Рукопись, приобретенная в Париже - 1

Не скажу, что я был частым гостем в книжной лавке «Либрери-о-Карфур», расположенной в парижском квартале Сен-Поль на рю де Розье. Поэтому, оказавшись там больше из праздного любопытства, чем с какой-то определенной целью, я не сразу вспомнил, что хозяина, расплывшегося в дежурной улыбке при моем появлении, зовут мсье Габриэль.
- Что нового, что нового… э-э-э мсье Габриэль? - с облегчением и радостью по поводу того, что память меня не подвела, обратился я к хозяину, маленькому полному седоусому еврею. Тот почтительно поклонился и живо ответил:
- К моему большому сожалению, ничего, мсье (а мое имя он-таки забыл!)… - Габриэль пожевал губами, отчего щеточка его седых усов забавно оттопорщилась. – Разве что одна старая рукопись, которую вы, полагаю, не видели, потому что я хорошо забыл о ней и лишь недавно случайно вспомнил…
Хозяин, несмотря на свою полноту, которая ему, пожалуй, не вредила, живо подбежал к полкам с книгами, ловко приставил деревянную стремянку, залез на нее и вытащил откуда-то сверху пухлую тетрадь в потертой кожаной обложке.
- Это было давно, - затараторил мсье Габриэль, протягивая мне сей предмет, - кажется,  весной восемнадцатого или девяинадцатого года. К моему отцу явился какой-то дряхлый, дурно одетый господин, тонкий подобно пасхальной свече. В чем только жизнь держалась… Я вертелся рядом и запомнил, что старик гордо, но со странной иронией, назвал себя «доном Пако Афрансесадо». Как я понимаю, он был одним из тех испанских беглецов, которые в четырнадцатом году пристали к армии генерала Журдана, вернувшейся из-за Пиренеев… 
Мсье Габриэль причмокнул губами, как будто поцеловал незримый образ старого испанца, и продолжал:
- Так вот, этот дон Пако слезно умолял моего отца купить у него манускрипт – вот эту самую тетрадь, мсье, и предлагал весьма умеренную, как мне показалось, цену… Отец поначалу отказывался, долго листал рукопись, хмурился, но в конце концов уступил – скорее из жалости, чем из интереса…
Я взял ветхую, видавшую виды тетрадь, раскрыл ее и прочитал заголовок – корявую, выцветшую строку:
«Испанские записки Исаака Шараса, медика, уроженца Изеса». Далее красовалась римская цифра III, вероятно, означавшая, что я держал в руках третью часть записок, и указывались годы: 1655-1657.
«Изес…, Изес…, - подумалось мне, - А! Вспомнил, это на юге, в Окситании, близ Нима, где многие еврейские семьи, выходцы из Испании, перешли в христианство, а позднее стали гугенотами…»
 - … Я знаю, - тем временем рассуждал мсье Габриэль, - что среди этих самых «афрансесадос», поселившихся в Париже, было много важных птиц, начиная с герцогов и графов и кончая придворным живописцем самого испанского короля Шарля, того самого, что правил до Жозефа Бонапарта… Может быть, и дон Пако был в числе этих, так сказать, «грандов» - кто знает? Но мы его больше никогда не видели в нашем квартале…
Я принялся листать пожелтевшие страницы тетради. Во многих местах, особенно там, где истонченная бумага крошилась, чернила выцвели настолько, что отдельные фрагменты, подчас обширные, едва читались, а то и не читались вовсе.  Язык записок показался мне архаичным – так, наверно, писали во Франции во времена резни, случившейся в канун дня Святого Варфоломея, или, быть может, в годы царствования Людовика XIII. К тому же текст изобиловал провансальскими словечками, андалусийскими поговорками и даже фразами на lengua castellana (кастильском наречии, т.е. испанском языке - А.А.), дававшимися без перевода.
Мое беглое знакомство с манускриптом позволило предположить, что автор был врачом, повышавшим, в силу причин, мне неизвестных, свою квалификацию в Испанском королевстве (уж не потому ли, что Испания тогда переживала свой короткий «золотой век»?) и оставившим описания различных случаев заболеваний, главным образом душевных, ибо Исаак Шарас, видимо, специализировался именно в этой области человеческих недугов. Смею предположить, что он и скончался где-нибудь в Испании около 1676 года, когда эпидемия чумы распространилась по всей стране, особенно сильно  поразив Андалусию и Валенсию.
Поскольку цена, запрошенная словоохотливым мсье Габриэлем, показалась мне более чем сходной, я решил приобрести рукопись, чтобы на досуге более внимательно ознакомиться с ее содержанием. Когда видавшая виды тетрадь в почерневшем от времени переплете легла на откидную крышку моего бюро, и я, вооружившись лупой, принялся изучать корявые строчки, мной постепенно овладело разочарование. Скучнейшие рассуждения автора, или приводимые им цитаты из трудов светил медицины, не лишенные, впрочем, известной глубины, занимали подчас целые страницы. Чтобы не быть голословным, приведу некоторые из таких высказываний:
«… гуморальный темперамент влияет на нрав и разум  человеческий. Уарте считает, что уровни тепла, холода, влажности и сухости приводят к различиям в темпераментах не только разных людей, но и целых народов. Гуморальные темпераменты, по Уарте, дают ключ к пониманию, почему одни люди умнее других. Более того, Уарте предполагает, что гуморальный темперамент влияет на различия в памяти и разумении. Согласно его теории, память зависит от влажности, в то время как разумение - от сухости… Память улучшается утром и ухудшается в течение дня, потому что мозг накапливает влагу во время сна и пересыхает в часы бодрствования. По мнению Уарте, женщины потому от природы скучны и холодны, что их гуморальным темпераментам обыкновенно присущи меньшая теплота и большая сухость, чем темпераментам мужчинам. Мудрость, по мнению Уарте, заключена в мужских тестикулах, что объясняет, почему женщины по своей природе глупее мужчин…;
… слышал он в среде медиков самые разнообразные толки о ведьмах, но наиболее правдоподобным казались ему утверждения о том, что все эти ведьмы, даже если мы допустим у них наличие злой воли, никому не в состоянии вредить... У них больная фантазия, они страдают меланхолией, поэтому им начинает казаться, что они натворили множество разных бед…;
… в немецких землях появился человек, утверждавший, что он бог-отец, и что бог-сын, а также дьявол признали его власть, и ангелы поют ему песнопения. За такие вещи ему вырвали язык, обезглавили и труп его сожгли. Перед смертью больной рыдал, но не над своею участью, а над грехами всего человечества, решившегося на истребление бога-отца…;
… Дьявол, – по мнению Парацельса, – вселяется только в здорового и разумного человека, а в душевнобольном ему делать нечего… Гораздо важнее лечить душевнобольных, нежели изгонять бесов, ибо помешанные – это больные люди, и, кроме того, наши братья, а потому следует относиться к ним сочувственно и мягко. Ведь может случиться, что нас самих или наших близких постигнет такая же злая судьба…»
Ну и так далее всё в том же духе…
Возможно, для историков науки врачевания – решил я – эти записки и представляют определенный  интерес, но на меня, ждавшего от них чего-то большего, они впечатления не произвели. До той, однако, поры, пока, ближе к концу рукописи, я не натолкнулся на записку о некоем сумасшедшем, возомнившем себя Донжуаном. Повествование неожиданно напомнило мне известную новеллу нашего превосходного беллетриста Проспера Мериме «Души чистилища», отчего я пришел в состояние, близкое к восторгу, и принялся сличать обе версии истории о великом грешнике. В той, с которой я познакомился в потертой тетради, неведомым образом оказавшейся у  дона Пако, я не нашел отчетливого назидания, каковое присутствует, на мой взгляд, в изящно отделанной новелле мэтра Мериме, хотя история, описанная безыскусным пером врача из Окситании, полагаю, тоже любопытна и поучительна, правда, в ином роде.
Посему передаю ее без дальнейших сопроводительных слов, но с моими пояснительными правками, на взыскательный суд читателей.