Город

               
                ГОРОД

        Асинску уже исполнилось сто лет

    Асинску уже исполнилось сто лет и не исключено, что будет еще больше.
    Он вбирает годы, как пчела нектар. Вберет один, подлетает к другому и опять, по месяцам, вбирает. И можно ошибочно думать, что так всегда и было. Но так всегда, конечно, не было! Особенно – в момент возникновения.
    Я всегда считал, чтобы дерзкое начинание оказалось успешным, в его основу требуется заложить идею из ряда вон. Но была ли заложена идея из ряда вон в основу Асинска? Нет, не была! Удивительно, что Асинск вообще возник. Ну, да – уголь под землей обнаружили, шахты стали лепить, однако сам Асинск сгустился из необязательных мелких частностей – из мглы болотной, из пронизывающих сквозняков, из тоски и одиночества; сгустился исподволь, как бы между делом, никто из господ горнозаводчиков над ним голову не ломал. То есть нужно было где-то переночевать, затем – воды привезти, чтоб умыться, затем какая-никакая больничка и церковь. А лавки с разным товаром, школа, вокзал и полицейский участок наросли сами собой.
    Заглядывая в истоки, я вижу с досадой, что ни один нечесаный хмырь, спрятавшись под телегой от серого дождика, не втолковывал другому хмырю: «Здесь будет город-сад!». И что никто с высокой мыслью: «Здесь будет город заложен!» не попирал твердой стопой землю в районе будущей Теребиловки. Но – что есть, то есть… А, может, в этом его счастье, что возник он вот так, по наитию?
    Что значит по наитию – я лучше постараюсь объяснить на примере. Для наглядности. Вот выходит на старт бегун. В спортивных трусах и кроссовках. Хлопок пистолета – и он полетел стремглав. Направление и цель ясны, и для него сейчас главное – результат, быстрые секунды… В нашем случае другое. Вообразите, что в глухом лесу у мужика, ни о чем таком не помышляющем, кто-то из зарослей бабахает из ружья над ухом. Внезапно, неожиданно бабахает, и дробь со свистом сечет и дырявит листву. Важно ли для него направление, в котором он начнет ошеломленно уносить ноги от этого места? Видит ли он цель, если глаза его оледенели от ужаса? Думает ли он о результате?... Так и тут. «Тот, кто не ведает своего пути, тот уйдет…» - и так далее. Но для меня самое существенное, вы только поймите: сколько он при этом дров наломает, сколько кустов сомнет. А тут есть о чем поговорить.
    Ведь возникнув однажды, Асинск сразу проявил себя местом запредельных возможностей. Как было: поначалу там и сям понастроили бараков, приземистых черных бараков, приплюснутых, как кепочки фраеров. «Да, вижу, - сказал Тот, кто всему на свете ведет учет и следит за всем, - хуже уже не сделаете». – «Запросто», - сказали асинцы и налепили еще бараков, а также пятиэтажек – и кирпичных, и панельных, и из другого б могли, да больше не из чего было, а в центре памятник утвердили – Курасову или Ирисметову, взбрасывающему над головой кулак. «Экая несуразность, - опять сказал Тот, - на этот раз вы даже себя переплюнули!». – «Нет еще!» - сказали асинцы и навтыкали еще двадцать пять памятников – и газетку в руке зажавших, и лихой ус подкручивающих. «Да ну вас! – сказал, испугавшись, Тот и окутался облаками. – Ни в чем вы предела не знаете». – «То-то же! – сказали асинцы. – И не хрен с нами спорить!».
    Да – мы такие! Во всем такие: в большом и в малом, вчера и сегодня, отныне и навсегда! Разум у нас коллективный, поэтому нас и несет. А еще мы настолько безотказны, что нас уже никто ни о чем не просит – боятся просить! А видели бы вы, как мы очаровываемся. О-о, как мы очаровываемся! Сила нашей колдовской очарованности такова, что даже многодневной пьянкой не заглушить!
    Но – идем дальше.
    С какой целью сейчас продолжает жить наш изумительный город? Что движет его вперед сквозь потоки времени? Вон в соседнем М. всю бересту с берез ободрали и занялись плетением туесов и хлебниц. Что б нам такое ободрать? Или, по крайней мере, к чему-то бы начать активно готовиться – к двухсотлетию Бородинской битвы или к очередной Олимпиаде в Китае? Все равно, к чему. 
    Да, я допускаю, что великой цели может и не быть. А с другой стороны, если присмотреться – очертания города на карте напоминают благородного зверя с короной на голове. Это ж не просто так!… Нет, тут голову можно сломать.   


        Блуждаешь в холоде, в ночи

    Блуждаешь в холоде, в ночи, продрог, изверился, денег нет и вдруг – огонек зовущий. Теплый угол, печка гудит, диктор с новостями в телевизоре. И хозяйка кружку чая тебе протягивает. «Наконец-то! – думаешь. Наконец-то! Хоть ботинки с онемевших ног сбросить, хоть ступнями пошевелить!»
    Каждому углу, приютившему с холода, кто из нас был не рад? Вот и маленькая родина – тот же огонек, теплый угол, чай с малиновым вареньем и ободряющее слово по второй программе, когда оно крайне нужно. И все рядом, руку только протяни. А если что-то не нравится или не так, как надо – закатывай рукава и обустраивай маленькую родину сам. Вокруг себя. Как можешь и как умеешь. С горечью или энтузиазмом. Но без хамства. Не перетаскивая по ночам изгородь и не попирая чужих маленьких родин.
    Обустроил – и наполняй маленькую родину своим дыханием, запахом жилья, и она уж точно в долгу не останется. Она явится к тебе хотя бы в лице работников налоговых органов и страховой компании и все заактирует и оценит.
    Степа Побокин клянется, что Асинск красив только ночью, когда луна в облаках и электричество за неуплату отключено:
    - Я люблю перебирать его на ощупь, руки вытянуть и перебирать! Чтобы пальцами, пальцами – вот он. Здесь вот – шершавый, здесь – округлый и ворсистый. И не знаешь, куда руки запустил и на что наткнулся!
    Суждения человека, чьи глаза задернуты обильной волосатой растительностью, сомнительны.
    Нет, Асинск чуден и днем, особенно утром.
    Конечно, любой город сильно выигрывает, когда раскинется на берегу реки. Если улочки его грязные и кривые – не беда, можно сесть в лодочку, выбраться на стрежень и там, бросив весла, замереть и залюбоваться: как же красиво он отражается на воде!
    Асинск – он тоже, он стоит на крутом берегу Яи, но в четырнадцати километрах от нее. Поэтому с воды виден неотчетливо, а, прямо сказать – совсем не виден. И наоборот: из города река не просматривается, маленькая она; но тут-то как раз ничего страшного. Яя – река своя, интимная, ей не надо быть широкой, гнать упругую волну к городским окраинам, - зачем ей показуха? Вовсе незачем! А лодочки… Федоринов говорит: «Если бы Яя пробегала прямо через центр, вдоль магазина «Чайка» и Службы по трудоустройству, сели бы мы в лодочки, взяли в руки гармошки и свалили куда-нибудь». Надо что – надо куда-нибудь сваливать?
    В ранний июльский час, когда заря начинает выплескиваться через горизонт, дремлющий Асинск дышит так тихо, что даже птицы – и те кричат деликатно, предупреждая друг друга, что не время устраивать гвалт. Утром не вздумай кашлять, не ходи в башмаках с металлическими подковками, не пинай впереди себя жестяную банку из-под пива «Балтика» - воздержись от всего этого.
    И вот когда осторожно, весь – внимание, идешь на рассвете по улицам сонным и тебя ничто не отвлекает, тут-то и замечаешь, в чем прелесть Асинска. Она – в хрупкости его, в эфемерности. Под грубо сработанной оболочкой скрывается трепетная, отзывчивая душа. Возьми ее в руки, подыши на нее, только не урони. Прикоснись к ней хотя бы раз и поймешь: ты здесь, среди этих улочек, не чужой.   


        Но чем же Асинск отличается

    Но чем же Асинск отличается от других, не самых последних городов? Надо заглянуть в дальние страны, тогда лучше будет понять.
    Вот, допустим, вы приезжаете в Рим… Ну, не в Рим – в Грецию, допустим, приезжаете, в Афины. И сразу идете смотреть, как тут греки живут. Толкаетесь среди прохожих, прикуриваете у полисмена, оглядываетесь кругом. И что при этом наблюдаете? Все окостенело, омертвело в тысячелетней неизменности. И через двести, и через триста лет приезжайте сюда – все Акрополи и Парфеноны, все останется, как было, за исключением разве тех мелких камней, что туристы в карманах растащат на сувениры. Все герои и боги давным-давно совершили свои подвиги и впечатались в историю в виде холодных мраморных изваяний. От этой неподвижности нервозность и тревога, как при взгляде на молодые лица отдельных стариков.
    А в Асинске – не так, здесь все совершенно по-другому. Здесь же абсолютно ничего нет и все только предстоит: город-сад, пирамида Хеопса и Эйфелева башня. Здесь еще не резали младенца, как в Угличе, и не закрывали грудью ничьих амбразур. И потом, наш кирпич – не мрамор какой-нибудь, он же в пальцах крошится! Из того, что уже построено, здесь ничто не дышит вечностью. Ничто! Уж, казалось бы, на что баня №2 была близка к этому, полвека утесом неприступным стояла, дожди и снег о нее понапрасну бились. Однако даже баня №2 развалилась! И обломки ее триста лет не пролежат – уж будьте уверены! Я хочу, чтобы Асинск строился и рушился одновременно – только так он сохраняет все свойства живой натуры. Только так! Если кирпич не рассыпается в руках – к чертям такой кирпич!
    Теперь о домах наших. Пока они неказисты. Но это лишь пока. Разворачиваются другие стройки. С фантазией и прибамбасами. И это то, что надо! Для большей выразительности жилью необходимы излишества! Что-нибудь типа кокетливых башенок, оригинальных балкончиков, а также ерунды какой-нибудь, пустяковины – ажурной решетки перед входом или кованых ворот. И чтоб не атланты с кариатидами, а запечатленные в гипсе Ильи Муромцы с выдающимися людьми города каменные своды подпирали. Что у нас мало почетных граждан?
    Я как представлю возле выхода из подъезда одного из них, в гипсе – готов двадцать восемь раз в сутки вбегать и выбегать туда-сюда!
    Сам принцип строительства должен быть не тот. Вот предки наши строили терема. С горницами и светлицами, со столами и лавками дубовыми. И всегда норовили, чтоб солнца и простора в горницах было немерено. Вспомнить только: сидят девки в горнице, пьют чай из блюдец, сахаром хрусть-хрусть – аж лавки под ними прогибаются. А вдали тройки гремят бубенцами и малиновый звон колоколов по всей округе… Что теперь – сахару мало? Или девки кончились?... Немцу что – высунет нос с горбинкой в узкое окно, поглядит на тесную штрассе, где дома с боков друг друга жмут да камрад в башмаках с серебряными пряжками по брусчатке топает, и ему от фатерлянда ничего другого не надо. А нам – нет. Нам надо так вдохнуть, чтоб горизонт  дугою навстречу выгнулся. Нам надо так выдохнуть, чтоб один Асинск рухнул, а другой построился!
    Так я смотрю на Асинск. А ведь раньше я смотрел по-другому, на него смотрел. Что было, то было. Нет – я вам лучше скажу, как я раньше смотрел.
    Пара примеров, не больше.    


        В маленьком городочке

    В маленьком городочке жизнь – как на голой кочке. Все на виду, все само себя кажет. Если доброта – так доброта, а если что другое, так настолько другое – ни за что не перепутаешь! В маленьком городочке, как в историях про Незнайку – коротышки маленькие, а огурцы большие. Из-за смещения перспективы постоянно возникает вопрос: в чем дело?
    В маленьком городочке сильные страсти не приживаются, а потому сквозняком проходят.
    Парень женщину полюбил. Она старше его, с ребенком. Родители – против. Так все запуталось, дальше некуда. Мать кричит: «Женишься – отравлюсь!».
    Женщина растерялась. Не надо мне ничего, говорит. Парень пометался-пометался, видит: выхода нет. Сел на мотоцикл, разогнался и со всего маху – во встречный грузовик. Глаза на двадцать два метра отлетели! А город три дня посудачил: чего это он, рехнулся, что ли? И забыл.
    В маленьком городочке маленькие страсти воспринимаются лучше. Жучковы раз в неделю колотят посуду и мебель, а соседи часами гадают: поубивают они когда-нибудь друг друга или так, покалечат только? 
    В маленьком городочке у любопытного человека возникает обостренное чувство поиска. Он вертит головой и смотрит испытующе. Где добродетельные матери? Где рачительные отцы города? Кто ревностно исполняет свой долг? О ком напишут на могильной плите: она говорила по-французски и по-английски, как на своем родном языке? Во всех городах мира есть китайцы. В Асинске китайцев нет.
    В маленьком городочке известны четыре поэта, два самодеятельных художника и сорок семь танцевальных коллективов, из чего следует, что культура здесь склонна к телодвижениям. А поэтов даже переизбыток. Одного Степы Побокина за глаза хватит. «-Для чего нужен поэт? – Чтобы спасти город, конечно… (Аристофан, «Лягушки»)». А вчетвером кого они будут спасать?
    В маленьком городочке и продукцию надо выпускать какую-нибудь простую и маленькую. Полки для обуви, например, хлебницы или гантели. Дело лучше идет, если течению жизни соответствует.
    Когда заговорили о выпуске на машзаводе «джипов» - сразу подумалось, что они будут чуть больше подростковых велосипедов и на двух колесах.
    Оказалось – «джипы» как «джипы». По улицам гоняют, зевак на переходах клаксоном пугают. Даже пробегом в Монголию смотались с репортером Персицким, «Судом и бытом» в экипажах. 
    Больше всего поражает, что когда их там, в цеху, собирают, и все гайки на место вкручивают, получаются именно «джипы». Всякий раз – восемь или даже одиннадцать раз – именно «джипы». Как заговоренные. А никакие не велосипеды…
    Или вот еще:    


        1999 год в Асинске

    1999 год в Асинске – год прихорашивающихся магазинов. До этого года то сгущались, то разряжались сомнения, и не верилось, что перемены раз и навсегда. И вот неверие рухнуло. Решительно и сразу. Началась повсеместная перелицовка. Окончательно ушли в прошлое торговые сараи, которых прежде сляпали изрядно. Бывшие гастрономы теперь поделены стенками, перегородками, унылая пустота исчезла, преобразились витрины, прилавки – все сверкает, выхваляется, кичится своей нарядностью. И совершенно исчезла порода горластых баб – толстокожих, непробиваемых, что, казалось, за прилавками на века. Куда они делись? В какую трясину канули? Как повывелось это стойкое племя кудесниц обвеса и обсчета?
    А после бурного расцвета магазинов началась новая замечательная эпоха – великая эпоха Перерезания Ленточек. Лязгающий звон ножниц разлетелся над Асинском! Разве забыть нам наезды почетных гостей и алые полоски ленточек, разрезанных их руками?
    О-о, эта эпоха еще ожидает своих кропотливых историков! Своих пристальных и вдумчивых исследователей! Своих Татищевых и Ключевских, своих Данилевских и Барсенковых! Они, я думаю, подмешают сюда ярких красок! Но, вглядываясь изнутри, сразу скажу: в этой эпохе не все было гладко. Быстро обнаружилось, что легче построить мукомолку-гигант, чем найти нужной длины ленточку. Ленточек катастрофически не хватало, и тогда, не видя другого решения, их начали сшивать заново. Бессонными ночами, валясь от усталости, безвестные работницы швейной фабрики «Искра-98» красными нитками соединяли ленточки, чтобы днем передать их на открытие Щербиновского разреза или новой автозаправочной станции.
    Скоро даже всякое строительство в Асинске забросили, плюнули на это дело, а там, где возникала необходимость, натягивали ленточки и резали их при стечении почетных гостей и ликующих горожан. Натянут – разрежут. Натянут – разрежут. И так с утра до вечера…
    Вот как смотрел я раньше на Асинск и на то, что происходит в нем. И ленточки стали раздражать. Зачем они? А потом Федоринов, как прямой организатор и непосредственный участник событий, дивясь моей несообразительности, разъяснил, что к чему.
    Вот что сказал Федоринов:
    - Запомни: любой многократно повторяющийся процесс надо скорей обессмыслить. Упростить его до состояния ритуала. В чем смысл ритуалов? Никто не знает. Но все, кому надо, исполняют. Так и с ленточками… Потом, много лет спустя, кто-нибудь, изучая суть перерезания, дополнит ее своими соображениями. Ритуал от этого станет еще загадочней и только выиграет.
    - Но ведь, не зная сути, можно в таких дебрях заблудиться, что и не разберешься, что к чему!
    Федоринов усмехнулся:
    - Ты, как Станиславский: если один конец веревки привязан к гвоздю, на другом обязательно должен болтаться удавленник. А это вовсе не обязательно!
    - Но почему?
    - По кочану. Ты лучше поищи другой предмет для размышлений.    


        Еще раз о Греции

    Еще раз о Греции. Я случайно заметил – а, может, вы тоже обратили внимание – там девы недолго оставались девами. Вот такой достоверный факт!
    Европа вместе с подругами, играя, собирала цветы. Рядом, приседая от страсти, выгибал шею Зевс в облике кроткого быка. Беспечная дева влезла ему на спину, и белый бык тут же ринулся в море и утащил ее от родного берега. Зевс любил менять личину. Талию, что в окружении цветов подбрасывала мяч на склоне горы, - баскетболистка, понимаешь – он умыкнул, обернувшись орлом. Остальные не менее вороватые небожители и герои хоть и не прибегали к разным штукам с превращениями, зато отлично знали, в каких местах отлавливать дев. Креуса собирала цветы шафрана у подножия афинского Акрополя, и там ее прихватил Аполлон. Опять же Персефона была похищена Аидом, когда «в сонме подруг полногрудых» играла и рвала розы, крокусы, фиалки, ирисы, гиацинты, нарциссы. И чего уж говорить про Тесея с Пирифоем – те, шастая по взгорьям и долинам, крали дев, как яблоки в чужих садах!
    В Асинске сегодня полно дев – и полногрудых, и всяких. Чем они заняты с утра до вечера – никому не известно, но одно можно точно сказать: не собирают они нарциссы, гиацинты и фиалки. Ромашки – и те не собирают! Напрасно рыщут истомленные боги и герои вокруг Асинска – нет там никого. Сидят, полногрудые, в девах до старости. А чего сидеть, когда можно сбегать в луга за цветами. Пусть не всех украдут – зато цветы в доме будут.    


        В воскресенье

    В воскресенье надо непременно сходить на базар.
    Если лет двенадцать назад на базаре было – шаром покати, то теперь лишь руками разведешь: откуда что взялось? Опять же – ходить лучше летом. Во-первых, летом тепло, не придется мерзнуть. А, во-вторых, зимой в Асинске дни настолько короткие, что даже молоко приходится выбирать на ощупь.
    В восемь там еще делать нечего, а к десяти – в самый раз.
    Мы так и поступим и зайдем не с центрального входа, а с обратного. Здесь, возле ворот, пшеницей, мукой и комбикормом торгуют. Чуть дальше – живыми курами и петухами, цыплятами, гусятами. Писк и квохтанье, как на птичьем дворе. Затем идет всякое железо – топоры, ножовки, лопаты, краны, вентили, переходники, отводы, гаечные ключи, отвертки, стамески, напильники, ножовочные полотна, гвозди разные, шурупы, молотки, наковальня, сверла, скобы, почти новый почтовый ящик, шарниры, подшипники, кольца, смесители, втулки, снова топоры и лопаты, опять гаечные ключи.
    Народ ходит, приценивается. Вот глава семьи увлекся топором: вертит его так и сяк, пробует пальцем лезвие – что-то его настораживает, беспокоит; и он мнет шляпу, чтобы привести в движение мысли под нею. Да с такой силой мнет, что если б чего в другом месте так прессовал – как пить дать, одной заботой у мужика стало бы меньше.
    Но поспешим туда, где съестное! Туда, где горы, груды и завалы продуктов! Вот уж где натуральное столпотворение, вот уж где покупатель и продавец речисты и азартны – еще бы! «Бери мое – чужое полежит!» А выбор такой – глаза разбегаются. Столько всякого!
    Пирамиды тугой капусты из Кроликов; морковь, лук и свекла из Улановки; огурцы с Красной Горки и огурцы из Данковки и Яи – подходи, приценивайся! Помидоры арышевские, марьевские, лебедянские. Щуки с крокодильими мордами и окуни из Димитрово – мы ж и сами со Степой рыбачили в Димитрово. Да! Степа ловит на блесну-«ложку». Мечет ее с лодки к берегу под нависшие кусты тальника. Тут щука и хватает! Но – дальше. Мед в банках, мед в сотах и мед в пластиковых чашечках из Щербиновки; малина, смородина и крыжовник из мичуринских садов; грузди, боровики, подосиновики и маслята изо всех окрестных мест – все кичится своим изобилием!
    Отцы города, забредающие сюда, благосклонно оглядывают прилавки, а домохозяйки усердно наполняют пакеты и сумки.
    Сметана, сметана, сметана!
    - Женщина, это у вас сметана?
    - Конечно, женщина, сметана – что же еще? Пожалуйста – берите!
    - Нет, это у вас, женщина, не сметана. Какая это сметана, если в ней ложка не стоит! Попробовать можно?
    - Да сколь угодно! Покупайте и пробуйте, на здоровье…
    - Не пойму – это что: грузди, что ли?
    - Грузди, милая.
    - Не-ет, я груздь сразу определю – у него дырочка на жопке.
    - Ну – это не только у груздей бывает…
    - Я смотрю – шашлык у тебя, кунак, подозрительный. Из чего он?
    - Из барашка.
    - А точно – из барашка?
    - Клянусь! Клянусь – чтоб мне самому его скушать, если не из барашка!...
    Я люблю вот это азартное брожение по базару, брожение желудочных соков. Вон ту дыню сейчас бы! Или нет – персиков два килограмма!
    - Персики почем? Это что за цена! Это персики столько стоят или это калым за твою дочку?
    Молоко в банках и молоко в пластиковых бутылках.
    Молоко, молоко, молоко – утрешнее, парное. Посмотрите: сколько сливок под крышкой!
    А в павильоне красные и розовые горы мяса – сочные, нежные. Мясо из Ольговки и мясо из Судженки, мясо из Вотиновки и из Бекета, из Медведчиково мясо и из Турата. Говяжьи, свиные, бараньи туши. На прилавках – нарубленная ровными пластами мякоть, отдельно – косточки для борща, ноги для холодца; печень, легкое, сердце, почки. Любой кусочек – по твоему желанию!
    - Эй, товарищ, сало бери! Погляди какое – с прослойками!
    - Какие еще прослойки? Ты лучше скажи: зачем свинью мучил?
    Разгоряченная молодка тычет вилкой в косточки.
    - Девушка, за ваши красивые глазки я эти косточки по двадцать пять отдам.
    - А мне за мои глаза по двадцать не отдашь?
    - Тебе, любезный, только по тридцать…
    Но – дальше, дальше.
    - Эй, малый! Рожа твоя косоглазая! Брось-ка на весы сто грамм хе из чавычи!
    О, как я возбуждаюсь, глядя на это изобилие! В такой момент я отчетливо понимаю, что от макушки до пят весь состою из живых клеток и каждая чудовищно прожорлива. Во мне тысячи этих клеток, и среди них есть такие – они, будь их воля, вцепились бы в щуку килограмма на полтора и сейчас же поволокли на сковородку, чтоб с маслицем ее да с лучком. Другие положили глаз на нежно-розовую свинину, третьи взволновались при виде персиков и хурмы. И клетки-бедолаги, что сидят внутри, в полный голос взывают к наружным клеткам: «Эй! Эй!! Ну что там? Эй?!». А те, что в этот миг видят изобилие еды, говорят им: «О-о! Здесь столько всего – о-о!!». И при этом причмокивают и пускают слюни. И навстречу мне идут такие же люди, состоящие из таких же клеток. И там тоже возбуждение и слюна.
    Подсчитаем, что мы уносим сегодня отсюда и что оставляем здесь.
    Поллитровая банка меда – это 60 рублей. Литровая банка сметаны – плюс еще тридцать. Говядина, мякоть, чуть больше килограмма – 93 рубля. Терка для овощей (надо старую заменить) – 35 рублей. Носки трикотажные, две пары – двадцать. Общий итог: 238 рублей.
    Нормально.   


        Мы сидели в Доме культуры

    Мы сидели в Доме культуры, в федориновском кабинете, потягивали чаек «Принцессу Канди», грызли колбасу и сухарики. Колбаса была нарезана толстыми колясками.
    - Я тут недавно вычитал у Галины Щербаковой, - подув на кипяток, сказал Степа Побокин, - пассаж о московских учителях. Так вот Щербакова пишет: они питаются пшенной кашей и эта же каша у них в голове! Каково? А?
    Степа всех нас победно оглядел и затолкал в рот сухарик.
    - И что? – Федоринов отвлекся от увлекательного занятия: он ногтем отколупывал от колбасной шкурки остатки мяса. – Подумаешь – «каша». Тоже мне – невидаль! Лучше скажи: чем наши учителя отличаются от московских?
    - Ничем, - моментально ответил Степа.
    - А вот и нет. У наших эту кашу еще и пучит.
    Я представил учителей, у которых вспучены головы. Жуткая картина!
    - А я случай знаю! – воскликнул Степа. – Жил в нашем городе директор школы. Обыкновенный директор. Но как-то раз не пришел на работу. И на другой день не пришел. Так продолжалось неделю. И отправились к нему на квартиру, и нашли лежащим на диване. И когда тронули его – он рассыпался в прах. Под тонкой оболочкой ничего не оказалось: он всего себя отдал детям.
    - Так ему и надо! – это опять Федоринов.
    - Ты чего? – говорю. – Чего ты? Гляди на жизнь веселее. К твоему юбилею, между прочим, фонтан возле медучилища построили, вода струями бьет в разные стороны. Красивый фонтан, мне нравится.
    - И киосками, как мухами, облепили.
    - Тебе не угодишь!
    - А ты где учился? – спросил Степа.
    - А вон в том доме, странноприимном, - Федоринов кивнул в окно, где наискосок маячило здание школы. Центральной и образцово-показательной.
    - Семьдесят лет ей недавно стукнуло, - вспомнил Степа.
    - Да, - сказал я. – В газете даже писали.
    - Был я на торжестве, - Федоринов бросил на стол чисто обработанную шкурку, поковырял спичкой в зубах и вдруг возбудился, глаза засверкали. – У-у – я такого насмотрелся! Всех артистов и академиков пересчитали, всех заслуженных врачей: первый, второй, третий – как на поверке. А в промежутках: «Детки, детки – сю-сю-сю»…
    Понесло кота к сметане!
    -…Тьфу! Тут без плутней асинского черта не обошлось! Вот где он, змей, повеселился! Директрису областным значком наградил, вытаскивал на сцену вяленых стариков, а учителок завалил грамотами. Зал был в восторге.
    - Нормальное дело! Ты что – на другое рассчитывал?
    -…Всех академиков и артистов перебрали, - вопил Федоринов, - а сколько обученного в ней народу через зону прошло, сколько сроки отмотало – никто не заикнулся!
    Мы со Степой переглянулись – во, завернул!
    - А при чем тут зона? Недостатки в работе у всех бывают!
    - Я представляю, - добавил Степа, - выходит на сцену сияющая директриса и объявляет: мол, двести пятнадцать наших выпускников прямо сейчас припухают на нарах. Давайте пошлем всем открытки, поздравим с юбилеем школы!
    - Вот именно! Чтоб мужики порадовались, чтоб перед сном классные часы о любви и дружбе вспомнили!
    Это мы так Федоринова угомонить хотели. Ага, как же! Федоринов схватил другой кружок колбасы:
    - Не надо открыток! Я думаю: если из каждой сотни двадцать человек у тебя отсидело, то это допустимо – продолжай сеять свое разумное дальше, вот тебе почетная грамота. Но если больше двадцати – отправляйся за ними на отсидку.
    Мы прямо опешили.
    - Ну, ты и садист! Кто ж тогда в учителя пойдет? Учителя, может, вообще ни при чем! Это улица виновата. И американское кино!
    Но упрямый Федоринов гнул свое:
    - Школе семьдесят лет. Самое время ей коньки отбросить.
    Он оглядел нас со Степой и добавил:
    - Я на это надеюсь. 
    А Степа, помолчав, сказал:
    - Если бы всех асинцев запустить в космос, интересно: захотели бы они обратно здесь приземлиться? Не знаю, не знаю.


        Разве я могу не сказать о Горячке

    Разве я могу не сказать о Горячке?
    О Горячке отдельный разговор.
    В нежном детстве я застал Горячку не такой, как теперь – стиснутой и сдавленной вкруговую – а раза в три больше. Это было еще до того, как ее начали засыпать. Одним своим краем она упиралась в Центральный парк и, прячась за осинами и кустарником, вытягивалась вдоль главной городской улицы до тупиковой железнодорожной ветки, проброшенной от ЦЭС.
    Именно в ее водах, с бережка, которого давно нет, я выловил первую в жизни рыбку. Да!
    Этот день я помню как сейчас!
    Пришлось поканючить, чтобы матушка отпустила меня с Ходулей – прозвище свое он получил за то, что ловко умел шагать на деревянных палках. Ходуля был почти взрослый, он даже дрался с Витькой Муковниковым и уже перешел во второй класс. А мне еще целый год оставался до школы.
    Ходуля дал мне удочку – кривой черемуховый прут с леской, пробковым поплавком и крючком. Мы устроились в полусотне метров от пивного ларька и лодочной станции, закинули снасти и стали ждать, когда приплывет рыба и начнет хватать наших червяков. Но ни один карась – а мы ждали карасиков – не приплывал. Мы сидели-сидели, а клева никакого не было. И тут к нам от ларька подошли два веселых дядьки, пахнущие табаком и пивом, расположились на травке позади и поспорили: кто из нас первым поймает рыбу. Я изо всех сил старался не подвести того, который был за меня, но что я мог поделать, если рыба не замечала нацепленного мной червяка! И Ходуля, я видел, тоже хотел поймать первым. И мы с Ходулей принялись ревниво коситься на поплавки друг друга и прямо вспотели от напряжения.
    И вдруг мой поплавок запрыгал, а я не понял, почему он прыгает, и дернул удилище на себя. Вместе с крючком из воды выскочила рыбка усатая и крохотная. И один дядька сказал другому: «Мой победил!». А Ходуля надулся, взял рыбку и бросил в воду:
    - Это не считово, это вьюн, а вьюны не съедобные.
    И мы опять стали ждать. И у меня снова клюнуло. Я вытащил пескарика. На этот раз все было по-честному.
    И тот дядька, который за меня, сказал: «Я ж говорил, что ты проиграешь!». И проигравший повел к ларьку победителя – угощать пивом.
    А мы ничего после этого не поймали. И Ходуля сказал:
    - Отпусти пескарика. Что мы, как дураки, с одной рыбкой пойдем домой.
    Но я не послушался и нес свой улов в стеклянной банке. Что было дальше? Наверно, матушка скормила пескарика кошке. Зачем я не отпустил его.
    Прошло несколько лет и здесь же, на Горячке, я научился плавать. Я собирался в спортивный лагерь, а там была речка Яя. И туда же должна была поехать девочка, которая мне очень нравилась. Я стеснялся смотреть ей в лицо, я смотрел ей в спину. У нее одна косичка была короче другой, и я замирал от восторга. Я просто не мог не научиться плавать, я бы не выдержал такого позора. Всю оставшуюся до лагеря неделю я ходил на Горячку и часами не вылезал из воды. По ночам мне снилось, что я плыву, а днем ничего не получалось. Я колотил руками по воде и совершенно без толку. И все-таки чудо произошло: на четвертый день я отмахал первые два метра. Эти водные струи, что раздвигались подо мной, и я проваливался вниз – вдруг стали меня поддерживать! Радость была настолько огромной, что я даже не сильно огорчился, когда в лагере выяснил, что девочке нравится совсем другой мальчик. С тех пор я твердо знаю: от ушедшей любви всегда что-нибудь остается. Хотя бы умение плавать.
    Потом, это я уже в редакции работал, ко мне однажды зашел Степа Побокин. И я забросил репортаж о сдаче новой пятиэтажки, потому что мы сразу захотели выпить. Мы выбежали из редакции, взяли три бутылки крепленого вина и отправились на Горячку. Спустились к воде за поросшим травой теннисным кортом, чтобы с дороги нас не было видно, и там стали говорить о литературе. Степа принялся наезжать на Синявского за то, что тот назвал Пушкина пустым. Степа читает не очень много, но не дай бог, если что прочтет! И он мне так надоел и Синявским, и Пушкиным, что я сказал, что Пушкин временами пустой, а временами полный; а мы все никак наполниться не можем. И мы опять выпили и закусили батоном. День незаметно обратился в вечер, за дальним кустом возле берега стали плескаться русалки. Их негромкий призывный смех долетал до нас. Фиолетовое небо раскинулось над головой и засверкало ослепительной красотой – в честь наступающего Дня города по указу мэра над Асинском были развешаны новые звезды. Самая крупная получила имя «Губернаторская». У звезды, сиявшей над 5-м отделением милиции, два луча были заломлены за спину. И мы заговорили о том, что давно никуда не выбирались и что надо срочно взять лодку и съездить на рыбалку и поесть настоящей ухи с окунями, плотвичками, ершами, а также с перцем, лаврушкой и дымком от костра.
    Еще через пару лет Горячку решили облагородить – одеть берега в бетон. Забили сваи, но на этом все и кончилось. Вино мы теперь пьем и купаемся в других местах. Сюда я заглядываю не часто. Русалок ни за каким кустом давно не вижу. Но это ни о чем не говорит. Карась, бывает, тоже неделями не клюет, но это не значит, что его здесь нет.
    Я знаю, что все возвращается на круги своя. Пройдет время, подточит Горячка бетонные сваи, разбежится, как прежде, до Центрального парка, построят здесь пивбар и лодочную станцию, я приду сюда с удочкой и выхвачу из воды бешено колотящуюся малявку.    


        Когда что-нибудь здание или место

    Когда что-нибудь – здание или место на земле – не имеет собственного имени, я вижу в этом изъян. Работа, которую бы я исполнял с азартом и вдохновением – ходить, не спеша, по городу и всему давать названия. Кафка однажды обедал на ганзейской ферме «Краснеющая дева». О, я представляю, как у него разыгрался аппетит! Я бы тоже хотел побывать на ферме «Краснеющая дева». Жаль, Асинск расположен на таком расстоянии от ганзейских ферм, что это отбивает всякую охоту добираться. А то бы и я там пообедал.
    Имена, придуманные мной, не занесут на карту города и не надо никуда заносить, это мой личный Асинск.
    Прежде чем огласить то, что я успел назвать, скажу еще вот о чем. Я обнаружил, что у каждого здания возникают свои отношения с местностью. Кто-то, конечно, не поверит, но это так. Первый тип отношений – когда здания когтят землю мертвой хваткой, точно сова полевую мышь (Служба по трудоустройству). Второй – здания властно попирают землю (Дом правосудия). Третий – здания нахлобучены на местность (Дом Советов). И четвертый – здания вырастают из земли, это самые естественные отношения (девятиэтажки на Желябова).
    Теперь – поехали.
    Жилой дом на Перовской – Вишенка. Три павильона в нижнем парке – Три Калоши. Бульвар Шахтеров (это не имя, это издевательство) – Пятачок. Дом Советов – Большая Кепка. Дом правосудия – Пунцовая Свечка (или просто – Свечка). Центральная улица – улица Нежных Воздыханий; тут скверы, парк, несколько кафе и два фонтана. Городское кладбище – кладбище Имени Хора «Белая Ромашка». Северный микрорайон (там все предприятия позакрывались) – Пустыня Гоби. Три девятиэтажки на Желябова – Три Сестры. Девятиэтажек пока две, на третью денег не хватило, я поначалу хотел назвать: Две Сестры. Но подумал – пусть будет, как у китайских художников: незаписанный угол картины.
    Это только начало. А сколько еще неназванного по ту сторону Горячки? В районе «Физкультурника»? Но пока ограничусь. Скажу уклончиво: и так далее…    

        Асинск – и этого не скрыть

    Асинск – и этого не скрыть – хорошеет прямо на глазах. Пусть не везде, пусть в отдельно взятых местах, но – хорошеет! Меняется его облик: новые дома, новые скверы, дороги, покрытые свежим асфальтом. Вот и Федоринов говорит: «Когда перемены к лучшему, я за них глотку любому перегрызу!».
    Казалось бы, чего еще желать?
    И тут приходит Степа Побокин и заявляет:
    - Я написал статью для газеты, хочу, чтобы ты прочитал.
    - Зачем?
    - Мнение твое интересно.
    А мне как раз делать было нечего, и я говорю Степе:
    - Давай свою статью.
    Степа тут же вручил мне пару листков.
                «НЕ ПОРА ЛИ ПЕРЕСМОТРЕТЬ?
    Когда в городе построено много красивых домов, хочется, чтобы названия улиц были тоже красивыми.   
    «Ах, Арбат, мой Арбат – ты моя религия», - пел наш самый задушевный бард. «Ах, Арбат, мой Арбат…» Здорово-то как.
    А вот если рискнуть и спеть: «Ах, улица Плеханова, улица Плеханова – ты моя религия…». Или: «Ах, улица ХХ партсъезда, улица ХХ партсъезда – ты моя религия…»!
    Когда ты один и в глухом лесу, то еще ничего. А если в городе и при большом скоплении народа – это верный способ познакомиться с врачами психушки.
    Вопрос вот в чем: долго ли мы будем терпеть такие названия? Не думаете ли вы, что надо от многого отказаться?
    С чего начать? Первым делом с того, что выглядит случайным.
    Из названий улиц должны исчезнуть имена больших и малых городов. В виде исключения оставить Харьковскую – оттуда во время войны завод вместе с рабочими эвакуировался, многие здесь потом прижились. И Конотопскую – из Конотопа тоже завод переехал. Из остальных городов массовых эвакуаций как будто не было. А таких названий у нас не один десяток: улицы Барнаульская, Киселевская, Кемеровская; улицы Витебская, Львовская, Кишиневская… Минутку-минутку, сейчас воздуху побольше наберу: Алма-Атинская, Бийская, Воронежская, Гомельская, Житомирская, Казанская, Костромская; прости мне, Боже – Красноярская, Кронштадская, Курская, Луганская, непременная, как Московская – Ленинградская… А впереди еще нетронутые улицы на буквы «М», «Н» и остальные… По карте города шпаришь, как по шпаргалке для двоечника. А вот имена окрестных деревенек, перешедшие в названия (ул. Данковская, ул. Кайлинская, пер. Лебедянский, ул. Бекетская – от села Бекет; не оттуда ли предки Сэмюэля Беккета?), надо оставить. Из этих деревенек город пополняется жителями. Да и сами деревеньки вскоре исчезнуть могут.
    Необязательны имена писателей и критиков – Добролюбова, Лермонтова, Белинского, Демьяна Бедного… Кого помним – того помним по книгам, а кто забыт – тому и названия улиц не помогут.
    Очень бы не хотелось, чтобы на смену именам революционеров с их непременным вождем пришли имена контрреволюционеров – не из-за политических соображений, а из-за того, что не надо. Ни тех, ни других.
    Деятелям революций и чекистких кабинетов разумней бы отвести более подходящее место. Чего они так на нас насели? Есть мемориальные комплексы, музеи, книги, кинофильмы. Я не против исторической памяти – я, наоборот, всеми руками «за», только не надо подменять историческую память ее суррогатом.
    Ушедшее время не только залепило наши города кварталами трущоб, оно завалило названия улиц десятками своих мертвецов. Жизнь у нас, как на кладбище. Улицы Либкнехта, Кирова, Фрунзе, Ванцетти, Тухачевского, Сакко, Патриса Лумумбы. И каждую полночь в двенадцать часов из гроба встает барабанщик! Сам воздух, кажется, пропитан трупными ядами.
    Вот только имена героев Великой Отечественной следует оставить. Все, что связано с той войной до сих пор кровоточит и не мертвеет.
    …Пройдет совсем немного лет, встретятся два приятеля и один другому скажет:
    - Пойдем пивка попьем. На улице Пескариная Заводь замечательный кабачок открылся!
    - Нет, на Утиной улице лучше! Пошли туда.
    От таких названий на сердце теплее становится. Не то что от Демьяна Бедного или ХХ партсъезда…»
    - Что, понравилась моя замечательная идея? – спросил автор, когда я закончил чтение.
    - Задал ты задачку, Степа! Одно дело давать названия безымянным улицам,
другое перекрещивать то, что уже имеет имя; все равно как Васю в Борю, а Петю в Сашу. Жил, к примеру, вечером на Кронштадской, а утром просыпаешься на Пескариной Заводи! Веселенькое дельце, если все окажемся на улицах Дубки, Ясные Зори, Серебряные Ключи, Тихие Омуты. Я не то чтобы чту Менжинского, но если назвали улицу – зачем менять? Не все же время он из нагана постреливал да врагов в застенках пытал. Он в своем детстве сопли рукавом утирал да бумажных змеев в небо засвечивал. Я, в крайнем случае, буду думать о детском человеке Менжинском. Имена, что присвоены улицам, давно оторвались от  прежних владельцев и являются только знаком, символом на городской карте.  Улица Дзержинского, прежде всего, та, где мостик пятый год не ремонтируют. И потом: много ли смысла в названиях речек – Челы, Алчедат, Анжера? Давай и на них замахнемся.
    - Давай! – сказал Степа.
    - Но для чего? У каждого что-нибудь связано со своей улицей. А вот с памятниками сложней. Памятник, долго стоящий на одном месте, утрачивает воспитательное значение. Куда разумней создать летучую группу из городских памятников. Собранные вместе, они произведут огромное впечатление. Я думаю, что их, без постаментов, можно быстро перетаскивать из одного района в другой. Выстроить, например, в два ряда возле парадной лестницы Дома Советов. Чтобы каждый служащий, пробегая по утрам сквозь строй, чувствовал важность своей работы. Можно даже бронзовые руки заодно пожимать, если они кепками не заняты. А в августе установить в лесу, чтобы направляли на грибные места. Памятники должны вдохновлять и указывать, где что укрыто.   


        Я ничуть не сомневаюсь

    Я ничуть не сомневаюсь, что через некоторое, совсем небольшое время в асинских библиотеках примутся рвать друг у друга книжки недавнего прошлого. За ними начнут выстраиваться очереди нетерпеливых интеллигентов, правдами и неправдами выменивая их то на женский роман, то на лихо закрученный детектив.
    В старых книжках начали открываться такие глубины, которых я раньше не замечал!
    Есть потрясающий документ об истории Асинска – сочинение краеведа У. тридцатилетней давности.
    Я настойчиво зову вас с собой – бросайте пялиться в телевизор на концерт «Ласкового мая», бросайте мытье посуды и стирку белья, хватайте книжку, устраивайтесь на диване и – вперед, в увлекательное чтение!
    Начнем, не спеша, с самого начала. Как говорит Юлий Гордиков: не смакуя – не получишь удовольствия.
    Итак – листаем первые страницы.
    Взгляд историка открывает поразительные моменты! Асинск, по его свидетельству, возник для того, чтобы в нем сразу завелись революционеры.  Наоборот даже: революционеры слонялись вокруг Асинска и ждали, когда он возникнет. Иные причины не очень четко прописаны. От себя замечу: воздух по эту сторону за Уралом очень опасный, антигосударственный воздух. Шушенское, Туруханск… Сибирь заражает бунтами. Сибирь и еще Сахалин – оттуда бежал бродяга. Бежать в те годы было принято в Швейцарию. Из Асинска, однако, не бежали, хотя поползновения были. Просто Швейцария оказалась мала, попробуй попади в нее, да и карт географических не на всех хватало. А если все-таки из Асинска побежать, и перед тобой Байкал расстелется – значит, бежишь не в ту сторону. Местные реакционеры всех мастей что делали? Как увидят, что бродяга бежать готовится, - они его сразу к Байкалу направляли. Мол, беги, черт с тобой, вреда от тебя не будет, в омулевой бочке ты никакую революцию не замутишь.
    Вот и маялись революционеры от маевки до маевки и ждали приезда Сергея Мироновича Кирова. И совсем было истомились они, но тут в северной столице царя скинули, и мир насилья начал разрушаться.
    Однако он не сразу весь разрушился до основанья, поскольку банкиры и горнозаводчики были, конечно, еще те. Но тут уж асинские революционеры промаха не дали – отвечали им фактически и юридически.
    «Как только явилась малейшая возможность обеспечить себя (это, конечно, оговорка) и рабочих на копях денежными средствами, - вспоминает комиссар Ф. Чучин, - благодаря получению в качестве аванса миллиона рублей за уголь от представителей Самаро-Златоустовской железной дороги, большевистская пятерка, возглавлявшая все организации копей, постановила национализировать копи.
    Для проведения исполнения этого решения и для его оформления через Томский губернский исполнительный комитет Советов командировали в Томск меня и члена Совета Власова. В течение двух-трех дней мы с Власовым, при помощи четырех красногвардейцев, откомандированных в наше распоряжение председателем Томского Совета т. Беленцом, ликвидировали томскую контору копей и фактически и юридически национализировали шахты».
    Ай, как здорово! Гремят по томской мостовой кирзовые сапоги. Чучин с Власовым и четыре красногвардейца идут национализировать шахты, чтобы обеспечить себя и рабочих на копях денежными средствами.
    У этих красногвардейцев найдется много дел. Потом они объявятся в Петрограде и начнут патрулировать улицы северной столицы. Девку пристрелят еще. Потом окажутся в Куоккале, где тоже отметятся. Следы пребывания пулеметчика Матвея Глушкова обнаружатся по всей стране…
    А после война была гражданская. И что уж тут белые вытворяли, пишет У. – словами трудно передать.
    «Томск, признанный культурный центр Сибири, был колчаковцами превращен в огромный притон, в котором бесчинствовало пьяное не только от самогона, но и от крови трудящихся колчаковское офицерье».
    Как же не бороться с таким зверьем?
    «…Взрыв и пожар на шахте №14 (сколько ж любимых революционерами рабочих при этом погибло?), поджог большого лесного склада, регулярное снабжение партизанских отрядов динамитом – все это было дело рук нашего подпольного комитета. Большие партии динамита мы отправляли подпольным комитетам Томска и Красноярска. Мы знаем, что здание офицерского собрания белогвардейцев в Томске взлетело на воздух от посланного нами динамита.»
    Так ему, пьяному от крови офицерью, и надо!...
    Я вам так скажу: и сейчас есть способы отречься от старого мира и расплавить его заржавевшие скрепы. Прочитав книжку У., я, по крайней мере, определил для себя два:
    а) немедленно выпить;
    б) поехать в Томск и взять там для решительных акций четырех красногвардейцев.
    С выпивкой ясно. Выпил – и отрекайся, и расплавляй. Это дело индивидуальное, и к утру мир опять понемножку соберется в прежнем заржавленном виде, это я уже точно знаю. С выпивкой для всего населения посложней, но и это выполнимо, тем более – в отречении всех есть свои прелести. И уж, по крайней мере, можно обойтись без агитаций С.М.К., мы сами кого хочешь сагитируем.
    А вот что касается четырех красногвардейцев из Томска… Я два раза был в этом, так называемом, Томске. Два раза! Были намеренья испробовать второй способ. Я обшарил все углы! В университеты даже заглядывал, но нигде – нигде! – не нашел четырех красногвардейцев. Что касается косвенных признаков – косвенные признаки встречались. Попадалось пьяное офицерье, но, опять же, - никто не взрывал его динамитом! Да и офицерского собрания я не обнаружил. И у меня догадка возникла: это не настоящий Томск! Этот Томск для отвода глаз! А настоящий от нас где-то прячут. И в нем по-прежнему живут готовые для решительных дел четыре красногвардейца! Хотя лет десять назад настоящий все же краешком показался. Я нашел человека: он видел настоящий Томск – город мелькнул за холмом совхозного поля.
    …Да что я вам – чужую книжку пересказываю. Вы лучше сами прочтите.   


        Я хочу создать свой музей

    - Я хочу создать свой музей, - сказал Федоринов.
    - Дикая мысль! – откликнулся Юлий Гордиков.
    - Конечно, дикая. Я сам знаю, что дикая.
    - Эй, плантатор, а где у тебя кетчуп?
    Мы разместились у Степы Побокина, на мичуринском участке. На углях дозревали шашлыки. Я спрыскивал их уксусной водой из пластиковой бутылки, вертел и перекладывал шампуры. Мясной сок, капая на угли, шипел и распространял вокруг ароматы. Хозяин, взмахивая ножом, рубил огурцы в салат. Над столиком, назойливо гудя, кружила оса. Нас обступали кусты смородины. Вся окружающая обстановка располагала к глубоким размышлениям и созданию музеев.
    Все были заняты делом, и только Федоринов, не способный ни к какой работе, кроме умственной, лежал в тени под кустом. Над смородиной, увлеченные друг другом, порхали две белые бабочки. На Федоринова они не смотрели.
    - Как ты набрел на эту мысль? – заинтересовался Гордиков. Он, подставив солнцу худую спину, тер стаканы полотенцем.
    - Очень просто. Я изучил исторические вехи Асинска. И – порази меня гром, если я вру: между мартом тысяча девятьсот шестьдесят второго года, когда асинские машиностроители взялись соревноваться под девизом «Каждый час – делу коммунизма» и семьдесят вторым годом, когда городскую комсомольскую организацию наградили переходящим Красным знаменем Сибирского военного округа за работу по военно-патриотическому воспитанию молодежи – так вот, между этими датами произошло только одно событие, что вошло в анналы асинской истории: в одна тысяча девятьсот шестьдесят восьмом году опять же городскую комсомольскую организацию наградили памятным Знаменем ЦК комсомола за работу по воспитанию молодежи. Всего лишь одно событие! Я был в музее, я хотел увидеть это Знамя. Я хотел пощупать его! Мне не показали. Пройдись, говорят, по залам – там на фотокарточках сколько угодно знамен, только щупать фотокарточки тоже нельзя!
    Бабочки улетели.
    - Зачем тебе свой музей? – Юлий Гордиков заглянул под куст.
    - Я хочу сделать музей о людях. Без девизов и знамен. Человеческий музей. Понимаете? Был в городе театр, был в городе цирк, был, наконец, аэроклуб.
    - Когда? – изумился Степа.
    - Давно. Перед войной. И были люди – они летали на самолетах и во всем этом участвовали. Мне интересно – кто они, что с ними стало? – Федоринов обполз куст, выбрался на солнце и начал резво шевелить босыми пальцами ног. – Кто прыгал с парашютом? Кто в цирке глотал огонь, я вас спрашиваю? Где тот герой в клоунских ботинках, что шлепался на опилки?
    - Невероятно! – сказал Степа, поливая салат маслом. – Я прочитал двести томов всемирной литературы и то ничего такого мне в голову не пришло!
    - Бывает. Смотрим дальше: сорок лет назад кучка отщепенцев создала команду по мотоболу. Можете не верить, но эти моторизованные ловчилы, не отдавая каждый час никакому делу, гоняли здоровенный мяч по футбольному полю. И как гоняли! Куда они потом разбежались? Где мяч?
    - Зачем тебе мяч?
    - Про мяч я так, к слову… По большому счету мы все – деятели истории! – он, наглец, словно издевался над нами.
    - Эх, как тебя растащило!
    - Никуда не растащило!
    Гордиков через стекло стакана еще раз взглянул на Федоринова:
    - И ты – деятель истории?
    - А почему нет?
    - Вот ты, шевелящий пальцами ног под кустом смородины, - деятель истории?
    - Не трогай мои пальцы! – закричал Федоринов.
    - А вот шиш тебе! – Юлий Гордиков состроил и показал известную фигуру.
    - Почему это шиш? – обиделся Федоринов.
    - Потому! История пишется золотыми буквами. Золотыми буквами! А какими буквами можно написать то, что ты нагородил? Да иди ты! – Юлий Гордиков отмахнулся от осы.
    - Как – какими? Тоже золотыми!
    - Не-ет, деятели истории – они другие. Они настолько другие – о-о!
    - Да что «о-о»? Что «о-о»-то? Чем они другие?!
    - Всем, – Гордиков прицелился и, воткнув штопор в бутылочную пробку, начал со скрипом вкручивать его. – Тут и близко никакого сравнения! Для них прямые пути, для нас – окольные. Они смело смотрят правде в глаза, мы отворачиваемся. Они своей земли вершка не отдадут – мы свою землю отдаем за пядью пядь…
    - Шашлыки готовы! – объявил я.
    - Неси к столу! …У них красная гвоздика в петлице, у нас анютины глазки в руке. И васильки. У них вместо сердца пламенный мотор, а у нас ничего вместо сердца – лишь само сердце. Они даже пахнут иначе, они наступательно пахнут – вот как. Заслышав их запах, нам надо бежать со всех ног и прятаться по щелям. А ты…
    Он презрительно сплюнул:
    - Тоже мне – музейщик нашелся!
    Мы устроились за столом, выпили и с отвращением оглядели друг друга. Никто не тянул на исторического деятеля – ни Степа Побокин, ни Юлий Гордиков, ни Федоринов, ни я! И как таким, как мы, жить прикажете?
    Шашлыки мы жевали молча.   


        Юлий Гордиков говорит

    Юлий Гордиков говорит:
    - Приснился мне сон. Заходят в мой дом городские депутаты, одергивают пиджаки и объявляют: «Поскольку не нашлось желающих реформировать Асинск, это дело поручено вам!». Ладно, говорю, спасибо за доверие. И вышел я на улицу и огляделся. А там черемуха цветет, девушки, все в мечтах, гуляют, птичья мелочь орет в гнездах, но работы – на двадцать четыре часа в сутки! Нет, думаю, сейчас не до черемухи и лирику на потом отложим. Закатал рукава и, прежде всего, населил город своим сознанием. Я занялся временем и вернул песочные часы. Я упразднил часы с боем, чтоб никогда – никогда! – не пробивал последний час. С двадцати двух вечера до шести утра запретил безнадежность – в этот момент она опасна. Я упразднил трудовые победы – после них остается битое стекло и всякий мусор. Кроме того, научил камни плакать, кирпич разрушаться, бетон трескаться – тем самым вывел их из равновесия. Унылые терриконы заброшенных шахт обсадил васильками и ромашками, понастроил на них бунгало для туристов, и к нам валом повалил народ. Забравшись на самый верх, приземленные люди увидели красоту того мира, в котором живут, и заплакали. Это были очистительные слезы. Я наполнил городскую казну, улучшил дороги, покончил с грязью, хотя и не сумел ликвидировать мздоимства... Я настолько изменил действительность, что она перестала узнавать себя. После меня уже не к чему было прикладывать руки – разве что красить штакетники и парапеты. И вот свершив все это, я схватился за голову и удалился в скит, чтобы вдали от людей замаливать свой грех. До меня дошло, что я натворил: я изуродовал Асинск своими реформами.   


        Никогда не знаешь

    Никогда не знаешь своего будущего. Может, дни свои под забором закончишь – мятый, небритый, в дырявых ботинках, а, может, и памятник в сквере поставят. Не исключена реализация и того и другого поочередно. Рано или поздно наступит час, когда все, что окружает, придется оставить. Мне больно об этом думать. А пока я оглядываю мою землю. Тот кусочек Кирпичной, к которому привязан больше всего. Дом, в котором я живу, это дом моего отца и моей матушки. Для себя я определился еще в юности: ума надо набираться на стороне, а потом жить в родном доме. Это правило, само собой, не для всех, но для меня это – правило. Я не горжусь этим, тут что-то в крови, наверно.
    Да – но я все-таки о том, что когда-нибудь меня не станет.
    В связи с чем должен сказать следующее.
    Во-первых, вне зависимости от смены градоначальников и депутатов, общественного строя и общественного мнения, от дефолтов и инфляции – мое место здесь, в этой земле. И – да будет так.
    Во-вторых, памятник должен появиться после моей смерти. То есть нескоро – я сильно на это надеюсь, так как помню завет Корнея Чуковского: «В России надо жить долго, тогда до всего доживешь». А я хочу дожить до всего.
    Что касается местоположения – это важно. Мне не все равно, где лежать. У каждого, конечно, свои причуды, но мне не хотелось бы слишком отрываться от жизни. Да! Пусть бы горячее дыхание событий, общественных и частных, проносилось надо мной даже мертвым. Я долго прикидывал, где бы лечь и вознестись любопытным надгробием над тлеющим прахом. Заманчивой была площадь у Дома Советов. Встать бы каменным гостем на уровне второго этажа и заглядывать в окна, когда там с криком и стонами принимают годовой бюджет. Или обосноваться напротив редакции родной газеты «Вперед, к свершениям!» - меня в ней любят; но к тому времени, когда дело дойдет до памятника, все ныне пишущие благополучно перемрут, а новым будет непонятно: зачем я тут устроился, окурки еще из окон начнут швырять на голову – нет уж. Птицы, опять же. Кроме того, самое видное место на площади давно занято. Да и прецедент был: еще одного поставили, а потом втихушку убрали.
    В качестве варианта можно рассмотреть берег пруда Алчедата, второго из трех существующих, где я любил сиживать с удочкой. О! Уж там и простора много, и коров поутру мимо гонят. Пастухи кричат и кнутами щелкают. А коровы губы в воду опускают и пьют, пьют. Сколько ж молока и кефира я выпил за свою жизнь! И удильщики не отрывают взглядов от поплавков. Но каково же будет истуканом торчать на пьедестале, если у кого-то начнется бешеный клев? Тогда непременно надо поближе к воде и каменную банку червей с каменной удочкой. Но против такого соседства уже удильщики начнут возражать!
    Как быть?
    Однако если так, если кругом возникают препятствия и неудобства, что ж – тогда ладно: пусть могила разместится среди близких по лежачему положению… Желтые листья в оградке, тонкая рябина с яркими кистями – лучше всего, чтоб слева от памятника. Какая-нибудь женщина в черном, не обязательно знакомая, с букетом синих, чуть пожухлых васильков. Или анютиных глазок.
    Теперь очень важный вопрос: как изваять меня – сидя или стоя? Для души, прилетающей ночью к могиле, это существенно.
    Я думаю: лежа. Да. Лежа – близко к действительности. Изрядная часть моей жизни проходила на диване.
    Диван следует вылепить со скрупулезной точностью. Я на диване на двух подушках и с листом бумаги на твердой картонке и с карандашом в руках – вроде как новый текст набрасываю.
    Орнаментом пьедестала пусть служат литературные персонажи, которых я наплодил своим воображением. Если у персонажей были прототипы – можно использовать их подлинные портреты.
    На табличке написать: здесь покоится тело (понятно – чье), литератора. И достаточно. Табличку лучше сделать не из цветмета, а то сдерут. И памятник должен быть небольшим – таким, чтобы, наклонившись, можно было рассмотреть все детали.   


        Толик В. не любит

    Толик В. не любит американцев. Удивляюсь: где бы ему американцы дорогу перебежали, он на Куйбышева живет, на окраине города, к его дому сосны подступают; а вот не любит и – все. Говорит: «Эти паршивые янки – зажрались!».
    Депутат Балтис по-своему, но о том же: «Асинску ставятся неверные ориентиры – путь материального благополучия. Это же чушь собачья! Путь Асинска – духовный путь». Балтис не устает биться за духовность в городе – это он недавно настоял на выделении денег на новые концертные костюмы хору ветеранов «Белая Ромашка»; другие депутаты поддержали.
    Но путь материального благополучия противен не всем. Лидия Ивановна, пенсионерка, в 11-й школе географию преподавала, плюнула на духовный путь и махнула с семьей в Америку. Как раз туда, где зажрались. Асинские немцы косяком потянулись в Германию, асинские евреи – в Израиль.
    Среди тех, кто уезжать не собирается, спор западников и славянофилов не утихает. Первые берут умением; умением спорить. Вторые – числом. Вторые всегда числом берут, даже про испанские чипсы иногда вспоминают. У вторых память крепкая, хотя и выборочная.
    Как-то, поднявшись над суетой, Степа Побокин огляделся и выдал:
    - У меня есть предчувствие, что мы для асинской земли вроде педикулеза. И ей глубоко наплевать на наши разногласия. Для нее главное, чтоб мы вели себя аккуратно, не раздражали.
    Насчет того, чтобы аккуратно – спорить не о чем. Но вот чтобы педикулезом себя ощущать… Зачем ты так, Степа? Круто уж так – зачем?    


        Франц Кафка

    Франц Кафка: «Потерянный день. Посещение фабрики Рингхоффера, семинара Эренфельса, Вельча, ужин, прогулка, теперь 10 часов, я дома».
    А я и фабрику Рингхоффера не посещал и на семинаре Эренфельса не был, да и прогулки после ужина не состоялось. Насколько мой день был больше потерянный! Абсолютно потерянный!!
    И вообще – чем я занимаюсь? Чем все мы занимаемся?    


        И последнее

    Гаснет свет и сгущается ночь. И вместе с темнотой за окном приходят странные мысли. Они, как бы их точнее определить, малосущественны. Ну да – малосущественны. Есть в них что-то неуклюжее и шероховатое. При свете дня я понимаю, что мысли эти ни для чего не нужны. И названия улиц, и асинские приметы – все это вздор, и зачем он? Никакого разумного объяснения я не нахожу. Может, это попытка уловить и пришпилить к бумаге ускользающее время? Попытка разобраться в самой простой и, однако, загадочной вещи: ничто не вечно, но – насколько?... Не знаю.
    Что ж, никого я в жизненной гонке не догнал не втиснулся среди первых.
    Да и надо ли? Ведь, по сути, вся наша дорога – она, как я думаю, не в погоне за кем-то, она, как я все больше убеждаюсь, в поисках человеческого тепла. Нашел – ты царь. И принимай чужое, и делись своим. По-царски щедро и безоглядно – так, как только сердце твое способно. Вот это и есть жизнь. И другой, вероятней всего, не бывает. Но об этом, получается, надо создавать совершенно иную книгу. Такую, что может сложиться лишь в голове и не будет раз и навсегда законченной, а, скорее, сродни дереву или кусту – омертвевшие страницы сами собой начнут опадать, а на их месте вырастать новые.
    А эта должна бы закончиться обильным ужином. Все, среди кого я живу: знакомые и малознакомые, друзья и недруги, все, кто мучился и страдал, метался и отчаивался, стремясь разрешить неразрешимое – все наконец во всем определились, примирились с действительностью, собрались за одним столом, положили в тарелки по хорошо прожаренной котлете, по две котлеты, картофельного пюре, салата положили, налили в бокалы, ну чего – водки, конечно, налили, подняли бокалы, сдвинули разом…
    Нет, не получается ужин, не вырисовывается. Повременим пока.   


        …И самое последнее

    Дожить бы!   


               
                1999 – 2003 гг.