Приют

Ржавая луна рассеивает свет. Дорожки поблёскивают лужицами после недавнего дождя. Налетев, вечерний ветер с шумом кружит у скамеек, теребит бутоны и листья цветов.
Это на других улицах искусственный свет фонарей очаровывает и манит к себе белёсых бабочек, воют под окнами коты и сигнализации, галдят подростки...
Здесь же... всё не так, здесь царит тоска-луна. Жильцы не любят громких разговоров и злословия, слушают себя, живую музыку духового оркестра и журчание вод.
Новосёл Дмитрич радуется - недавно он получил новую квартиру.
- Слушай! Вот так и будем лежать, а? - соседка Дмитрича упрекает своего супруга. - Ну почему, Ген, - раздражается она, - почему тебе не нравились те шторы, которые я повесила в гостиной?
- Сто раз уже говорил, - бубнит, лёжа на правом боку, супруг. - И не надоело тебе вспоминать? Синтетика твои шторы! Это из-за них сгорело всё!
- Из-за штор?! Утюг не надо было включать! Это ты виноват в пожаре. Это надо ж было додуматься - шторы виноваты! Как ты мог поставить утюг на подоконник?!
- Ты заткнёшься, или нет? - рявкает супруг. - Люди! Я не хочу делить ложе с этой женщиной, она меня достала! - кричит он на всю улицу, и, не дождавшись реакции, говорит тихо: - Дмитрич, хоть ты ей объясни: старые хоромы не вернуть!
- Хватит там шуметь. Утихомирьтесь! - постучав в стенку, просит вахтёрша Сидорова. - Надоели уже! - успокоившись, добавляет без зла: - Нечего приставать к Дмитричу, пускай он отлежится с дороги.
- Молчать, когда я с мужем разговариваю, кошёлка старая! - сорвав голос до хрипоты, соседка начинает кашлять.
- Действительно - молчите! Разве не видите, что моя жена не в себе? И что за дурацкая манера у вас стучать. Руки девать некуда, да? Привыкли у себя в общежитии спицами орудовать...- разошелся, было, супруг. - Дмитрич! Видишь, с какими бабами приходится куковать?
- Это я-то не в себе? - истерично перебивает его супруга. - Аркадий Павлович, обращаюсь к вам, как психиатру: научите моего мужа семейной этике, - отчаянно барабанит кулаком по стене.
- А мне всё равно! И я занят! - отвечает Аркадий Павлович, с интересом слушая рассказ молодого геймера.
- Мои руки чувствуют клаву, я не могу без неё. Закрыв глаза, я вижу её... - шепчет геймер.
- Милок! Это я, баба Клава. Ну ты даёшь! Лежу тут тихо под тобой, боюсь напугать молодца, выжидаю час объявиться, а он меня уж чувствует руками. Эх! Ма! Какие наши годы! Переберусь как-нибудь к тебе, на второй этаж, вместе жить веселее! Слышь, Сидорова, я на второй этаж перебираться собралась - мой молодец не может без меня.
 - Клавк! Это ты там шевелишься? Месяц тебя не видно не слышно. Повезло ж тебе с соседом! А над Зойкой висельник, слышь меня? - сообщает Сидорова.
- Бедолага Зойка! Намучается она! И всё из-за меня. Не понимала я в молодые годы-то, что делаю, не знала, что за своё же зло пострадаю, э-хе-хе, - усовестившись, баба Клава переводит разговор в другое русло. - Дмитрич, ты чего молчишь? - Неделю, как с нами, а молчишь, ничего не рассказываешь. Мы и обидеться можем. У нас ведь принято всё про всех знать, иначе ведь никак - скучно, - уговаривает она. - Молчи, молчи. Придёт время, сам выговориться захочешь, да мы кого поинтересней слушать будем. Много тут народу в последнее время селится...
- Клавк! Это я - Зойка. Нет мочи терпеть. Ты б послушала только, что он тут городит, мой висельник. Умный - профессор, а зудит и зудит о беспросветности существования на земле, о неизбежности смерти, о неблагодарных друзьях... понять не может, что эта самая беспросветность здесь, под землёю, а друзья неблагодарные также неизбежны, как и смерть.
 
- Ох! И умная ты, Зойка! - восхищается баба Клава. - Недаром за комиссаром замужем была. Уж как он тебя баловал, как баловал! Шубу твою беличью век не забуду. Такая нарядная ты в ней была, такая важная. Я ж из-за шубы донос на тебя написала, слышь? Сама-то я, в твоей шубе пофорсивши неделю только. Простила меня?
 - А то! Куда я денусь - простила. Где теперь та шуба? И где теперь мой комиссар? Не пощупаешь, не обнимешь - всё труха, - горестно вздыхает Зоя. - Эй, Дмитрич! Может, всё ж разговоришься сегодня? Не молчи! Мы не обидим. Я военных люблю. Моего мужа в тридцать седьмом... а меня... закопали тут, как собаку безродную. А теперь вот висельника у меня над головой поселили - слушай нытьё его. Эх! Раньше гнилой народ за оградой хоронили. Догадывались, наверно, люди, что и на том свете морально неустойчивые досаждать будут почившим чуждым нашему обществу упадническим настроением. Можешь представить, Клава, как мне - той, которой и пожить-то толком не удалось, той, чью жизнь прервала пуля из нагана, терпеть соседство с тем, кто по своей воле ушёл, смалодушничал??
- Зой, ты ж сильная баба. Справишься! - ободряет баба Клава. - Сочиняй для него вирши да сказки про жизнь - ты ж с самими акмеистами якшалась, знаешь толк в сочинительстве, потому как, помню, к поэту одному бегала. Выбей из висельника дурь сама, если на том свете никому не удалось.
- Верно говоришь, словом нужно прививать любовь к жизни, именно словом! Как же я раньше этого не могла понять?? Завтра же займусь перековкой товарища, - возбуждённо обещает Зоя. - Дмитрич, а ты что скажешь?
 
 
Тесно обнявшись обгоревшими телами, давно не шумят супруги. Вахтёрша Сидорова, распустив свою кофточку, вяжет двумя щепами свитер. Зоя слагает жизнеутверждающие стихи. Непонятый никем висельник хнычет в подушку - он давно уже раскаялся. Психиатр Аркадий Павлович занялся самоанализом. Баба Клава баюкает геймера.
А Дмитрич молчит. После служебных квартир у чёрта на куличках, многочисленных переездов и войн, он, наконец, получил от военкомата жильё... своё и навсегда.
Луна, отразившись в лужице, меркнет. Скоро взойдёт солнце, но никто из жильцов его не увидит - оно не для них. Для них остались скупые воспоминания, речи о хорошем, молчание о плохом.
Приходите. Они будут рады. Примут всех. Не торопитесь. На улице живая музыка... и пластиковые цветы.