Гефест

                Рассказ
               
                1

    Прихожане, немногочисленные бабки, бабы да один замшелый дед, никак не могли привыкнуть к вою этому. Всякий раз, когда отец Геннадий во время неистовой службы начинал пугать грешников муками ада, дырявый центральный купол станичной двухмаковой церквушки бесподобно наглядно иллюстрировал звуками пронизывающих его сквозняков слова попа. Даже у скорбных невест, всё ещё ждущих женихов с три года назад закончившейся войны, абсолютно чистых перед Всевышним, мурашки пускались наперегонки по всей коже. А те, кому было что вспомнить, съёживались невольно в тугой комок, пытаясь спрятаться от неминуемого глубоко в свою грешную шкуру. Но выворачивающая душу наизнанку «мелодия» трущихся на ветру друг о друга кусков кровельного железа, всегда приходившаяся на пение священника о зубовном скрежете страждущих в преисподней, доставала каждого из своих глубин и водворяла на прежнее место в тесном пространстве сельского храма. Большинство молящихся, включая отца Геннадия, пережило в погребах, подвалах и землянках тот бой за освобождение станицы от немцев, когда вышняя зелёная маковка церкви, видимая со всех окрестных хуторов, была превращена пулями и осколками снарядов в решето. Три тыловые и три мирные весны прошли, а купол всё зиял. Нет, прихожане не роптали. Ведь совершенно разбитые стансовет и правление колхоза ещё, похоже, никто не собирался отстраивать, - разместили их в уцелевших конюшне и хате главного счетовода. Ну, а батюшке станичники, получающие в колхозе горькие трудопалочки, несли исключительно продукты – кто что мог: пару яиц, луковицу, горсть кукурузы. Только Геннадий сам больше уже совершенно не в силах был переносить эту адскую музыку под сводами храма, постоянно сбивавшую его с мысли в самых ответственных местах проповеди.
    А кроме Ивана Глыбы и обращаться было не к кому. В стансовет с этим не пойдёшь и с колхозным председателем, вчерашним политруком, разговор, конечно, не получился бы. Присланный в станицу за несколько месяцев до Победы прямо из действующей армии, тот сразу проявил себя на Пасху. Увидев при объезде засеваемых полей у обедавших в лесополосе баб крашенки, вежливо попросил угостить яичком. В ответ на игривое приглашение «не кусающихся» сеяльщиц отобедать вместе с ними соскочил с одноконной линейки, молча подошёл к расстеленной вместо скатерти на траве шали, наклонился не сгибая колен, и взял одну-таки крашенку. Вернулся не спеша к линейке, медленно, аккуратно уложил крашеное яйцо на металлическую подножку, чтобы не скатывалось, и, задрав ногу, резко опустил на него кованую кирзу. Под аккомпанемент звяканья стальных набоек сапога жёлтые и оранжевые крошки крутого желтка брызнули на густую придорожную траву, разбавив преждевременными одуванчиками зелень. Вскочил в линейку, схватил вожжи и так же спокойно, тихо сказал: «Чтоб я больше этого опиума для народа больше не видел», и скрылся в туче поднятой колёсами линейки над грунтовкой пыли.
    Этот случай на разные лады во всей округе рассказывали до сих пор. Совпадали в смачных вариациях только «опиум для народа» и кованый кирзовый сапог. Но всем было ясно: религию пред не уважает. Вот и выходило, что идти надо к Ивану Глыбе. Тот вернулся с фронта ещё в сорок четвёртом, по-прежнему фигурой полностью оправдывая свою фамилию. Только глыбу ту война вроде как замесить пыталась. Ничего у неё не получилось, конечно, но следы своих безжалостных рук оставила, и после госпиталя вместо былой гигантской стати и ладности землякам явилась хромающая, вся состоящая из углов и шрамов человеческая громадина. Придя домой, Иван, так и оставшийся холостяком, хотя баб, согласных выйти за него, находилось хоть отбавляй, принялся за привычные с довоенных времён дела: кузню, стихи и самогонку. Которые, собственно, одно без другого и не мыслил.

                2
 
    Дощатая колхозная кузница, неведомо как уцелевшая и во время нещадных бомбёжек, и в злющую зиму оккупации, когда в печки шло всё, что могло гореть, и при освобождении станицы от фашистов, одиноко маячила теперь на совершенно разрушенном степном её краю. И раньше, до войны, про безродного кузнеца, жившего в каморке при кузне, ходили всякие небылицы. Бабы говаривали, что стихам его непонятным учит сам чёрт, появляющийся поздними вечерами из огненного горна, и что с ним-то, нечистым, Иван и распивает горилку. Причём рассказывали это те вдовушки, у которых Глыба самогон-то и брал. Самые отчаянные пацаны, время от времени снаряжавшие под покровом темноты походы под закопчённое оконце кузницы, клялись даже, что видели рогатого с Глыбой за столом, над которым возвышалась четверть с мутным содержимым, и как после распития, прерываемого громкоголосой, но неразборчивой декламацией, лохматое создание обвивало свой хвост вокруг кочерги и ныряло на ней обратно в огонь.
    Кочерга и было то первое, что заметил отец Геннадий, придя к Глыбе на восходе солнца. В проём открытой настежь двери хорошо видно: железный прут с буквой «Г» на конце то и дело окунается в ещё робкое пламя горна, что-то в нём вороша и переворачивая. Ступив с утренних сумерек на порожек кузницы, ранний гость разглядел в нескольких шагах от печи и силуэт того, кто кочергой орудовал. Иван, действительно, как будто кому-то рассказывал, готовя горн к новому рабочему дню:
-  Сколько гефестов и зевсов*
Смертных средь смертных, как боги,
Волей своей и уменьем
Мощным оружьем владеют,
И, чтоб опробовать силу,
Из кузниц Гефестовых вышло!
Зевсы земные, как боги,
Цель выбирают бездумно.
Было б иначе, конечно,
Если б Гефест не стремился
Жить на Олимпе как равный
Зевсу, Арею и прочим.
    Ничего не поняв из услышанного, Геннадий подобрал рясу, сделал ещё один шаг и как мог громко кашлянул. Тёмная же фигура, уходящая головой куда-то под потолок, принялась за мехи, хрипло выдыхавшие в горн в такт гекзаметру.
- Даже бессмертные боги,
Прежде не знавшие алчи,
Златом, которым калека
Их разряжал, искушались.
Этим Гефест хромоногий,
Зевса и Геры зачатье,
Смертных обрёк на мученья,
Данным искусством владея.
    - Бог в помощь! – постарался крикнуть священник, и на сей раз его услышали.
    Продолжая заниматься мехами, кузнец медленно повернул свою огромную заросшую лохмами голову в сторону двери. Отец Геннадий, подобно человеку, нечаянно ступившему босой ногой на раскалённые угли, шарахнулся в сторону. Его просверлили красные глаза, кратерами пылающие из глубоких чёрных впадин под возвышенностями тоже поросших густой растительностью

*Стихи С.Тонкого

 бровей и над холмами исшрамленных щёк. Багровая лава пота, берущая начало где-то в районе вулканических глаз, маневрируя по смуглому лицу и находя средь многочисленных шрамов протоки, стекала в уходившую вновь в темноту широкую подбородочную впадину. Наступающий на сумеречный мрак красный свет растущего пламени горна отвоевал у него и несколько клочков слипшихся от копоти и пота давно не стриженных волос кузнеца, торчавших в разные стороны рожками. Именно такие рожи отец Геннадий и представлял себе, когда живописал прихожанам грешников в геенне огненной.
    - Кого это ещё чёрт принёс в такую рань?! – вглядываясь в осиянный потягивающимися с подъёма лучами солнцем дверной проём, пророкотал хозяин.
    - Ты на себя бы сейчас посмотрел, - неуверенно пробормотал поп. – Сущий дьявол!
    - А, батюшка… Утро доброе! – неожиданно обрадовался кузнец. – Заходите, заходите! Гостем будете! Дуньте-ка пару раз мехами, а я кочерёжкой жар поправлю.
    «Ещё чего!» - подумал священник, однако, к удивлению, ноги сами уже несли его к печи.
    - Как воздух выйдет весь, так мехи раздвиньте, пусть снова глотнут воздуха. А потом опять даваните, - проинструктировал гостя кузнец, вытирая замусоленным рукавом чёрной робы пот с обезображенного под Яссами в горящем танке лица. Перекочёвывая с перебитой кривой ноги на здоровую, он всем телом навалился на ручку кочерги.
- Страшный огонь, что собою
Всё превращал в пепелища
(Пепел, и тот подвергался
Мощного скиптра расправе),
Так вот дымит и доныне.
Лучше б Гефест не родился, -
Африки буйную зелень
Зевс не спалил бы оружьем,
Пробуя силу созданья
Им не любимого сына.
    - Что-то ты, Иван, непонятное глаголешь, - вставил свой голос отец Геннадий, усердно, подобрав обширные рукава рясы, работая мехами.
    - Непонятное? – откликнулся кузнец. – Что тут непонятного? Гефестиада это моя. Вот сочиняю тут. Скоро, похоже, закончу. Вы, батюшка, хоть знаете, кто такой Гефест был?
    - Я твоих язычников и знать не хочу! – обиженно ответил поп. – Я к тебе по делу пришёл.
    - А стихи, по-вашему, не дело что ль?
    - Это смотря какие. А у тебя нескладные какие-то. Псалтырь бы почитал…
    - Раз нет рифмы – значит и не стихи? – налегая с кряхтением на кочергу, возразил Глыба. – Вы там у себя в семинарии что, Гомера не проходили?
    - В семинариях наших изучается то, что надобно для службы, - отрезал священник. – И стихи там читают благообразные, не чета твоим корявым.
    - И у меня до войны гладкими были, - ответствовал Иван. – А теперь… А теперь я и сам корявый.
    В этот момент кочерга, наконец, пронзила шубу спёкшегося угля. В образовавшийся пролом ворвался поток нагнетаемого мехами воздуха, и угли, салютуя веерами искр победе кузнеца, осыпались равномерным слоем на дышащее жаром дно горна.
    - Ну, ладно, - примирительно сказал поп, отойдя от печи в сторону. – Взмокрел я уже весь. И как ты только пекло такое переносишь?
    - Пекло? Это?! – усмехнулся Иван, отставляя кочергу в сторону. – Вот в Сталинграде, там было пекло… И то не спарился.
    - Ну, и хорошо, хорошо… - Вынув откуда-то из недр рясы носовой платочек,
гость принялся осушать им лицо. – Дело у меня к тебе, Иван.
    - Какое ж дело у попа может быть к безбожному кузнецу?! – насмехался Глыба.
    - Именно к кузнецу.
    - Раз так – прошу к столу, - показал рукой в сторону оконца Иван и поковылял туда, вытирая на ходу руки подолом фартука.
    Солнце на дворе уже выкарабкалось за тополя дальней левады, огонь в горне вошёл в полную силу, и в кузнице стало совершенно светло. Подсев к столу, отец Геннадий обнаружил на нём медный котелок с несколькими варёными картофелинами на дне, пару квадратиков землистого хлеба и шматочек жёлтого сала.
    - Так берите картоху, сальце! – засуетился хозяин.
    - Благодарствую! Завтракавши… - отказался священник.
    - А то, может, и по стопарику за здравие? У меня найдётся, - предложил Глыба, разрезая самодельным ножом сало на тонюсенькие ломтики. Каждый из них он брал двумя пальцами, подносил к глазам и поворачивался всем корпусом к горну. Удостоверившись, что через кусочек виден огонь, он бережно укладывал его в стопку таких же дистрофиков посреди сколоченного из неструганных досок стола.
- Бог с тобой! – возмутился отец Геннадий. – И тебе бы, Иван, от сего греха подальше.
- Разве это грех?! – рассмеялся кузнец. – Вот кто был грешник, так это Гефест.
- Если б Гефест не стремился
Жить на Олимпе как равный
Зевсу, Арею и прочим,
Жившим в сонме у Зевса,
Праздно нектар попивавшим
(В домы свои лишь на отдых
С отблеском Солнца последним
Тихо, как сон, отлетали),
А на земле, как просила
Бабка Земля (не послушал,
Брошенный Зевсом калека), -
Мог бы творить лишь для смертных, -
Был бы бессмертным доныне.
    - Вот ты бы и подумал о бессмертии души своей, - запрудил репликой водопад гекзаметра священник.
    - Ладно, - аккуратно опуская в перекошенный рот слюдинку сала, проворчал хозяин стола. - Чего от меня надобно?
    - Купол в храме залатать сможешь? Спасу нет как воет, да и скоро опять задождит.
    - А что, батюшка, может, и не купол то голос подаёт? – ещё больше исказил улыбкой искорёженное лицо кузнец.
    - Что ж ещё-то?
    - Может, тот поёт, кто, как в станице брешут, ко мне по ночам из огня на сто грамм приходит?
    - Будет тебе, Иван! Маковку сделать сможешь?
    - Сделать всё можно. Только… - перешёл на шёпот кузнец.
    - Что? – тоже почему-то шёпотом насторожился священник.
    Неспеша прожевав и так же неторопливо проглотив разжёванное, Глыба выпустил на волю гром затаившегося в глубине его богатырских лёгких хохота:
    - Магарычовое это дело, батюшка!
    Отпрянув от стола, отец Геннадий поднёс было привычным жестом сложенные в пучок три пальца правой руки ко лбу, но, отказавшись вдруг от крестного знамения, опустил руку обратно на край стола.
    - Только железо – твоё, Гефест…

                3

    Для подъёма инструмента и кровельного материала Иван соорудил под дырявым куполом из прочных акациевых жердей и надёжной бечевы нечто наподобие кран-балки со свободным концом наверху и петлёй на земле. Делал он всё споро, горлопаня на высоте бесчисленные вариации своего кузнечного гекзаметра.
    - Может, всё-таки в другой раз? – сделал уже не первую с начала работ попытку уговорить Глыбу отец Геннадий. Вскинув голову, он по-детски щурился на пробивающиеся между набегающими на восток тучами первые лучи только что проснувшегося солнца. – Нельзя выпимши на верхотуру! Не дай бог случится что…
    - А я насухую никогда не работаю, – весело возразил кузнец, - вы ж сами знаете. И ничего! Сто грамм для работы – всё равно что вдохновение для стихотворства.
     Священник тяжко вздыхал, надевал петлю на очередной груз и дёргал за бечёвку. Металл, вырванный из плена плюшевой зелени лужайки церковного двора, торопился по пути к маковке отогреться в редких лучах поднимающегося за тучами солнышка, подставляя ему то один, то другой бок. И тогда они вспыхивали на свинце грозового неба белыми всполохами.
    Когда всё необходимое для работы было поднято, Иван окликнул священника:
    - Батюшка! А представляете ли вы себе, каково мне здесь на ветру? Продрог уж весь.
    - Вот и я говорю: слазь от греха подальше, - оживился поп.
    - Не-е-е-ет, - возразил Глыба, поднявшись на сооружённой перед куполом площадке во весь свой кривой рост и обхватив одной рукой покрытый серебрянкой крест. – Вы меня не так поняли. А нельзя ли в счёт обещанного магара направить в небеса чекушечку?
    - Да что ты! – испугался отец Геннадий. – Не кощунствуй! Побойся Бога!
    - Тогда, батюшка, не взыщите. Я сейчас слезу, а когда ещё приду… Пусть кто хочет здесь с железяками мёрзнет.
    Шантаж подействовал. Поповская хата стояла неподалёку, здесь же, в церковной оградке, и вскоре небольшая тряпичная котомка, обхваченная петлёй, уже несла в своей утробе Ивану Глыбе то, чего он жаждал.
    Подогревшись, кузнец взялся за молотки. Необычный перезвон, совсем не похожий на колокольный, привлёк вначале выгонявших коров на пашу баб.  Неторопливо переговариваясь между собой, они возвращались по просёлку домой. Потом, в конце концов, он разбудил тех живших недалеко от церкви станичников, кому в этот выходной день так рано вставать не нужно было. Через некоторое время, столпившись у забора, отделявшего церковь от проходившей мимо неё грунтовки, за необычной работой кузнеца наблюдало уже человек тридцать. И напрасно священник, предусмотрительно заперев калитку изнутри, увещевал их и просил идти по своим делам. Такие зрелища станичникам выпадали не каждый день! Задрав головы, они оживлённо комментировали:
    - Хромой-хромой, а вона куда забрался!
    - Ну, шпарит! Звонарь…
- А кричит, кричит-то чего?
    Конечно, им, стоявшим поодаль, нельзя было разобрать ни слова из всего, доносившегося с ремонтной площадки. Только отец Геннадий, наблюдавший за работой кузнеца в непосредственной близи, улавливал в стуке и скрежете отдельные строчки:
- Бабушка внука-калеку,
Сына сурового семя,
В буйной природе взрастила
И наделила талантом,
Мастером сделала первым.

    Когда последняя пробоина в куполе была закрыта металлической латкой, Глыба снова выпрямился и схватился за крест.
    - Ну, батюшка, готово! Подкрасить осталось.
    - Сейчас, Иван. Сейчас банку принесу.
    - Ага. И разбавитель не забудьте!
    - Какой ещё разбавитель, Иван? Ты ж смотрел краску, - готовая она уже…
    - Ну, совсем немного, батюшка. Как в первый раз.
    - В первый раз?.. – Тут священник, наконец, понял, что требовалось разбавить кузнецу. Отец Геннадий понизил голос, оглянулся на толпу у забора:
     - Ты что, смотрят же…
    - Вы и краску – в котомку тоже, - в свою очередь постарался потише сказать Иван и даже отпустил крест и присел на корточки. – А то, хотите, красьте сами…
    Через пару минут вторая чекушка повторила путь в небо, только на сей раз в компании ржавой жестяной банки средних размеров, в которой бултыхалась болотной зеленью краска, и наполовину стёртой малярной кисти с круглой деревянной ручкой.
    - По какому поводу митинг?! – не так уж громко, но неожиданно и строго прозвучало за спинами станичников, собравшихся у ограды. Увлекшись разворачивающимся по ту сторону забора действом, они и не услышали, как подкатила председателева линейка. Тот стоял в повозке, держа вожжи в руках, и хмурился из-под козырька армейской фуражки.
    - Да вон Иван Глыба, маковку ладит, - указали ему на церковь
    - Как Иван Глыба?! – председатель приставил к лакированному козырьку ладонь и всмотрелся в фигуру, маячившую возле центрального купола. – Колхозный кузнец?! Ах, мать твою! – не столь гневно, сколько с досадой ругнулся он. – И этот душу спасти захотел…
    Шуганув лошадь, подъехал к церковной калитке.
    - А ну-ка, поп, открывай!
    Отец Геннадий заторопился к председателю, извлекая на ходу откуда-то из волн колыхающейся рясы вязанку ключей. Навесной замок поддался не сразу. Не враз разразился-таки залпом и первый этой весной гром. Вначале по небу рассыпалось глухое урчанье. Затем низко нависшие над горизонтом тучи пришила окончательно к земле золотая нить молнии. И лишь после этого прямо над головами мощно громыхнуло.
    - Ах! – испуганно выдохнули разом бабы, старики и дети у ограды.
    «Первый раз что ли гром слышат?» - подумали одновременно священник и председатель, но уже в следующую минуту, увидев бегущих к ним и кричащих людей, поняли, что случилась беда.
    Раскинув на смятой траве в стороны изломанные руки, лежал рядом с церковной стеной с закрытыми глазами, подставив срывающимся крупным каплям дождя свои страшные шрамы на лице, кузнец. Председатель раздвинул обступивших Ивана охающих станичников, припал ухом к его груди. И тут губы кузнеца зашевелились, из них пробивалась в уголок рта красная змейка. Там кровь встретилась со скатившейся вдоль шрама дождевой каплей, и выйдя из прежних берегов, устремилась розовой струйкой в притянувшую её яму на широком плато подбородка.
    Председатель поднялся с колена. Веки Ивана дёрнулись, и он открыл глаза.
    - Как же так, Ваня?!Я же говорил, не надо было сегодня… - запричитал отец Геннадий, подойдя к распростёртой на уже влажной от дождя зелени человечьей массе.
    - Ничего, батюшка… - прохрипел кузнец.
- С кузницы всё начиналось
В пору, когда на Олимпе
Жили бессмертные боги –
Зевсовы дети – Кроньона,
Тучегонителя злого.
Наземь уродца хромого
Молнией метатель низвергнул.
Но не погиб он – бессмертным
Был от зачатия создан.
    - Вот… вот и моя Гефестиада. А докрашу в следующий раз, по ясной погоде…

                4

    Хоронить безродного кузнеца пришла вся станица – всем он успел угодить ладной работой. День был после прошедшего накануне ливня сияюще- солнечный и уже по-настоящему тёплый. Отпевать усопшего председатель не позволил, не преминув заметить, что вот – религия только губит человека и гражданина. Хотя мысли его теперь были заняты одним: «Где я теперь кузнеца найду?!».
    А ещё через пару дней не стало в станице и священника. Говорят, за ним приезжали ночью. Церквушку со временем отремонтировали-таки - хороший получился зерносклад.
    Поначалу на могиле Ивана Глыбы не было даже деревянного креста. Но через пару лет появился – железный кованый. Откуда? Никто из станичников не видел, не ведал. И сегодня на местном кладбище среди мрамора и гранита – такой один. А по весне плывут над станицей двумя лазурными каравеллами с золотыми парусами-крестами по лазоревому небу маковки недавно построенного храма.