село Глоднево, год 1947

Глоднево
       Первая комната в доме была одновременно и прихожей, и кухней. Тут на стене на гвоздиках висели две шинели-мамина, серая солдатская, и отцова, офицерская. Под ними стояли всегда начищенные до блеска две пары сапог. У отца была темно-синяя лётная гимнастерка, широкий кожаный офицерский ремень, который мы с братом примеряли на свои воображаемые гимнастерки. Фуражку он носил полувоенного образца, какие тогда носили многие мужчины, видимо, как эхо недавней войны. В кухне слева от входа была большая русская печка с печурками, закопченным каменком, вьюшкой для перекрытия дымохода, и набором ухватов, кочерги и чапельника, засунутых в подпечье через окошко под загнетой. Печка была снабжена лежанкой и приступком, под которым размещалась коморка, где хранилась кормовая свекла и картошка. Лежанка — это широкая деревянная полка, примыкавшая к печке и возвышавшаяся над приступком, которая служила местом отдыха для стариков, на которой было всегда тепло и уютно от натопленной печи. Пониже лежанки был такой же ширины приступок. На приступке доски поднимались и под ними лежала свекла, картошка для каждодневного использования. На печку было легко забраться через приступок и лежанку. Одно время в коморке под лежанкой жил маленький шустрый белый зверек-ласка. Это хищный зверек семейства куньих. Она ловила мышей, которые прятались среди свеклы и картошки, а ночью лазила по столу и забиралась на полку, где лежал хлеб. Полка эта была обычная доска, положенная на два толстых штыря, вбитых в стенку. Хлеб обычно пекла мать на капустных листьях в русской печи. Замешивала тесто в деревянной кадке- дежке, заквашивала его домашней закваской, потом, когда тесто понялось, растапливала печь, нагревала ее до нужной температуры и всю золу удаляла. Перед печкой ставила дежку с тестом, на загнету клала деревянную лопату, на лопату капустный лист и посыпала его мукой. А потом пригоршнями, захватив тягучую лепешку теста, выкладывала на лист, оформляла буханку, заглаживая ее с водичкой, и засовывала, а точнее закатывала на катке эту лопату в чпечь. Там стряхивала лист с тестом на горячий под и снова все повторялось. Печь закрывалась заслонкой на несколько часов. Пекла она обычно с расчетом на неделю и больше. И хлеб не черствел, от него аппетитно пахло по всей кухне. Ну, а зубарики натертые чесночком вообще не имели равных по вкусу. И вот на этой полке с хлебом мы часто заставали ласку, пытались ее поймать, но при ее ловкости этого нам ни разу не удалось. У нас с братом, который на три года старше меня, была обязанность залезать в эту каморку за свеклой, а потом помыть и порубить ее мелкими кусочками на корм скоту. Поскольку ушедшая совсем недавно война была еще у всех на слуху и на языках, да и радио мы слушали вместе с отцом по вечерам, были в курсе общей атмосферы, то и реакция на эту атмосферу была соответствующая. Как и у взрослых. К тому же уже прошел нюрнбергский процесс над главными военными преступниками и в газетах, которые отец выписывал, было много фотографий оттуда. Радиоприемник «Родина», который отец, экономя батареи, включал утром и вечером, когда там передавали последние новости, мы тоже слушали и запоминали имена военных преступников. Поэтому и у нас с братом процедура рубки свеклы превращалась в продолжение Нюрнберга. Мы делили свеклу по размерам и в зависимости от этого каждому бураку давали соответствующее имя - Гитлер, Гиммлер, Геббельс, Борман. После этого рубку свеклы превращали в исполнение Нюрнбергского приговора. И делали это с чувством удовлетворенности, как от настоящего справедливого возмездия нашим кровным врагам.
       Перед отелом коровы коморку под лежанкой освобождали, готовили к приему молодняка. Обычно в ночь ожидаемого отела в доме горел ламповый керосиновый фонарь, родители периодически ходили с ним в сарай, чтобы не пропустить начало отела. А потом среди ночи в дом вносили мокрого дрожащего теленочка, закутанного в одеяло, ставили на пол и осматривали. Его копытца еще мягкие разъезжались по деревянному полу, скользили, как по льду. Затем его отправляли в коморку, откуда он просовывал слюнявую мордочку через окошко в дверце и мать поила его свежим коровьим молоком. Из первого после отела молока варили молозиво, плотное, похожее на сыр.
       Зимой, когда крепчали морозы, под печкой кряхтели куры. Тут, в тепле и темноте они продолжали нестись, а доставать снесенные яйца из- под печки приходилось самому мелкому из нас, который мог свободно пролезть через окошко в подполье. То есть мне. Как-то летом из подполья стали доноситься урчания, словно кто-то тер пальцем по стеклу. Оказывается, под домом поселились хорьки. Урчали молодые, недавно родившиеся зверьки. Наших кур они пока не трогали, но это дело времени. Попробовали их выгнать оттуда кипятком через щели в полу, но это не дало никакого результата, урчания продолжились. Тогда отцов товарищ, Филипп Иванович Чекмасов, врач местной больницы, предложил выловить все семейство зверьков, взломав половицы. Так и сделали. Он вместе с другим товарищем сняли доски пола над предполагаемым местом гнездования, но подполье оказалось уже пустым. Хорьки ушли, унеся с собой молодняк.
       В большой комнате за занавеской, рядом с грубкой, а точнее голландской печкой, у нас с братом была маленькая спальня. Тут имелась одна деревянная кровать (армейский складной топчан) на двоих, покрытая матрацем с соломой, и маленькое окошко, смотрящее прямо в поле, которое начиналось сразу за нашим огородом. Зимними морозными ночами, когда свет луны становился зеленым и ярко освещал снежные, дали и сугробы за окном, мы смотрели в это окошко на искрящуюся серебристую снежную пуховину с надеждой увидеть какого-нибудь зайца или лису из прочитанных нам приключений Сысой Сысоича в «Лесной газете». И уж, конечно, волка. Однако однажды морозной ночью волки действительно целой стаей пробрались в село перед самым рассветом. Зима, как и все зимы тогда, была снежная, сугробы сравнялись с крышами домов, да и сами дома были приземистые, обветшалые. Были святки, а в это время у волков те самые волчьи свадьбы, когда они сбиваются в стаи и становятся особенно опасны. Ведь это была зона страшного Брянского котла 1941 года, в котором попали в плен и погибли тысячи наших бойцов. Где-то в лесных чащобах и болотах их тела стали добычей диких зверей. И волков за годы войны расплодилось большое количество. Не зря в поговорках употребляли выражение брянские волки. Говорили, что были редкие случаи, когда зимой они нападали на запоздалого путника, а летом налетали на стадо, уносили теленка или овцу. Но нападать на село, такого еще не было. В этот раз волки учуяли овчарню, которая размещалась на краю села в одном крыле большой колхозной конюшни. Волк по сугробу забрался на крышу, лапами разворошил соломенную поветь, крышу, собираясь проникнуть внутрь. Овцы обезумели от страха и шарахнулись к воротам, ударились в них и ворота открылись. Отара помчалось по улице. Волки догоняли их, резали, бросали, резали еще. Шум и крики животных подняли на ноги жителей. На шум прибежал с ружьем школьный учитель Семен Сергеевич Балалаев. Он пальнул несколько раз в темноту, но попал только в овец, и волки исчезли. Потом, когда рассвело, мужики ездили на санях по улице подбирали окровавленные бараньи туши и несколько дней колхоз продавал эту баранину.