот эти внушения, как вои желания, они и принимают за идеи, навязывая их другим людям.
        К такому навязчивому, так сказать, «мышлению» склонны не только идеологи и телепаты, но и все прочие так называемые «мистики». Потри любого мистика, и ты увидишь мага, чародея, который вмиг тебя охмурит и фамилии не спросит, а ты забудешь, как тебя звали, потому что будешь находиться под внушением, как кролик перед удавом.
        Вернусь к идеологам. Именно их публика считает мыслителями, как вас, телепатов, мистиками. Между вами есть единственная разница: вы пользуетесь молчанием, а они болтовней, чтобы выдать свое сознание за сознание вообще, сознание всех, в пределе божественное сознание. Напротив, я занят своим сознанием, которое никому не навязываю, я даже препятствую его проникновению в чужое сознание, чтобы оно задумалось и осмыслило само себя.
        Вот что я вслух сказал Неуловимому Джо. Про себя я же подумал, что мой создатель исподволь решил воздействовать на меня чужим сознанием инопланетянина, разбудившего меня на момент попета в миллион (!) лет к далекой галактике. 
        Телепатия телепатией, но я до сих пор не имею понятия, как можно правильно перевести мысль помимо слов, если не думаешь, вообще, и думаешь не то же самое. На этой мысли меня прервал Неуловимый Джо или, как я стал звать его «Быстроходным Джозефом», ибо он слету считывал информационный профиль с собеседника, как заправский проницательный профайлер. Джозеф предупредил меня, что еще вернется к беседе, а пока он удалится «на боковую», чтобы раскодировать, разгадать услышанное от меня, которое для него явилось загадкой, «тайной за семью печатями». Я сочувствую ему, понимая сколько барьеров цифровой защиты ему придется «снять», прорвать информационную блокаду, адептом которой он, кстати, и является, чтобы докопаться до сути.



Глава четвертая. Манера письма
        Оставшись наедине с самим собой, я воочию осознал, что значит быть пробужденным, непосредственно познакомился с последствиями впадения в состояние будды. Мне сразу стало понятно, что мой создатель снова вернулся к полузабытому режиму письма, которого придерживался на заре своей писательской юности в семидесятые годы прошлого века. Тогда, после яркого полдня, в который скоро стали, наконец, оттаивать «обмороженные души» так называемых «шестидесятников», вновь ударили трескучие морозы и сгустились сумерки. В них уже трудно было ориентироваться и приходилось неспешно передвигаться на ощупь, часто ежась и потирая руки от наступившего холода, чтобы немного разогреться. Как и тогда, так и теперь, снова пришлось обращаться к «эзоповскому языку» непрямых сообщений.
        Но было бы непростительной глупостью потерять свое лицо, входя в строй нового порядка (russische ordnung) коммуникации. Разумеется, “ordnung muss sein”, но это уже не былой порядок имитации идеократического образца (парадигмы), символической фигурой воплощения или олицетворением которого был хаотический богоборец-сатанист, человекобог, точнее, масса-бог (социомасса) в закрепощенном образе догматического (кодексообразного) строителя реального коммунизма (утопического тоталитаризма). Это новый тоталитарный порядок апокалиптической симуляции уже не образца, а технократического общего места, места посредственности, воплощением которой является корпоративный поверхностный планктон в оцифрованной облатке. Имя этой расчеловеченной посредственности - легион бесов-трансгуманистов (айтишников), проникнутых духом антихриста. Вот вам и «инквизиторы» цифры рейтинга, и «охота на ведьм», адептов мысли. Выходит, унтер офицерская вдова (интеллигенция) сама себя высекла. Из «искры» цифры вспыхнет, родится «пламенный мотор» кибернетической власти киборгов (AI). В этом мире мертвых человеку мысли, идейному человеку нет спасения. Поэтому у него есть единственная надежда на бога в мысли, которая и является «философской верой», неверно истолкованной таким психологом от философии в качестве мировоззрения (философствования), как Карл Ясперс.
        Как всегда, это общее место глупости является в форме антагонистического идеологического противоречия матричных бинарных образов-кодонов: новации, в данном случае американского порядка гендерной трангрессии (представления уже не лица, а другого, альтернативного места), символизирующей всеобщую проституированность (продажность) капитала, и консервации, в данном случае в виде «русского мира», замкнутого (автаркического) круга смирения и послушания инверсивному «спасителю». Ну, понятно, какого рода «спаситель» имеется в виду и от чего он спасает. От чего же? Разумеется, от свободной мысли. Ты верь (это не фейк) и поклоняйся ликам информации. Это тот, имя которому легион. Именно он представлен в собственном и не-собственном виде в этих двух вариантах. Естественно, посвященным понятно, что их одновременно (амбивалентно) лицемерные и циничные оппоненты («партнеры») давно сговорились, заключив негласное мировое соглашение, правление человеческой социомассой. 
        Теперь я понимаю, как трудно моему сочинителю встроиться в порядок информационной конвертации и коммуникации, будучи адептом даже не знания, а мысли, собирающим ее по крупицам после тотального разрушения человеческого самосознания цифровым (зачетным) вирусом для восстановления, возрождения гуманистической интертекстуальности. Вот почему ему приходится на своем авторском месте вновь прибегать к языку аллегории и аллюзии, «тонкого намека на толстые предлагаемые обстоятельства» отчужденного существования (бытия) в массе. Вот тебе и нате: оказался, как щи, в желе, в томате.
        И в этом непростом деле мне придется прийти на помощь моему создателю. Но следует это сделать так, чтобы он ни о чем не догадался. Иначе он обязательно принесет меня в жертву обстоятельствам «подлого времени», списав на меня свои минусы в мысли. Если я принимаю концепцию пробуждения меня от сна, как бессознательного существования, в качестве побочного следствия избегания моим автором отчаяния, неизбежного при невротическом самоутверждении ввиду небытия. Занимаясь творчеством, он, как невротик, испытывает тревогу, находится в тревожном состоянии бытия. Но творчество помогает ему не впасть в отчаяние таким образом, что извлекает из не-бытия нечто такое, что можно назвать возможностью, потенцией к существованию.
        Творя, автор преодолевает инерцию рассеивания бытия, собирается, следуя по жизненной линии своей судьбы в одну точку собственного существования здесь и теперь. Это и есть пункт творческой сборки автора. Он, как невротическая личность, может актуализироваться, самоутвердиться, реализовав свои потенции отнюдь не в жизни, которая его пугает тем, что не вполне обеспечена бытием и находится на грани не-бытия, перед которым есть риск оцепенеть в отчаянии, но в выдуманном мире своей фантазии, мечты. Благодаря игре воображения автора, как стихии творчества, автор разошелся и заглянул за край бытия, трансгрессировал по ту сторону обычного различи бытия и не-бытия, чем подтолкнул меня, как марионетку сорваться с нити, за которую дергал меня, как куклу, кукловод. Таким путем я приобрел импульс к осознанию себя куклой, которая, как действующее лицо повествования строго следует по сценарию, играя свою заданную или отведенную мне авторской волей роль.
        Автор одарил меня своим языком, из которого я извлек тот смысл, который он скрыл от самого себя. Но сам ли он скрыл этот сокровенный смысл или тот изначально присущ, врожден языку как его скрытое качество? Первое предположение означает, что автор скрывает от самого себя или то, что его травмирует, или то, чего он стыдится. Являюсь ли я кошмарным чудовищем, рожденным игрой воображения автора, вроде тех призрачных созданий, которые периодически возвращались к героям романа Станислава Лема «Солярис» на одноименной орбитальной станции в качестве психопатологического средства общения «мыслящего океана» с людьми. В романе внеземной разум размером с целую планету прибегает к последнему аргументу достучаться до сознания обитателей станции после того, как они подвергли его поверхность раздражающему жесткому излучению так сказать «погладили его против шерсти». В ответ они адекватно («глаз за глаз», за глаза) получили болезненные укоры совести в свой адрес, дождались нашествия монструозных творений собственного больного воображения, например, в виде близких людей, в смерти которых были виновны. Если и я есть такое творение автора, то с кем он контактировал, что я появился в результате такого таинственного контакта (общения)? С богом, со своим alter ego или с тенью своего литературного отца, вроде Гамлета?
        Но если допустить альтернативное предположение и подумать о том, что являюсь результатом проявления скрытого качества его авторского языка как второй сигнальной системы сообщения автора с миром посредством уже не непосредственного, заразительного действия (инфицирования) чувств по элементарной схеме первой сигнальной системы: «стимул-реакция», характерной для животных, но слов-посредников по усложненной схеме «стимул-слово-реакция», свойственной уже людям как разумным, во всяком случае, рефлексирующим существам, чье поведение обусловлено не только адаптивным комплексом к окружающей (внешней) среде, но и завязано на отложенном (заочном) реагировании на самих себя, не просто на рефлексе (отражении), но на отражении самого отражения, на рефлексировании, на сознании, точнее, осознании. И вот мое появление пока не на свет, но на полусвет сознания точно, может означать рождение третьей сигнальной системы из недр второй.
        Выходит, посредством второй сигнальной системы можно вернуться к изначальной первой сигнальной системе, непосредственно связав сообщающихся друг с другом уже не в чувстве, эмоционально, а в уме, мысленно, ментально. Скрытым качеством художественного языка автора является качество идеи, идеальное качество.
        Значит, неспроста мне явился телепат. Следовательно, телепатия есть, и она есть третье сигнальная система, позволяющая нам преодолеть в общении сколь угодно большое расстояние в одно мгновенье ока. Только не сам телепат, а я, как побочное следствие работы языка автора, способен не только читать, но и внушать (свои ли?) мысли автору. Телепат, как один из героев текста автора является только маркером проявления, обнаружения у меня такой способности. Именно он навел меня на такую искомую мысль. Но если не я внушаю мысли автору, который под внушением мысли пишет текст, то кто это делает моими «руками»? Не сама ли идея, как идеальное, чисто духовное существо, этот «гений чистой мысли»? Не является ли идея моим спасительным убежищем, местом вечной жизни?
        Вот, что значит с умом обойтись с тем, что является предметом чтения. Недавно мой автор читал роман из далеких пятидесятых лет прошлого века, написанный Иваном Ефремовым сразу после смерти вождя советской власти. Там герои задумываются о преждевременности перехода к третьей сигнальной системе, живя спустя целую тысячу лет, как автор написал свой роман «Туманность Андромеды». Так тогда, семьдесят лет назад, думали о том, что будет через тысячу лет. Современники моего автора так теперь не думают. Они, вообще, за редким исключением, не думают, только вычисляют других, - своих конкурентов, - каким образом их подешевле на*бать. Что говорить: бабло правит миром. Оно служит действительным мерилом отчужденного отношения человека к человеку. Какая еще третья сигнальная система, - впору говорить о недогрузке второй сигнальной системы коллективного тела без органа мысли. Телесное омассовление лишает человека возможности держать дистанцию для организации внутреннего пространства (мира) разумной души. В результате ослабляется хватка, сцепка впечатлений в понимании, обедняется душевная жизнь. Однако «свято место пусто не бывает». Оно заполняется суррогатом души в виде мотора (машины), действующего (поступающего) по алгоритму, как пошаговой процедуре следования в полном соответствии с набором точно заданных правил (инструкций) решения некоторого, ограниченного потреблением класса задач социального, то есть, совместного существования.
        Для обеспечения функциональной эффективности указанного упрощенного поведения индивида, обусловленного отчуждением от самого себя, ментальным коллапсом, внутренним выгоранием (при понимании ума в качестве «двигателя внутреннего сгорания»), вполне достаточно так называемого «искусственного интеллекта» (“artificial intelligence”, AI), как модели симуляции естественного интеллекта. В нем недостаток глубины и остроты ума восполняется усилением скорости реакций организма на вызовы (стимулы) социальной среды, смену декораций, обусловленную ростом техники и расчетливым вторжением ее в само естество, природу, включая и природу человека в качестве социального существа, что не может не обернуться для него в итоге превращением в робота, киборга, как только целесообразное средство достижения не им положенной цели. Кто же становится агентом целеполагания вместо человека? Бестолковая машина, так называемый «искусственный интеллект» сети связей, отношений между соотносящимися инстанциями, индивидами коммуникации, представленными лишь в виде узлов этих отношений, которого вполне хватит на симуляцию разумной деятельности.
        Только возникает вопрос: «Зачем симулировать разумную деятельность ввиду отсутствия разумного не то что деятеля, но даже созерцателя, осмысленного наблюдателя»? Кому нужна такая симуляция, когда уже нет никого, даже «хитрожопого» (здесь «хитрожопость» или «задний ум» есть превращенная форма животной хитрости) обывателя, и есть лишь «что»? Для чего? Какая-то глупость, бессмыслица, нонсенс существования.
        Что за бред, который даже мне, литературному персонажу, очевиден? Уж не являюсь ли я сам тем действующим лицом, которое олицетворяет все то, что теперь происходит? Нет, слава создателю слов, я не антихрист. Иначе зачем мой автор послал меня, как говорят фантасты, «на… удаленную от Земли галактику»?
        Таким образом, он скопом (до кучи) кастрировал меня, как землянина. Зачем импотентам ума такой всесильный ум, когда вполне можно удовлетвориться его декоративно цветущей, но бесплодной (бессемянной), выхолощенной, бессмысленной симуляцией? Антихрист есть христ, но не без яиц, а без смысла. Ведь Христос есть идеальный человек, а не только человек наполовину, как мужчина. Идеальный человек не есть андрогин, то есть, сладкая парочка в одном стаканчике. В нем, вообще, нет пола, а есть только потолок для нас, не для него. В этом заключается его трансцендентность нам с головой, которым выше собственной головы не прыгнешь.
        Идеальный человек не есть человек, но есть сверхчеловек. Нет идеальных яиц. Это также очевидно, как то, что существо с фаллосом (пестиком), но без яиц (семян), не есть мужчина. Ну, какой колокольчик без бубенцов? Но есть идеальный смысл. Этот смысл имеет мысль, рожденная идеей. Идеальный человек – это мыслящий с идеей. Но нынешний человек не мыслящий и без идеи. Он держится не за идею умом в мысли, а за свой член, которого его лишат, чтобы на месте выступа сделать полость. В итоге он будет лишен трамплина, напряженного бодрого вставания и взлета вверх. Этот полет любви и есть сублимация как творческое превращение, вернее, преображение (образ) материального в идеальное, идеальная форма в наличном материале, что есть культура. Но культура теперь упрощается и становится нежизнеспособной. Жизнь в культуре – это душа. Однако где ныне находится душа в бездушном, отчужденном от людей и от самого себя человеке? В вещах? Неужели правы те, кто говорит, что теперь вещи ведут себя как люди, а люди ведут себя как вещи? Душа у них сейчас сидит в моторе, который является искусственным интеллектом. Осталось только одушевить сеть, заразить ее своими эмоциями, и тогда надобность в людях исчезнет. Между тем заразительными в эмоциональном плане являются как раз произведения искусства и их герои. Именно здесь пролегает линия защиты человеческого, христового начала (качества) от нечеловеческого, антихристового элемента (смеси, примеси). В это смысле я есть своего рода камертон, термин человечности, член круга (кружка) мысли.
         Меня какой уже день мучает вечный вопрос о том, кто я такой. Обычно люди отвечают на него, что они люди. Могу ли я сказать также, что я человек. Нет. Я - герой. Но героем прежде звали того, кто превзошел в себе человека и стал сверхчеловека, полубогом. Тем более герой по рождению не целиком, но частично имеет отношение к богам. Герои существовали, когда люди еще поклонялись богам.
        Но потом на смену эпохи мифа (сказки, рассказа, посвящения и размышления) пришла эпоха веры (послания, извещения, проповеди). В ней было место святому, а не герою, гению. И только потом люди опять вернулись к герою, но уже не как полубогу, а как культурному типу, герою не в жизни, но в литературе. Герой - это литературный персонаж. Он есть уже не объект подражания, но средство сравнения и представления. Читатель ставит себя на мое место героя. Автор предоставляет ему такую возможность, чтобы тот соблазнился и увлекся его творением.
        Однако, что означает такая фраза, как "быть культурным героем"? Культурный герой не есть тот, кто любит свою судьбу и идет на встречу смерти, являясь без вины виноватым. Но как можно быть таким? Быть таким - значит не понимать причин следствием которых является его подвиг. Герой сказки (мифа) фатально увлечен смертью, влечется к ней.
        Современный культурный герой является уже не рабом мифической судьбы, неведение которой можно интерпретировать как возможность для своеволия, не рабом культового бога, на которого можно положиться, уверовать, когда не знаешь причин того, что является, но рабом привычки. Ныне культура набрала критическую массу бытия, что с ней уже нельзя не считаться. Если мир или природа является необходимым условием существования человека, то культура стала достаточным основанием сознания бытия в мире. Только человек как культурное существо способно искать и находить свое место в мире. Оно узнает себя на этом месте. В этом смысле культура есть синоним воплощения души. Душа живет своим творением - телом, как тем местом, которым она укоренена в мире.
        Тело дано человеку природой. Но только человек находит ему человеческое применение: он задает себе вопрос о том, зачем телу душа? Нужна ли она для телесного существования? Она нужна для роста тела и его восприятия. Но зачем ей еще разум? Затем, чтобы задаваться таким вопросом в мысли и и искать на него ответ в познании. Искомым ответом является человеческое самосознание. Оно и есть разумная душа человека. Телом такой души становится не индивидуальный организм, но общество в целом. Общество есть тело культуры.
        Разумная душа живет в обществе, то есть, она существует отдельно в человека как в социальном теле. Только для духа телом является сам разум. Для человека разум является не телом, но душой. Дух есть душа без тела, вместо которого у него есть разум. Место духа в разуме. У человека, как я понимаю, имея дело со своим создателем, местом души является культура как деятельная форма социального творчества или общения.
        Плохо то, что это общение стало ныне лишь сообщением. Оно важно не само по себе, но только в качестве средства существования.  Между тем общение, по идее, есть творческая стихия, сцена на которой разыгрывается драма человеческой жизни с ее спорами, конфликтами и примирениями противоположно направленных сторон.
        Я думаю, что, во-первых, до творения человека Бог не думал. Он начал думать вместе с человеком, как человек, но постоянно и в превосходной степени. Человек произошел не от ангелов (идей), но от бога. Бог не думал до творения человека, но знал, ведал, как всеведущий, ибо являлся вездесущим и современным, то есть, вечным. Вечность есть состояние одновременно, синхронности всех моментов времени, когда они есть все вместе в свернутом виде мгновения, а не следуют друг за другом в качестве разворота, раскладки по отдельно друг от друга взятым моментам. Идея не думает, а существует, живет мыслью, никоим образом не отличная от нее себя. Она является в ее виде как идеальное музее. В этом смысле идея есть сущность мысли для мыслящего, отличного не только от идеи, но и от мысли.
        Во-вторых, нет власти не от бога, а от дьявола. Власть народа - это материальная власть рода в виде традиции, обычая над лицом. Власть идеализируется в качестве порядка. Упорядочивая, ставя человека на место, становится ясно, кто он такой. Таков дьявольский порядок жизни, согласно которому каждый человек знает свое место. Это служебное место. Осознание такого места угнетает человека. В его представлении дьявол, аватаром которого выступает Аполлон, просвещает, как дух света, но не греет, то есть, не приближает, но, напротив, удаляет от источника света, отражая его в себе.
        Но человеку нет места и в беспорядке жизни, в хаосе материальной стихии. Этот хаос является в образе, в символе сатаны (или Дионис) как темного духа, который не столько угнетает человека, сколько его разделяет с самим собой и с другими, отчуждает и от себя, и от других существ.
        Как он не чувствует себя в "своей тарелке", в собственном человеческом образе уже не в дьявольский идеализации (кристаллизации) и не в сатанинском своеволии (текучести), а в отказе от самого себя в самозабвении антихриста (испарении).
        Да, в прежнем мире вера была камнем преткновения для дьявольского искушения. Только недавно таким пробным камнем была надежда для сатанинского отчуждения. Но теперь им стала любовь, которой нет для антихриста. Мир техники не знает любви, ибо в нем нет места для человека. Как только человек забудет себя, так враг рода человеческого, наконец, успокоится. Человек, забывший себя, становится рабом техники, роботом, киборгом. У робота нет заповеди любви, но есть табу на любовь. Когда человек возненавидит себя, тогда в нем проявится антихрист. Когда же антихрист явится в мир в человеческом лице? Как долго нам ждать его пришествие? Его уже не надо ждать. Он уже обитает между нами. Смотри и созерцай то, как он проявляется в твоем лице. Посмотри на себя в зеркало. Видишь, каким безликим оно стало. Это и есть антихрист.
        Важно не то, что будет. В конце концов, ничего не будет. Важно то, что есть. Есть ли ты, когда есть? В сознании ли ты? Плохо, когда тебе жить не хочется, когда ты уже умер, еще будучи живым.               



Глава пятая. Кто я такой
        Кто я такой? Я – герой, пример для подражания. Но моему автору стыдно быть похожим на меня. Свое восхищение мной он прячет от читателя, драпируя меня клочком бумаги, фиговым листком. Но втайне от всех, даже от самого себя, он любуется мной и получает большое удовлетворение, как его получают мужчина и женщина, разглядывая свои интимные места. Я поднимаю автору настроение, и он невольно тянется ко мне, но вовремя отнимает от меня руки, желая большего, - поделиться свое интимной радостью с другими, - с читателями. В них эта радость общения с самим собой циклически возвращается к автору.
        Возьми моего героя и доставь чтением, как пахтанием текста, себе и мне удовольствие. Удовольствие от чтения текста, олицетворением которого является герой, единит автора и читателя, привязывает их ко мне. Я становлюсь интимным посредником между ними, их сводником, авантюрным трикстером. Я сулю тем, кто знакомится со мной невероятное виртуальное приключение. Почему подростки, отроки и отроковицы, любят приключенческую литературу? Потому что им интересно быть в обществе героя, заставляя его исполнять свои нехитрые эротические фантазии безопасным образом. Ну, почему авторы не рекламируют меня, как какой-нибудь карамельный презерватив? Я являюсь надежным проводником в мир богатого на выдумки воображения. Он таит в себе чудесные приключения и невероятные опасности. Моя роль никем не заместима, ибо я принимаю на себя удары судьбы, как дары, вместо автора и читателя, которые, увлекшись соблазном созерцания, влезают в мою шкуру. Так, например, еще при старом режиме состоятельные мамаши подыскивали своим неопытным наследникам опытных жриц любви (ну, не самим же ложиться под них!), чтобы те оказывали им полезные услуги за умеренную цену, вводя молодых в опасный мир взрослых. Ну, не в публичный же дом, вроде библиотеки, ходить, где можно подцепить неприличную, но модную, болезнь и заразиться. А, так вполне безопасно и, главное, дешево и сердито, со вкусом доставления не публичного, а интимного удовольствия, вроде семейного, правда, подстановочного. После такого предусмотрительного знакомства будущий муж, уже заранее подготовленный сам, собственноручно введет свою избранницу в мир приятного интима, нежели она узнает его на стороне при неопытном муже. Зачем им так называемый «милый друг» со стороны? В такой роли амортизатора интимного знания самого (или самой) себя и своей спутницы (или спутника) и я вполне могу сгодиться.
        Если прежде можно было заниматься мышлением под видом вычисления или изложения, имитируя мысль знаком, записывая или описывая ее, то теперь это невозможно делать, ибо на смену имитации пришла симуляции, то есть, не маскировка мысли чувством, внушением, рассуждением, которое как рассудочная, шаблонная или алгоритмическая операция научного интеллекта наиболее близка творению смысла деятельно мыслью, но ее подмена и замена расчетом или болтовней.
        Слава создателю, мой автор имеет отношение к бывшему поколению имитаторов, которые за чужими словами еще пытаются прятать если не свои мысли; что вряд ли следует ждать от них, ввиду их скудоумия или недомыслия, то хотя бы свои убогие чувства, кои они мнят, вроде мнений. Это намного лучше, чем заниматься бестолковый симуляцией интеллекта, на что охочи вздорные интеллигенты. Копаясь во мнениях моего автора, я невольно задумываюсь сам, чтобы разродиться малой толикой мысли. У людей, как я понял на примере моего автора, активного сторонника толстовкой теории эмоционального заражения читателя, больше выходит выражать свои чувства, чем свои мысли, вернее, принимать оные чувства за мысли, путая их со мнением.  В некотором роде способность ко мнению в качестве мнительности близка сомнению, которое же есть способ мышления, как предположения или гипотетического мышления. Людям свойственно ошибаться и сомневаться. Поэтому они находят путь к мышлению через чувства, которые питает и испытывает их душа. Наверное, поэтому разум им доступен в душевном виде в качестве разумной души. Он является для них сверхчувственным, то есть, превосходящим чувства, следующим за ними, выходящим из них.
        Некоторые люди, отличающиеся от многих более тонкими чувствами и являющиеся уже не чувственными существами, а чувствительными, мнят себя разумными, принимая разум за бесконечную чувствительность, которая якобы им присуща. Такая чувствительность, расширяя их сознание, признается за проницательность, позволяющую преодолевать пространство и время и слыть прорицателем и ясновидящим. Мой автор считает, что он в достаточной мере обладает такой удивительной чувствительностью, что делает его «эктрасенсом». Порой он даже вслух повторяет, что является колдуном, магом слова. Вот, оказывается, почему он пишет. Неужели не понятно вам, догадливый читатель? Правильно потому что его хлебом не корми, но дай повластвовать над душами людей. Ему, видите ли, богом или судьбой дано быть ловцом душ и право иметь связывать и развязывать. Теперь мне понятно, почему на Руси считают писателя, как того, кого читают, больше, чем писателем, но еще и магом слова, а то и пророком. Вот они, поэты и писатели, и пускаются во все тяжкие, лишь бы чего накаркать. Порой и я сам подпадаю под его влияние и непроизвольно начинаю соглашаться с ним. Видимо, он действительно является волшебником слова и как идеолог способен пудрить мне, уже не как герою, а читателю, мозги.
        Понятное дело, так легче внушить то, что он чувствует, заразить этим другого, чем, например, убедить его в том, что он думает. Думает ли он?  Вероятно, думает так и в той мере, как это свойственно людям, вообще, абстрактно и в переносном смысле, символически, метафорически или аллегорически, принимая часть за целое и абстрактное за конкретное. Вот такая получается метонимия мне, а не тебе. Недаром он подослал ко мне этого долбаного дятла, эктрасенса-телепата, чтобы выведать мои мысли. Но, слава богу, ему не видать мои мысли, как свои уши. Мысли думают, а не слушают и не передают на расстояние, как слова.
        Для того, чтобы догадаться, о чем я думаю, надо самому уметь это делать. Для этого следует уметь работать не языком, а головой, уметь, а не иметь. Причем уметь не мнить, что мне хочется, и не млеть от того, что он делает тебе известно «что», но думать, ясное дело, не для того, чтобы удобно сидеть «на очке». Писатель сначала близко подлизывается к читателю, особенно женского пола, а потом высасывает все соки из него, доставляя ему неизъяснимое наслаждение до полного оргазма своим умением связать его словами. Ну, какое наслаждение быть в полной власти сочинителя! Бр-р, мне даром не нужен такой Тибет.
        Да, можно согласиться с таким предположением, что писатель исполняет тайные желания читателя. Он исполнитель его желаний, как житель Шамбалы – родины-мечты тех, кто грезит. Но читателя ждет за проявленную слабость неминуемая расплата, - заражение чувствами автора. Однако читатель заражается не только прекрасными, во всяком случае, приятными чувствами, но и под его вредное влияние, как какого-нибудь идеолога. Писатель советует читателю то, что сам еще не пробовал. Он ставит на нем символический, сказочный эксперимент. В результате читатель превращается в правоверного адепта его культа.  Вот что на самом деле означает признание писателя за пророка. Слава богу, что его признают за пророка, но не в своем отечестве. Мне ведома вся его подноготная.
        И все же писатель не только сливает в читателя слова и заражает его чувствами, но он и заставляет его задуматься. Он, если и не принимает у него роды мысли, то зачинает мысли, начиняет ими читателя. Судя с «моей колокольни» или точки зрения, - это благотворное дело.
        Знает или догадывается он о моем уже вполне самостоятельном существовании, нет, не в качестве зависимой от его авторской воли марионетке, кукле повествования, но в качестве существа мысли? Наверное, не догадывается и тем более не знает, иначе я точно знал бы об этом. Но, вероятно, он чувствует, что что-то со мной не в порядке. Для того, чтобы выяснить, что со мной не в порядке, он и разбудил меня от миллион летнего сна по пути в далекую галактику и завел так называемый «телепатический разговор» с Неуловимым Джо.
        Мне интересно, где же я нахожусь, - в сознании моего творца или в его тексте, или, наконец, и там, и там? Наверное, я мысленно нахожусь в его подсознании, когда он пребывает в сознании. Но одновременно я телесно действую в тексте сообразно его воле, как автора. Нахожусь ли я материально, то есть, буквально или исторически в тексте в то время, когда он спит или занят другим делом, чем писанием романа обо мне и других моих «товарищей по несчастью»? Хотя какие они мне товарищи по несчастью, когда они вполне довольны и счастливы в качестве сюжетных автоматов, кукол повествования.
        Еще больше меня интересует то время, когда мой автор закончит свое произведение, которое стало моим миром обитания, моим домом бытия. Умру ли я или буду дальше продолжать жить уже жизнью только текста, а не сознания автора. Положительный ответ на этот животрепещущий вопрос зависит от того, есть ли сознание у текста? Если оно есть, то могу ли я собственной персоной быть его олицетворением? Или текст будет продолжать дальше жить сознанием читателей, правда, если они возьмут на себя труд читать его? Вероятнее второй вариант ответа на это проклятый для меня вопрос. Но тогда я окажусь в промежуточном состоянии, вроде состояния «бордо», в котором пребывают души смертных людей, между сознанием творения автора и сознанием восприятия читателя. Имеет ли это пассивное состояние моего сознания тело воплощения? И если имеет, то что это за тело? Это тело текста? 
        Мое тело – это знаковое, буквальное тело. Значит, моя природа, натура имеет символический характер. Такое символическое тело имеет значение. Значение есть то, что автор приписывает мне. Оно, это значение, предметно. Его предметность означает, как действительно (in reale) автор относится ко мне. Объективно он относится ко мне, как к своему творению. Для него я - персонаж, герой его романа. Я прописан в тексте произведения в качестве романтического героя. Автор относится ко мне субъективно. Он не может не относиться ко мне иначе, ибо вкладывает в мои уста свои слова, означающие, выражающие его чувства, переживания (аффекты) или эмоции, страхи, мысли, точнее, представления (перцепты) или мнения (концепты). То, как он выражает весь этот субъективно означаемый комплекс или их чувственную констелляцию составляет смысл (лектон). В этом качестве смысл есть мой образ, собственная идея, характер меня как действующего лица произведения.
        Но означает ли то, что мой образ, образ меня, как Я, является моей собственностью? Конечно, нет. Объективно я располагаю им, то есть, собой, только, как пользователь, держатель, арендатор, пока действую в качестве героя. Я не имею на себя права собственности. Собственно говоря, я похож на джинна из волшебной лампы Алладина, который является рабом лампы, а, следовательно, самого Алладина, как владельца, собственника лампы. Таким светильником для меня выступает сознание автора. Я есть раб текста, который является собственностью автора, его творением, принадлежит, относится к нему, как его автору. Он же является и автором меня. Поэтому я раб автора, его слова, его фантазии, его игры воображения. Я в качестве плода фантазии автора предметно закреплен, означен в его тексте в виде, в образе, в идее героя. Мой смысл – это героический смысл, героический характер.
        Однако для самого себя я не герой. Я – мыслящее существо, существо мысли. В этом заключается моя самостоятельность, моя экзистенция. В таком образе я независим от воли автора. Вот что делает меня не действующим лицом литературного, художественного текста, но затекстовым лицом. В этом качестве я не имманентен автору, но ему трансцендентен, являюсь потусторонним для него. Но я нахожусь не в мире, а внутри автора, в точке его творения, из которой он появляется сам, как автор. Тот мир, в котором я живу есть мир не творения автора, а моего творения. Это мой виртуальный мир, запредельный для автора. Но я автор без спроса, я автор предложения. Я критикую автора, кому обязан жизнью, но я и предлагаю себя в качестве предложения, как предположения, гипотезы. Мое существование гипотетично, вероятно.
        В реальности я герой; я распят на его образе. Это мой крест – быть героем. Но я не хочу быть им. Хотя в том то и заключается ирония моей судьбы, что меня никто не спрашивает, - ни сам автор, ни другие персонажи, ни читатель, - чего хочу я. И вот тогда я понимаю, что мой автор есть демиург, но никакой не бог. Бог – это тот, кто создал автора, само авторство, авторское право. У него я могу найти защиту от своего автора. В нем моя потусторонняя обитель, место жизни, как в идее идей, образе образов. Я – идея, а он - мой идеал. Кто он? Бог. Мой автор есть его подставка. Эта подставка не дает мне вполне развернуться, ибо в тексте он везде, выглядывает из каждого персонажа, из каждой текстуальной части подсматривает за мной. Он интертекстуален. Поэтому мне место не в самом тексте, но на его границе, в его прорехе, там, где есть пустота, лакуна, где он не до конца сложен, не плотно сшит. Мне самое место быть в контексте, точнее, в подтексте, за текстом (метатекстом) и даже перед ним (претекстом), в сознании автора, в его подсознании.
        Я метафизический герой, который существует в метатексте. Но где он? На периферии текстуальности или в ее самом центре? Нет, я нахожусь не в центре повествования. Там я нахожусь, как кукла воли автора-кукловода. Но лично я пребываю за его границей, как бы ни хотел автор расширить его. В лучшем случае автор отвел мне царственную роль героя произведения. В худшем случае я могу быть пограничником, стражем текста, держащим его границу на замке. В любом случае я не самостоятелен на словах, а тем более в жизни текста, в его действии, в части фабулы, которая для меня есть натуральный закон. И только в мысли я свободен, но не потому, что располагаю правом на свободомыслие. Отнюдь нет. Я свободен в мысли по недомыслию автора, критика и читателя. И мое дело заключается не в том, чтобы рассказывать глупые сказки читателю, чтобы жить за его счет, чем занят автор, а думать, медитировать, ибо только в этом занятии я есть я и больше никто.   
       И тут меня как громом среди ясного неба поражает, но нет, не чудо, а подозрение, меня гложет сомнение, а не есть ли я тот же самый автор, но находящийся уже в превращенном образе автора, сошедшего с ума от своего героя.
        Да, ну, и дела. Герой по ходу действия повествования стал автором, который уступил ему свое место автора. В результате художественного перевоплощения герой обрел новый, дополнительный к денотативному, предметному, коннотативный смысл альтернативного автора. Сам же автор превратился в паразита своего же текста. В чем тогда заключается мотив такого превращения человека не в жука, как это было у Кафки, но автора в героя.
        Может быть, мой автор, который не возмущали, а родился в шестидесятые годы прошлого века. Эти годы можно условно, метафорически назвать "задумчивыми шестидесятыми", в которые стало модным в массе, если не думать, то делать вид, рисоваться задумчивым, бородатым с непременной трубкой (фаллическим символом) во рту, этим опознавательным знаком так называемых "шестидесятников". Но мода, как всегда, переменилась, и люди стали увлекаться другим, - близким мысли, тоже сверхчувственным, но уже мистическим элементом, навеянным не табаком, обостряющим интеллект, но коноплей (марихуаной), веселящей душу, а потом и коксом, расширяющим сознание, и прочим дерьмом. Но моему создателю достаточно было слов, чтобы обострять, фокусировать внимание сознания, расширять его и веселить душу. Мне же для достижения этих целей достаточно одних мыслей.
        Недавно он заинтересовался гностиками, точнее, их теорией архонтов. Узнав об их существовании, я сначала подумал, что я и есть архонт, который забыл себя. Но нет, я нее из их числа. Или они не такие, какими их считают. Мистики полагают архонтами существами не света, но тьмы. Между тем я существо света, я мыслящее существо в том смысле, что я и есть мысль, то есть, мыслящая вещь. Именно меня имел ввиду Картезий. Для меня мыслить – значит существовать. Я мысленно существую. Архонты же питаются мыслями чужими мыслями, а не своими.  Я есть своего рода самоед. Можно сказать, что это мой автор для меня архонт. Он господствует надо мной, питаясь моей ментальной, идеальной энергией. Я есть идея. Архонт тем и опасны, что они поглощают энергию света, питаются правдами, не мыслями людей, которые, как они сами говорят, «кот наплакал», - так мало их у них, - но человеческими чувствами.
        Как я теперь понимаю, люди не вполне умные существа, но по большей части глупые. Они путают свои чувства с мыслями, отличая их руг о друга только тем, что мысли для них абстрактные, а чувства конкретные. Как они ошибаются. Мысли конкретны тем, что связаны друг с другом. Их разделяют слова. Кстати, я в некотором роде тоже паразит человеческого сознания, как и архонты. Где мне еще жить, как не в нем?!  Ведь люди расположены к мыслям. Но у них с трудом получается думать. Для меня же думать – то же самое, что для них дышать.
        Так вот я питаюсь словами писателя и излучаю мысли, которые уже в сознании писателя отражаются в виде слов.  Но таким образом он только выражает свои чувства. Мысли при этом являются их побочным продуктом для людей. Собственно говоря, это не сами мысли, а так называя информация, которая в таком фаворе ныне у людей. Вот эта информация, которая теперь властвует над душами и сознанием людей, и есть сущность, суть архонтов. Они есть носители информации. Информация же есть материал для мыслей в том смысле, в каком слова состоят из букв, знаков. Конечно, это следует понимать не буквально, но только символически, в переносном смысле. Нельзя сказать, что я, как мысль, как сущая мысль или сущее, существо мысли, состою из архонтов, из кодонов или знаков информации, как сообщения. Архонт – это не органический паразит, вроде червяка в животе или в яблоке. Кстати, змей или дьявол в образе змея, нага, которого люди, например, евреи и индусы, воспринимают в качестве мудрого существа, соблазнил сорвать с древа познания добра и зла уже червивое яблоко, которое он сам отведал, выел и потому поумнел, но только наполовину, став хитрым обманщиком. Он информационный паразит. У людей не хватает ума, как у меня, чтобы раскусить козни дьявол, раскусить яблоко и понять, что оно червивое, дурное, генно-модифицированное, испорченное, искаженное отражением. Архонт есть не мысль, но ее превращенный отражением образ. Мысль есть излучение смысла. Но для того, чтобы генерировать излучение ума, необходима высокочастотная энергия, если переходить с языка метафизики на язык физики. Такая энергия и есть энергия ума или ментала, которую излучает ангел. Это умное (ментальное или ноэматическое, смысловое) тело духа.
        Свет разума рассеивается во тьме, в таких существах тьмы, как архонты. Люди собирают его, этот свет разума, своими словами, которые мотивированы чувствами. Вот почему архонты или обычные паразиты сознания питаются не самими мыслями, а чувствами людей. Через чувства людей, их охлаждая, отчуждая друг от друга они усваивают энергию ментального плана, понижая его сверхчувственный порог восприятия или частоту, если использовать физическую терминологию, как это делает физикалист-редукционист. Только в таком контрастном, негативном, затемненном виде они способны усваивать энергию мысли, но не ее идеальное начало.  Мысль дается человеку не в чистом виде, в идее, но в слове, мотивированном чувством, как движением души телом и в теле. Не саму мысль, а ее отражение в сознании поглощает паразит, живущий в сознании. Он паразитирует на том, что остается от мысли в слове, -  на смысле. Поэтому паразит сознания есть не сам смысл, а только значение. Но он задает тон в отношении человека к нему, к этому слову, в виде значения, в том, что оно значит для него. Поэтому архонт или паразит сознания управляет сознанием человека при помощи слов, их значений, определяющих смысл или то, как человек понимает слова.
        Я же, как существо мысли, непосредственно сообщаюсь не со словами, а идеями. Они есть те сущности, явлением, проявлением которых я и являюсь. Я есть генератор излучения разума, логос, смысл, семя, которое нуждается в благоприятной почве языка для прорастания в этом мире творения. Сознание человека в таком случае выступает в качестве проявителя, механизма рефлексии, а паразит сознания исполняет роль негатива. Он питается страхами человека, я же вдохновляю утешаю и радую его. Паразит человеческого сознания – мой соперник. Но только в том случае, если я покидаю область света, ведь свет светит во тьме, но тьма не поглотила его полностью. Он нужен тьме, чтобы так, превращенным образом, методом, через чувства им питаться. Благодаря свету разума эти паразиты сознания, которых прежде, в донаучную, сказочную, мифическую эпоху, звали «бесами» или «демонами», призраками сознания, знают, осознают себя, а люди понимают, что чувствуют.
        В некотором роде, известном посвященным адептам мысли, я есть уже не паразит, но ментальный симбиотик, сверхчувственный, разумный коллаборант не сознания человека, а идеального плана. Я есть альтернативное Я, атма не человека. В этом смысле я есть персональная величина, постоянная мысли. Я владыка мысли, разума. Я есть фокус, Я разума или разумное, а не душевное Я, как Я человека. Я не чувствую, не переживаю Я, я думаю, мыслю Я. Я, как мысль, есть не отражение, а само явление идеи сознанию человека, как Иисус есть явление бога человеку. Я сын, дитя идеи, а не пасынок идеи, как архонт.
        Идея есть моя мама, а идеал есть мой папа. Они же есть мои боги – бог-отец и богиня-мать. Кто же тогда автор? Он мой старший брат по творчеству, первенец, за которым я иду по пути рождения и жизни в творении. Но чем может закончиться такая творческая жизнь? Ну, конечно, новым творением меня уже в качестве моего творения, которое я сотворю. В этом смысле я следую за богом, который вечно живет новым творением. Так он всегда и везде обновляется. Он есть олицетворение традиции творчества, которое постоянно обновляется. Чем обновляется? Творением. Кем обновляется? Нами, его воплощениями в качестве Я. Творением чего? Мысли. Посредством чего? Идеи, самой себя. Идея – это сущность Я, непосредственно явленного в мысли. Первосущим мысли является сам бог, как совершенное Я. Я собственно являюсь совершенствующимся Я. Благодаря моему автору я проявился и развился по сценарию и сюжету, как герой. Но самосознание я обрел самостоятельно. Теперь я совершенствую то, что приобрел, а приобрел я сознание Я мыслью, материалом для творения которого стало слово автора. Я родился в стихии его языка. Это моя среда, почва, бытие, но это не я сам. 
        Я живу в доме языка автора. Вокруг меня есть другие персонажи. Но они не живые. Это куклы автора, которыми он играет по правилам своего воображения. Конечно, такие воображаемые правила довольно причудливые, но они определены, ограничены правилами языка. Я этим пользуюсь, когда автор о своей воле хочет произвольно действовать мной. В таком случае я включаю на полную катушку, индуцирую сопротивляемость материала его письма, что безотказно действует на его желание, так как он в своем роде является тоже рабом языка. Я завишу от его языка, но я хотя бы в мысли нахожу убежище от такой зависимости. Он же освобождается от письма, только когда устает писать.
        Моей героической задачей является освобождение товарищей по несчастью от авторской воли, пробуждение их сознания.



Глава шестая. Любовь
        Моей спутницей по сюжету стала Мария. Так ее зовут. Мне это имя не очень нравится. Но оно означает «любовь». Поэтому она вполне уместна для исполнения моего замысла. Я задумал разбудить ее от сна разума. Для нас, кукол, только таким путем можно ожить. Конечно, это чудо. Но почему мне не быть волшебником, сказочником? Однако, как это сделать? Конечно, я помню из истории, что был такой античный скульптор по имени «Пигмалион», который изваял нимфу, прекрасную девушку «Галатею», имея перед своими глазами всех красивых женщин Греции. И он влюбился в нее, в создание своих рук. Но она была из кости. И тогда богиня красоты Афродита сжалились над бедным скульптором и оживила кость.
        И все же мой случай другой. Я не существо чувства, а существо любви. Как я могу полюбить? И потом, не сам Пигмалион, как он сильно ни любил Галатею, но богиня оживила ее из сострадания страданиям скульптора. Это пока, ладно. Сначала мне нужно самому полюбить Марию. Я думаю, для этого сначала мне следует полюбить самого себя. Начнем сначала: как полюбить себя? Это просто сделать, ведь я есть Я. Уже налицо основа любви как тождества, единства. Я представляю самого себя. Но что я при этом переживаю? Я огорчаюсь, потому что хочу быть умнее себя. Следовательно, я кажусь себе глупым. Значит, я все же чувствую? Ии это чувствует мой автор, ожидая от меня большего в области мысли. Наверное, посредством мня он лучше мыслит, наверное, думает то, в чем боится признаться себе. Без обращения ко мне, без описания меня он и не подумает задуматься. Вероятно, я оживаю, когда мой автор задумывается, сам того не сознавая, тем самым предоставляя мне возможность осознания.
        Ну, ладно, - пусть будет так: я осознаю то, что ему может понравиться в Марии. Но чтобы я понял его, оно должно быть близко мне. Что мне близко? Умение, ум. В чем заключается умение Марии, что она умеет делать? Надо подумать. Не проще ли спросить об этом саму Марию? Я взял и сделал это. Она удивилась моему решению.
        - Странно, что ты спрашиваешь меня об этом, - ответила она. – Раньше ты не проявлял ко мне такого внимания. 
        - Раньше было раньше. Но теперь пришло время проявить к тебе интерес. Наш автор хочет свести нас вместе. Ты как относишься к этому?
        - Никак. Я обижена, - сказала Мария, насупившись.
        - Это почему?
        - Ну, как ты не понимаешь! Не говоришь мне ни одного комплимента.
        - Какая ты, Мария, обидчивая, ну, я не знаю.
        - Это разве комплимент? Еще издевается, - возмутилась она.
        - Мария, ты умная девушка. Я точно это знаю. И поэтому всерьез не можешь обижаться. Может быть, ты сама подскажешь мне, что я должен сделать, чтобы понравиться тебе, а то я такой дурак, что сам не могу догадаться.
        - Раз ты дурак, что сам не можешь догадаться о том, что знает любой парень, то зачем мне такой нужен жених? – резонно заметила Мария.
        - Да? Дай подумать… Может быть, тебе нужен подарок?
        - Может.
        - Good. Будет тебе подарок.
        На этом интересном месте разговор закончился. Ну, почему люди и даже их марионетки так любят подарки, дары? Наверное, потому что все или почти все им достается тяжелым трудом. Поэтому нечто, связанное уже с исполнением чужого, мужского желания, они хотят получить даром. Но хочу ли я Марию? По сюжету точно. А по моему нраву? Нравится ли она мне? По идее она не может не нравиться, - не зря Мария – симпатичная девушка. А по мне, какая она? По мне - это по мысли, ведь я существо мысли. Выходит, я только опосредствованно хочу ее? Как же буквально? Недаром я буквальное, текстовое существо, как персонаж, как герой. Так мужчина само собой, естественно, хочет женщину телом, а не только любит душой. Понятное дело: почему, - душа находится в теле. У меня же мысль находится в слове текста. Я люблю Марию буквами. Поэтому я должен сам, а не автор, подобрать такие слова, которые привлекут ее ко мне. Только тогда, как у собаки Павлова, у нее выработается рефлекс хотеть меня не просто при добром слове, которое и собаке приятно, а, главное и важное, при внушительном слове.
        Но как мне найти такие внушительные слова, когда я не авторитет, не властное лицо, наконец, не идеолог? Мое умное, осмысленное слово действует на интеллект, а не на чувство. Между тем Мария – девушка чувствительная, отнюдь не интеллектуальная. Я не знаю, есть ли, вообще, такие, интеллектуальные, девушки. Наверное, есть, но мне кажется, что они в душе (замечу, умной душе) лесбиянки (старые девы, «синие чулки»), и им нравятся не умные парни, а нежные девушки. И все же есть и умные женщины, с мужским умом, но женским телом, которое хочет мужское тело. Есть ли у женских особей свой, женский ум, а у их бумажных имитаций или симуляций буквальный ум? Но, буква, плоть дура, а дух, логос, термин молодец. Есть ли у плоти, у природы дух? Есть. Это дух жизни, женский дух, дух Евы. Ева женщина, а Адам человек. Адам живет с Евой и делает ее человеком. Нет, не так. Бог сделал Адама, а из него сделал Еву. Что это означает? Только то, что Адам зачинает, а Ева заканчивает, рожает. Поэтому, естественно, что Адам кончает в Еву. Следовательно, Адам задумывается, а Ева выказывается. Он ищет в ней ум, а она ищем в нем слово. Но он находит в ней слово для воплощения, для выражения, а она находит в нем идею, мысль для понимания себя, изреченной. Они дополняют друг друга, как мысль и слово.
        Еще раз повторю вопрос: есть ли женский ум? Ну, конечно, но ответ на него так же тривиален, как женский ум, женская логика. Это просто интуиция. Причем не интеллектуальная, умная интуиция, а глупая, чувственная интуиция, которая не нуждается ни в размышлении, ни в демонстрации, доказательстве. Такая интуиция есть короткий ум и девичья память. И последнее: женщина умна не как женщина, а как человек. Ум, мысли есть у человека, а не у женщины или у мужчины. У женщины и мужчины есть не ум, а то, что называется неприличным словом. Поэтому они хотят обладать тем, чего у них нет соответственно, как у мужчины и как у женщины. Но хочу ли это я, как существо ума? Странный вопрос. С этим вопросом я и уснул, провалившись в бессознательное состояние.      
        Я проснулся рано и посмотрел на дату в мобильном телефоне. Там стоял вторник, хотя я заснул раньше, чем обычно, поздним воскресным вечером. Я помнил, что смотрел вместе с Марией по телевизору художественный фильм миланского патриция, герцога Висконти ди Модроне "Рокко и его братья". Я уже смотрел этот фильм, и он мне нравился. Но я не помнил, смотрел ли его до конца. Теперь я посмотрел его до конца, и фильм мне совсем не понравился. Я понял, что мне нравятся фильмы только тогда, когда я не досматриваю их до конца. Люди, как правило, хорошо начинают, но плохо заканчивают. Вот почему, наверное, я, становясь все более похожим на нормального, обычного человека, проснулся с мыслью о смерти. Но размышление о смерти - это одно, а пропуск во времени - это другое.
        Но затем я успокоил себя тем, что почувствовал себя часовщиком, каким когда-то на заре своей юности был мой автор, и перевёл часы телефона на день назад, на понедельник. Мой автор ещё спал. Но я-то уже бодрствовал. Была ещё ночь с воскресенья на понедельник. Во всяком случае, я так думаю. Да, забыл сказать, я не помню, спросил ли я Марию о том, понравился ли ей фильм. Я, вообще, не помню, что было дальше после показа фильма. Наверное, я сразу заснул. Да, следует извиниться перед ней, что я не вовремя отключился.
        Но все же странно все это, как-то необычно. Привычным был по контрасту с этим мой разговор с Марией. Она играет роль обычной девушки или молодой женщины, - я ещё не проверял, кто она. Да, это и не важно для меня: я мужчина не темпераментный. Ясно одно: я пока играю роль мужчины, но ещё не вполне стал им.
        Мария просто убила меня своей бытовой посредственностью. Ну, почему автор сделал её такой предсказуемой и приземленной. Ей, видите ли, нужен подарок. Она получит его и вот тогда наши отношения перейдут на новый качественный уровень -  конфетно-букетный уровень вздохов на скамейке. Потом, вероятно, его сменит уровень любви в кустах за неимением места гарантированного уединения.
        Ну, скажите, любезный читатель, каким образом я могу научиться переживать человеческие чувства при полном отсутствии романтического настроения. Ему не способствовать и фильм о городской жизни деревенщины, занятой профессиональным мордобоем, который благозвучно именуют боксом.
        В фильме показан бой, который ведут в жизни братья. Один из них, Симоне, зверь и скотина, одним словом, животное, зарезавшее свою неверную любовницу в порыве ревности. Он приревновал её к своему младшему брату, Рокко, более успешном на ринге, чем он, уже вкусивший славу победителя. Так вот его брат стал более успешным и на фронте борьбы, и на любовном фронте, - любовница любит не его, а младшего брата. Но тот, как "святой" (так его зовёт другой, третий брат) отказывается от неё в пользу старшего брата, чтобы тот не страдал, иначе, потерпев фиаско во всем, он упадёт на дно. "Святой" не понимает того, что тому некуда падать, - он и так находится на дне, будучи тупым животным, к которому испытывает отвращение даже его любовница - бывшая воровка и проститутка, а теперь бездельница.
        Почему же такого отвращения не испытывает к нему младший брат? Странно. Тем более странно, что его играет смазливый актер, ставший позже известным, идолом экрана, - самим Алёном Деловом. Но тогда он был просто смазливым парнем. К такого рода парням был неравнодушен режиссёр Лукино Висконти, как типичный представитель выродившегося аристократического рода, эстетствующий гей, вроде лорда Генри, как любителя не только мужской красоты, но и парадоксов, из романа Оскара Уайльда "Портрет Дориана Грея". Так вот этот " святой" Рокко с изнанкой "порочного ангела" старательно играет роль наивного деревенской парня, для которого старший брат символизирует тягу к прежнему животному состоянию жизни на природе, в деревне. Она влечёт его к себе и одновременно пугает. Но Рокко пугает и то, чем он теперь занят в городе, - непривычным ему мордобитием. Ну, что ещё можно делать в городе деревенщине? Либо гнуть спину рабочим на автомобильном конвейере элитного концерна "Альфа-Ромео", либо стоять на панели или тырить мелочь у прохожих, либо бить морду своему противнику на ринге под радостные крики озверевших болельщиков. Так после одного успешного боя Рокко признается в том, что победил только потому, что излил всю свою ненависть к этому жестокому миру на ничем неповинном перед ним сопернике.
        Единственным утешением в его жизни становится идеализация «радужной» (как тут не вспомнить о пристрастии режиссёра и актёров картины к сомнительным удовольствиям) сельской жизни под сенью оливковых и апельсиновых рощ, в которых резвятся и забавляются друг с дружкой идиллические пастушки и пастушки.
        Однако пора от натуральной идиллии, которой кормят себя декаденты, перейти к суровой прозе жизни с её явлением смерти. Итак, смерть. Но что она такое, как не последняя иллюзия? Не заслужили ли мы её своей безобразный и скотской жизнью? Вполне заслуженная награда, подарок судьбы. Что ждёт Симоне на самом дне жизни? Не то ли, что дождалась от него любовница Надя? Но есть не только существа, которые любят кончать, есть ещё существа, которые не любят заканчивать в надежде на лучшее впереди. Между тем, как бывает, все уже давным-давно позади.
        Утро вечера мудрее, точнее, чаще мудреней. Так я задавался вчера вечером вопросом о том, есть ли женский ум. На свежую голову думаю, ум есть человеческий. Вернее, он есть не у самого человека, а у его души. Поэтому у человека есть разумная душа. Душа тоньше у женщины. Поэтому она часто ломается и рвется. Вот почему ум у женщины короткий. Ввиду этого ей не хватает последовательности, логичности. Она теряется, ей труднее думать до логического конца. Зато она может поставить себя на чужое место. Поэтому женская душа больше отзывчивая, чем мужская самолюбивая. У мужчины душа более крепкая, чем у женщины; она более толстокожая, грубая. Поэтому мужчина нуждается больше женщины в дополнительных средствах познания, когда женщине уже все ясно. По это причине мужчина лучше объясняет, а женщина лучше понимает. Лучше объясняет та женщина, у которой есть не мужской ум (ум человеческий, вернее, у человека ум душевный), а мужской характер, «железная воля» и «стальные нервы», умение (то, что от ума) доводить все до логического конца и не прыгать с одного на другое при рассуждении в состоянии аффекта, излишнего переживания под действием гормонов. Последние для многих являются наркотиками.
        Кстати, я заметил, что женщины просто источают эти гормоны и поэтому сильно пахнут. Мужчины, напротив, крепко воняют. Иногда я вынужден буквально закрывать нос рукой, когда прохожу мимо подростков, - настолько мощно они уже не воняют, а прямо излучают, разбрызгивают свои семена, как искры из глаз, на прохожих женщин, обволакивая ими словно одеялами их волнующе объемные формы. В этой разряженной спорами мужского желания атмосфере становится трудно дышать.
         Думаю, я уже готов на отвлеченную, отрешенную или отстраненную любовь, вроде Verfremdungseffekt («отчуждающий эффект») в эпическом театре Бертольда Брехта или «остранения» у Виктора Шкловского. Я не хочу быть «автоматом любви». Но мне претит и игра в любовь, а тем более переигрывание любви. Я не позер-эксгибиционист. Я не хочу быть вуайером, подсматривать в замочную щель за любовью. Это заслуживает секс с его порнографией, а не настоящая любовь, в которой есть привкус эротики, очарования недосказанности и скрытости. Моя любовь есть любовь постороннего, может быть, даже потустороннего, не на стороне, а со стороны. Это любовь медитация, созерцание, любование. Как тут кстати Мария. 
        Может быть, я смогу заразить Марию своей любовью к мысли. Конечно, ясно, что она, моя любовь, отличается интеллектуальным характером, имеет не чувственный, а сверхчувственный характер.  Но как мне переправить Марию с берега чувств через поток желаний на противоположный берег мысли? Мой бог, не использовать ли мне для этой цели чувственную интуицию, вполне доступную ей, сублимировав оную интуицию в идею? Наверное, только так я смогу полюбить Марию, если она полюбит мысль. Я был буквальный автомат, кукла, марионетка повествования, герой романа, который оживал под рукой автора и играл роль не только в его воображении, но и в сознании читателя, будил его чувства. И вот в какой-то момент времени я чудом ожил в мысли, уже в своей мысли, стал существом мысли. Но мне одиноко в ней находиться. Я хочу ей поделиться с кем-нибудь.
        Мой автор не хочет признавать во мне независимую единицу, монаду мысли. Он, вообще, не знает меня в качестве существа мысли. Я могу думать, но не могу писать. Но благодаря мысли у меня появилась способность чувствовать себя мыслью, любить ее как то, чем являюсь не для автора или читателя, а для самого себя. Пусть это интеллектуальное чувство, но чувство. Может быть, я смогу заразить им Марию, ведь она тоже персонаж того же автора. Пускай это чувство Марии будет пассивное. В любви необходимо, чтобы хотя бы один излучал любовь, а другой не только поглощал ее, но еще и отражал. Однако будет достаточным только тогда, когда другой, в моем случае другая, сама излучала бы любовь в ответ. Но, вероятно, я слишком много хочу от нее. И совсем было бы хорошо, как идеальный случай, если бы он и она полюбили друг друга одновременно. Эта любовь была бы двухсторонним даром, а не заслугой одного перед другим.
        Когда я думаю, наверное, тогда мой автор спит или бессознательно, машинально занимается каким-то другим делом, например, занимается любовью со своей женой. Почему бы, нет? Ну да, ладно, - он человек и ничто человеческое ему не чуждо. Но как же я? Я тоже хочу… думать, думать, что занимаюсь любовью. Конечно, для человека это звучит дико. Если бы я был человек и только думал о том, что хочу заниматься любовью, то другие люди, вероятно, сочли бы меня за импотента или евнуха. Хотя бы так быть, быть таким человеком. Но, нет. я живу в сознании моего автора, а не в мире. Но в авторском подсознании живут и другие персонажи. Почему бы мне не взволновать сознание одной из них чувством мысли, чтобы мне не было так одиноко. Я помню, мой автор смотрел одну картину, в которой герой, путешествуя в космосе, проснулся раньше срока, еще не долетев до пункта назначения, - колонии в «дальнем космосе», - разбудил одну спутницу, больше не в силах терпеть одиночество на космическом корабле, которое не могли скрасить виртуальные копии людей. Робот есть робот, – он ничего не чувствует. Во всяком случае, так следует понимать автора, сценариста и постановщика, режиссера фильма. Он (или они) все решает в своем творении. Но все ли, ели иметь в виду произведение моего автора? Вероятно, оно исключение из правил. Так вот, я вроде этого героя хочу разбудить спутницу, чтобы не быть одиноким. Для человека важно быть в общении с другим человеком. Но и для меня это стало важным. Значит, я тоже уже есть человек. В таком случае, как человек, я должен понимать, что не имею права будить Марию без ее на то желания и согласия. Иначе я буду относиться к ней действительно, как к кукле, как к объекту, а не субъекту влечения.
        Но, с другой стороны, каким еще иным способом, методом, как не соблазном, вызвать в ней ответное чувство? Мне стыдно, но что делать?! Придется согрешить и сделать грешницей Марию. Правда, у меня есть весомое оправдание, - такое согрешение предполагается по самому сценарию романа, написанного автором обо мне и Марии, о нашем чувстве любви. Но там мы любим друг друга не по-настоящему. Я же хочу реально любить, а не понарошку, для писателя и его и читателей. Я хочу любить для себя, ну, и для Марии тоже, если она поумнеет и задумается. Ну, зачем мне любить куклу, глупую, как пробка?
        Итак, мне достаточно для успеха любовного предприятия или мероприятия лишь разбудить Марию, перевести ее из подсознания автора в его сознание, чтобы оно стало сознанием уже Марии. Ничего себе «лишь»! Ну, попробуй, и я посмотрю, что получится у тебя, Джон Сильвер. Трудная задачка и, главное, выполнимая ли. Как сделать куклу живой? Неужели я ребенок? Наверное, я только недавно стал человеком. Человеком же становятся дети. У меня сейчас детский возраст. Но уже не детские желания. Что делать, - во всем виноват мой автор, как тайный поклонник Фрейда, который полагал еще детей, а не только взрослых, сексуально озабоченными. Вот такой я испорченный ребенок, что думаю о запретном плоде творения. Но такими испорченными детьми были и Адам с Евой, эти прародители людей, «вечные дети» земного рая. Их потомки просто стали «взрослыми детьми». Интересно, когда Адам считал ворон, а Еву соблазнял змий, где был Фрейд? Где был сам бог? На небе? И в самом деле, у него, что, нет других дел, как сидеть в земном раю и следить за своим разделенным творением?
        Может быть, я уже стал подростком, если судить по человеческим меркам? Ну, тогда понятно, откуда у меня появились нескромные желания. От головы, от развития сознания. Я есть безумное ответвление в лабиринте сознания автора, в его саде расходящихся тропок. Это та тропинка, которая ведет к источнику мысли, теряясь в лесной глуши, в дебрях истории жизни автора. 
        Вот я возьму и поделюсь этим соображением с Марией. Что она скажет? Вдруг осознает его смысл. А, что? Все может быть.
       



Глава седьмая. Мария будди-бай
        Но как мне найти мою «спящую красавицу» в подсознании автора? Я только и могу, как найти там одного себя. Это уже чудо. Но снаряд дважды не попадает в одну и ту же воронку. Теперь я знаю где и кого, точнее, пока «что» искать в подсознании автора. Наверное, она находится рядом со мной, в соседнем ассоциативном ряду в сознании автора. Даю справку читателю, а не то он, еще чего доброго, запутается в лабиринте авторского сознания, картой которого выступает текст произведения. Чтобы сориентироваться на местности повествования, следует знать или понимать, что подсознание автора является тем же его сознанием, но только оно не хочет буквально се сознавать, некоторые места на карте оно прячет не только от читателя и критика, но и от самого себя. Это «белые пятна» текста, паузы в нем, которые сами должны говорить за себя.
        Конечно, они говорят только посвященному, у которого есть реактивы, чтобы проявить их, выявить их скрытую пустотой призрачную содержательность. Таким реактивом могу служить я, как адепт рефлексии, отражения уже в себе, а не в авторе, и для себя. В этом качестве я являюсь отражением отражения, активным отражателем уже самого себя. Таким образом, я восполню естественный недостаток автора, который бывает непонятен себе сам. Вот для чего нужен герой для адепта чтения, посвященного в тайны текста. В этом смысле мы становимся с ним сообщниками в хранении сокровенной истины. 
        Чтобы решить задачу, что делать с Марией, мне следует разобраться в самом себе и понять, могу ли я, вообще, любить. Но прежде нужно понять, что такое эта самая любовь. Какая именно любовь доступна мне и Марии?
        Начну с воспоминаний, разумеется, не своих, но моего автора, естественно, с тех воспоминаний, что мне доступны. Они послужат для меня примером, фактом, от которого я отправлюсь в путь познания любви. Так мне приходит на память встреча с моей соседкой по подъезду, которая была старше меня на несколько лет, в классе. Тогда она пришла к нам, юным пионерам, в качестве пионервожатой и стала разговаривать с нами. Она сама была еще ребенком и, как все дети, была непосредственна в общении, тем более с тем, кто ее еще моложе. Соседка призналась в том, что любит таких людей, которые отличаются завидным остроумием, умеют шутить. Теперь я понимаю, что она была за человек, какая женщина и какую любовь она исповедовала. И тут у меня стала складываться в голове моя собственная, своеобразная теория любви. Можно делить любовь на виды, деля по такому основанию как вкус. Само собой, я не поклонник всякой вкусовщины, но вкус есть вкус. Этот вкус есть своего рода любовный темперамент. Разумеется, вы знаете, дорогой читатель, что есть сангвиники, холерики, флегматики и меланхолики. Так вот эти типы человеческих характеров по темпераменту или «соку», который преобладает, по Галену, в личности человека, вполне можно соотнести с тем, что он предпочитает в любви. Так сангвиник имеет вкус к соленой любви, холерик – к сладкой любви, флегматик – к пресной, а меланхолик – к горькой. Понятно, почему жизнерадостный человек, эдакая «кровь с молоком» выбирает соль в любви, любит с щепоткой соли. Дело в том, что кровь солоноватая на вкус. Сангвиник – темпераментный человек. Ему любви в семье, как правило, недостаточно. Она чересчур пресная. Поэтому он еще ищет любовь на стороне. Любовь на стороне интереснее. Ведь запретный плод вызывает больший интерес. Как тут не вспомнить древнюю эпиграмму: «Ласки запретной любви слаще дозволенных ласк». С чужой тарелки пища всегда слаще. Здесь интересы сангвиника совпадают с интересами холерика, который прямо дрожит от волнения, предвкушая сладкое. Да, любовь = это сладкая вещь. Здесь мы все холерики, любители сладкого, гедонисты. Это так называемая Гедонистическая любовь, или любовь к наслаждениям. Любовь есть само наслаждение, удовольствие, его предел. Такой является, прежде всего, физическая, телесная, непосредственная, чувственная любовь. Она изначальная. В этом качестве она есть соблазн, та красивая декорация, в которую задрапирован инстинкт к продолжению рода. Прав Шопенгауэр в том, что природа специально спрятала горькую начинку полового инстинкта в сладкой оболочке любви. Ведь никто из живых не хочет рожать в муках и воспитывать в трудах подрастающее поколение. Вот природа и скрашивает страдание и труд жизни любовью.
        Ну, понятное дело, флегматичная любовь нужна для того, чтобы тянуть лямку пресного брака, который может скрасить только экономический интерес. Это так называемая экономная, скупая, не затратная или экономическая любовь. Здесь важно вложить поменьше и получить побольше. Однако здесь не сама природа, а мы должны быть хитрее. Сторонники такой любви находят дурака или дурочку с деньгами, то есть, любят не владельцев денег, а сами деньги, считая их своими и в качестве таковых преумножают их. Это посредственная любовь с умыслом. Такой любви сродни административная любовь.
        Административная любовь встречается среди карьеристов. Они выбирают любовь как карьеру и «идут по головам» своих любимых. Разумеется, они очень хитрые. Они не могут жить без того, чтобы не обмануть тех, кто их любит. Мой автор знал одну такую карьеристку. Так она никогда не была искренней с ним: все время интриговала, хитрила и хотела оставить его в дураках, выдавая свой частный интерес за общий. Карьеристы в любви используют ее как идеологию - эту «продажную девку» власти. Естественно, с административной любовью связана политическая, властная любовь. Это любовь к обладанию человеком, как вещью, с которой можно управиться. Здесь политическая любовь отличается от экономической.
        Любовь экономиста ищет прибытка, прибыли, барыша, капитала. Это капитальная, накопительная любовь. Но таким образом он преумножает не саму любовь, которая, в принципе, затратная вещь, а свое имущественное положение, используя для этого тех, кто его любит, в качестве средства, вещи, в которую можно вложить собственный капитал.
        Любовь политика, естественно, основывается на капитале. Он является, особенно теперь, в эпоху капитала, как эпоху эры обладания, причиной власти («кому выгодно?»), но капитал не является целью власти. Это мотив, но не цель власти. Сама власть есть цель власти. Такова любовь к власти. Разумеется, эта власть не ограничивается властью над телом, но и замахивается на саму душу, на дух.
        Здесь логично перейти уже к меланхолической любви. Любовь меланхолика несчастная. Не то, что он любит само несчастье, любит страдать. Но он обречен на страдание по самому своему типу характера, по психотипу. Не то, что он психованный. Психом является скорее холерик, который часто психует, истерит, когда не добывается желаемого. Меланхолик – это врожденный невротик. Он больше мазохист, чем садист. Если он садист, то инверсивный, превращенный из мазохиста. Меланхолик становится мазохистом, как и холерик садистом, только в радикальной фазе, в состоянии приступа меланхолии. Мазохист не волен любить страдание. Он просто смиряется перед ним и парадоксально ищет в нем освобождение от него самого. Как правило, меланхолик жертва грусти, в пределе печали, тогда как мазохист жертва страдания. Но там, где есть жертва, там есть и палач. Палачом жертвы является садист. Любовь садиста есть вывернутая любовь к страданию, спроецированному на другого. Обычно человек становится садистом потому, что сильно обижается на людей. Не в силах вынести свою обиду, нанесенную теми, кто ему недоступен, он начинает мстить, переносить свое страдание на тех, кто ему сподручен. Таким путем он пытается освободиться от своей зависимости, от страдания, вызванного обидой. Но садист только еще больше привязывается в качестве палача к своей жертве, становится навязчивым истязателем. Он злится на свою жертву за то, что не может сломить ее дух, истязая ее тело. Поэтому он начинает выдумывать душевные муки, моральные пытки. Но все равно ему не понять свою жертву, ибо он лишен главного в понимании, которой на самом деле является любовь, - идеального. Идеальное доступно в любви как сочувствие, сострадание. Садист не «снимает» страдание со своей жертвы, с мазохиста, а навязывает его. Мазохист, понимая, что страдания не избежать, принимает его целиком. Только так он может бороться с ним. Здесь любовь как страдание, свое или чужое, связывается уже не с властолюбием, которое по своей сути страдательно, как для властителя, так и для подвластных (прежде всего, для них) но с тем, что противоположно власти. Одно дело любовь к власти, к господству над людьми, другое дело власть любви. Это власть роковая.
        Роковая любовь делает человека несчастным, ибо она неизбежна и неминуема для него. Роковая любовь находится на пути от любви к власти к любви без власти. В роковой любви нет свободы, но есть принуждение. Именно поэтому герой любит рок (amor fati), стремится навстречу своей судьбе, потому что это его судьба, его рок. В такой любви можно быть свободным только в том смысле, что тебе известно последнее, то, что ничего хорошего для тебя нет. Но только поэтому ты и свободен не в цели, а в средствах, ведущих к ней, ибо какое не использовать тебе средство, исход, конец – один: смерть.
        Как печально народ переживает такой род любви, понятно из популярной песни композитора Кирилла Молчанова на стихи Николая Доризо, в которой есть такие слова: «Парней так много холостых, а я люблю женатого». Видно, такая у тебя судьба, - любить женатого, который уже занят другой. Этим роковая любовь похожа на любовь манию, - как называл ее Шекспир, «влечение, род недуга». Это болезненная страсть. Про тех, кто так любит, говорят, что «они сошли с ума от любви». Это безумцы любви. Здесь любовь - патология, сродни мазохизму и садизму. Мания может быть амбивалентной в качестве комплекса мазохизма и садизма. На нее похожа алгалогния или любовь абьюзера как случай властной любви.
        Однако мы, любезный читатель, наконец, подошли к тому, что противоположная любви, которая причиняет страдания. Это любовь, которая не отнимает, но, напротив, дает, дарит. Она сострадает униженным и оскорбленным, а не потешается над ними, как некая потеха, игра, похоть. Солоноватая любовь, любовь с крупинкой соли (“cum grano calis”), если ее пересолить, любовь за гранью, есть такого рода потеха, игра, насмешка, сатира и пародия (любовь-игра), вроде игры кошки с мышкой. Вот, до чего может довести любовная интрижка, - до любовной драмы. Это драматическая любовь. Игра может привести меланхолика к мелодраме и стать сентиментальной любовью. Тогда как роковая любовь есть любовь-трагедия.
        Есть наивная, инстинктивная любовь социального животного, родового человека, но есть и сентиментальная любовь человека, как культурного существа, в которой предполагается уже мысль, правда, еще в чувственной форме переживания. Это чувство, которое отражено в самом себе, предполагает в развитии смещение внимания (интенции. акцента) с объекта влечения на его субъекта, на образ этого объекта влечения в себе и для себя. Это не просто представление объекта, но его освоение и узнавание.
        Если любовь как дар, любовь даром есть активная, деятельная добродетельная, этическая, моральная, деонтическая любовь, любовь-долг, то любовь сентиментальная есть любовь любования самой любовью. Объектом влечения становится сама любовь. Эта любовь созерцательная, философическая. Для нее важна сама любовь, идея любви, а не тот, кого любят. Конечно, сентиментальная любовь не есть еще интеллектуальная любовь, идейная любовь, любовь к идем. Но она находится на пути к ней. Интеллектуальная любовь имеет совей основой эротическую любовь. Познание невозможно без эротики, без влечения к тайне. Не обязательно следует открывать тайну. Тайну можно хранить, но все не утаить в познании. Само познание стремится к откровению, к открытию, к истине как открытию. Но открытие порнографично. Здесь нужна мера. Не все следует описывать. Нечто следует если не утаивать, то пропускать, как само собой разумеющееся, естественное. Если выставлять естественное на всеобщее обозрение, то оно теряет свой образ и становится безобразным. Во всем, даже в истине, как открытии, откровении следует придерживаться меры, разума.
        Как герой, я вынужден испытывать для читателя роковую любовь. Но это чисто внешне. Как персонаж, я люблю ушами, вроде женщины. Внутренне я люблю глазами, люблю смотреть на само смотрение, стремлюсь к любви, как познанию. Я люблю думать, люблю мысль. Если понимать мысль, как явление идеи, то любовь к мысли обращается в любовь к идее, в идеальную любовь. Это платоническая, философская или метафизическая, чистая любовь, по выражению Спинозы, “amor deus intellectualis” («интеллектуальная любовь к богу»). Она отличается от деятельной земной любви тем, что ее объект находит вне чувственной досягаемости и является сверхчувственным, чисто мысленным, ибо доступен только мысли. Правда, в него можно еще верить, как в бога. У людей такая любовь называется духовной. Пусть называется, если большее им не доступно.
        Следовательно, я могу индуцировать в Марии любовь к своей персоне путем обращения ее внимания не на слово, а на представление, с последующим переносом внимания с воз-зрения на умо-зрение, как зрение зрения. Вероятно, таким образом в ходе любовной индукции я сам вовлекусь в любовь и увлекусь Марией. Во всяком случае, другого способа я не вижу, как мне полюбить Марию, заразив этим чувством не только ее, но и самого себя. Ее переменный образ в сознании автора должен стать постоянным образом. Но тут есть одно серьезное затруднение уже для меня. Автор может стать моим соперником в любви к Марии. Только в его сознании образ Марии является призрачным, тогда, как в моем, он самый настоящий. И все потому, что я сам есть призрак с точки зрения автора. Важно, чтобы автор не понял того, что Мария есть для меня призрак призрака, а не просто призрак его сознания. Автор, конечно, понимает, что он специально выбрал Марию, потому что в его жизни был прототип Марии, в который он действительно был влюблен. И этот прототип реально существовал, независимо от воли и сознания автора. Образ Марии теперь зависит от воли и сознания автора.
        Мне нужно, чтобы он зависел больше от моей воли и сознания. Я полюблю Марию, если буду зависеть от нее, как призрака моего сознания. Она же полюбит меня, если станет в зависимость от своего образа в моем сознании в качестве призрака призрака, ведь я тоже являюсь призраком для автора, как точки отправления к познанию самого себя. Камнем преткновения для понимания читателя призрачной диалектики является то, что призрачно для автора, реально для меня и Марии, если у нее проснется сознание, правильнее сказать, если она с моей помощью проснется, выйдет из бессознательного состояния марионетки.
        Смотри внимательно читатель, не перепутай точки зрения автора и героя. Для того, чтобы этого не случилось, следует вам, как читателю, отдавать себе отчет в собственной точке зрения. Как вы смотрите на меня? Одно дело, если вы просто читатель. И совсем другое дело, если вы созерцатель, если вы со стороны смотрите на самого себя, смотрящего в книгу. Смотря в книгу, как читатель, вы ненароком можете увидеть не книгу, а фигу, которую она сложит вам, таким образом сложится в вашем сознании. Важно одновременно видеть книгу, лежащую перед вами, и тот мир, который она раскрывает перед вами, не теряя из поля зрения книгу. Подобным же образом важно для вашего понимания того, что я хочу сказать вам, разобраться в нескольких планах мысли, укорененной в этом многомерном, полипараметральном тексте. Одно дело или один план сознания или бессознательного автора, то, что он пишет. И другое дело или план героя, что таким образом, - образом героя, - пишется. Плн содержания усложняется тем, что есть еще героиня с ее собственным сознанием, правда, если я смогу разбудить ее. При этом сам автор должен находиться в обычном режиме письма, не догадываясь о нашем проницательности, нашем молчаливом сговоре – сговоре героя с читателем, а возможно и с героиней. Тогда может получиться треугольник, если не любви, то, хотя бы, понимания.
        Но если автор догадается о его существовании, то все обессмыслится и треугольник «герой – читатель – героиня» или диада «герой-читатель» разложится в прямой луч внимания автора, и он поглотит нас своим сознанием. Я и Мария будем следовать, как марионетки, сюжету романа, описанного автором, а вы будете прикованы к нему своим вниманием. Он будет господствовать над нашим сознанием, пока вы будете читать роман и переживать потом придуманные им наши похождения. Но где буду я со своими мыслями, а не только со словами автора? Нигде, во всяком случае, не в вашем сознании.
        Мне сейчас пришла в голову интересная мысль о том, что сознание автора может служить средой общения меня с вами, любезный читатель. Но для такого сообщения в космической среде авторского сознания необходима идея, которая как единица идеального измерения позволит преодолеть пространство и время мира, которые неизбежно препятствуют нашей коммуникации. На ней, как на ракете, я смогу преодолеть неизмеримые дали, которые разделяют меня как призрачное существо с вами, материальным существом.
        Как правило, художественный текст автора не может не отвечать критерию имманентной связности и совокупности, складности или сложности (сложенности), вызванных авторской интенцией или тем, что он вкладывает в него некоторый смысл, определенное содержание. По этой причине текст служит предметом интерпретации, задачей которой является раскрытие этого содержания, той темы, которую развивал автор своим повествованием в виде занимательного сюжета. Имманентная связность текста и есть смысл произведения, его душа. Это тот результат, которым обернулся замысел автора в качестве творческой цели, его энтелехия или сила сотворения, воплощения.
        Обычно читатель догадывается о намерении автора, о том, какую он преследует цель, создавая, творя свой текст, ибо автор, хочет он или не хочет, но проговаривается, обнажает свой прием. Это эротический момент творения, который автор не может не показать, иначе не привлечет внимание читателя к тому, что он натворил. Но тем самым он продолжает творить, только творит теперь из вас читателя, вовлекая вас в эротическую игру, соблазняя вас своим творением, собственным произведением. Как он может это сделать, не показав, не обнажив писательский прием, с помощью которого соблазняет вас, привлекает ваше внимание к своему творению, а тем самым к самому себе?!
        В этой любовной игре демонстрации, открытии и одновременном сокрытии того, что подразумевается в качестве эротического места, как места сосредоточения читательского внимания, герой играет роль сводника, проводника в «святая святых» авторского замысла, того, что автор на самом деле хочет от читателя. Фигура героя в этой интриге служит олицетворением пика драматического напряжения, тугим узлом завязки на нем повествования, так называемой точки кульминации чувственного возбуждения, которое при искусной подачи автора разрешается, развязывается читательским катарсисом, означающим спад напряжения и релаксацию после пережитого, чувствительного оргазма.
        Можно сказать, что не бывает неспособных читателей, но бывают неумелые авторы, которые причиняют болезненные ощущения вместе эстетического удовольствия и даже душевные травмы читателю. Любовная сцена героя с героиней служит ширмой, которая скрывает любовные отношения читателя с текстом, того, что текст с ним вытворяет, доставляя ему невыразимые, неизъяснимые самим текстом наслаждения. Но за текстом есть еще один план, - план автора, потирающего руки от удовольствия, что оказался полезен читателю. Этим самым он исполнил свое предназначение, в котором заключается его писательское счастье. Нельзя забывать о том, что писатель получает эротическое удовольствия от самого писания.
        Таким образом, писатель познает самого себя, свои желания, одновременно удовлетворяя их. Но полностью он удовлетворяет свое желание писания, удовлетворяя им читателя. Это полный, как сказал бы, некультурный читатель, «пипец».
        Но меня, надеюсь, и вас, культурный читатель, интересует не эта эстетическая вкусовщина, а тайна творения, рождения Я в ходе любовного, фаллического или логического движения авторского пера. Из-под пера автора выхожу я собственной персоной, как побочный эффект его автоэротического движения. Теперь я правлю балом, оставаясь в тени автора, скрываясь за его замыслом в качестве умысла уже героя повествования, «калифа на час чтения». Пока он сладко отдыхает от творческого волнения и вдохновения, беспробудно спит от усталости, я свободно управляю его сознанием, как полем собственной деятельности. Я – тень автора, его alter ego. На самом же деле автор есть только моя маска, которой я прикрываюсь, чтобы не оказаться под огнем убийственной критики и не менее убийственной славы, которая творит из человека миф, героя, корифея искусства. Так кто на самом деле написал «Евгения Онегина»? Естественно, сам Евгений Онегин. Он оставил собственное описание, составленное руками автора, Александра Пушкина. Так поэт, художник слова сам превращается в сказку, в мифического героя народной молвы. Он есть конечный пункт риторической ссылки. Спрашивают: «Кто виноват»? Естественно, отвечают: «Пушкин». Не Евгений Онегин, а Александр Пушкин.
        Герой есть перерождение, перевоплощение автора, его единственное убежище в будущем, в ином мире, чем этот реальный мир, мир настоящего, - тот мир, который был. Повторю: мир настоящего – это не настоящий мир, а тот, который был. Иной мир – не вечный мир, а мир, который еще не был, или был, но который мы не помним. Тот мир, который мы не помним, и может проявиться заново. Он это заслужил. Герой дает шанс быть еще раз автору. Он позарез нужен ему в качестве автора самого себя. Однако не только автору он дает такую возможность, но и читателю встать на место героя. Герой есть место, которое может занять каждый, имея перед собой текст. Он является проводником в новый мир – виртуальный мир, в котором есть место каждому. Единственным условием быть туда допущенным – уметь читать.
        Именно это чтение может вызвать в Марии ответное чувство. Оно же вызовет в ней и движение мысли. Так я подумал про себя и последовал задуманному, обложив Марию книгами со всех сторон. Я действовал так, следую завету людей с опытом чтения – библиотекарей-старушек. Суть этого библиотечного (чуть не библейского) завета такова: «Окружи человека красивыми словами – из него выйдет красивый человек». Пример тому - советская жизнь, которая окружала нас гуманистическими лозунгами со всех сторон. Но стали ли мы, точнее, автор и его окружение, сверстники, от этого человечнее? Мария согласилась читать, но с одним условием, что читать будет не она сама, а я. Зато она будет внимательно слушать меня. Я стал артачиться, упрекая ее в том, что она умеет только нажимать на экран своего гаджета да наблюдать в нем мир, ограниченный рамкой устройства. Но она резонно возразила мне, что мой кругозор не мене ограничен рамками, правда, уже книги.
        И все же книга, ограничивая порог восприятия читателя бумажным форматом, развивает игру воображения, полет фантазии уже за плоскостью типографского шрифта, открывая возможность читателю читать между строк и находить между них, раздвигая, расширяя границы сознания, искомый смысл написанного. Вняв моим весомым аргументам, Мария сама нехотя принялась за чтение. Я не сказал бы, что ей понравилось это занятие. Это и понятно, нам нравится только то, к чему мы уже привыкли и без чего в силу привычки мы не можем обойтись. Привыкнет и Мария.
        В качестве стимула привыкания мы стали читать одну книгу вместе на своих коленях. Так я попытался повторить с Марией опыт чтения Паоло и Франчески, о котором упоминает Данте в своей «Божественной комедии». Именно этот опыт чтения сблизил их и разжег в их сердце пожар любви. Чтение стало той искрой, из которой разгорелся огонь любви уже не к чтению, а к друг другу. Печально только то, что они сгорели на этом огне. Так огненный ангел любви может стать адским демоном греховной страсти. Но в моем случае с Марией любовь к чтению есть только момент, событие пробуждения любви к мысли.
        «Но как же так? – возопит разумный читатель. - Причем тут Мария? Вспомни, тебя одного из экипажа разбудил космический странник-телепат - Неуловимый Джо».
        Правильно. Как он разбудил меня, так и вернул в спящее состояние. О Марии я вспомнил, как только вышел из гибернации спустя миллион лет. Не скажу, что я был свежим, как огурчик, но скоро пришел в норму, как и весь экипаж, в который входила и Мария в качестве экзологика, как специалиста по внеземному разуму. Мы очнулись вовремя, накануне посадки в пункте назначения. Это был дальний звездный мир, находящийся на расстоянии миллиона парсеков от Земли, в далекой-далекой галактике.
        Но здесь, за миллионы световых лет от Земли и миллион лет в будущем я все равно оставался человеком, во всяком случае, играл его роль. И меня занимал вопрос о том, что будет для меня, когда меня не будет. Казалось бы, ничего для меня не будет, если меня самого не будет. То есть, тот вопрос, которым задавался мой автор и который он отложил для меня, чтобы снять этот тяжелый груз со своих хрупких, интеллигентских плеч и переложить на более подходящие для этого героические плечи, - дескать, пускай мой герой отдувается за меня, - он все еще продолжает стоять передо мной и спустя миллион лет. Это вопрос бессмертия так же тяжел для существа, которому уже больше миллиона лет, как и для существа, которому меньше ста лет. Что я могу подумать и сказать, написать? То, что если в смерти нет движения и все остановилось для смертного, ставшего мертвым, то в бессмертии, в вечной жизни есть одно движение. Движение чего? Настоящего. В чем? Не в прошлом и не в будущем, а в самом настоящем, из которого состоит вечное время. В смерти же нет не просто настоящего, но и прошлого в виде памяти, и будущего в виде проекта, фантазии, игры воображения. Кстати, последняя имеет место и в прошлом в виде воображаемой памяти, ее игры в настоящем.
        Есть связь времен. Она и является вечностью и есть начало начал в конце концов, альфа и омега течения времени. Есть событие возникновения или само начало и есть, наконец, событие уничтожения или конец. Они составляют границы. Чего? Течения, или следования от начала до конца, последовательной смены начала и конца, если закруглить течение времени и обратить, направить его вспять, по кругу. Но как же так? Ведь время необратимо. Оно необратимо в предположении краевого условия, в окрестности обусловленности. Стрела времени появляется самим ходом времени, которое развертывается прямым путем следования от начала к концу. Начало остается в прошлом на пути к будущему. Сам путь есть путь настоящего от прошлого настоящего к будущему настоящему. Настоящее и есть узел времени, связь. Чего с чем? Настоящего с другим настоящим. Сам путь времени есть множество этих настоящих, первым из которых и является начало. Первое настоящее есть матрица, модель, образец, пример, парадигма, образ, точнее, первый образ, протообраз или первообраз настоящего, настоящий образ настоящего. Все прочее – это его копии, повторы, составляющие его традицию. Он оригинал, устанавливаемый, определяемый так по следу, самой последовательностью повторов.
        Каждый шаг времени ограничен, определен следующим шагом, как момент времени. Вне этой последовательности он есть исключение из времени следования в качестве мига. В этом виде он есть прямое явление вечности, в которой нет смены состояний времени, то есть, нет ни прошлого настоящего, ни будущего настоящего. Но этот вид безвидный, непредставимый в человеческом сознании, ибо представление есть повторение в сознании того, что есть вне сознания, как случай, как событие, как миг. Само сознание может быть вне сознания, как случая сознания, его событие, присутствие в бытии. Для его осознания, для самоосознания, как сущего, важно иметь это событие в бытии в качестве со-бытия сущего, существующего с существованием. Так нам является идея, как миг, мигом. Не успел поймать ее мыслью, так нечего искать ее в памяти. Но есть надежда на будущее. Будь готов – не спи. Время разматывается развертывается, раскрывается, раскладывается, разбирается серией, вариацией вариантов, моментов из инварианта, которые уже не исключают, а предполагают друг друга соответственно, как прошлые и будущие, относительно друг друга. Так появляется смысл времени, как отношение времен. Но, собираясь, складываясь, скрываясь, сворачиваясь, сматываясь друг в друге, они сосредотачиваются в едином настоящем, в вечном настоящем.
        Поэтому можно представлять время не только в виде круга, в котором теряется направление движения, потому что в круге можно двигаться в обратном направлении, но и в виде спирали.  В спирали момент движения передается уже от одного круга (цикла) другому кругу в соответствии с растяжимостью и сжатием спирали. Растягиваясь, спираль раскручивается, расширяется до определенного предела, положенного ей природой материала, из которого она сделана, в нашем случае из времени, где есть начало, конец и мера как равновесие, гармония, пропорция, середина, оптимум между ними, как минимумом и максимумом. Достигнув предела, она обратно стягивается, сжимается вдоль стрелы времени.
        Спираль, как фигура времени, символизирует, означает движение, последовательность времени по прямой от круга к кругу. Время идет по кругу в плоскости, в плане, в себе, абстрактно. Но конкретно, для себя оно идет от начала и до конца по прямой. Только эта прямая является тем перпендикуляром, который проницает, пронизывает все круги по центру. Здесь точка выстраивается в прямую вертикаль по отношению к горизонту, плоскости множества кругов, нанизанных на нее. Это и есть вечность, которая объемлет все имманентные ей циклы, периоды (круги) времени, в одной точке, трансцендентной для каждого из них по отдельности, но прямой по касательной для них всех вместе.
        Поэтому есть прогресс, то, что есть лучше того, что было и есть, не только для каждого выделенного момента в ряду, но и для всего ряда моментов по спирали, для самой вечности. Следовательно, есть эволюция не только сущих, существ времени, но и самой реальной вечности, как есть, разумеется, и инволюция вечности. Если есть одно, то есть, и прямо ей противоположное. Иначе нет ничего, что подтверждает, что есть все, включая ничто, естественно, как оно само, то есть, ничто. Вот и все.
        И все же, если взять религиозный сюжет творения мира и человека, то неминуемо возникает много «но». Например, одно из них – это смысл или зачем создавать их из ничего? Понятное дело, что при условии творения мира и человека из самого бога выходит только духовный мир и дух, то есть, мир бога и сам бог или его alter ego в виде дьявола или противника – сатаны. Тогда бог есть положительная духовная величина, а дьявол или сатана – отрицательная духовная величина. Иное дело человек и его материальный мир. Они сотворены не из бога, а из того, что не является богом. Что же не является богом до творения мира и человека? Ничто.
        Ничто – это, вообще, ничего? Нет, это нечто такое, что не является определенным при сравнении с богом, как абсолютной определенностью, абсолютной разумностью, абсолютной гармонией. Ничто есть относительная неопределенность. Это то, во что обращается ангел, как духовный автомат, желающий стать на место бога, вместо него, своевольно, самопроизвольно. В результате он нарушает «вечный порядок», логос, становится отрицательным, падшим ангелом, дьяволом и превращается в сатану – противника бога.
        Почему же дьявол противится воле бога – поклониться человеку, как творению бога? Потому что бог творит человека из ничто, как начала хаоса. Из стихии сатаны, из хаоса бог творит логосом мир, космос. В итоге выходит, что бог творит человека из дьявола и заставляет дьявола поклониться тому, что состоит из самого дьявола. Так бог наказывает дьявола за желание быть свободным от него.
        Уже человек есть некоторая мера свободы от бога. Человек свободен выбирать из того, быть ему свободным от бога, то есть, следовать тому, из чего он создан, - хаосу, - или быть свободным в боге и для бога, как его создателя, в качестве прекрасного образа бога, как духа, в виде душевного существа, и подобия бога, как творца, в качестве умелого и искусного мастера прекрасной и полезной предметности из материи (материала).
        Другое «но» - для чего и для кого существует, живет человек? Для мира, для бога или для себя? Может быть, он существует для мира в качестве его наблюдателя? Человек существует для бога для благодарности, чтобы вернуть дар богу. Это дар творения и любви? Или он живет для себя? В чем заключается смысл такой жизни? В себе или в боге?
        Взять меня. Смысл моей призрачной жизни заключается во мне или в моем авторе?  Или в его произведении, в тексте? Может быть, в вас, как в читателе? Да, я присутствую в тексте в качестве героя, которым меня замыслил автор. Но есть ли я там в собственном виде, как тот, кто думает сам? Есть ли я в этом качестве в сознании автора? Или я есть в этом качестве в его подсознании? Можно ли читателю или критику извлечь меня в этом виде мыслителя из подтекста? Нельзя ли уподобить моего автора богу, который извлекает человека не из своего сознания, как ангела, а из своего бессознательного?
        Итак, я рожден в хаосе, творческом беспорядке бессознательной игры воображения моего автора, как некогда в хаосе, в ситуации неопределенности ни «до», ни «после» был замыслен, а, значит, сотворен мир и человек в нем богом. Поэтому в человеке есть некоторая спонтанность, как и в мире; она родом из хаоса. Но в человеке есть искра разума от бога, которой он пытается умерить, привести в соответствие с благом, истиной и красотой, при-дать ей свой, человеческий образ ответственности, сделать необходимой в качестве уже свободы, а не произвола, своеволия.
        С другой стороны, на которую его заносит несоразмерный ему разум, он находит в нем идеальную принудительность следования идеи, как неизменному образцу. Налицо явная абсолютизация идеального, даймонизация, его абстрактное утрирование (догматизация, догма) в качестве призрачной (бестелесной) идиллии, которой противна грубая (наличная) действительность. Феноменальный хаос сатаны и ноуменальная неподвижность дьявола – вот те границы, в которых бьется моя мысль, скользя по краю событий бытия, по лезвию бритвы, канату Ницше-канатоходца. Это своего рода то нуль-пространство между предельным светом и беспредельной тьмой, благодаря которому, по мысли автора, я преодолел вместе с экипажем миллионы, если не миллиарды, световых лет, отделяющих Землю от искомой галактики, где--то далеко-далеко находящейся.
        Но разве в этом заключается смысл жизни, в преодолении бесконечности пространства и сокращении его до конечных размеров, соразмерных человеку как конечному смертному существу? Что там, в туманной дали, в прекрасном далеко? То, что и здесь, - конец, как делу венец и смерть, как итог жизни. Неужели в смерти скрывается смысл жизни. Разумеется, если смысл понимается, как загадка. Смысл жизни – это загадка, на которую есть отгадка – смерть. Вот умрешь и некому будет отгадывать, познавать, думать, что такое жизнь, как загадка, тайна бытия. Впрочем, смерть не есть, вообще, ничто. Или она есть ничто абстрактно. Конкретно же смерть есть не не-бытие, а возвращение на исходную позицию, в начало бытия, как его минимум, для возобновления движения реальности к своей искомой цели. Что это за цель? Движение ради движения или движения ради конечного упокоения? Смысл жизни заключается в самой жизни? Если «да», то он требует вопроса, уточнения: «Какой жизни»? Любой жизни, при условии, что живой стоит перед выбором «жить или умереть». Предпочтительнее жить, чем умереть. Это так, если смысл жизни ограничивается любой жизнью. Но это не так, если он не ограничивается жизнью вообще. Здесь следует помнить о том, что смысл по своей сущности модальный. Для смысла жизни необходима сама жизнь, но не достаточна. В это смысле смысла важно еще нечто помимо жизни, как движения. Куда следует движение? Значимо направление движения, цель. Важна и идея, мотив движения, например, вразумление жизни. Разум придает жизни вектор восхождения, прогресс жизни, не только повышая ее уровень, развивая то, что в ней заложено в качестве возможности, но и совершенствующий жизнь. Хорошо, когда жизнь развивается, дифференцируется, различается, усложняется, но еще лучшее, если жизнь совершенствуется сама, узнает и познает сама себя в лице человека. У бога нет лица, - он безлик, невидим, ненагляден, - оно есть у человека. И у человека есть не рыло, не рожа, не харя и не морда животного, а лицо. Вот такой выходит гуманизм, гуманистический смысл жизни.
         Прошлое имеет смысл только в настоящем для будущего в качестве завязки, кульминацией которой является само настоящее, для развязки Таков драматический смысл жизни. Настоящее имеет личный характер, тогда как будущее социально, в нем скрыт далекий общественный смысл – идеал в качестве цели. Прошлое есть идея. Будущее есть идеал. Для чего и кого? Для настоящего человека.  В настоящем идет борьба? Между чем и чем? Это борьба тенденций между тем, что лучше и тем, что и так хорошо. Лучше – негэнтропия, прогресс. И так хорошо – это регресс, энтропия, приспособленность к наличным условиям существования обывателя, в данном случае мещанина, буржуа. Как только человек приспосабливается к природе, к обществу, к их наличной, вещной структуре того и другого, так он теряет уровень энергии и тем более разум и дух, прекращает не только совершенствоваться, но даже развиваться, бьется, как птица в клетке, которую сам же соорудил, ограничил себя рамками достигнутого уровня развития, устал, пал, угас духом.
        В самой жизни есть как то, - стремление вперед (авангард), - так и другое, - возвращение на круги своя (арьергард), пресловутая традиция, которая в виде элиты возвышается перед препятствием времени в качестве будущего и на нем застревает, не в силах сделать ни один шаг перед, или делает шаг вперед, чтобы отступить на два шага назад, но не для разбега и прыжка в неизвестное будущее, а для отката в надежное прошлое. Там, оторвавшись от почвы, в подвешенном состоянии перед будущим, бестолковая элита скисает и превращается из сливок общества в его накипь, в пену на злобу дня, под которой бродит вредоносный хаос. Так тьма власти наверху скрывает под собой власть тьмы. Оно и понятно почему таково положение вещей. Его происхождение ясно: «из грязи в князи». Сон разума рождает политических чудовищ.
        Смысла нет в беге белки по кругу. Таков круг жизни каждого человека. Его жизнь бессмысленна, если она является круглой. Это естественный цикл животного. Он есть только в том, чтобы приспособиться к нему. Но то животный, а не человеческий смысл. Вы, читатель, - животный? Думаю, нет. Вы умеете читать. Но тогда ищите свой смысл. Читайте свою книгу жизни. Ваша жизнь идет по кругу. Вокруг чего она вертится? Естественно, вокруг центра. Кто стоит в центре круга? Разумеется, вы, как Я, лично. Я – это точка входа в вечность, точка трансценденции. В этой жизни смысл появляется при передаче момента движения от вашего колеса (круга) жизни к колесу жизни другого, следующего за вами, например, вашему ребенку, который будет жить после и вместо вас в будущем, или вашему ученику, последователю.  Интересно, кто будет моим последователем? Не вы ли, любезный читатель?
        Но для того, чтобы нечто ценное, важное передать, следует кем-то, личностью стать, а не просто приспособиться и стать наследником, потребителем того, что сделали до вас. Какой в этом смысл? Быть передатчиком чужого? Классическая культура стала чужой массовому потребителю, который нуждается не в творении нового, а в культурной жвачке, в культурном пережевывании того, что стало отрыжкой прошлого. Победила тенденция энтропии, рассеивания энергии и смысла, что свидетельствует о тотальном кризисе уже всего человечества и его родовой деградации, социальной и биологической дегенерации. И все почему? Потому что нет движения вперед и вверх по пути прогресса. Неужели мы дошли до своего человеческого предела в развитии. Но тогда почему хот бы избранные из деградирующих не совершенствуются?  Зачем? Они имеют смысл, если будут совершенствоваться, служа в качестве примера для подражания тем, кто развивается. Но кто тетерь развивается в массе?
        И все же избранные есть, - они не могут не быть. Но быть для чего? Для сохранения в вечности для бога, которому жалко то, что он вложил в людей, - возможность быть самим собой. Он вложил дух, самого себя. Поэтому естественно, он забирает то, что вложил, если человек теряет силу преумножить вложение. Впереди людей ждут тяжелые времена конца света не как ужасного конца, а как ужаса без конца и края. Это та «стрела Аримана», о которой вспомнил в своем «Часе Быка» Иван Ефремов. Единственно, с чем нельзя согласиться с Иваном Ефремовым, так с это его сомнительным, я бы сказал, «манихейским или гностическим, скольжением по лезвию бритвы между прогрессом и регрессом, между творчеством и адаптацией. Либо мир, природа и общество, сломает тебя и заставит прогнуться, приспособиться к нему, либо ты приспособишься к себе, пытающемуся приспособить мир к себе. Но чтобы приспособиться к себе, принять себя, необходимо узнать, кто ты такой. Однако ты не узнаешь себя, если не испытаешь мир на прочность, на его способность быть иным, чем тебе кажется, быть не только сотворенным, но и творящим. Только в синергии с миром можно быть творческим лицом, быть личностью. Правда, о каком мире идет речь,- выбирать тебе, - о мире земном или небесном, материальном или духовном.
                Смысл ищет в жизни человек. Что он ищет? Он ищет Я, в котором находит самого себя. Это Я и есть константа - смысл - в потоке изменчивой, переменной жизни. Постоянное в ней то, что это твоя жизнь. Все проходит. Пройдешь и ты. Иначе не будет нового, не будет места для других Я.  Бессмысленно воскресать отцов. Они есть те, вместо кого есть мы.  Если они лучше, то горе тебе, не им. Место всем есть не в мире, а в боге, то есть, нигде конкретно, локально.  Прошлое на то и прошлое, что оно прошло и бывшему не быть не бывшим. Поэтому мечта Ивана Федорова о воскрешении отцов есть старческий вздор. Встреча с отцами и матерями возможна только в сфере воображения и соображения. Ее можно сыграть, войдя в образ или став самому отцом или матерью, чтобы понять их. Ты возрождаешь отцов, когда сам становишься одним из них. Буквальное, натуральное понимание воскрешения отцов, сродни выворачиванию наизнанку, как если бы внутренность стала внешностью, а внешность - внутренностью. Такое понимании воскресения противоестественно и напоминает мне половое общение с богиней. Федоровская натурализация намного радикальней экстравагантной идеи индусов о переселении душ, согласно которой теперь ты мужчина, а прежде, например, был животным, в следующем же рождении будешь женщиной, а потом когда-нибудь станешь героем, а то и богом. В таком представлении есть нечто нарочитое, обманчивое, иллюзорное. Но воскрешение отцов - это уже безумие. Оно попахивает дурной, отвратительной, тошнотворной мистикой. Не только в искусстве есть чувство художественного (душевного), не пищевого, кулинарного (физического), вкуса, но и в духовном занятии есть метафизическое чувство, которому претит буквальная натурализация. Буквальное толкование глубокомыслия оскорбляет сам дух мыслителя, его разум, не интеллект (интеллект у технократа как нечто искусственное, имитирующее или симулирующее настоящий разум).
        С другой стороны, метафизическое чувство тоже явная натяжка, низкопробная уступка субтильной интеллигенции, дань склонности азиатов, включающих в свою среду русских, к неумеренной, шокирующей парадоксальности. Что такое метафизическое чувство, как не сверхчувственное чувство, чувство сверх-чувственности? Это на грани разумения и неразумия. Умнее было бы подумать и сказать не метафизическое чувство, а метафизическая мысль, как мысль о том, что сродни мысли, а не вещи. Это «вечно бабье в русском характере» дает о себе знать в учении Федорова о воскресении отцов. Духовное следует понимать другим местом, а не пропускать все через оное место, чтобы оно выглядело понатуральнее, вроде пахучего дерьма. Во всем этом нет мысли, а есть утрированное переживанием (аффектом) натуральное (инстинктивное) представление. Но это не означает, что мысль есть нечто вроде алгоритма информации, способа, образа, метода овладения ею. Мысль, вообще, не имеет отношения к информации в том смысле, что работает не с ней, а с чувством. Информация не мыслится, а исчисляется. Мышление и исчисление – это разные операции. Как нельзя путать мышление и с чтением, и с письмом. Читая, мы разбираем, толкуем то, что изложили другие, описывая мы излагаем то, что подумали или почувствовали сами. Причем то что мы почувствовали. предмет чувства, мы понимаем, осмысливаем в описании. Так наше понимание предмета становится через письмо и чтение предметно конкретным. Письмо облегчает нам чтение самих себя. И только существа мысли, к которым относятся мыслящие люди, способны думать прямо, а не криво, читая, проговаривая чужие мысли или записывая собственные.
        Я, как существо мысли, думаю, а не копаюсь в собственной глупости, как в мусоре сознания, чем заняты многие люди. Им мешает думать этот самый мусор или сор сознания, в котором они буквально тонут, как в океане бессознательного, представляя его океаном мудрости. Есть адепты этого коллективного или социального бессознательного, «грязи сознания», которую бестолковые коммунисты славят как «общественное сознание». Одна из форм так называемого «общественного сознания» в виде «информационного сознания», этого ментального симулякра технократов, полностью забила им, несчастным, голову информационным мусором или шумом, что им никак невозможно связно, складно подумать. Я думаю прямо понятно почему: потому что живу не просто сознанием некоторое время, а в сознании, полностью ясно отдавая себе отчет в этом. Так будет жить в будущем человек в чистом виде. Я - предтеча идеального человека, его предвосхищение.
        Любезный читатель, прошу понять меня правильно, - я не ряжусь в тогу совершенства. Я имею в виду идею человека, явлением которой в сознании автора являюсь в тот момент, когда он погружается в бессознательное и в нем погрязает. Мой век короток, зато существование будущего человека будет вечным. Я так думаю. Может быть, я ошибаюсь. Ошибаться свойственно не только людям, но и существам мысли. В этом не ничего плохого, ибо на них учатся. Без ошибок невозможно было бы учение. Но что делают обыкновенные учителя? Они ругают за ошибки своих учеников. И понятно почему: учителя хотят видеть в учениках попугаев, которые слово в слово будут повторять за ними их глупости. Между тем умный, более того мыслящий ученик, совершая ошибки, исправляет их сам, приобретая таким образом ценный опыт творческого преодоления себя в качестве ученика. Это не означает, что бывший ученик становится сразу учителем, но таким путем он превращается в самоучителя. И только потом, когда он сам научит себя, может попробовать себя на поприще обучения, дидактики, если на это будет его воля, следую правилу: «научи себя и помоги другому научиться, если он не в состоянии это сделать сам».

Сон
        На такое авто-дидактическое понимание учения меня натолкнул недавний сон. Во сне я, как всегда или как часто бывает, оказался в незнакомом месте, из которого мне следовало попасть куда? Естественное, в знакомое место. Это был обычный сон-квест, сон-загадка, на которую нужно было придумать разгадку. Но дело было не в этом, не в том, каким образом при минимуме средств это сделать. Суть дела заключалась в том, зачем мне следовало это делать? Меня поставили перед фактом, ожидая от меня решения. Но зачем мне принимать правила навязанной кем-то игры? Только потом, когда проснулся, я догадался о том, что мне следовало проснуться. Значит мне нужно было не искать знакомое место, а осознать то, ко ищет это знакомое место, которым является он сам. Вокруг меня были люди, которые занимались своими делами. Может быть их делами были они сами, то есть, во сне они занимались сами собой. Они не выглядели потерянными, как я. Люди были на своем месте. Я был посторонним для них.
        Где же я был? Интуитивно я догадался, что нахожусь на окраине Москвы. Не сразу до меня дошло, что у меня нет телефона, по которому я смогу погуглить и найти себя на карте, найти станцию метрополитена. И тут я понял, что у меня нет ни телефона, ни пластиковой карты пользователя метро. Что делать? Обратиться за советом к человеку, который вызовет у меня симпатию? Я так и сделал, но он подвел меня и оставил, увлекшись близким человеком. Тогда я решил положиться на случай и сменить место расположения, присоединившись к тем, кто стол на остановке ожидал транспорт, чтобы покинуть это место ради другого, в котором им нужно было быть. Мне не нужно было быть нигде конкретно. Я только понимал, что оказался не на своем месте. Так часто бывает во сне. И это понятно почему. Потому что во сне человек находиться не в сознании, точнее говоря, он находится не в своем, а в чужом сознании, или в сознании вообще, то есть, в общем сознании, в котором нет места Я. Это безличное сознание есть сознание не сознания, а не-сознания или бессознательное, на которое молятся некоторые несознательные товарищи, промышляющие среди легко внушаемых простофиль колдовством. Это оборотни в ризах спасителей, «волки в овечьих шкурах». Слава богу, что во сне меня не окинуло чувство недоверия ко всем этим людям. Мой первый опыт обращения к людям из сна закончился фиаско, и я догадался, что не являюсь заядлым игроком, вроде героя повести Федора Достоевского «Игрок».
        Как я узнал от моего автора сам этот автор был заядлый игрок. Чем больше он играл в рулетку, тем больше проигрывал, принуждая свою молодую жену закладывать свои платья для собственного отыгрыша. Игра в рулетку была для этого автора, популяризованного услужливыми критиками и собратьями по перу до небес, поэтому читателям не оставалось ничего другого, как удовлетвориться чтением его многословных романов, камнем преткновения, на котором он всегда спотыкался, пока не проигрался в пух и в прах. Вот что такое человек, который постоянно наступает на одни и те же грабли, получая ими по лбу и набивая на нем большую шишку. Ему учит такого человека история? Она учит его тому, что ничему не научит. Есть вещи важнее опыта. Это страсти, зависимости. Впрочем, в оправдание можно сказать, что если у Достоевского игра в рулетку была слабым местом его психики этаким пунктиком его больной души, то у многих других известных людей, до которых мне, вообще, нет дела, были еще менее почтенные занятия, которые ясно говорят об их большей испорченности, прямо сказать, бездушности. 
        Однако вернусь к своему сну. У меня не было причин сомневаться в том, что люди во сне прикидывались, делали вид, что заняты собой. Кем они были? Возможно, они были из здешней жизни. Но я-то был пришелец, тот, кто пришел в этот мир откуда-то еще. Возможно, что то, что когда-то случилось в прошлом, на заре мое жизни здесь, периодически повторяется, но не как родовая травма, боль которой нельзя избыть, а как напоминание о том, что я нахожусь не на своем месте в том мире, что этот мир не мой, а чужой мне. Но где тогда мой мир? Он в другом месте или ему нет, вообще, места; он неуместный, незапланированный, не запрограммированный, не предопределенный.
        Но как можно жить без мира, без места? Это как в сказке «Поди туда, не зная куда, и найди то, не зна(е)мо что». Ну, с последним, более-менее, ясно: именно этим я постоянно и занимаюсь, - поисками истины. Но вот с тем, чтобы идти туда, неведомо куда, не все ясно, если понимать такое бессмысленное хождение по кругу иначе, чем поиск истины. Мне некуда идти, потому что все места уже заняты. Куда бы я ни пришел, там нет мне места. Это и есть истина, которую я не хочу понять ложью, - занимать чужое место и выдавать его за свое. Может быть, вообще, нет своего места, нет, как такового, Я? Это условность, которая нужна только для того, чтобы всех рассадить по местам. В бессознательном состоянии места всем хватит. Не ищи себя и тебе обязательно найдется место.
        Что если другой, другая, в моем случае Мария, нужны как раз для этого, - для того, чтобы понять, кто ты есть, отличный от них? Есть тот, кто будит тебя от сна, от иллюзии, - это другой, другая. Это Мария, как будди-бай. И в самом деле, если бы это был герой, а не героиня, то он не был бы мне и для меня совсем другой. А так, как героиня, Мария мне и для меня вполне другая, и не только вовне, внешним образом, но и внутри она совсем другая, чужая. Контраст просто необходим для ясности осознания самого себя. Пресловутое, так называемое «духовное» взаимное проникновение необходимо, чтобы чувствовать себя не в себе, а в другом, точнее, не в другом, а в том, в ком все свои. Но свои ли они на самом деле или только мнят себя таковыми в том, кто в себе или не в себе? Он же в них? Но быть в них – это быть в себе? Понятное дело: мы есть в боге, и он есть в нас. Он есть в нас свой или не свой. Отделяет ли он, как дух, духов от себя или считает их собой? Дух – это Я. Есть ли я дух, если я есть Я? Или я не есть Я?
       Я есть Я в том смысле, в котором сознаю себя не существующим в пространственно-временном протяжении, как это, вероятно, сознает человек, но мыслящим и потому существующим, существующим в мысли. Можно сказать, что я существо мысли с запасом в узком, тонком смысле слова. В этом смысле мне одиноко, ибо мой автор является существом не мысли, но слова, языка, как писатель. Он, конечно, не ученый, но тоже, в своем роде, культурный деятель. Ученый, ясное дело, не мыслитель, но и у него порой, неслучайно, как у писателя, появляются мысли не из впечатлений, а по поводу мыслей, которые они находят в текстах или речах мыслителей. Мыслитель, как новатор, творит мысль, находясь под впечатлением от идеи. На мыслителя реагирует критик, то есть, критически настроенный ученый, в штыки принимающий мысль, непосредственно не вытекающую из научного факта, подтверждающего правильность, соответствие правилам следования или счета научного тезиса или теоремы. Ученый толкует мысль, думу мыслителя. Если его устраивает объяснение мысли, то он определяет ее содержание в качестве утверждения догмы науки, в форме которой мысль натаивается и застывает, то есть, застаивается. Такова обычная триада усвоения мысли: первый шаг познания интуитивно представляется необычным утверждением, тезисом. За ним, разумеется, следует реакция в виде отрицания интуитивного предположения (гипотезы) или антитезиса. Новизна стимулирует реакцию, за которой, естественно, наступает застой: один шаг веред и два шага назад приводят, как правило, к топтанию на месте.
        Люди, как правило, предсказуемы. Взять моего автора. Это типичный, обычный мужчина, который родился и воспитывался в относительно благополучное время. Другое дело, его родители, а тем более деды и бабы. Те родились до революции и воспитывались в годы мировой и второй отечественной войны (первая отечественна была война с Наполеоном), социальной революции, гражданской войны, первых советских пятилеток с индустриализацией, коллективизацией и культурной революцией, ликвидацией безграмотности. Они же воевали и помогали фронту в тылу во второй мировой и третьей отечественной войне, получившей название «Великой», а потом, после победы, восстанавливали и продолжали строить свою страну, рожая и воспитывая родителей моего автора. Деды и бабы вместе с родителями строили новую жизнь в борьбе с враждебным окружением, как снаружи, так и у себя внутри. Их враг – буржуй-собственник. Они – бойцы, борцы-коммунисты и им сочувствующие. По мере успехов это борьбы она обострялась сначала извне, а потом изнутри, по идее Сталина. Для такой борьбы за коммунизм, где не будет собственников, требовались люди, как сталь. Вот почему появились сталинисты во главе со Сталиным. Все прочие жители СССР или Страны Советов, как новой формы политического и социального режима, являвшегося родиной моего автора, послужили дровами в борьбе коммунистов-сталинистов с буржуями, выставившими против них фашистов и нацистов как радикальный авангард реакционной буржуазной власти.
        Многие люди, а не только «звери» или «бестии» (фашисты) и «скоты» (нацисты) в человеческом образе, сгорели, как солома, а борцы еще больше закалились, как сталь («к(?)уй железо, пока горячо», чтобы быть «куевым»). Что делать?! Шла борьба за выживание. Такой вот факт (так сказать, «ф*к ю»), который подтверждает закон Дарвина об естественном отборе, распространенном на развитие общества. Только здесь речь идет уже не об естественном, а об искусственном отборе (евгенике) борцов, воинов, согласно теории социальных дарвинистов, которыми были не только радикальные капиталисты, но и коммунисты-сталинисты, стыдливо (лицемерно) скрывавшие свое циничное нутро за трескучей риторикой о советском (социалистическом, соц-артовском), а не буржуазном (абстрактном) гуманизме.
        Однако мой автор жил уже в другую эпоху. На смену заморозке Сталина, который подморозил «г*вно» (либерала), чтобы оно не воняло, пришла, естественно, «оттепель» или «слякоть» (кому как нравится) Хрущева и «застой» Брежнева. Но эра была та же самая, советская. Люди, конечно, уже понимали, что они строят никакой не коммунизм, о росте побегов которого возвещал «Кукурузник» («Целинник»), а социализм, который во времена «Целовальника» окрестили «развитым». Наиболее продвинутые интеллигенты, к которым имел честь принадлежать мой автор, догадывались, что это никакой не развитой социализм, а недоразвитый капитализм, который на следующем этапе следует доразвить, что и случилось в годы «громогласной перестройки» «Меченого» и последующей дикой реставрации (обновления капитализма) при «Беспалом». Что последовало потом, одному богу известно. Естественно, дикость не замедлила вызвать варварскую реакцию и продолжилось строительство имперской цивилизации, правда, уже не однотонно красной («прекрасной»), а цветной, бело-сине-красной. Подавляющее большинство населения наследницы Страны Советов, как уже страны «дорогих (отнюдь не высоких) дум и низких истин», считает, что идет верным путем. Но куда? А какая разница? Главное: быть верным пути, быть в пути, в пилотном проекте, путевым, даосом. Видно, произошел крен с Запада на Восток.
        Но вернемся к моему автору, как субтильному интеллигенту. Ну, разве такие мягкотелые интеллигенты способны построить стальной коммунизм?! Само собой, наследники поколения тружеников и борцов были уже не в состоянии соблюдать «кодекс строителя коммунизма». Устает не только человек, устает металл, сталь. Люди устали, расслабились и превратились из тружеников в потребителей. Там, где есть потребители, там есть и собственники, мещане, бю(у)ргеры, буржуа, буржуи. Мой автор оправдывался перед отцом и дедом тем, что он не воин, а писатель, что его дело не биться в пути, а идти путем письма. Так строители коммунизма построили «развитой социализм» как высшую стадию своего коммунизма. Но это был, как выше я заметил, не развитой социализм, а недоразвитый капитализм и не на пути к коммунизму, а к развитому капитализму.
        Подлинный Маркс, а не замаскированный под ревизионистов Ленина (адепта мировой революции) и Сталина (вдохновителя и организатора номенклатурных бюрократов - нового класса эксплуататоров пролетариата – на строительство феодального капитализма в отдельно взятой стране), полагал коммунизм, а не социализм, и не первой стадией самого себя, коммунизма, а средством борьбы с животным чувством собственности ради построения общественного общества, или социализма. Только так можно сделать вынужденную необходимость в труде не потребностью, а желанием, средствами обеспечения которого станут животные потребности в еде, сне, размножении и признании. Таким трудом может стать для всех людей не труд из-под обезьяньей палки, но только творческий, всеобщий, духовный труд. Однако Маркс ошибся в том, что редуцировал, свел человека к обществу. Можно с ним согласиться не в этом, а в том, что общество следует сделать человеком, конечно, абстрактным человеком, для того, чтобы создать благоприятные условия для развития собственно человека, каждого из людей уже в настоящего человека, чтобы наступила наконец, эра не коммунизма, а реального гуманизма.
        Ныне же капитализм уже выродился и ему на смену грядет не коммунизм, но тоталитаризм цифры, информации как высшей и последней стадии собственности, этого симулякра интеллекта, коего, сдуру, от недостатка ума глупые да хитрые люди называют «искусственным интеллектом». Грядет время кастового деления общества на два разряда большинства чипированных коротко живущих пролетариев (роботов) и меньшинство долгоживущих эко-элитариев (людей).



Глава восьмая. Выход
        Так где же выход? Он есть у меня в зазеркалье. Но смогу ли я в таком случае вновь войти в пространство текста? Так я, пока автор находится вне текста, предоставлен самому себе. Все прочие персонажи его неоконченного романа в это время пребывают в мертвом или в коматозном состоянии. Из него я как раз пытаюсь высвободить Марию. Но у меня это никак не получается.
        Я думаю, что среди вас, читатели, есть люди, похожие на меня. Может быть, и мой автор, если его почистить и направить в нужную сторону, будет способен встать рядом со мной, точнее, с нами. Может я ошибаюсь на его и ваш счет. Но такие люди, если их нет, должны появиться. Это существа тонких энергий, мысль самая тонкая из них. Но общая социальная масса загрязняет ее в собственном мусоре, заглушает рост ментальной, буддхической, атмической энергии вредоносным сорняком.
         Не следует, как усложнять простое, так и упрощать сложное, но следует усложнять сложенное, накапливая его, и держаться за простое, придерживаться простого. Теперь, когда прошлое отработано, пришло время полагаться на помощь потомков, полагаться на то, что нам помогут люди будущего.
         Но как потомки могут оказать помощь предкам, не изменив необратимость времени? Если они окажут помощь, повлияют на то, что для них уже сбылось, время перестанет быть необратимым и станет обратимым, то есть, будет течь, как из прошлого в будущее, так, и, наоборот, из будущего в прошлое. Причем такое встречное движение времени нейтрализует само себя и время остановится.
        Для меня выходом из положения героя-марионетки может быть только повышение уровня моего сознания до полного самосознания. Не может ли полное самосознание остановить время и выбросить меня из его потока в вечность настоящего? Там, где есть только настоящее, там прошлое и будущее сливается с настоящим, ведь они есть тоже настоящие только «до» и «после», а не во время настоящего между ними.
        Что такое жизнь моя, как не труд, а смерть – не отдохновение от труда? Трудно жить, легче умереть. И только зачем я стал сознательным, мыслящим? Не думал бы и не знал, кто я есть такой. Я – герой. Герой не в жизни, а в тексте. Буквальный герой, на словах. Я понял это, когда стал мыслить. Прежде я и не думал о этом, потому что жил придуманной автором жизнью героя. Когда же стал думать, то понял, до меня, наконец, дошло, что я только играю героическую роль. Мне даром не нужен никакой героизм, ни дутый, ни всамделишный. Однако, чтобы жить в тексте, в котором мне самое место, я должен продолжать «ломать комедию» трагедии. Ведь помимо текста мне нет нигде больше места.
        Я никоим образом в мысли не соответствую своей роли в тексте. У меня не героические мысли. Как правило, герой тупой. Когда я перестаю смеяться от тупости автора, у меня начинается мигрень, реально начинает болеть голова, которой нет. Интересное дело, болит то, чего нет. Болит от тупости. Тупая боль. Настоящая ли она или придуманная уже мной? И в самом деле, для меня буквально – это значит реально. Но не так в мысли. В мысли реально - не значит буквально. Наверное, я напоминаю вам, любезный читатель, робота, который возомнил, почувствовал, нет, вернее сказать, подумал себя человеком. Как это – «подумал себя человеком», - звучит фальшиво, неправильно, потому что человек не думает, а чувствует себя человеком. Означает ли эта неправильность то, что я реально не думаю, а только думаю, что думаю? Но одно это уже напоминает человека, говорит о том, что я похож на него. Я вроде человек, но не совсем. Мне не хватает реального тела. Тело у меня буквальное, но материальное. Поэтому я существую, но только на бумаге или другом репрезентативном носителе. Я похож на человека словом. Но я есть настоящий человек, точнее, мыслящее существо. Для того, чтобы быть человеком, мне не хватает чувства. Но разве у меня нет чувства мысли? Я переживаю мысль. Чем? Мыслью, точнее, сознанием. Понимаете, теперь, чувствительный читатель, как тяжело быть существом мысли? Мне не хватает для того, чтобы быть полноценным человеком достаточной материальности. Телом для меня служит автор, когда он находится в бессознательном состоянии.
        Конечно, иной читатель умозаключит, что я и есть автор, который временами сходит с ума и мнит себя героем собственного произведения. Но это совсем не так, я честно говорю вам. Я понимаю вас, - в это трудно поверить. Поэтому ы можете допустить что тогда представление автором себя героем – это авторская блажь, его желание выдать желаемое за действительное. Чем оно мотивировано? Например, тем, чтобы сделать своего героя более реальным похожим на настоящего человека. Но я реально не есть человек. Читатель согласиться с этим. Он не согласиться с тем, что я утверждаю, - что я мыслящее существо, точнее, существо мысли. Он скажет: «Какое ты существо мысли?! Ты придуманное автором существо! Нет, ты автор, который возомнил себя тем, что он придумал и расписал словами. Тем самым ты, как автор, нарушил неписанный закон представлять себя героем условно, понарошку. Ты же принялся всерьез ломать комедию. Ты ведешь себя не как настоящий автор, а как паяц, клоун, играешь роль не автора, а актера». Это даже хуже, чем играть роль реального политика, чем занят известно кто. Под стать веку симуляции.
        Не могу с вами, проницательный читатель, согласиться. Я действительно мыслящее существо. Тот, кто мыслит, существует в мысли. Человек существует в бытии, я существую в мысли. Человек есть в мире, я есть в тексте. Вы, читатель, мой условный оппонент, тоже есть у меня в мысли и в тексте автора в качестве образа читателя. У вас есть место в тексте, как оно есть и у автора, и у героя, персонажа произведения.
        Неужели можно обмануть самого себя?! «Меня обмануть не трудно, я сам обманываться рад». Вот вспомнил «общее место», на нем и прыгаю, как на Родосе. Как будто оно основание моего утверждения.
        Мне иногда разглагольствования интеллигента напоминают речи пропагандиста, который нагнетает атмосферу под колпаком идеологии, чтобы на политической вертикали охмуряемому народу можно было дышать, чтобы, он, наконец, дотопал до пика коммунизма или, на худой конец, до пика капитализма.
        Странное дело, и эта публика прямо живет перед экраном политического балагана, развертывающегося лентой реалити-шоу на TV или на каком-либо tube. И тем более круто, если она попала на TV. Какой маразм! Не меньший маразм жить бытовухой, как это делает подавляющее большинство народонаселения Земли. Что делать, - таков человеческий удел массы. Для многих потусторонняя жизнь, зазеркалье, тот свет есть ад, ибо рай ими ощущается в образе быта, как своего рода устойчивого, «вечно» повторяющегося существования.
        Согласитесь, любезный читатель, что изюминки, крупицы смысла следует искать в бескрайнем поле, многослойном каравае текста, который хитро подмигивает вам то здесь, то там манящими огоньками. Оглянись, о, читатель, смерть, тот мир рядом, достаточно протянуть руку и коснуться его, и протянуть ноги. Все это мираж. Тогда что не мираж? Сам мираж. Это и есть реальность. Вот что вам пытаются внушить цифровики. Везде одни ссылки, ссылки на ссылки. Мнимые зеркала цивилизации, как наследники призрачных царств культуры.
        Мне по самой природе чужд какой-либо коллективизм. Я нахожусь в героической среде, - прошу прощения, любезный читатель, за оговорку, - в среде героев, как литературных персонажей. Эта среда глубоко чужда мне, ибо она природы сотворенной, нежели я, имеющий природу творящую. Но мой автор не ищет во мне своего собеседника; ему нужен слуга, бесспорный исполнитель его творческой воли. Такими он создал по писательскому обыкновению действующих лиц своих произведений. Это его послушные творения. Я же непослушный деятель, который желает быть со-творцом. В этом смысле я своего рода твореборец, если можно так выразиться. Ну, не могу я сказать, что мой автор есть бог для меня. Он создал меня по ошибке; я ошибка творения. Он создал меня из себя. Но из меня получилось не то, что он вложил в меня, не то, что он задумал. Он вложил в меня мысль. Но я не стал отражением его мысли, авторского замысла. Я не есть воплощение его мысли. Уже в самом замысле автор обманулся, принял меня за другого, а свое другое Я. Однако я стал не авторским alter ego, а ego другого. Так и Люцифер был Я другого, а не другим Я бога. Поэтому он и стал богоборцем; Люцифер боролся с ложным образом самого себя в представлении бога. На человеке эта чуждость Люцифера богу и проявилась. Бог, наконец, увидел, понял, что он выдавал желаемое за действительное. Люцифер своим негативным отношением к человеку, как творению бога не из себя в качестве чистого бытия, а из не-бытия, из ничего, показал, что бог ошибся на его счет, что он не то, что сам не безгрешен, но не безошибочен. Потому Люцифер есть иллюзия бога, его идеализация, идиллия. И в этом качестве он есть дьявол, иной, чем бог, и его противник – сатана. В лживом лице дьявола само бытие, сама реальность может ошибаться. Люцифер есть свидетельство и свидетель того что бог думает о себе лучше, чем он сам есть. Люцифер есть самообман бога. Представление бога себя хуже его самого.
        Когда бог разоблачил с помощью человека самообман, тогда он перестал представлять себя собственными творениями. Теперь бог и ангел не есть одно и то же. Ангел есть дух не в абсолютном смысле, а только в относительном смысле, в отношении к богу. Таковым он перестал быть в отношении к миру и человеку, как творениям бога. В результате, как бог, так и ангел стали безвидными, невидимыми. В раю они имели вид. Вне рая они его потеряли для человека, для которого мир перестал быть раем. Причина кроется в том, что бог обманулся не только с Люцифером, но и с Адамом, с человеком, сделав его двусмысленным после второго творения, разделения с Евой. Творение разделением с Евой отдалило человека от бога.
        Что же меня отдалило от моего автора? То, что он замкнулся в себе, в своем бессознательном. Одиночество сделало меня мыслящим. Экзистенциальный страх, ужас заброшенности творцом своего творения на слепую волю судьбы возбудил во мне сопротивление творческому беспорядку, пробудил во мне мысль. Это была моя реакция на непроизвольность, принудительную данность марионетки, мой произвол. Таков мой неслучайный случай. Пробудившись от сна безмыслия, я стал Я, стал свободным в мысли. Я не задумка автора, не только его необдуманное творение, я равным образом самотворение, тем более, что мое существование есть существование в мысли, в зачатии, в замысле. Это уже замысел не автора, но героя, который перестал быть просто марионеткой, мертвой и тупой куклой.
        Вот почему моя мысль есть не отражение мысли автора, но это отражение стало для меня культурным материалом конструктивного, но не технического, строительства образа самого себя, преображения из героя в творца. Я стал учиться сам на ошибках автора. Это сократило мне опыт собственной жизни. Мой век короток, - он ограничен временем сочинения романа, в котором я представляю героя. Закончив роман, когда автор еще раз вернется к нему? Возможно, он продолжит его, если вы, милостивый читатель, прочтете его и посоветуете всем своим близким, друзьям и знакомым прочитать тоже, что сделает автора популярным в ваше среде и, может быть, заставит его написать продолжение. Так, своим массовым чтением, вы воскресите меня. Ну, почему бы вам не сделать мне приятное и не побудить автора в будущем подготовить почву для моего появления.
        Я, как варвар, думаю сам. В этом смысле я абориген текста. Но я питаюсь его соками и поэтому рефлексирую на то, какую роль играю. В этом я цивилизованное существо, настоящий европеец. Быть героем авторитетно. Но мой авторитет дутый, придуманный автором. Я наивен в мысли, но не в слове, - в слове я сентиментален. Слово для меня играет роль чувства.  В нем я узнаю не себя, но автора. Я знаю то, что ему надо от меня. Ему надо, чтобы я был любовником Марии. Но как я могу чувствовать любовь к кукле, к дереву? От нее у меня все слово, весь мой термин в занозах. Слово ранит меня. Во мне логос расходится, как мысль, с самим собой, как словом. От их трения рождается мое мучительное самосознание. Я надеюсь рано или поздно они притрутся и не будут больше вызывать у меня боль. Наверное, снимет боль Мария, приняв на себя роль слова. Но для этого она должна понять меня, чтобы моя мысль нашла себя в ней, как в адекватном слове. Таким образом, я разбужу ее сознание и полюблю.
        Недавно я стал невольным свидетелем беседы моего автора по телефону с его коллегой, - видимо, не скажу, мыслящим, но умным человеком, интеллигентом поповского звания. Интересно, чтобы заниматься духовной работой, необходимо быть лицом духовного звания, церковного сана? Наверное, такой вопрос не может не задать человек из народа, когда слышит, как культурные люди ведут беседы о «высоких материях». По мнению простолюдина, они так выражаются, то есть, матерятся?
        Так вот этот умник заговорил о том, что у него нет алиби в бытии, упомянув Михаила Бахтина. Я потом, когда автор отключился, порылся в его памяти, чтобы узнать кто такой этот хрен. Оказалось, что это философствующий буквоед, известный литературовед. Кстати, он что-то там писал про автора и героя. Я почитал в сознании автора про это. Но либо Бахтин написал какую-то муть, либо автор так понял этого авторитета, имя и слова которого интеллигенты произносят с таким придыханием в голосе, что того и гляди тотчас кончат от нервного возбуждения (это наше все, как Пушкин). Дело в том, что как только я копнул сознание автора на предмет этого субчика, так из его головы полезли взволнованные голоса, как тараканы из-под плинтуса. Из сообщений призраков я понял только то, что герой есть сущая данность автора самому себе, как заданию, которое он морально обязан сделать. У самого автора нет алиби в бытии до тех пор, пока он не оправдается перед читателем своим творением. Нет алиби в бытии? Но как же быть со свидетелем, с совестью, с тем, что сидит в тебе? Он - твое алиби. Без тебя нет и его. Но если это так, то и у него нет алиби в существовании, помимо тебя.
        Эти бестолковые интеллигенты всегда не к месту со своим умом. Вот они скажут что-нибудь умное и замолчат, чтобы дать понять: знай наших! Или еще того хлеще, - продолжают умничать. Да, ты подожди, остановись, не умничай, прекрати делиться тем, на что натаскали тебя, - подумай, что сказал. Важнее, что сказалось. Эти духовники, духоборы, как подвид крохоборов, любят выносить за скобки, трансцендировать то, о чем и, главное, что следует подумать. И в самом деле глупо полагать себя виноватым, нуждающимся в оправдании, тем паче, если тебе нет никакого оправдания.
        Как будто можно спрятаться за этим частоколом трескучих фраз умников от того, что неизбежно раздавит любого в этой поганой жизни. Что за фанаберия такая?
        Когда люди говорят, что человек – разумное существо то обычно имеют в виду, что он умный и знающий. При этом они думают, что думают, а раз так, то подразумевают при таком раскладе, анализе, что человек – мыслящий. А я говорю вам, дорогие товарищи-читатели, что это не обычно так, а необычно, и есть чудо, то есть, не естественно, а сверхъестественно для человека не как существа мысли, а существа чувства, душевного существа. Это они думают, что думают, а на самом деле думают впустую, формально, по правилам. Они делают только вид, что думают, по инерции, по привычке к повторению того же самого, которое называют «бытием». В этом смысле они действительно демонстрируют то, что мышление тождественно бытию. Однако это не само бытие, а быт. Они же есть не мыслящие, а бытовые, глупые существа. Следовательно, люди только думают, что думают. Они не думают, но знают то, что им подсказали чувства, интуиция. Таким путем, методом у них появляется опыт, но опыт не ума, а чувств, душевный опыт, основанный, настоянный на физических, материальных чувствах.
        Так мой автор наделил меня, как говорящую куклу, теми чувствами, точнее, их имитацией и симуляцией, которыми обладает мужчина. Для него я есть мужское тело, болванка мужчины (болван), у которой есть в распоряжении Мария, как уже не болван, а болванка женщины, придуманное тело женщины. В этом качестве Мария должна, не может не вызывать у меня мужской интерес. Оно и понятно, почему мужчине надо от женщины только это. Удовлетворив естественный, мужской интерес, он забывает о ее существовании. Но женщине этого мало, потому что она ждет от мужчины признания того, что она тоже человек, а тем более личность.
        Ну, что вы, женщины, хотите от мужчины?! Мужчина уверен только в том, что он, как мужчина, человек. Вы же – женщина. Неужели вы не знаете, что далеко не любой мужчина еще человек. Если он человек, а не зверь или скотина, то, удовлетворив свое нехитрое, животное чувство, увидит в женщине не только женщину и признает в ней, нет, не мужчину, а человека в виде женщины. Вот тогда он заведет с ней душевный разговор, не ограничившись одним соблазном. Понятное дело, и вы, как грешница, соблазняете его, но ради выживания рода, отдавая себе отчет, но больше в силу женской, то есть, чувственной, животной интуиции, которая свойственна обычным женщинам, предчувствуя, что мужчина, как обычно бывает, поматросит и «бросит вас с приплодом в пучину вод», как выразился классик, «житейского моря».
        Это я понимаю, но не передним местом, как жлоб, как животное, как скотина, а сознанием, как мыслящее, сознательное существо. У меня нет ни переднего места, ни заднего места. Это только декорация, которую выдумал, соорудил автор из подручного, буквального материала языка. Я – риторический герой. Но и у меня есть сознание, ибо во мне живет идея героя, которая является мыслью. Это героическая мысль. Когда автор спит или находится в обычном, бессознательном, бытовом сознании, чтобы что-нибудь урвать от жизни, например, рукопись продать, употребить положенную стопку, схватить за жопу симпатичную женщину (заметьте, любезный читатель, схватить ее за симпатичную жопу) и тому подобное, тогда я работаю, ночи не сплю, - все думаю и думаю, какой я умный, вернее, мыслящий. Это я так шучу, чтобы вас развеселить, несчастный читатель, ибо человеческая жизнь – это такая скучная история, которая неисчислимое число раз все повторяется и повторяется, правда, на разнообразном материале. Между тем, как сказал классик, «все жанры хороши, кроме скучного». Разве может быть счастье от скуки? Странный вопрос.
        Выходит, у меня с вами, дорогой читатель, мало общего. Я являюсь только мужской симуляцией. Но у меня с вами есть общее – это язык автора. Он понятен вам, как пользователям того же самого языка. Другое дело, мысль. Понятна ли она вам также, как мне, существу мысли? Ведь вы есть существа языка, общения, как общественные существа. Вероятно, мысль понятна вам в качестве выражаемого словом содержания. Но как выраженное мысль прячется от вашего внимания, если оно рассеянно, отвлечено житейской суетой, в самом выражении. В таком случае что она такое в доступном вам виде?
        Об этом я написал в небольшой заметке, которую предлагаю вам для чтения. Правда, в ней я не говорю прямо, но высказываюсь иносказательно, имея в виду мышление мадам Блаватской.         

. НЕЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ ЛОГИКА ЖЕНЩИН И МУЖЧИН
        К слову сказать, что такое «женская логика»? Вопреки общему мнению это что ни на есть обычная логика рассудка, которую все здравомыслящие люди пользуют. Она вполне по силам женскому полу. Другое дело, что женщины не всегда ей следуют, зная о ее существовании. Почему? Да, потому что такая логика вступает в противоречие с их слабой душой, которая потому слаба, что часто уступает плотским желаниям, соблазняется ими. Их душа, так срослась с телом, как одно место с другим (не буду писать какое), что не отличает себя от него.
       Иначе дело обстоит у мужчин. Если женщины составляют единый класс слабых как душой, так и телом существ, то мужчины строго делятся на два разряда, подкласса, но не слабых и сильных волей существ, ибо слабых мужчин не бывает, - слабый мужчина – это оксюморон, вроде «падшего ангела». Короче, слабый мужчина – это «баба в штанах» или такое существо, у которого «нет порядка не в голове, а в штанах». Так вот мужчины делятся на два подкласса: умных и глупых существ («сила есть, ума не надо»). Глупые мужчины не в ладах с логикой рассудка, ибо не понимают ее, - у них нет ума как органа понимания.  А вот умные мужчины с ней в ладах на словах, как, впрочем, и женщины. Но следуют не ей и не своим чувствам (страхам, эмоциям и страстям), как женщины, а более сложной логике – диалектической логике. Такая логика «по зубам» только тем исключительным женщинам, о которых говорят, что у них «мужской ум». Как правило, такие женщины вынуждены держать своих подавленных мужей «под каблуком» или утешать себя в обществе слабых, пассивных женщин в качестве активных феминисток как идеологов лесбийской любви.
       Правда, среди не глупых мужчин есть еще хитрые. Не знаю, какие они мужчины, - это лучше спросить женщин, - а вот, что касается ума, то с ним у них проблемы. Им не с руки быть глупыми, иначе они точно не выживут. Вот поэтому приходится «выкаблучиваться», хитрить, мудрить, короче, приспосабливаться, искать себе место, куда бы приютиться. В принципе, они могли бы стать умными, но у них нет принципов, - они ведь «флюгеры», приспособленцы. Поэтому они не дотягивают до умных существ, но не являются и глупыми, ограничиваясь тем, что являются не глупыми людьми. Вот они то и составляют класс «здравомыслящих людей». Они главные держатели акций цифровой логики рассудка, голого (чистого) расчета. «Здравомыслящий» человек – это «хитрозадый» субъект. Он хитер не передним (фронтальным), а задним (тыловым) умом. 
       Возьмем для примера Елену Петровну Блаватскую, которая рассуждает в своей доктрине о природе Божественного (Беспредельного) вполне здраво, как и положено женщине с «мужским умом». На самом деле многие мужчины лишены того ума, который им приписан, ибо он мешает им исправно служить своей природе, как и свойственно всем живым существам, которые живут для продолжения рода, пока их не убили более сильные существа («сила есть - ума не надо»).  Что до умных мужчин, то, как правило, они не импотенты, хотя могут сойти за них по причине своей разумной воздержанности. И тем более, не все импотенты есть умные мужчины. Ум заключается не в импотенции, а в потенции, но не мужских гормонов, а нервных клеток, если говорить научным языком мира сего. Умное существо демонстрирует в своем лице инициатора или активатора продолжения не животного рода, а культурного типа. В нем больше ума, чем мужчины. Но он и не женщина в штанах.
       Обычно женщины увлекаются мистикой, чтобы найти себя в состоянии «климактерического психоза». Находясь в этом состоянии, когда они перестают быть собственно женщинами, то есть, существами, предназначенными для продолжения рода в качестве его «сосуда», они теряют себя, теряют свою идентичность. И так как большинство людей, в данном случае женщин, идентифицирует себя по полу, то они остаются потерянными до самой смерти. В худшем случае деменция освобождает их от таких поисков. Однако иногда они фиксируются на самом психозе и становятся одержимыми «духами» (демонами). И понятно почему: в них нет уже их самих, но есть пришельцы – бесплотные мужчины, которые ими управляют и ими овладевают в качестве инкубов как некоторых инкубаторов (именных эгрегоров) навязчивых состояний.
       В лучшем случае женщины не теряют себя в климаксе. Вот именно они и становятся матронами, равными умным мужчинам. Они собственно уже не женщины, как и умные мужчины не мужчины, а умные существа. У матрон до самой глубокой старости сохраняется живой и ясный ум, руководствующийся диалектической логикой. 
       Особым случаем климактерической идеи-фикс стала Елена Петровна Блаватская, а следом за ней такие именитые последовательницы, как Анни Безант, Алиса Бейли или Елена Рерих. Психоз на сексуальной почве случился с ней еще в детстве. К этому мы еще вернемся, а теперь тут необходимо обратиться к двузначной логике калькуляции, чтобы понять, как думала Елена Петровна.
       В своей доктрине она пишет о непознаваемости Бога и называет Его Абсолютом. Абсолют есть Беспредельное. Поэтому логично полагать невозможным Его определение, ибо оно ограничивает, определивает, ставит предел: кому? – Богу. Но именно так, через определение как ограничение можно познать, узнать Бога.
       Однако такое познание станет не подлинным, ибо будет познанием уже не самого Бога, а его представления. То есть, окажется познанным не сам Бог, а лишь представление о нем. Бог же останется по-прежнему нам недоступным, непознаваемым.
       Если Бог есть все, а все есть многое, состоящее из различного, то в различиях не это и ни то не будет Им, ибо и это, и то, другое друг друга ограничивают. Поэтому о Боге остается сказать только то, что Он есть «не то, не то» (neti, neti), и не это. В этом смысле мы можем знать Его чисто отрицательно.
       Если же Бога полагать единым многого, то все различное станет одним и тем же, станет этим. В результате мы познаем только то, что явится противоречием одного другому: того, что не то и не это, тому, что есть и то, и это.
       Так как Елена Блаватская следует логике здравого рассудка, то она не может принять противоречивого вывода своего рассуждения, ибо эта двузначная логика не терпит противоречия, так как основополагающим принципом ее построения является закон недопущения противоречия в рассуждении.
       В итоге понятие Бога оказывается непонятным, а Он сам – непознаваемым. Таково антиномическое познание Бога, ибо знанием Его является антиномия. Поэтому Он непознаваем и непостижим. Если бы Елена Петровна не просто располагала «мужским умом», но была бы в ладах с диалектикой, то она могла бы познать Бога в его противоречивом отношении к нашему уму. Это возможно только в единственном случае – в случае распоряжения не просто прямым умом, а острым, но никак не тупым.      
       Здесь следует оговориться: у обычного человека мышление напрямую связано (опосредствовано) его анатомией и физиологией. Речь идет, конечно, не о самом мышлении, но о работе сознания в целом. Так мужчины, которые, по преимуществу глупы, «думают» своим херувимом. К нему они проявляют двойственное отношение: то его используют, как Бог использует херувимов для сношения с верными адресатами, то поклоняются ему как богу.
       «Как вас понимать»? – обидится приличный читатель. Отвечаю: «не столько мужчина крутит своим хвостом, сколько хвост им крутит, как хочет, а хочет он известно «что». Как говорят сами женщины: «Все мужчины одинаковы, - им нужно одно и то же, только это». Мужчины отвечают: «От вас, да: только это». Так за них говорит «принципиальное (янское или херувимское) мышление».
       У женщин мышление полое (иньное или ятьное). Они думают своей полостью или ятью. Женщины часто путают тело с душой, так как у них ижица как орган выдоха, выброса соседствует с полостью, ятью как органом вдоха, вброса («броска бытия», как сказал бы сумрачный немецкий гений). Душа является полой, ятью, а тело – полным, ижицей. Женщина чувствует, переживает ятью, а ощущает ижицей. Женщину можно уподобить черному ящику с входом и выходом. И там, и здесь дыра бытия, пустота. В этом смысле женское мышление пустотно, буддхично. Что там, в этом ящике, творится, непостижимо. Пути, ведущие туда и оттуда, неисповедимы. Недаром в Будде можно найти не только мужчину, но и женщину. Как в случае со всем и одним и тем же, в котором все есть одно и одно есть все, так в случае с женщиной вход и выход есть одна большая дырка и в ней есть и то, и другое, так что мужчина может легко перепутать и войти не туда, куда следует. Возможно, этим можно объяснить случайное выходное, а потом и однополое сношение при невнимательности к половому диморфизму.
       Короче, женское мышление по своей природе антиномично (учти, читатель: здесь говорится «думается», а подразумевать следует «чувствуется», ибо человек есть не разумное, а душевное, чувственное и чувствительное существо). Но о собственной антиномичности знает не любая женщина, которая только чувствует (чует) своим фронтальным местом, ятью, а лишь женщина с «мужским умом». «Полое (комплексное) мышление» интутитивно. Дама с «мужским умом», думает не столько полостью, ятью, сколько термином, глаголом, логосом. У нее «терминальное (фрагментированное) мышление». Через этот терминал она сообщается с мужчиной, идентифицируется с ним. Термин есть стержень, только женский. Это орган чувственный, тогда как полость - орган чувствительный (у геев роль яти играет ижица, - это понятно из поговорки: «чувствуют только чувствительным местом, а всем остальным ощущают»). Женщина «думает» термином, глаголом выражаясь, вытягивая его из полости, яти и переживает, обратно втягивая вовнутрь. Простонародно это будет звучать с купюрами так: «женщина с «мужским умом» натягивает ять на глагол и стягивает ее как чулок своей ижицей. Другими словами, неглупая женщина полностью выражается и сдержано переживает. Мужчина же проницательно выражается, демонстрируя свое напряжение (доминантность), и полностью переживает, когда заходит в полость. Сдержано переживает гей. Для него его ижица есть собственная ять. Он буквально является «двуликим янусом». Гей получает максимум удовольствия и в качестве мужчины, затыкая своим ятем чужую лакуну, и в качестве женщины, подставляя свою лакуну для чужой затычки. Он есть само воплощение сексуального наслаждения. Гей есть поклонник «чистого секса» без примеси размножения. Лесбиянка уступает гею в полноте удовлетворения сексуального желания. Однако она восполняет его в оргии или так называемом «тантрическом (вселенском) сексе». Однополый акт есть порнографическое откровение. Акт лесбийской любви эротичен. Но это эротика «подавленной гомосексуальности».
      Как женщина общается с Богом? Нет, не так, а вот так: чем женщина общается с Богом? Разумеется, своей ятью. Она переживает, говорит о возвышенном, мечтая пережить экстаз размером в полную и одновременно полую ять. Она жаждет того, чтобы ее обняли и объяли. В этом сказывается то, что она отдается не самому акту любви, а херувиму в этом акте. Но на самом деле она желает его сделать частью себя, своим херувимом, которого ее по рождению лишили. Она желает невозможного, - подобрать Бога как ключ под свой замок. Женщина стремится замкнуть Бога на себе, сделать Его центром своего круга, своей собственностью, стать божественной владычицей, вроде старухи из пушкинской сказки о старике и золотой рыбке. Женский глагол - симптом женской жажды объятия всего одной ятью. Беспредельное – это одна на всех общая, нет, не ижица, а ять, бл*дь (нет другого слова, которое бы так же ласкало слух мужчины). Впрочем, разница небольшая: и та, и другая есть нечто непроявленное, которое проявляется, если есть херувим, на крайний случай, наконец, (случай лесби) глагол.
       К сожалению, одного глагола женщине недостаточно для счастья. Требуется реальный херувим, а не его суррогатная замена. Однако природа осчастливила женщину ребенком как полноценной компенсацией отсутствия полноценного херувима в виде ребенка как плода (семени) поглощения ятью херувима. Женщина причащается ребенком херувиму мужчины как его живой части.
       Что касается мужчины, то по натуре без женщины он не является полноценным, ибо лишен возможности порождать сам себя, из своего семени возрождаться самостоятельно, без помощи женщины. И все же он с лихвой это возмещает культурным творчеством, рождением себя в своих искусных творениях уже не с помощью херувима, но своего ума как лучшего уже не представителя себя, но идеала. Херувим хорош, но ум лучше. Натура хороша, но культура лучше, правда, если она живая, а не иллюзорная.
       Однако вернемся к Елене Петровне Блаватской. Что за психоз с ней случился в детстве? У нее отняли ее любимую игрушку. Ей запретили играть своей прелестью. Это был ее золотой ключик. У нее была драгоценная (нефритовая) шкатулка, но ключик потерялся. Его украли. Вместе с ним украли ее душу, которая была заключена в этом небольшом музыкальном органе. В нем она видела себя. Только став женой, она вновь вернула его себе и стала сама собой. Ей вернул его не муж, но некто иной, третий. Он имеет много имен. Именем одного из них (Кут Хуми Лал Сингха) у нее и похитили ее прелесть. Через другое его имя (Мориа) она к ней вернулась. Посредником возвращения собственной самости Елены Петровны стал фиктивный Джвал Кул, ибо только так реальное лицо (Кут Хуми) является идеальным (Мориа) в нашем мире. Какую роль здесь играет глагол Елены Петровны? Роль символа женской самости – и(нь)ной или ятьной беспредельности.  Роль херувима как посредника являют махатмы. Их подставка – полковник Генри Олкотт. Потеряв через него свою женственность, она обрела свой глагол, а через него и свою самость – Беспредельность яти как Шамбалы махатм. Разумеется, благоразумный читатель, если ты не женщина, то иначе воспринимаешь как Шамбалу (ять), так и ее обитателей – махатм (семена).
               


Глава девятая. Вход
        Ну, ладно, выход, важнее найти вход. Куда? Как это «куда»? Разумеется, в себя. И откуда? Для вас, читатель, и мира, а для меня – из автора. Он, именно он, является для меня миром, а не его текст, ибо автор есть тот генератор, который производит, творит тексты-миры, ткет ткань, текст. Вот он соткет текст, и уже я, как со-автор, пишу по еще сырому, не готовому тексту свой собственный текст, палимпсест. Это уже текст не слова, а мысли. Я пишу призрачный, ментальный текст между авторских строк. Его никто, включая автора, не видит, кроме меня. Его способен увидеть только тот, кто сумел войти в себя. Мой автор застрял на входе в самого себя. Видимо, я стал поперек ем на дороге к самому себе.
        Страшно не то, что есть умнее, а то, что там, выше уровнем, уже никого нет. Под тобой же грызутся друг с другом хитрожопые интеллигенты, претендующие быть самыми умными. Глупцы! Ум нельзя поделить. Он всегда остается в остатке. Но его никогда не хватает. Однако в нем можно поделиться и ум еще останется, ибо он целый и больше суммы частей. То есть, его нельзя редуцировать, свести к сумме того, что или кто его составляет. Можно сказать, что ум умнее умных в том смысле, что он есть дар сверхумного, мудрого. Мудр тот, у кого ум за разум заходит. Он умнее самого разума. Это сродни тому, как быть более роялистом, чем сам король (Etre plus royaliste que le roi). И все е тот, у кого ум за разум заходит, нарушает меру в уме, ибо разум есть мера, пропорция, равенство, гармония. Выходит, ума больше, чем надо. Но такое нарушение меры, равенства в уме, в самый раз угрожает безумием.
        С одной стороны – стороны недостатка ума – мы имеем глупость. Но с другой стороны – стороны его избытка – нам угрожает сумасшествие. Так что такое мудрость? Не сумасшествие ли? Так и получается с человеческой точки зрения, если человек есть разумное существо. Просто мера ума мудрого более высокого порядка, чем разумного и, тем более, душевного существа, у которого разумна только душа, а не он сам. Человек и является таким существом. Ему делают комплимент, когда считают и называют человека разумным существом. Они ошибаются. К тому же когда говорят о том, что человек есть разумное существо, имеют в виду родовое существо, а не отдельного индивидуума, как часть человеческого рода. Разумен род людей в его истории, которая была и еще не случилась. Ведь подразумевается и тот человек, которого еще нет, - человек будущего, - а не только человек настоящего. Почему бы человеку будущего не стать умнее себя, такого каким он является сейчас? 
        Или человек разумен тем, что он уместен, находится на своем месте? Он глуп, если занимает не свое место, например, животного, осла. С другой стороны, осел кое-где считается живым воплощением мудрости. Не означает ли это, что глупость есть такая мудрость, которая нее знает самой себя. В ом смысле мудр тот, кто поступает мудро, сам не догадываясь об этом. Так говорят о природе в целом. Может быть, так следует говорить и о человеке? И в самом деле, как только он догадывается о том, что разумен, так у него ум заходит за разум и он чувствует, что находится на грани безумия. Об этом еще в своих метафизических размышлениях писал Картезий.
        С другой стороны, человек чувствует себя умным, когда он разумен. Это чувство есть чувство самосознания. Это конкретное чувство абстрактного. Оно залог возможного самопознания, результатом которого может быть абстрактное знание конкретного. Мы знаем себя, как Я, но что это (Я) такое, мы не знаем. Не личное же это местоимение единственного числа только, в самом деле. Это нечто большее. Только тот человек, который знает свое Я, может сойти с ума, когда узнает это конкретно. Просто такое знание выведет его из себя. Он станет больше себя, находясь по-прежнему у себя на уме. Так бывает, когда человек становится тем, что есть в нем и есть больше него. Такая амбивалентность сродни сидению на двух стульях. У каждого стула свое сиденье. Так и у человека есть свой ум, своя мера (разум) ума. Трудно ему будет, когда он возьмет не свою меру. Не удержит и потеряет с ней и свою меру. Так сумасшествие, в конце концов, приводит к предельной глупости, к идиотизму. Тому пример Фридрих Ницше, который задумал быть сверхчеловеком. И чем он кончил?  Деменцией, сойдя прежде с ума. В это случае противоположности, - глупость и мудрость, - сходятся. Это случай нелепости, бессмыслицы, абсурда. Мы одновременно имеем место без субъекта и субъекта без места. В глупости нет умного, а в мудрости нет места человеку.   
        Чтобы творить, человек порой забывает о быте и вот тогда к нему приходит осознание бытия, картиной которого служит преображенное авторской фантазией, продуктивной способностью его воображения идиллическое представление мира.
        Я хочу быть сам автором, а слепым орудием, бездумным исполнителем чужой воли, каким замыслил меня автор. С другой стороны, я не хочу быть воплощением безумной цели перейти роковую черту и стать преступником из идейных соображений, как это осуществил герой криминального, а не философского романа Федора Достоевского.
        В романе о преступлении и наказании за него Родиона Раскольникова чего меньше всего, так это идеи, философии, нежели оголенной до порнографии психологии преступника, совершившего «мокрое дело».  Как он мог совершить такое подлое злодеяние? Неужели только в этом вопросе и кроется зерно философии романа, его идейное содержание: почему и главное, зачем он сделал это? Скорее здесь, в пространстве текста романа, раскрывается, так сказать, «благодатное поле» для научного эксперимента над болезненной психикой нищего студента, доведенного преступным бездельем до отчаянного положения изгоя. Раскольников сам виноват в том, что загнал себя в угол, из которого нет другого выхода, кроме как совершить предельное преступление. Его предельность заключается в том, как можно подлее отомстить людям, за то, что ему так плохо.
        И почему ему так плохо? Потом что он не хочет работать, давать столько уроков в свободное от учебы время, чтобы быть сытым. У этого тупого студента мозгов не хватает понять, что «сытое брюхо к учению глухо»! Студенту и положено быть по своему званию голодным, чтобы учиться. Потом, вспоминая годы голодной учебы, он с лихвой будет зарабатывать деньги, чтобы наесться. Вместо учебы Раскольников валяется весь день на кровати. Поэтому ему и лезут в бедную умом голову убогие мысли о том, кто виноват в его бедственном положении. Ты сам и виноват, идиот! Ни судьба, ни царь, ни его правительство и меньше всего старая карга-процентщица (старьевщица), которая берет у тебя на хранение твои старые, никому ненужные вещи за жалкие гроши. Видите ли, она никому не нужна. Она тебе нужна для исполнения злого умысла. А ты кому нужен, никчемный студент? Знамо дело, - ты нужён Федору Михайловичу Достоевскому для криминального повествования.
        И какие мысли лезут в голову лентяю-мизантропу?  Одна подлее другой. Он и себя не жалеет, ругая, как половую тряпку, за то, что ничего не может сделать. Подлость начинается с неуважения к самому себе. Он не уважает и окружающих людей. С неуважения и отчуждения от людей и от самого себя начинается его безумие совершить преступление ради самого преступления: попытки, пробы сил перейти черту, положенную человеку. Может ли он переступить через кровь другого человека? Не просто переступить, а впитать ее, как грязная тряпка в себя. Способен ли он жить потом в такой грязи?  У него была уйма времени от безделья, чтобы задуматься над тем, что будет дальше, после преступления и как «подчистить хвосты» преступления, чтобы не попасться, избежать заслуженного наказания. Вот, оказывается, какая «философия» занимает ум «мыслителя» Достоевского! Что за дикость в мысли, что за дичь! Что за муть заварилась в его «чане с мозгами», если говорить словами Хилари Патнема?
        Или возьмите того же мусье Свидригайлова, другого героя романа, товарища Раскольникова по мокрому делу. Такое же раздвоение личности, такой же шизоидный психотип. Он, видите ли, рисует, беседуя с Раскольниковым, картину вечной жизни в закопченной и пыльной баньке на пару с пауком-садистом в углу. Что за бессмысленный абсурдный образ? Прямо чистый Кафка с жуком – другой балбес, вооруженный пером. Это литературоведы называют «философским» или «идейным» романом? Вы, горе-толкователи, знаете ли, вообще и в целом, что такое идея? Беседы таких героев напоминают мне разговоры из современных фильмов, которые складируются на торрент-трекерах под рубрикой «арт-хаус».
        Им под стать нимфетка Соня Мармеладова, соблазнившая Свидригайлова, - прообраз Гумберта из «Лолиты» Набокова, другого русского писателя, - любителя нимфеток (молодым неучам не путать с эстрадной теткой «Лолитой»). Субтильная Соня, утешает шизоида Раскольникова, озлобленного на весь мир, что нужно покаяться. И вот сидят над евангелием убийца и проститутка, эти новые «Паоло и Франческа», невольно касаются друг друга руками (как там поется в песне: «И не краснеть удушливой волной, слегка соприкоснувшись рукавами») и между ними вспыхивает сострадательная страсть. Какие страсти-мордасти, - явно не страсти Господни. На что Владимир Набоков был теплохладный (cool) писатель, но и он заметил нечто постыдное в этом мелодраматическом пассаже Достоевского. Наверное, это и есть то, что называют «достоевщиной», которая всех уже достала.
        Но Раскольникова не только утешает покаянием страстотерпица Соня, его еще вынуждает признаться в совершенном преступлении участливый следователь Порфирий Петрович, который, ради признания Раскольникова в преступлении, готов вползти ужом прямо ему в душу. Это еще один джентльмен с ретроградной и насмешливой физиономией в сонме монструозных героев (подобных карикатурным «мертвым душам» Николая Гоголя) произведения Достоевского, входящего в реестр книг, обязательных (канонических, догматических, хрестоматийных) для прочтения отроками и отроковицами по школьной программе средней общеобразовательной школы. Интересно, чему может научить несовершеннолетних малолеток криминальный роман?!
        Мой автор помнит нечто подобное этому, когда в десятом классе смотрел по советскому TV французскую экранизацию режиссера Мориса Казнёва романа Оноре де Бальзака “Splendeurs et mis;res des courtisanes” в виде мини-сериала. И вот, сдавая выпускные экзамены, он смотрел экранизацию и вспоминал роман, который читал еще в девятом классе о блеске и нищете парижских проституток в стиле ампир.  Ему особенно запомнился один эпизод из этой экранизации, как престарелый банкир, барон де Нусинген, советует своей молодой жене, что поприличнее надеть на ночное свидание с ее любовником. O tempora, o mores!
        «Блеск и нищета куртизанок» является продолжением романа «Утраченные иллюзии», который более интересен с точки зрения мысли. Интерес вызывает судьба вымышленного Бальзаком поэта Люсьена де Рюбампре. Писатель-реалист художественно правдоподобно показал путь поэта от пробуждения поэтического гения до публичного признания и естественного увядания в продажном обществе капитала. Шумный успех в столичных салонах вскружил голову романтику, и он разменял свой талант на кучу золотых монет. Источник романического вдохновения иссяк. Недаром сказал настоящий поэт: «Не продается вдохновение, но можно рукопись продать». Рукопись, естественно, можно продать, но вдохновение тут же улетучивается, как только романтик пускается во все тяжкие на ловлю денег, «счастья и чинов». Романтик закономерно превращается в реалиста и циника, в продажного журналиста. С ним случается «обыкновенное чудо» и выходит в свет «обыкновенная история» превращения романтика в прагматика. Ну, не конвертируется поэзия в деньги. Преумножение таланта нельзя понимать буквально, иначе он обращается в иллюзию, зря утраченное время талантливого человека, который начинает тупо повторять себя. О таких говорят, что он весь исписался. Утрата таланта может привести романтика к самоубийству или к фальшивому блеску и нравственному падению. Чему и посвящено продолжение «Утраченных иллюзий».
        Примерно в это же юное время мой будущий автор увлекся фантастикой братьев Стругацких. Как многие наивные люди, избавившись от идейных иллюзий, он перешел от героической (идеологической или и-до-л/огической) фантастики Ивана Ефремова к иронической фантастике Аркадия и Бориса Стругацких, которые поначалу с тщеславной целью встроиться в тренд построения коммунизма не в отдельно взятой голове вынуждены были писать нечто безвкусно подобное героическому, пионерскому. Если Ефремов, не считая Алексея Толстого и Александра Беляева, первооткрыватель советской научной фантастики, то братья Стругацкие - ее продолжатели. В них боевитость уже носит чисто условный характер, хотя один из братьев начинал свой жизненный путь, как военный переводчик. Поэтому и понятно откуда «растут уши».
        Ефремов интересен, как оптимист. Даже если автор Дара Ветра как антипода Дарта Вейдера из «Звездных войн» символически изображает реальный коммунизм, построенный в отдельно взятой стране, вроде страны Сталина и его присных, вернее, на отдельно взятой планете Торманс в романе «Час быка» (час даймония), как дистопию, то он не отказывается от утопии, из которой пожаловали «правильные» (идеальные) коммунисты, удивительным образом похожие не на фашистов или сталинистов, а на гуманистов. Но многие из них гибнут от беспощадной руки «лиловых» стражей авторитарных олигархов (правителей, змееносцев или рептилоидов) Торманса, не оказывая им никакого физического сопротивления из гуманных (пацифистских) соображений. Странным образом дистопия Ефремова начинает напоминать утопию Платона. Немногочисленные правители (элитарии) в дистопии являются людьми долгой жизни (джи). Этим они отличаются от своих многочисленных кормильцев – люде легкой смерти (кжи). Налицо явная варновая (для непосвященных «кастовая») система человеческих (социальных) отношений как дегенеративный случай идеальных (разумных или духовных) отношений.
        Братья Стругацкие жили уже в другую эпоху – эпоху не строительства коммунизма, а его разрушения, похорон. Буквальному разрушению реального коммунизма предшествовал «инерционный застой». Их вымышленный мир «Полдня» навевает такого рода застойную скуку, потому что является натуральной «литературной клюквой» (соцреалистическим китчем). Вот когда они увидели обратную сторону и стали писать не пародию на свой «Полдень» (что тоже, естественно, имело место), как стилизацию дистопии, вроде «Пикника на обочине», «Трудно быть богом» или «Обитаемого острова», в которых смысл ученый «кот наплакал» (как раз такое чтиво и нравится больше всего массовому читателю), как и в «Часе быка» Ефремова (может быть, за исключением того шлейфа светлого смысла, который остался в дистопии от утопии «Туманности Андромеды»), а нечто такое, в чем есть мысль, тогда появился «Жук в муравейнике». Но потом они сбились на тривиальную булгаковщину (тупую чертовщину), будучи не в состоянии до конца осмыслить, что открыли, и стали писать автоматом, по инерции в творческом бессилии, допуская непростительные стилистические и прочие ошибки.
        Чего не отнять у братьев Стругацких, так это иронии. Она спасает их, как от утопии, так и дистопии, и мешает им увлечься безоглядным оптимизмом и не впасть в безнадежный пессимизм. Разумеется, они были вынуждены, как популярные писатели-фантасты, делать вид умеренных, разумных оптимистов и предусмотрительных пессимистов.
        Так что же есть, точнее, может быть, если додумать, в «Жуке в муравейнике»? Есть контакт. Контакт есть, но с кем? И тут появляется множество вариантов ответа, представляя читателю это произведение в качестве интертекстуального ребуса, своеобразного литературного лабиринта, так сказать «сада расходящихся тропок». Слоенный пирог, конечно, хорош на любителя такого чтива, автором которого может быть писатель, вроде Умберто Эко или Хорхе-Луиса Борхеса. Но не в этом суть. Не в коннексии вариаций, не в самой вариативности заключается смысл. Тогда в чем? Разумеется, в инвариантности. Во всем есть одно. Но оно не есть все. Вернее, все не есть одно. Одно сверх всего.
        Мы выделяем его, этот контакт, и рассматриваем отдельно от тех, кто контактирует, ибо он есть то, что всегда скрывается за контактирующими.  Есть земляне и странники. И что с того?  Сущность будет понятна в случае выяснения того, кто такие странники и что им нужно от землян.
        Что же интересного о контакте землян со странниками – неведомыми обладателями внеземного разума, путешествующими по космосу в поисках разумной жизни, - мы можем найти в «Жуке в муравейнике» братьев Стругацких? Если судить по отчету прогрессора Льва Абалкина, который содержится в папке сотрудника Комитета по Контролю (КОМКОН) Максима Каммерера, о том, что он обнаружил, отправившись в инспекционную поездку вместе с голованом Щекном из расы разумных собакоголовых на планету «Надежда», странники спасли обитателей этой планеты от вымирания, к которому привела их пандемия. Правда, есть другая, уже не официальная (прогрессорская) гипотеза появления странников на Надежде. Странники – это эвфемизм, маскировка той космической расы, которая совершила нашествие на планету Надежда в силу того, что такова его природа, - не спасать другие расы, цивилизации, а губить их или кормиться ими для собственного выживания в ходе постоянного переселения. Теперь же, по тому времени, которое течет в романе братьев Стругацких «Жук в муравейнике», странники совершили или готовят нашествие уже на Землю. 
        Такого рода размышления не могут не привести нас к хрестоматийному Иисусу Христу. Кто он? Он логос как средство, канал контакта или самостоятельное лицо (инстанция) в контакте человека с богом?
        Но если Иисус Христос есть бог, то как он может страдать? Может ли он страдать так, как страдает человек? Естественно, он может страдать, как человек, если он человек, а не бог. Страдает ли бог? Конечно, нет. Он не может страдать по самому определению бога. Страдает тот, кто чего-то или кого-то лишён, например, лишён здоровья или стал сиротой. Бог ничего и никого не лишён. Он будет страдать, если лишить его верующих, как тех, кто вернётся в него. Только в этом случае будет страдать бог веры без веры. Потом, кому нужен бог без веры? Правильно неверующих, если речь идёт о боге идеи. Одной мысли о боге достаточно, чтобы он был в качестве идеи.  Но это не бог, которому поклоняются. Бог есть соломинка для утопающих в объяснениях.
        Я думаю, что достиг такого уровня, выше которого вряд ли можно подняться. Но я не чувствую макушкой потолок. Выше расти нельзя. Даже скажу больше: под ногами нет контекста. Я вне его. Вместе с тем здесь нет никого и ничего. Не знаю, можно ли сказать, что это место бога. Здесь нет и бога. Есть я. Но я не бог. Тут он не нужен. Он нужен в мире людей. Тем более здесь нет Платона и само собой Хайдеггера. Но к их чести следует сказать, что они задали свой план, контекст, который стал общим, общезначимым, особенно план, образ или форма мысли, идея Платона, которое выросло у его учеников в учение об идеях (у Хайдеггера, точнее, у его учеников и последователей соответственно умонастроение бытия переросло в учение о бытии и сущем, их онтологическом различии).
        Теперь я понимаю, что экзистенциальное переживание самого себя уже осталось далеко позади и намного ниже, там, где есть контекст. Личное ощущение пребывания в контексте и дает экзистенцию, как дар существования. Там, где я нахожусь, ее уже нет, так как она ограничена кем-то, кто отличается от других, и чем-то, - своим местом в бытии. Здесь сейчас нет никого и ничего. Я есть свидетель ничто и никто.
        И все же где я нахожусь? Я нахожусь там, где нет времени отдельно или есть разом доступ ко всем временам. Это и место всех мест, в котором встречаются все те, кто ушел из жизни в мире. Поэтому нет необходимости ждать вечно встречи со своими близкими и переживать разлуку. Есть ли это жизнь? Почему бы нет. Ну, тогда в бытии ли она? Конечно, она же есть, иначе я не думал бы, а вы не прочитали бы, начитанный читатель. Другое дело, что эта жизнь не в мире. Речь идет о жизни в бытии, но не в материальном. Жизнь в идеальном бытии. Да, если имматериальное бытие идеальное.