Кто хочет войны

1.
    Если человек хочет мира, ему естественно об этом так и говорить. Всегда говорить, не скрывая, за исключением только тех случаев, когда ему это просто запретили. Если же человек хочет войны (причём такой войны с конечной целью что-то захватить), то об этом напрямую он может говорить далеко не всегда. Потому, что есть ещё и война информационная, и там не выгодно признаваться, что хочешь войны. Выгодно наоборот, кричать, что её хочет враг, а ты не хотел, но так получается, что он не оставляет иного выхода. Поэтому понять, сколько людей в каком-либо народе хотят войны, по прямым заявлениям их самих не всегда возможно; только по каким-то косвенным признакам поведения, в которых проявляется этот настрой. А убеждение о том, что враг всегда во всём виноват от и до, может даже быть и культом в рамках противостояния, который активно пропагандируется и насаждается, причём совершенно независимо от того, как обстоит всё на самом деле.
    Помимо тех, кто не говорят в открытую того, чего хотят, бывают ещё и такие, которые делают одно, говорят другое, и при этом ещё и хотят верить в то, что говорят. Т.е. они могут хотеть что-то завоевать, но им нравится верить, что причина не в этом, и тогда каким-то образом у них получается, что они хотят одно, говорят другое, делают то, что хотят, а верят в то, что говорят.
    Для того, чтобы началась война, совсем не обязательно, чтобы начинающие её говорили себе: «Хотим войны, мы хотим её начать, и мы хотим быть ответственными за всё, что из этого получится»; достаточно просто, чтобы они позволяли себе в отношении других что-то такое, чего в отношении себя бы не потерпели. И тогда, если противник этого тоже не захочет терпеть, начнётся эскалация конфликта, которая (сразу или не сразу, но в конечном итоге, если её никто не будет гасить), дойдёт до войны. И кто-то может искренне верить, что он войны не хочет, а хочет враг – это ничего не изменит. Изменить могут только действия, которые войну предотвратят. А если человек не хочет делать эти действия, значит, он хочет делать действия, которые к войне приведут. Если он не хочет этого понимать, значит, он хочет быть тем, кто своим непониманием способствует войне.
    Если человек делает действия, ведущие к войне, но понимает это по-своему, то на его языке это будет называться «я войны не хочу»; но на языке того, кто её реально не хочет, это будет называться по-другому. И вот, допустим, кто-то фанатично убеждён, что в его стране вера правая, а на чужой стране неправая. И считает в связи с этим, что его страна имеет право репрессировать всех адептов чужой веры, а чужая аналогичного делать не должна. И в связи с этим считает себя в праве сначала требовать от них прекратить, затем ставить ультиматум, что, если это не закончится, он пойдёт их «защищать», а в случае невыполнения начинать боевые действия. А его спрашивают, а почему тогда его страна творит аналогичные репрессии в отношении других? А он отвечает, что «это другое», потому, что у него, знаете ли, вера правая, а у других нет, и то, что можно в отстаивание правой веры, нельзя в отстаивание неправой. А его спрашивают, а есть ли у него доказательства правоты его веры? И тут выясняется, что он не может привести ничего такого, аналогичного чему не могли бы привести адепты другой веры (но только проблемы в этом не видит). И тогда его спрашивают, а почему тогда противник не может вести себя симметрично? И тогда он отвечает, что если ты не хочешь понимать, что его вера правая, то это твои проблемы, а он тебе «всё объяснил» и в твоей «непонятливости» он не виноват. А его спрашиваешь, а удовлетворился бы он аналогичными объяснениями со стороны противника, если бы тот поступал так же? И тогда он встаёт в позу «Нет, извини, я твоего понимать не хочу, а вот ты моё должен понять: если правая вера в опасности, я имею право ещё защищать, и точка!», и на этом возможности разумного диалога с ним исчерпываются.
    У такого «защитника правой веры» может быть всегда целая куча аргументов: они противника просили, чтобы тот не трогал бедных невиновных людей, которые исповедуют правую веру – противник не слушал; они ему давали время одуматься – тот ни в какую; они предупреждали, что если не прекратит, они этого так не оставят – он чихал на все предупреждения. Ну он сам виноват, теперь получит за всё. Вот он линчевал адептов «правой веры», вот он бил им сочувствующих, вот он сжигал на кострах всех, кто не пожелал отречься (зверства-зверства-зверства!) – ну он просто не оставляет выхода. Не надо людям мешать жить и «правую» веру исповедовать. Вот только если у него самого кто-то посмеет исповедовать чужую веру, того сразу на костёр (если до ареста не линчуют и по дороге насмерть не забьют). Но только у него это у него не считается, потому, что это, оказывается, очень опасные люди, которые поддерживают тамошний режим, бедных-несчастных исповедующих «правильную веру» обижающий. А бедные несчастные никого не трогающие там – это те, кто поддерживают здешний режим, который делает здесь всё то же самое. В общем, всё стандартно (но только стандарты двойные), и в рамках этой особенности блюститель правой веры постоянно трубит, что он войны не хотел.
    Отличие такого «не хотящего войны» не в том, что у него нет никаких оснований; у него их может быть очень много и сколь угодно громких, просто всегда будут какие-то детали, которые всё меняют, но именно эти детали он учитывать не хочет. И ему на них будешь показывать – он не посмотрит в их сторону, ему перед глазами их принесёшь и поставишь – он отвернётся, его возьмёшь и носом начнёшь в них тыкать – он зажмурится. И всегда реакция на ключевые детали с позиции «не вижу, не хочу видеть, а если и увижу, то поскорее забуду».

2.
    Если верящим в свою «правоту» важно не только оправдания для начала войны иметь, но и саму войну начать так, чтобы считать, что её начал враг, то и война будет тоже начата не с кондачка. Сначала это (условно говоря) может быть предупредительный удар по территории противника, который ничего не поразит – все снаряды попадут в воздух/землю/воду, без какого-либо вреда для противника, чисто демонстрация предупредительности и решительности намерений. В ответ на который будет удар со стороны противника, который разнесёт телегу с провиантом. В ответ на который уже будет удар, который убьёт лошадь. Ну а в ответ уже на него будет удар, от которого пострадают люди (может насмерть, может нет, но в больницу увезут), и на этом моменте уже протрубит горн, который ознаменует общее наступление.
    Из всего этого контента будет состряпана пропагандистская версия (называться может как-то в духе «Наша правда»), которая будет звучать примерно так: «Мы им ничего не делали, мы только предупредительные выстрелы произвели, а они начали крушить наше имущество. А мы, извините, такого терпеть не обязаны – они бьют по нашему хозяйству, и мы будем бить! Ну а то, что они там животных держат, их проблемы – мы не обязаны следить, где и кого они подставили. Думать надо было перед тем, как начинать обмен ударами! И лошадь – это лошадь, а люди – это люди, и убивать людей (!!!) это куда более серьёзно. И людей первыми убивать они начали. У нас, вон, тяжело раненный в санчасти только что скончался. Нас убивают, мы вынуждены защищаться. Мы не хотели, но они не оставили выхода. Наше дело правое, вперёд!»
    В ответ на эту «правду» у врага будет своя «правда», которая будет звучать примерно так: «Мы их территорию не обстреливали – она начали первыми. Мы им разнесли провиант – ну так извините, его восполнить можно, а убитое живое существо ты к жизни не вернёшь! И с чего это мы должны угадывать, по чему вы там бьёте – вы по нам снаряды пускаете, и мы по вам будем. И думать надо было перед тем, как начинать, или телеги свои не подставлять. И вы не просто лошадь убили – там рядом человек стоял за минуту, случайно отошёл. Вы били не по лошадям, вы били по людям (!!!), и мы тоже не обязаны заботиться о безопасности ваших людей. В общем, мы не хотели, но вы не оставили нам выбора. Вы первые начали, мы защищаемся, наше дело правое!»
    Каждая версия может быть вылизана пропагандистами так, что послушаешь её – и все покажется предельно ясным и правильным. И если вместо неё послушаешь другую – там будет так же казаться. Вот только если обе послушаешь, начнётся когнитивный диссонанс. Но если слушать только одну, которую повторят тысячу раз, то она будет казаться такой правдой, что всё остальное захочется отметать без рассуждений (ну зачем они нужны, когда уже тысячу раз всё «доказано»?)
    Где-то между этими двумя «правдами» будет проходить линия, которую ни в коем случае переходить было нельзя. Ни с той, ни с другой стороны. И только обоюдный контроль за этим делом мог быть гарантом недопущения войны. И может быть, надо было считать, что обстреливать чужую территорию нельзя вообще, может быть, что обстрел без урона не считается, а может быть, можно и урон не считать поводом для войны, если его в случае чего можно компенсировать или искупить. Но считаться должно что-то обоюдно, и обоюдно пониматься, что без оговорённых условий по каждому пункту все версии – это просто оправдания, которые найдутся у каждого в любом деле. И всякий реально не хотящий войны должен понимать, что если он со своей стороны не делает всего необходимого для соответствующей договорённости, то он делает недостаточно. Хотящий войны этого ничего понимать не захочет. Он будет понимать только одно – пропагандистскую версию, которую он готов постоять тысячу раз и слышать в диалоге с оппонентом только себя.
    И вот существует некая линия, которую нельзя (было) переходить, а по обе стороны от неё навалены две кучи взаимоисключающей инфы, претендующей на правду в последней инстанции, из которых жадно поглощают контент желающие поскорее начать друг другу доказывать силой свою правду. Непереходмую линию они никогда не выдержат, потому, что в своей «правоте» сразу прут до самого края.
    Версия хотящего войны всегда отличается только одной деталью – в ней не разбирается линия, которую, нельзя переходить. И если бы расклад дел случился иной (враг первым в пустое место ударил, а эти в ответ в телегу) – он бы точно с таким бы жаром доказывал правоту той версии. А такой не может выдержать непереходимую линию; её может выдержать только тот, тот реально не хочет войны. А в кругозоре хотящего войны этого ничего нет; у него только одно: если у него есть версия, которая лично ему кажется безоговорочно убедительной, а значит, во всём виноваты те, кто не хотят её безоговорочно принимать.

3.
    Третье отличие желающих войны – их версии не держат критики. Не той критики, которая идёт со стороны желающих войны противников, а критики от тех, кто требует не переходить ту самую линию. Потому, что от них идут вопросы, которые эти могут только игнорировать. Поэтому адептам «правильной» веры естественно требовать репрессий для тех, кто приводит доводы, на которые нечего ответить. И только, когда заткнуты все оппоненты, способные таковые привести, они чувствуют себя в своей стихии, в которой ничто не мешает им предаваться ощущению собственной праведности. Поэтому человек, который хочет войны – это не обязательно тот, кто понимает, что он реально этого хочет; это может быть тот, кто твёрдо убеждён, что в ней виноват враг, только главный аргумент у него – не ответ на критику, а затыкание критиков.
    Он может фанатично верить в свою праведность, быть готовым идти проливать свою кровь за правое (как он думает) дело, вот только, чтоб защитить право человека отстаивать свою точку зрения, он пошевелить пальцем не готов. Объяснять бесполезно – когда его уткнёшь в доводы, на которые ему нечего ответить, он вместо признания своей неправоты начнёт психовать и требовать репрессий.
    Так же ещё может быть вопрос о понятии народа, который хочет войны. Такой народ – это не обязательно народ, который весь единогласно кричит «Мы хотим войны!». Или даже весь ведущий себя на вышеописанный манер Это может быть просто большинство тех, кто в той или иной форме хочет войны, а несогласное с этим меньшинство ничего сделать не может. Просто если большинства оказывается достаточным для того, чтобы принять соответствующие решения, действия народа получаются, как действия народа, который хочет войны.
    Ещё решающее большинство не обязательно должно быть людьми, каждый из которых самостоятельно что-то для себя решил. За них всё решить может пропаганда, которая подаёт им всё так, как от них требуется думать. И их обработай одной пропагандой – они будут думать одно; обработай другой – будут думать другое, но всегда будут верить, что это они сами так решили думать. И решение о начале такой кампании принимают не они; они только могут решать, что поддержать, а что массово отринуть. И после того. как они массово пойдут туда, куда за них фактически (ну так уж получается) решили, они всё равно убеждены, что решение приняли сами, и критику по этому вопросу не приемлют.
    Если большинство готово принимать то, чего оно не понимает, то достаточно меньшинства, которое всё контролирует. И если всё это будет сделано с одной единственной целью – развязать войну, и для её достижения достаточно будет установить порядок, запрещающий критиковать соответствующую пропаганду, то для поддержки развязывания войны, получается, надо поддержать такой порядок. И тогда, чтобы стать частью народа, который хочет войны, в данном случае достаточно просто поддерживать репрессии в отношении критиков.