Мое неоконченное интервью с Отаром Тактакишвили

Мое неоконченное интервью с Отаром Тактакишвили
Ника Квижинадзе

В конце восьмидесятых, мне, собственному корреспонденту «Комсомольской правды» по Грузии позвонили из Москвы, из издательства «Молодая гвардия», и попросили подготовить интервью с Отаром Васильевичем Тактакишвили. Известно было, что композитор тяжело болен. Мы встретились у него дома и проговорили часа два-три, вернее, говорил, в основном, он, а я фиксировал его рассказ на магнитофон. Вернувшись в корпункт, я аккуратно, слово в слово, сохраняя стиль и обороты разговорной речи, перенес интервью на бумагу. На следующий день мы должны были встретиться вновь, чтобы продолжить беседу, но встреча так и не состоялась. Мое интервью осталось неоконченным. «Молодая гвардия» от материала отказалась, и он остался в моем архиве. Через некоторое время я узнал, что Тактакишвили умер. Разбирая недавно свои старые записи, я обнаружил и этот неоконченный рассказ замечательного грузинского композитора о своей жизни. Я счел своим долгом опубликовать его.


"...Вокруг меня все были музыкантами. Дядя Шалва Михайлович был композитором, а второй дядя - Георгий Михайлович был виолончелистом и директором центральной музыкальной школы. Я часто видел в доме таких людей, как Д.И. Аракишвили – классика грузинской музыки, фольклориста, одну из центральных Фигур в нашей музыке. Он очень любил моего дедушку, они были друзьями, как Виктор Долидзе, который дружил с моим дядей, известный грузинский композитор, очень активный общественный деятель, автор оперы "Кето и Коте", живой, веселый, зажигательный человек. Конечно, в нашем доме бывали и другие люди, музыканты, которые невольно привлекали мое внимание. Дело в том, что еще в пятилетнем возрасте я проявил музыкальные склонности, у меня был острый музыкальный слух, который я даже демонстрировал - поворачивался спиной к инструменту и называл ноты по слуху. Мой дядя Шалва Михайлович достал радиоприемник СВД-9, и я слушал музыку. Тогда больше было музыки, чем сейчас. Я до сих пор помню, как слушал симфонию Сен-Санса с органом. Перед моими глазами совершенно ясно ощущалось движение голосов, я зрительно это видел. Дома у нас были пластинки, я слушал записи Гали Курчава. Все это было моими горячими детскими впечатлениями, однако я никогда не думал, что буду музыкантом. Был на редкость ленив, гораздо больше увлекался игрой во дворе - в лахты, длинного осла /чехарда/, футбол, кочи - сколько драк бывало из-за них! Я в этом преуспевал, играл хорошо, выигрывал, всегда мои карманы были полны этими «драгоценностями». Меня воспитали дедушка и дядя. Отец развелся с матерью, умер в 1942 году. Отец - Василий Бежанович был известным в Грузии виноделом, сотрудничал с Петре Сараджишвили, знаменитым мастером по винам и коньякам. Моя мать – Елизавета Михайловна Тактакишвили. Я на фамилии матери. В школе я был лентяем, учился плохо. С первого класса меня выгнали, потому что порезал фартук бритвой у впереди сидящего мальчика, посмотрев фильм "Путевка в жизнь". Оказалось, что он сын дворника нашей школы, который поднял колоссальный шум, и мама была вынуждена взять меня из школы на некоторое время. Учился я в школе №42 что на улице Барнова. Помню комнатку нашего нулевого класса. Потом пришел в ту же группу. Музыкой начал заниматься у Тамары Васильевны Багратиони в музыкальной школе. Это очень милая женщина, жила в бельэтаже. Я ее очень жалел, но приходил всегда с невыученными этюдами, с грязными руками, в порванной рубашке. Она терпела, потом сказала маме: "Наймите ему репетитора, чтобы следил за его занятиями". Семья очень нуждалась. Мать служила. Годы были тяжелые. Но взяли человека, который сидел рядом со мной. Ему было страшно скучно и мне было скучно. Дома была близорукая бабушка, мы переставляли часы и показывали ей. Он уходил. Покупал в хлебной лавке /улица Николадзе, к винному погребу/ хлеб за то, что я переставлял часы, и мы его ломали пополам. Репетитора звали Васо. Когда я работал уже министром он пришел ко мне. Я его узнал. Оказалось, что он в районном городе преподает музыку. Просто так пришел. Я спросил его, может ему что-нибудь надо? Ничего не надо, ответил он. В конце концов, меня взяли из музыкальной школы, но музыка сидела у меня в голове все время. Я не помню ни одной пьесы, которую учил и параллельно бы не сочинял для себя другую. На это уходило у меня много времени. Мне тогда было 8-9 лет. Один раз был в опере и слушал «Абесалома и Этери". Дедушка Шалва Михайлович поручил мне передать письмо хористке, и я зашел за кулисы, увидел костюмы, декорации. Это на меня произвело большое впечатление. Но сесть за инструмент по-настоящему так и не смог долго. В то время все нуждались. Лето проводил в пионерских лагерях - то в Коджори, то в Квишхети. Там много пел. Я всегда был запевалой в хоре. Я знал очень много всяких песен - деревенских /часто играл с крестьянскими ребятами/, пионерских. Музыка меня всегда сопровождала. Я любил ее слушать. Один раз мама взяла больную тетю Марию Михайловну /умерла в 1936 году/ в Квишхети. Мне тогда было 13-14 лет. Помню, я с ребятами играл на полянке в футбол. Речка, полянка, сзади тополя - удачное место для игры. И вдруг... Я стоял около речки во время перерыва в игре и совершенно ясно почувствовал, что не могу без музыки. Я почувствовал физическую необходимость этим заняться. Вот такое чудо! Я бросил игру, пошел домой, умолил маму отпустить меня раньше времени в Тбилиси. Поехал один поездом. Было лето, жарко. Когда пришел в свой двор на улице Шиогвимели 8, зашел во двор дедушки. Дедушка был профессором математики, очень любил растения, и всегда поливал их в маленьком садике, очень любил музыку. Поздоровавшись, я пошел прямо к инструменту и стал заниматься. С тех пор и не оторвать меня от музыки. За два года окончил музыкальную школу, поступил в техникум, где учился успешно. Потом война. Как я учился музыке? Занимался по 12 часов в день, оторвать от инструмента было невозможно. Поскольку был один инструмент, то уходил с утра на другую улицу к родственникам и там занимался, потом приходил домой и продолжал заниматься дальше. Купить инструмент не могли. Дядя мой достал какое-то старинное пианино /он был профессором консерватории/. Занимался у разных педагогов. Сначала у Милицы Константиновны Корюс, польке по происхождению. С ней не так давно встретился. Милая женщина. Трогательно относилась ко мне, занималась со мной /сейчас педагог музыкального училища №I/. С ней я занимался два года. Она водила меня к Анастасии Давидовне Вирсаладзе, бабушке Элисо Вирсаладзе, которая была лучшим педагогом в Грузии. Сусанна Габуния вместе с моим педагогом меня повела. Помню, как она со мной занималась и учила меня повороту низкого пальца. Анастасия Давидовна была прекрасной пианисткой, целый урок со мной занималась поворотом руки. Она понимала, что я поздно начал заниматься и надо наверстывать. Я это сразу почувствовал. За эти два года кончил программу музыкальной школы и сразу поступил в техникум. Когда я был в девятом классе началась война. С третьего класса школы, т.е. с того момента, как начал заниматься музыкой, стал отличником, и так дошел до девятого класса. С девятого класса меня забрали в техникум. Репрессии коснулись и нашей семьи. Тетя моя была замужем за сыном Малакия Торошелидзе, который был ректором нашего университета. Был первым переводчиком "Капитала" Маркса на грузинский язык, настоящим коммунистом, был женат на двоюродной сестре Орджоникидзе Минадоре Ефремовне, был меньшевиком по убеждению. Она лояльно себя вела эти годы. Тогда были колоссальные сдвиги. Думаю, что в никаких антиправительственных делах не участвовала. Малакия арестовали, потом расстреляли. Минадору арестовали и сослали в Вологду, откуда вернулась глубокой старухой. Арестовали сына - мужа моей тети-Георгия Торошелидзе, певца оперного театра, убили в тюрьме. Моя тетя до конца так и не верила, просила меня хлопотать о том, чтобы его выпустили. Второго сына Малакия - Левана /Лево/, который был моим товарищем (мы с ним очень дружили/ тоже убили. Дочку Сусанну сослали, потом она вернулась, сейчас в Тбилиси. Минадора любила играть в шахматы, когда она вернулась в конце пятидесятых годов, я был дважды лауреатом государственной премии, композитором. Я ей сказал: "Что же тебя наши соотечественники так обидели?» Она ответила: "Не смей говорить плохого слова об этом человеке. Он сделал то, что никто другой не смог бы сделать". Она была, несмотря на убеждение, фанатически привержена социалистическому строю, и то, что увидела, вернувшись, когда жизнь сильно изменилась, на нее произвело глубокое впечатление. Это была женщина силы воли. Разумеется, это очень близко прошло около нашей семьи. Я был дворянского происхождения. Дедушка был князем, ушел из деревни, ничего не взяв, пошел учиться, давал частные уроки, поступил в вуз, кончил его и был послан в Баку, где основал коммерческое училище, вырастил первые кадры. Тогда была колоссальная колония грузинская в Баку. Там был театр. Туда приезжал И.Церетели, известный деятель грузинской литературы. Там свой первый   спектакль сыграл Серго Закариадзе в театре грузинского общества по распространению грамотности. Бабушка также была такого происхождения – Ласхишвили, - также дворянская фамилия. Ее родной брат был лидером федералистов Грузии, был членом партии,
был министром просвещения при меньшевиках, сидел. Образованный, совершенно необычный человек, который не был в контакте.
Тогда меньшевистская партия не была целой, была разделена. Правительство было коалиционное, дедушка с ними не сотрудничал и голодал. Вообще, семья голодала. Разумеется, мы боялись, что репрессии дедушки и дяди коснуться нашей семьи, я их очень любил. К счастью, дедушка мой уцелел, правда, долго не работал, потом стал читать лекции в университете, занимался со мной по математике. До сих помню его уроки, я обожал математику. Вначале, несмотря на увлечение музыкой, я подал заявление на физико-математический Факультет в Тбилиси и только в последний момент вынес документы и подал в консерваторию. Странно сложилась моя жизнь. В девятом классе я угодил в авиационный техникум, нас обучали монтажу самолетов. Окончил техникум, защитил диплом, работал на 31-м заводе на производственной практике, а параллельно учился в консерватории. Дедушка мне помогал, и я да глубокой ночи занимался. Был страшный голод, а я занимался музыкой. Один раз у меня из носа пошла кровь. Это было в библиотеке, где сейчас 18-я школа. Поскольку дома не было условий для занятий, я занимался в библиотеке. Я потерял сознание в переулке по дороге домой, и меня нашла мама, которая возвращалась со службы. В техникум брали в военное время ребят. В то время я уже занимался музыкой. Насчет дисциплины было строго. Директор Михаил Артемович Джибути. Были замечательные педагоги: Е.И. Чихладзе преподавал математику; по техническому предмету Капанадзе, аэродинамику преподавал замечательный педагог из города Горького Новопавловский, который очень дружил с ребятами. Я видел, как он голодал, хлеб резал на ломтики, похлебка из фасоли. Помню, как один жулик что-то украл из отдела снабжения, и как директор в своем кабинете избил его до полусмерти, а потом сказал - иди и куда хочешь, жалуйся. Однако больше его не видели. Тогда было больше честных и хороших людей. Здесь я подружился с ребятами. Виктор Сакольский, самый хороший мой товарищ, закончил МАИ, работает в космонавтике, мы сидели с ним за одной партой. Лева Оников прекрасно знал весь блатной жаргон воров. Был близко знаком с дядей Али-предсказателем. Это феноменальный человек, который, правда, предсказывал. Никто не мог подумать, что Л.Оников станет работником аппарата ЦК, был совершенно неугомонный человек. Третий мой товарищ, с которым я все время дрался, но, тем не менее, очень дружил, Тенгиз Канделаки, сын главного винодела завода вин. Совершенно ошеломляющее впечатление. Мы пошли с ним домой, и его папа повернулся к стене, а мы из трех бутылок налили вино в один стакан. Его папа попробовал вино и сказал, какие вина налиты в стакан. Товарищ спился и кончил жизнь раньше времени, но он был нашим товарищем. Параллельно на первом курсе я учился в консерватории и техникуме. Конечно, дедушка помогал. Поскольку очевидны были способности, и меня приняли в класс композиции. Хотел дирижировать.
Я ходил на уроки Александра Васильевича Гаука. Это известный советский дирижер и педагог, учитель Мравинского, у него учились Вахтанг Палиашвили, Джемал Бокиери, Миша Бахтадзе. Он задал мне первый урок. Я страстно желал учиться, но не состоялось. Тогда я перешел в техникум и не сразу смог совмещать. Фактически профессиональному дирижированию не учился. Потом Гаук предлагал закончить аспирантуру, но было не до этого. В Москву переезжать не хотелось. После окончания музыкальной школы поступил в музыкальный техникум, где учился у Евгении Васильевны Чернявской, интереснейшей женщины, у которой многое почерпнул. Это была очень прогрессивная женщина, прекрасно знала литературу, очень много давала нам. Моя жена училась там же, там же мы встретились. У Чернявской я прошел курс техникума быстрее обычного. Было основание поступить в консерваторию. К тому времени я уже много сочинял для души. Дедушка мой не очень поощрял мои опыты, думал, что лучше было бы, чтобы я стал пианистом. Сочинял пьесы для виолончели и фортепиано, разные картины, был приверженцем программной музыки. Выло такое - "Тишина в поле", увлекался импрессионизмом. "Сумеречное настроение"- пьеса. Если учил сонату, сочинял свою сонату, если учил этюд, сочинял свой этюд. Я сам к этому серьезно не относился, но была потребность. Степень увлечения музыкой можно увидеть по такому случаю. Я заболел и вспоминал мелодию из симфонии Дворжака "Новый свет", девятая симфония. Я вспоминал мелодию, и настолько она меня захватила, что всю дорогу напевал ее, фантазировал вокруг нее, и пришел домой совершенно не помня, что болен. Видимо, за дорогу я пришел в себя, отделался легким недомоганием. Осталось же ощущение, что музыка меня подбодрила. Второй такой случай был позже. Я также был болен, ехал в поезде, услышал "Ты лоза виноградная" - грузинский хорал, я потерял ощущение времени. Я забыл про болезнь, в Москве из поезда вышел здоровым. У Е.В.Чернявской у меня появились друзья и товарищи музыканты. В консерватории в классе композиции моими однокурсниками были Шота Милорава, Резо Лагидзе, Арчил Чимаку..., Мери Давиташвили. Юра Коджаян, потом стал звукорежиссером в Москве и был очень способным мальчиком. В консерватории тогда преподавали корифеи. Фортепьяно А.Д.Вирсаладзе, Анна Тугашвили, в вокальном классе преподавал Вронский и Шульгина, дирижирование преподавал А.В.Гаук. В консерваторию приезжал очень часто и давал открытые уроки Гондельвейзер Александр Борисович, один из известных педагогов, профессор Московской консерватории Нейгауз Генрих Густавович, профессор Ленинградской консерватории Рязанов, здесь жил Слава Рихтер, жил у моего учителя Николая Григорьевича Чигогидзе по полифонии, жена – Нина Федоровна Кознинская – виолончелистка.  Это военные годы - 1941-1946. В то время сюда приезжали знаменитые дирижеры. В понедельник в оперном театре был праздник. Собирался весь город. Давались новинки советской музыки, классики, был чудесный оркестр, руководимый Гауком, давалось одно из первых исполнений Седьмой симфонии Шостаковича, и Дмитрий Дмитриевич приезжал сюда, приезжал Прокофьев, который переиграл всю свою фортепьянную музыку. Зал делился на поклонников и не приемлющих музыку. Приезжала мать Нины Дорлиак, приезжала и сама Нина, которой аккомпанировал Святослав Рихтер. Это были вечера, равных которым очень мало удалось услышать. Масса ж тогда не очень тянулась к этому, интеллигенции было больше. Сама интеллигенция сейчас увеличилась, но рассредоточилась — это техническая, литературная интеллигенция, здравоохранения. Той интеллигенции, которая соединяла в своем сердце разные отрасли знания и искусства, стало меньше, что говорит о пороках нашего воспитания. Фактически наше общество, по сравнению с теми годами, пошло назад. В этом смысле, видимо, старая закваска - предреволюционная и первых лет революции, была настолько сильна, что сохранила больше интеллигенции, связанной с искусством. Но тот факт, что Высоцкий может стать популярнее Анны Ахматовой, говорит о падении. Были прекрасные певцы – Кето Церетели, но никто не мог сравниться с Иваном Семёновичем Козловским. Были свои кумиры, но кто же мог сравнивать Церетели с Козловским? Сейчас Пугачева популярнее, чем Атлантов или Соткилава. У нас также массовая культура, все ее признаки, средний уровень, т.е. ширпотреб загородил истинное искусство. Поскольку эти прослойки интеллигенции разошлись по своим специальностям, молодежь мало приобщается к искусству. К сожалению, это так. А то время было изумительным, тогда на концерт по понедельникам в оперу достать билет было просто невозможно. Я пробирался, иногда без билета, сидел в галерке, консерваторских студентов пускали. Сейчас их не интересует.  Когда я был на втором или третьем курсе консерватории объявили конкурс на создание гимна Грузии. Мы с мамой очень нуждались, и я мало пописывал. Текст конкурса был напечатан в газете. Мама меня упрашивала - попытай счастье, напиши. Во время воины был принят Гимн СССР, а до этого был Интернационал, который перевел Акакий Церетели. Я написал музыку как-то одним махом, сдал на конкурс в управление по делам искусств под девизом №9. Совершенно забыл об этом. Моя мать работала оформительницей-художником в оперном театре. Я пришел туда и услышал, как мой гимн играют вместе с другими. Только тогда понял, что прошел какой-то тур. Никто не знал, кто автор какого гимна. Второй раз я пришел на последний тур. Тогда и узнали, что я автор гимна. Первым ко мне пришел человек в кожаной тужурке, внимательно все осмотрел, убедился, что живу в хорошей семье. Я познакомился с ним, он работал в горсовете. Мой гимн приняли, и я стал автором Гимна Грузии. Меня на его первое исполнение не пустили, я стоял на улице, и когда люди выходили, спрашивал их, как было. Я был тогда студентом. Защитил диплом в авиационном техникуме и не взял его. Обосновался совершенно в консерватории. Работал очень много. Уже на последних курсах моего педагога по специальности Сергея Васильевича Бархударяна, ученика Лядова, педагога Петербургской консерватории, которого я очень любил, стало не хватать, и я стал ходить к Андрею Левановичу Баланчивадзе. По его рекомендации ходил к Д.Д. Шостаковичу. В консерватории учился в классе С.В.Бархударяна, ученика Анатолия Лядова, знаменитого русского композитора. На старших курсах ходил к А.М.Баланчивадзе по специальности, в конце последнего года – к Шостаковичу и Шебалину. Консерваторский период был сложным для меня. Информации о новом в музыке было крайне мало. Мы фактически воспитывались на классиках - Моцарт, Бетховен, Бах, русской классике, грузинской классике. Это, разумеется, всегда основа всех тенденций, всех обучений, и, наверное, так будет всегда. Но студенческая любознательность выходит за рамки того, что уже создано и ищет новое веяние, новое стремление. Но, к сожалению, информации об этом было очень мало. Тем более нас тянуло к таким лицам, как Шостакович, Мясковский, профессор Московской консерватории, Сафроницкий, Прокофьев, Скрябин. Очень мало было литературы о деятельности «французской шестерки» - новое крыло французской музыки. Большую пищу для размышлений давала грузинская народная песня, ее проявление в творчестве Захария Петровича Палиашвили. Каждая талантливая новинка советской музыки была для нас большой радостью, и мы тянулись к этому. Помню исполнение 7,8,9 симфоний Шостаковича, балет "Ромео и Джульетта" Прокофьева, его фортепьянные сонаты, часто ошеломляющую меня 6 сонату Прокофьева в исполнения С.Рихтера. Но, тем не менее, мы были оторваны от западной современной музыки. Конечно, то, что к нам проникало, мы знали, но не многое. 0 Стравинском знали намного, знали немного французского композитора Ольфье Месьене, совсем не знали Карла Орфа, крупнейшего педагога и композитора, который в Европе в двадцатые годы завоевал большую популярность. Поэтому эту любознательность мы утоляли в своем творчестве. Я не скажу, что это было плохое время. Нет. Все-таки, такое близкое знакомство с классической музыкой, частое ее исполнение. Это было интересное время, потому что много хороших музыкантов жили в Тбилиси, прекрасные певцы украинской оперы здесь пели. Сюда приезжали Прокофьев и Шостакович, московские известные пианисты и педагоги. В Москве хотел поступить в аспирантуру, и даже показался тогдашнему директору консерватории Виссариону Яковлевичу Шибалину, который согласился взять меня в аспирантуру. Это было потрясением для меня, ощущение неверия в свои силы меня долго сопровождало. Как раз тогда грянуло постановление 1948 года о формализме в музыке, по которому Шебалин, один музыкальных умов, был изгнан из консерватории. Я не поехал. Я увлекся музыкой Прокофьева, Шостаковича, совершенно не увлекался музыкой Мурадели. Я не поверил в это постановление. Продолжал учиться. Поступил в аспирантуру в Тбилиси, но ездил к Шостаковичу и показывал ему свои сочинения. Благодаря постановлению 1948 года сокрушительной критике была подвергнута группа советских композиторов. Мы, молодые, тогда в это постановление не поверили. Там в основном было об опере "Великая дружба" Мурадели. Были прихвачены Мясковский, Шостакович. Постановление ЦК ВКП(б). Жданов проводил совещание. Разные были люди. Некоторые считали, что это правильно. Некоторые положения этого постановления выглядели убедительно. Например, народность, красота, изящество. Была фраза, что новой музыке этого не хватает. Потом огульно предавались анафеме. Эта тема очень глубокая. Тогда я над ней задумался очень глубоко. Возможно, с точки зрения народности в традиции Чайковского, Римского-Корсакова, Бородина, 3. Палиашвили, Мусоргского они были как-то более широкими. Современное музыкальное направление с точки зрения народности, разумеется, во многом уступает этим авторам и авторам классической венской школы. Но это не является причиной для такого их отрицания. Во-первых, в творчестве вышеупомянутых композиторов то, что было непонятно 40 лет назад, сейчас стало очень просто, понятно и доступно. Во-вторых, бывали периоды, когда музыка развивалась больше по своим законам для более тесного круга слушателей, для профессионалов, но такие периоды в дальнейшем давали толчок авторам, которые, использовав эти новации, умели соединить это с народным устремлением. Поэтому охаивание творчества смелых художников, тем более таких гениальных, как Прокофьев и Шостакович, это было невежество. Однако это постановление и вся та аттестация, которая была вокруг этого постановления, были неоднозначны. Тогда стали искать какие-то новые имена, чтобы противопоставить их старым, чтобы доказать, что музыка есть новая, свежая. Возможно, я попал в эту волну. Вскоре после постановления, в 1950 году, я написал первую симфонию, а в 1951 году - первый фортепьянный концерт, который прозвучал на Всесоюзном съезде композиторов и имел громадный успех. Но в другом случае об этом сочинении сказали бы то, что оно заслуживает на самом деле. Это было хорошее сочинение, с большим энтузиазмом написанное, наверно, ярко, пианистически. Все пианисты его переиграли Кохемс /? /, Оборин и наши грузинские пианисты, и за рубежом играли. Но я попал в эту стезю в поиске новых имен. Дважды был отмечен Государственной премией, и был бы отмечен трижды, уже за вторую симфонию, которая тогда имела большой успех, но была остановлена выдача Сталинской премии. Мне присудили, но не выдали. Так что этот успех был несколько искусственным, к сожалению. Потому что меня очень хвалили Хренников, Захаров, Коваль, лица, которые нанесли большой урон советской музыке. В тот период своим направлением, суждением и резкостью своих высказываний, я тогда, тем не менее, был горячо поддержан. Много добрых слов сказали и гонимые в то время Шебалин, Мясковский. Они мне сказали более сдержанные слова и сказали прямо о том, что я делал. И я сейчас горжусь тем, что им больше поверил, чем Хренникову и другим... Хотя мнение Хренникова тогда было очень искренним, он очень увлекся моей музыкой. К своей чести должен сказать, что я не клонился в сторону этих людей, остался верен своим прежним симпатиям, хотя мои симпатии были неполными. Я искал в своем творчестве что-то другое на стыке нового и народного. После этого я еще долго это искал. Еще в 54-56г.г. я все же увлекся чисто инструментальной музыкой. Я написал концерт для скрипки по заказу Ойстраха. Как сейчас помню, когда он играл, я сам аккомпанировал, потом сам дирижировал, самый лучший тогда оркестр участвовал. Но не было у меня полного удовлетворения. Помню, как Шостакович хвалил мое "Мцыри", притом, хвалил не только в лицо, но я это узнал и от своих коллег композиторов. Я сохранил о нем самую светлую память. Тем не менее, в этом я не находил полного удовлетворения. И только в 1958 году впервые я по-настоящему серьезно обратился к вокальной музыке. До этого писал кантаты. Песни бывали очень популярны, в Грузии пели мои песни. Но это было для меня несерьезно, это я писал, как говорится, между делом. А песен было много - и комсомольские, много народных, хоров. Но я в этом не находил полного удовлетворения. По-настоящему вокальной музыкой занялся в 1958 году, и впервые написал первое сочинение, которое мне самому понравилось. Это был вокальный цикл на слова Важа Пшавела, несколько связанных между собой романсов. Музыкально связанных. Иными словами, я попытался нарисовать портрет Пшавела в этой музыке. Это было для голоса с фортепьяно. Помню такой случай. Я, как всегда, когда имел возможность, пошел к Д. Д. Шостаковичу и сыграл ему это сочинение. Он был очень чутким человеком и сразу почувствовал, что я ушел в другую сферу музыки. Ему понравилось, он даже попросил подарить ноты музыки. Я подарил. Я был в 1958 году членом комитета по музыке. Тогда заседания его были очень бурными, комитет работал часто, не то, что сейчас. Стыдно вспомнить работу комитета сейчас, когда не понятно, каким образом присуждали Ленинскую премию людям... В первые же годы очень честно и чисто работал комитет. Был более узкий состав, в него входили замечательные люди - Г.Уланова, М.Кедров, режиссер, один из братьев кинорежиссеров Васильев, А. Д. Попов, главный режиссер театра Красной Армии, честнейший человек, С.В.Кафтанов, председатель радиокомитета, это был государственной муж, но образованный. Комитетом председательствовал Н.С.Тихонов, человек высокообразованный, перед которым я преклонялся. /Комитет по Ленинским премиям в области искусств. Образован в 1856-57г.г./ С тех пор я состою его членом, видел все его модификации. Мы присудили всего две премии, остальные восемь остались неиспользованными, до того был суровым этот комитет. Сейчас в список вносят столько людей, сколько премий, а тогда список был большим и ставили на голосование. Но тот, кто получал премию, получал по заслугам. Можно было сожалеть, что некоторые не получили, - но нельзя было сожалеть о тех, кто получил. Государственные органы мало вмешивались в это дело, документ о присуждении премии подписывал Тихонов. Потом жадные руки стали премии прихватывать. Государственные органы дошли до того, что уже партнерам Хрущева стали присуждать премии. Так что хрущёвское время совсем не было светлым и замечательным. Еще неизвестно, кто совершил большее зло - тот, кто выселил крымских татар или тот, кто эту землю отдал навеки Украине, закрыв тем самым возвращение этих людей. Во время этого спора Д.Д.Шостакович забыл мой сборник в комитете, я его прихватил с собой и не сказал ему. Я подумал: если он хватится и если вспомнит, если захочет, отдам сборник. На следующем заседании комитета Шостакович мне сказал, что кажется, забыл ноты, у вас нет другого экземпляра? Я сказал, что эти ноты у меня. Он посмотрел на меня и сказал: "Вы страшный человек". Но ноты взял и попросил их надписать. Я надписал. С тех пор моя жизнь изменилась. Я стал писать вокально-симфоническую и оперную музыку. В этом деле я очень развернулся.  Написал на слова Г. Табидзе пять поэм, вокальный цикл на стихи грузинских советских поэтов, потом оперу "Миндия», ораторию "Живой очаг" на слова Чиковани /это был очень интеллигентный, очень смелый человек/, написал ораторию по словам Руставели. К этому же периоду относится моя близкая дружба с Георгием Васильевичем Свиридовым. Познакомились мы в 1953-54 г.г., подружились. Я почувствовал к нему большую тягу. Это композитор необыкновенный. Его будут считать русским классиком. Я с ним горячо подружился, а был он до этого страшно гоним. Он был автором сочинений, составивших целую эпоху в советской музыке. Он был признаваем очень тяжело, несмотря на свой огромный успех у аудитории. И только за ораторию на слова Маяковского ему присудили Ленинскую премию. Тогда, несмотря на мое глубокое уважение и любовь к Д.Д.Шостаковичу, в Свиридове я больше нашел близкого себе человека в творчестве принципиально народном, связанном с литературным первоисточником, претворение не только музыкальных ассоциаций, но мыслей через слово в музыке. Вот что явилось для меня, оказывается, тем, чего мне не хватало, потому что инструментальная музыка, сейчас говорят, передает мысли. Может быть, не спорю. Это ассоциативно. Но само по себе чисто инструментальное исполнение, разумеется, больше передает чувство, настроение, эмоции, апеллирует красками, то есть, это не бездумное искусство, но музыка со словом, это уже музыка, несущая мысль, идею, воплощенную в конкретные формы. Вот в чем дело. Причем, здесь начинается размышление о национальных традициях. Мы гораздо ближе и непосредственнее идем к национальным традициям. Прежде всего, связь с родным словом создает интонацию в музыке и невольно приводит ее к родным берегам, неимоверно раздвигая их благодаря свободе поэтической фантазии. Я, наверное, не смогу назвать семью, за исключением самой отсталой, где Пушкин не был бы родным поэтом, хотя он пишет по-русски. Для нас такие поэты, как Руставели, Бараташвили, Чавчавадзе, Церетели, другие - родные. Так что, свободное поэтическое слово раздвигает рамки влияния на рамки творчества. И влияние Пушкина на содружество наций в Советском Союзе едва ли не больше, чем все постановления ЦК вместе взятые. Это мое мнение. Влияние Лермонтова, Чайковского, Мусоргского, таких опер, как "Борис Годунов", "Хованщина",  "Евгений Онегин", Шестая симфония Чайковского, Римского-Корсакова, или его же "Испанского каприччио", или литературы  Толстого, Достоевского не меньше цементирует нашу страну, чем коммунистическая идеология, тем более, что Ленин назвал Толстого зеркалом русской революции. Это очень глубокая мысль. Поэтому музыка, окрыленная, словом, это гигантская сила. Возьмите, например, оперу "Абесалом и Этери" З. Палиашивили. До этой оперы все композиторские опусы были просто ученические, не боюсь сказать так. Тут связь с грузинской легендой, а через нее с богатейшей сокровищницей грузинского фольклора. Я считаю, что жанр, за который он взялся, сама легенда, поэтическое творчество, которое он привлек к этой опере, сыграли огромную роль. Разумеется, и его большой талант. Только с этой оперы, а до нее с шести обработок народных песен, началось, казалось его настоящее восхождение на классический пьедестал. И вот это было то новое, чего нам, молодому поколению, не доставало в творчестве тех людей, к которым мы относились с благоговением, и которые были несправедливо покритикованы в постановлении 1948 года. Но эту точку зрения мы так я не смогли высказать, тогда она бы пролила воду на мельницу Хренникова и его компанию. Вот адова сложность и трудность нашей жизни. Мы помогли бы этим людям, которые больше всего мешали музыке, /Хренников был первым секретарем/. Гениальный русский композитор Прокофьев непосредственно не обращался к творчеству Есенина, Маяковского, Блока. Это не главное в его творчестве. А вот в творчестве Свиридова это главное. Стержень его творчества — это Блок, Есенин, Маяковский, Саакян Бернс - шотландский поэт, Пушкин. Это нисколько не умоляет достоинство тех композиторов. Они написали гениальные симфонии, концерты, балеты, замечательную оперу "Катерина Измайлова". Но для них не хватало того, о чем я говорю - торжественного отношения к творчеству, т.е. творчеству, как истинному единению слова с музыкой, как главному в жизни, как главному устремлению. Но это мы не могли в те годы сказать. Это лило бы воду на мельницу, которая хотела их умолить. И что же, найдя такой путь и как то, обретя больше друзей в этом, таких как, скажем, Г.В. Свиридов/Москва/, Василий Гаврилин /Ленинград/, Торнис Велио /Эстония/ и другие /не хочу называть/, мы обрела покой и утвердили себя так, как было нужно. Это новая эпоха, эпоха широкой информации, проникновения этой информации в нашу страну. Близкое, непосредственное знакомство с новыми опусами в жанровой музыке явление в высшей степени положительное. Но она привнесла и свои негативные стороны. Она породила на свет массу эпигонов, или людей, еще не эпигонов, а смотрящих через западную призму на свое родное. Причем, среди них есть очень талантливые люди, даже выдающиеся таланты. И вот снова мы у истоков блаженства. И снова получился альянс между новой модерновой и старой – карьеристской. И снова нам трудно. Во-первых, трудно по очень простой причине - что в стране очень мало осталось настоящих хоров. С низвержением церкви многие хоры разбредись. Потерялась главная цементирующая традиция – хоровая, которая в православных странах была основополагающей в области музыки. Хочу отметить, что не касаюсь совершенно религиозного аспекта и вовсе не призываю возвращения: в церковь или к церковной тематике. Я говорю о том, что было разрушена самое большое - самобытность, которая была свойственна национальной музыке православных стран. Дело в том, что в католической церкви основой музыки является инструмент, орган, даже трактовка хора часто инструментальная. В православных церквях пел хор без сопровождения. И это создаёт колоссальную разницу в самом существе музыкального творчества. Причем, та традиция там осталась, где церкви не разрушили, хоровые коллективы остались, эта культура сохранилась неприкосновенной, даже развилась, а у нас рухнула. Попытки восстановить ее были уже в первые годы Советской власти. Было создано хоровое училище, где обучались дети, был создан Государственный русский хор под руководством Свешникова, хор Пятницкого и другие. Но это островки, это уже не целое, организованное, собранное. Ведь смешно думать, что творчество, связанное с церковью, только религиозного содержания. Это, по меньшей мере, наивно. Тогда бы нам пришлось, считать Да Винчи, Микеланджело, Рафаэля церковными живописцами, но ведь это не так. Человек, который высек из мрамора Давида-освободителя, человека, как личность, символ свободы, разве он может сгибаться перед церковью. Разве Микеланджело, мощный живописец, который сейчас привлекает в Ватикан гораздо больше людей, чем сама католическая вера, мог быть рабом церкви? Разве Рафаэль, который в своей Мадонне и Христе писал людей возвышенного духа, устремленных своими чувства ввысь, не значит обязательно ввысь, устремленных к возвышенному ощущению? Разве ощущение жертвенности, которое сказывается в глазах младенца Рафаэля, это жертвенность многих людей, которые боролись тогда за свободу, а Рафаэль был свидетелем этого. А разве случайно, что первое истинно революционное движение возникло именно в Италии? К сожалению, у нас эти грандиозные традиции, которые могли бы сыграть огромную роль в дальнейшей - традиции хорового пения и творчества - рухнули, и до сих пор мы находимся на ее развалинах, что трагическим образом сказывается на судьбе поистине национальных художников. Опера еще дает какие-то возможности, но, к сожалению, опера в последнее время все больше и больше теряет своих слушателей. Это не только в Тбилиси, где попросту пустует оперный театр. Это явление, можно сказать, почти всесоюзное. Исключение составляют несколько театров, в том числе Большой, Ленинградский имени Кирова, Киевский имени Шевченко и еще несколько сохраняющих еще в связи с балетом связь с публикой. Тогда как, например, в Италии, Германии, Англии, Америке в оперный театр очень трудно достать билеты. А объясняется это тем, что очень много подсобных жанров живет, очень много жанров продолжают там жить. Хоровая музыка, например. Но нельзя сказать, что драматической театр пустует. В Москве не достанешь билета за год, за месяц. Драматический театр сохранил свои традиции и свою почву, т.е. литературу. Чтение и хождение в театр — это родные сестры. А вот слушание музыки у нас главным образом превратилось в слушание инструментальной музыки и развлекательной музыки, поп-музыки, джаза. Поэтому для оперы сестры нет. Хотя она имеет больше шансов удерживать у нас массу замечательных певцов. Человек, который любит читать, обязательно прочтет "Три сестры" Чехова, пьесы Толстого, Горького. А вот прочитать "Евгения Онегина", а потом услышать в опере — это уже другое дело. Это надо иметь навык слушания вокальной музыки, навык вообще любви к музыке, но он должен складываться не только из любви как таковой, он существует в быту. Ведь воспитание человека нельзя оторвать от окружающей среды и вроде нет человека, который не любит свое детство. В детстве мало у нас музыки, а если есть, то там меньше вокальной музыки. Это горькая правда. Однако Концерт Чайковского все знают, но я сомневаюсь, если сыграть Рахманинова или же отрывок из "Бориса Годунова", что все бы поняли, что это. Вот какой перевес у нас. А первый концерт Чайковского прекрасное сочинение по сравнению с "Хованщиной". Это ни в какое сравнение не идет. Не только потому, что это хорошая музыка, это замечательная музыка. Я сам ее очень люблю, сам играю. Но вот "Хованщину" где должны услышать? Идет в трех-четырех театрах. Пластинку слушать — это не то. Прежде, чем прийти к "Хованщине», нужно вникнуть в суть вокальной музыки, почувствовать, осмыслить слова в музыке. Не сравнима по популярности музыка. Мы можем сказать, что стихотворение было менее известное, чем яркое стихотворение Игоря Сивирянова или "Осень" Пушкина. Или у нас подающий приятные ассоциации поэт был популярнее Шота Руставели. Это также смешно, как А.Церетели был менее известным, чем Бесик.
А вот в музыке этот перекос есть. И это благодаря тому, что само музыкальное образование, система музыкального образования и, наконец, мышление в искусстве широко народные, но несколько деформированные тем, что в силу исторических обстоятельств хоровая музыка была отброшена на задний план. Я вокальными сочинениями занимался и раньше, но с 1958 года определился принципиальный поворот к этому жанру. Тогда я стал обращаться к грузинской классической и современной поэзии. В то время был создан такой своеобразный цикл, который называется "Путь поэтов". Он вобрал в себя стихи Важа Пшавела, Г.Табидзе, Г.Леонидзе, С.Чиковани, И.Абашидзе. Это уже была совершенно новая страница в моей работе, от которой наметился прямой путь к крупным оперно-ораториальным произведениям. До этого в течение целого ряда лет я работал в Грузинской государственной капелле, сперва в качестве дирижера, затем художественного руководителя этого коллектива. Поэтому связь с вокалом, знание хора у меня были основательные. Я долгие годы проработал в капелле, там подготовил крупные сочинения грузинских композиторов, в частности, сочинения Мшвелидзе, Мачавариани, разумеется, наследие грузинской музыки Сулханишвили, Палиашвили, но там были подготовлены и исполнены реквием Моцарта, высокая месса Баха, сюита Эргюнта для специальной композиции, которую вел замечательный советский артист Николай Аксенов, и многие другие произведения. Так что к вокальной музыке я пришёл с определенным опытом и умением. В эти годы, когда я начал всерьез заниматься вокальной музыкой, я был сравнительно свободен. Я работал только секретарем Союза композиторов СССР, поэтому весь отдавался творчеству. Это были одни из счастливейших лет в моей жизни. После "Пути поэтов" начал писать оперу "Миндия" по В.Пшавела. Либретто оперы сочинил в содружестве с Ревазом Табукашвили. Главная идея этого сочинения и сейчас очень актуальна, но мы, вслед за поэтом, почувствовали ее значительно раньше, чем она приобрела те острые формы, в которых является нам сейчас. Это взаимоотношение человека с природой и, в связи с этим, взаимоотношение человека с человеком, клич о том, что человек неразрывно связан с природой, что природа является главным мерилом добра и зла и главным арсеналом, что ли, богатства, которым может пользоваться человек. Эта тема затронута еще Жан Жаком. Русо, А.Доде, а у нас В.Пшавела, она сейчас принимает совершенно острый и глобальный характер. Но я ее почувствовал тогда очень рано. Это было на рубеже шестидесятых годов. Читая сейчас "Плаху" Ч.Айтматова, произведения Астафьева, Распутина – «Прощание с матерой", "Век живи, век люби", я понимаю, какой остроты она достигла сейчас. Но это для меня не ново, я уже тогда ее чествовал остро. Дело б том, что я много ходил пешком за свою жизнь. Я исходил пешком всю Грузию. Побывал и в древних уголках Южной Грузии, где до сих пор величественно стоят развалины X и более поздних веков, есть и более ранних , такие, как Вардзия, Тмогвис цихе и другие. Тогда, в этой полузаброшенной одичалой природе, которая хранила еще следы цивилизации, жизни, я понял, как много вреда самим себе могут причинить люди. Как некогда цветущий край бывшей житницей Грузии и опорой духовной жизни ее превратился в голые, скорбящие камни. Тогда я бродил среди гигантских развалин, натыкаясь на древние колодца и хранилища для зерна, на фундаменты от старинных зданий, заросших травой и умолкнувших в веках. Но был я тогда и в таких местах, где беспощадные руки человека почти ничего не оставили. Некогда лесистые, прекрасные окрестности озер Баравани, Табацкури я видел превращенными в полупустыню, как результат бесчисленных воин, пожаров, сожжений и разрушений, но, что самое главное, беспощадного истребления богатств природы, приведшие к уходу воды, что самое страшное и является первым признаком уже смерти окружающей среды. Вместе с тем я видел совершенно неописуемые по своей красоте районы горной Тушети, где деревни были брошены, пусты, из-за совершенно неразумных наших вмешательств в древний уклад этого края, где люди могут жить лишь овцеводством, где земля почти ничего не дает. А мы, в результате введения бесчисленных ограничений, попросту согнали оттуда людей, и только сложенные из черного тушинского камня старые здания XII или около того являются немыми свидетелями былой высокой цивилизации. В то время в этом крае было почти полное бездорожье, и туда летал только один самолетик У-2 из Телави в Омало. Не было ни шоссейных дорог, ни электричества, хозяйства этого края были приведены в полный упадок. Для меня болью в сердце отозвалась потеря некоторых видов культурного скотоводства, ведь когда-то Южная Грузия была знаменита своей небольшой, но очень выносливой лошадью, которая назвалась "иверской" и стала дороже арабского скакуна. Я сам видел таблицу цен на эти животные всего вековой или полувековой давности. Сейчас этих лошадей нет и в помине. И, что самое главное, мы своей полной бесхозяйственностью или нелегкой догматичностью отбили у населения охоту заниматься уходом за своим скотом. За все это природа мстит страшно. Там, где легко проходили лошади, приходится прокладывать дорогу, которая весной, как правило, смывается бурными потоками, что, разумеется, сильно парализует хозяйство. Трудовой уклад жизни - ведь это адаптация к природным условиям. И вот тогда я понял, что взаимоотношение человека с природой — это грандиозная тема, тема настоящего и еще больше тема будущего.
Человек, который с горы Девяти источников (Цхра-цкаро) увидит ранний восход солнца, он ощутит могучую, совершенно своеобразную, силу природы. Для того, чтобы наблюдать этот восход надо забраться туда с вечера, когда солнце еще не зашло. И вот, неверное, первый раз в жизни я понял по-настоящему, что такое уход солнца. Конечно, я наблюдал много интересных и красивых закатов, скажем, на море, но в такой могучей форме уход солнца переворачивает все взаимоотношения живого. Во-первых, с заходом солнца наступает сильный холод, который сжимает, багряным цветом освещены облака, которые каждую секунду меняют свой узор, и создает совершенно невероятные сооружения из облаков, пирамиды, причудливых животных. Стоит отвести на секунду от них глаза, и вы видите уже совершенно другие формы. С заходом солнца сильно холодает, и человек, увлеченный этим совершенно невероятным зрелищем трансформации небесного свода с уходом живительных солнечных лучей, не замечает, как с противоположной стороны восходит луна, которая своим мертвящим серебристым цветом как-то замораживает все живое, и наступает холодная ночь. Ранним утром вы видите перед своими глазами, там, где потом должно взойти солнце, лишь черную, непроглядную тьму, настолько темно, что даже не видно контуров гор. И когда эта чернота прорезывается причудливым узором, а затем эта линия прореза начнет  подниматься, зеленеть и только лишь потом принимает розовые и  все более золотящие оттенки и, наконец, из-за гор толчками  выкатывается солнце, которое как бы расплавленной золотой шапкой надевается на вершину горы, а потом выкатывается на небосвод, и это не нежное, дарующее только жизнь, светило, а грозная сила и  владыка. Вот тогда в моей душе по-настоящему зазвучали слова В.Пшавела: "В родстве ущелья и долины.., цветы земли.., а жизнь живущим на земле". Природа могуча и громадна, но руки человеческие злые и беспощадные. И чем больше они набирают силу, чем выше поднимается человеческий разум, скорее не разум, а техническое знание, тем злее становится эта рука, тем больше она крушит все вокруг себя, придавая погибели то, что вскормило человека. Это трагическое соотношение между человеческим знанием и разумным устройством мира потрясло меня до глубины души тогда и продолжает мучить сегодня. Вот как я написал оперу "Миндия". В ней есть и тема природы, и тема отношения между людьми, тема гармоническом связи человека с природой и осуждение самого высокого греха - греха убийства, насилия над жизнью. А ведь еще много лет должно было пройти, когда я понял, что даже убийство не самое великое насилие, что еще большим насилием может быть разрушение самой основы жизни-природы. Но в момент написания оперы "Миндия» эти два понятия у меня объединилась. Я писал, стараясь защитить красоту родного края и красоту людей, которые живут в нем чистой и естественной жизнью, воспеть мудрость поэта, который понял незрелую связь между людьми и природой и закрывающими глаза на ее закон. Вот этот мой счастливый период в жизни, когда я в основном занимался только творчеством, к сожалению, продолжался очень недолго. Сперва меня выбрали председателем Союза композиторов Грузин, а потом перевели ректором Тбилисской консерватории, которую я сам закончил. К тому времени я по- человечески уже в какой-то мере созрел. Первое, что я понял, это то, что музыкальную жизнь можно двигать вперед только двумя способами: первый - всемерное расширение информации о современной музыкальной жизни во всем мире; второй - приверженность к национальной народной традиции. Как это совместить, как соединить? Вот о чем я тогда думал. Первое осуществилось сравнительно легко. Это были уже годы, когда контакты между странами достигались легче. Я к тому времени был автором целого ряда симфонических сочинений, которые игрались в разных братских республиках, социалистических странах, а иногда и в капиталистических странах. Поэтому я смог наладить такие контакты, обмена между нашей консерваторией и целым рядом других консерваторий. Я стремился пополнить библиотеку Тбилисской консерватории, передал целый ряд нот, которые у меня были. При своих поездках за границу я стремился набрать как можно больше материала, как в виде нотных изданий, так и в виде записей, в том числе и самых современных, электронной музыки и так далее. Установил контакты между нашей консерваторией и Веймарской консерваторией. Так что был обмен, поездки педагогов и студентов. Такой же обмен нотным материалом был установлен еще с рядом других стран. И в консерватории мы учредили "понедельники", концерты современной музыки, которую исполняли сами студенты и педагоги, где обязательно должно звучать что-нибудь новое, до сих пор неизвестное. Это делалось на протяжении нескольких лет, пока я там работал. Это привлекало студентов, вызывало живейший интерес. На эти концерты почти невозможно было попасть, и живость их определялась еще и личным участием студентов и педагогов. Но это была лишь одна сторона дела. В то время организовался замечательный фольклорный ансамбль "Горцела", в котором участвовали в дальнейшем уже известные музыканты Эркомаишвили, Кевхишвили, Сихарулидзе, Тоидзе, Данелян и другие. Этот ансамбль нередко занимался у меня в кабинете /я был ректором/, я ему старался создать как можно более благоприятные условия. Этот ансамбль был совершенно уникальным по своему составу, я дорожил каждым из его участников. Они подняли в своем репертуаре пласт древней грузинской музыки, старинные грузинские песни, хоралы, малоизвестные в то время и уже утерянные в репертуаре других самодеятельных хоров. Этим ансамблем некоторое время духовно руководил Артем Эркомаишвили, дед Анзора, который подсказывал им сочинения, у которого были тетради с записями текстов всех грузинских песен, написанные старинными грузинскими знаками для того, чтобы вспомнить песню, исходя из текста, нужными для хорового дирижера и исполнителей. Должен сказать, что выступление этого коллектива вызвало горячую реакцию студенческой аудитории. В то не время я попытался в кабинете народного творчества активизировать расшифровку грузинских старинных народных песен. В этом мне очень помогали Отар Чиджавадзе и другие. Вот два полюса: с одной стороны все новейшее, а с другой стороны древнее, наше родное. А ноты - катод, действуют на молодежь, и молодежь начинает видеть пути обновления творчества не только в западноевропейских новациях, но и в родной старине. Сам я в те года написал одну из самых важнейших своих сочинении - ораторию "По следам Руставели". В то время Ираклий Абашидзе написал свой знаменитый цикл "Палестина". Это было перед празднованием 80-летия Ш.Руставели. Я этим произведением хотел способствовать устремлению к таким источникам с точки зрения современности. И другие сочинения, которые я писал тогда, тесно были увязаны с моей жизнью и деятельностью, и вообще, этот принцип я сохранил на всю жизнь. Этот, можно сказать, также счастливый период в моей жизни, когда я работал в консерватории, продлился не очень долго. Я его вспоминаю с огромной благодарностью, поскольку общение с молодежью, студентами, горящими жаждой нового, вместе с тем рвущимися вперед, полными жизни, вливало в меня большой энтузиазм, и самому мне было не так уж много лет тогда - 35-36. Я был еще в том возрасте, когда с молодежью можно общаться непосредственно, без дистанции возраста, без чувства отцовства, а попросту, как с равными. И вот я был переведен на должность министра культуры. Я сильно сопротивлялся. Я умолял всех своих знакомых убедить наши руководящие органы этого не делать. Но меня убеждали, что я очень недолго проработаю на этом посту, зато консерватории дадут здание рядом, о чем я просил, чтобы расширить ее базу. Так и случилось. Здание рядом с большими трудностями, натолкнувшись на невероятные капризы жильцов этого дома, удалось освободить для консерватории. Но в министерстве я проработал без малого двадцать лет, хотя рассчитывал всего год-два. Вот так иногда неожиданно для самого себя складывается  судьба человека. Возвращаюсь к "Мидии" и ее премьере. Написал я ее, слыша голос Зураба Анджапаридзе, который тогда был выдающимся певцом Большого театра и пел замечательно партии Германа, Хозе, дона Карлоса..., здесь же на гастролях он часто пел Абесалома и Малхаза в операх Палиашвили. Я слышал его голос, но он работал в Большом театре, и я ему отвез оперу, только один раз сыграл ему и его концертмейстеру Брикеру. В то время Тбилисский оперный театр уже стал готовить к постановке эту оперу. Уже была построена декорация, готовы хор, оркестр, певцы, в частности, Петре Амиранашвили, который замечательно пел в этой опере партию Чалхия. Зураб приехал на последнюю репетицию. И хотя он выходил в мизансцене, но до генеральной репетиции ни разу не пел, а на ней спел так, будто эту оперу пел всю жизнь. Я был совершенно ошеломлен. Премьера этой оперы по чудесному стечению обстоятельств пришлась на день празднования 100-летнего юбилея В.Пшавела и на день моего рождения - 27 июля. Несмотря на совершенно одуряющую жару, спектакль 27 и 29 числа прошел при переполненном зале и с большим воодушевлением. Можете себе представить, каким это было стимулом для моей дальнейшей работы. Такое же счастливое стечение обстоятельств получилось и на оратории "По следам Руставели" - празднование 800-летия Ш.Руставели. Мое горячее увлечение не только песней Ш.Руставели, но и замечательными стихами Ираклия Абашидзе, приподнятость обстановки - все это способствовало счастливой судьбе премьерного исполнения сочинения. К тому же времени относится первый, ставший очень важным в моей жизни, контакт с замечательным советским хоровым дирижёром Клавдием Борисовичем Птицей и руководимым им коллективом - Большим хором Всесоюзного радио и телевидения. С участием этого коллектива было подготовлено концертное исполнение оперы "Миндия" в Москве, в Колонном зале Дома Союзов и в зале имени Чайковского, исполнение оратории "По следам Руставели" с участием талантливейшего его русского певца Александра Ведерникова и Большого симфонического оркестра радио и телевидения под руководством Г.Н.Рождественского. Пожалуй, эти две отправные точки в моей жизни и творчестве определили мою работу на долгие последующие года. На меня навалились колоссальные обязанности министра культуры Грузии. Первое, что мне бросилось в глаза, это ужасное состояние библиотеки в Грузии. Книги всегда были верными моими спутниками в жизни. И первое, что я сделал – это объездил и проинспектировал, и провел зональные совещания по работе библиотек, что в дальнейшем помогло мне в создании централизованной системы библиотек в Грузии. Мы одними из первых это завершили в Союзе, что намного облегчило получение редких экземпляров книг для желающих, сильно расширился круг наименований, которыми могли пользоваться люди и не живущие в столице. Но база была в ужаснейшем положении. Часто библиотеки ютились в плохих арендованных помещениях, тогда как тяга к книге, вы сами знаете, какова в нашей стране. Да и публичная наша центральная библиотека тоже была в тяжелом положении. Не было депозитарного хранилища, очень недоставало площади, научно-исследовательская и руководящая централизующая роль библиотеки в республики также требовала какой-то новации. Эти проблемы, проблемы. Охрана памятников. Дело в том, что я тогда был избран председателем общества по охране памятников Грузии. И вот знакомство с этими памятниками, которые также очень часто были в самом плачевном положении, отняло у меня очень много времени. Я фактически перестал думать о чем-нибудь другом и почти ничего не сочинял. Года два я потратил на то, чтобы изучить это дело по-настоящему, освоиться. Я думал, что это потерянное для меня, как композитора, - время, но в дальнейшем оказалось, что нет, это не так. Всюду опять на меня надвигалась одна мысль и желание - защитить, предохранить, отстоять от неумолимого разрушающего движения времени от все нарастающего индивидуализма нашу общую культуру. Сохранить от космополитизации то, что было гораздо более новое, с моей точки зрения, для мировой культуры, чем то, что мы брали в тот момент от мировой культуры. Я искал формы, к которым можно было прибегнуть. Во-первых, введение в Академии  художеств по инициативе тогдашнего руководителя Аполлона Кутателадзе прикладных видов искусств очень сбалансировало студентов. Мы же учредили тогда факультеты по реставрации древней архитектуры и древней живописи в Академии художеств. Очень часто летом студенты группами работали на памятниках и это очень материализовало какие-то национальные устремления в их творчестве. В театральном институте вместе с Этери Гугушвили, прогрессивно мыслящем человеком, проводились специализированные системы подготовки кадров. Готовились на курсах целые театры. Так, например, был открыт театр в городе Ахалцихе. Так были подготовлены специализированные группы для Зугдиди, Сухуми и многих других театральных коллективов. К тому времени расширился круг театрального института. Он привлек новые специальности, в чем большая заслуга моего бывшего первого заместителя Акакия Двалишвили. Были открыты факультеты кинорежиссеров, актеров кино, художников, укрепился музыкальный факультет, который готовил кадры для грузинской оперы. Был открыт факультет культпросветработников в театральном институте. Это очень принципиально новое начинание, поскольку культработник должен быть вместе с тем организатором художественной жизни, а в Грузии была очень низкая квалификация таких работников. А культпросветработник должен быть организатором живой клубной работы, должен иметь навык в области театра, музыки, хорового пения. Потом началась моя работа. Я стремился связать наши коллективы с коллективами зарубежными, и это в какой-то мере мне удалось. Установились побратимство с западногерманским городом Саарбрюккеном, дружба с другими городами, обменные гастроли, даже обменные постановки. У нас появился довольно широкий круг партнеров: Западная Германия, ГДР, Чехословакия, Болгария. В такую взаимосвязь были вовлечены не только столичные, но и коллективы наших автономных республик. Работы было непочатый край. Передо мной во весь рост встали проблемы драматического и музыкального театров. Если в начале моей деятельности в области музыкального театра нам удалось достичь определенного оживления, когда на нашей сцене стали появляться постановки, созданные руками приезжающих режиссеров, в частности режиссера и дирижера Зикфрида Келера /Саарбрюккен и Висбаден/, силами которых была осуществлена поста¬новка оперы Вагнера Моцарта. А в ответ нами была поставлена опера Палиашвили. Затем, после пожара в Тбилисском оперном театре, наступил, я бы сказал, трагический период. Сильно расширилось участие наших коллективов в зарубежных гастролях, в том числе, обменные гастроли. В момент моего прихода в Министерство за рубежом фактически гастролировал только ансамбль Сухишвили. В силу нового веяния, нового времени и в силу того, что в это время наши коллективы укрепились достаточно сильно, благодаря участию в них талантливых режиссеров, хормейстеров, балетмейстеров, круг гастрольных коллективов несоизмеримо вырос..."


#никаквижинадзе
#отартактакишвили
#неоконченноеинтервью