О размышлениях взрослого чел-ка победившего энурез

и спросит Бог: «Никем не ставший, зачем ты жил,
что смех твой значит?» «Я утешал рабов уставших...»


     Мама моя была человеком замечательным и очень эрудированным. Я всегда мог крикнуть в сторону кухни: - Мам, что такое элоквенция? - или - А чем отличается гарда от гарта? - И с кухни всегда летел ответ, со всегдашним советом: чаще заглядывать в словарь. Моя мама, почти в девяносто лет, резала из дерева, как Конёнков или Голубкина. Для справки, кому интересно - сперва модель лепят из пластилина, потом делают форму и отливают в гипсе, а уж потом режут из липового брёвнышка и контролируют "машинкой".
      Мама всегда была отличницей, а много позже ещё и призы в разных теле конкурсах стала брать. Творчество и активность, вот, что отличало маму. А ещё она знала, как правильно жить и готова была помочь и расстраивалась, если не получалось, но виду не показывала. Папа, правда, тоже, молодец, но по-другому. Во в сём был маме помощник и всегда без возражений, а в последние годы ещё живописью увлёкся так, что исписав все свободные холсты, стал записывать Алёнины картины. Алёна - художник Марта Волкова - моя сестра, выставки которой проходят по всей Европе, а несколько полотен хранятся в Русском музее, приехав как-то в родные Пенаты, увидела новую папину работу на своём старом холсте. В чём интрига? — в нигилизме. Помните «Отцы и дети» - папа записывает неплохой копией известного художника, работу другого, менее известного художника и подписывает своим именем. Концептуально? — конечно! Это же не кислотой жахнуть Данаю в Эрмитаже - чик и пошёл, или новые формы искать на старых портьерах, как Тимур Новиков и, уж, конечно не себя рисовать в тельняшке на кажном заборе, как Митя Шагин. Это серьёзный прорыв. Со временем, потуги на высокое облупятся, и обнажится шедевр:  — Кто придумал? Чья идея? Разговоры начнутся, исследования - а это наш папа!
    В общем, культурная почва в семье была унавоженная, творческая, но молодость, тем не менее, мне давалась с трудом. Во-первых, я был искусственником, во-вторых, меня бросили на произвол няни, а та, привязав  к  стульчику, сбросила на пол, но не добившись результата, потеряла зимой на улице. Если подробнее то:
     На кухне моего детства стояла дровяная плита, туда и водрузила меня Шура, привязав для порядка к детскому стульчику, пока сама развлекалась стиркой.
Современные катапульты умеют сохранить жизнь пилота, вовремя отстрелив кресло от трагедии в воздухе - мой полёт с плиты, был только предтечей будущих достижений и организован был, простой деревенской тёткой, поэтому не обошлось без криков и ссадин.
     Нянька звала меня Юрыст, спала в кухне на плите, со всеми ссорилась и как-то зимой, пристроив на санки без спинки, жили мы бедно, повезла на молочную кухню, а по пути потеряла. Мимо шла соседка, тётя Катя, она работала в Московском райсовете бухгалтером, увидела знакомый кулёк, подобрала и принесла домой на Киевскую. Маму происшествие расстроило, а Шура, вернувшись с молочными рожками, только удивилась: — Ой! Юрыст, ты уже дома?! - Няньку уволили, а я перешёл на воспитание к бабушке - маме Розе. Маму Розу бабушкой, никто никогда не называл, даже на работе, в управлении дорог на Фонтанке 117, где я часто бывал — все звали: мама Роза.
     На строительстве Новгородского вокзала, мама отличилась - изваяла монумент: трёхметрового всадника на коне и вместе с папой установила его на уровне второго этажа. В свободное время, смастерила мне из дерева кубики: башенки, арочки, колонны, сандрики, балки — всего три большущих коробки. Я лет до пяти сооружал из них дома. В ожидании гостей, мама часто просила особо постараться и как-то поощряла. Поощрения лежали в хрустальной вазе на верхней полке старинного шкафа.
     Свалившись с плиты и, очевидно, повредив систему питания заложенных мамой превосходных способностей, я не мог в полной мере полагаться на её щедрость, и вынужден был самостоятельно отрабатывать осторожные подходы к хрустальной кормушке. Выдвигал нижний ящик шкафа, вскакивать на него одной ногой и вытянувшись, выхватывал из вазы невидимый снизу приз. Иногда это удавалось сделать  с нескольких попыток. Втайне, я гордился сообразительностью и мастерством. Но, как известно, всякая система порочна, если её не совершенствовать, не быть в постоянном поиске и стремлении вперёд. Я остановился и упал, прямо с вазой, трахнув ею об пол. Печенье, конфеты — всё разлетелось и перемешалось с осколками горного хрусталя. Сраженный неудачей, я сидел на полу и плакал. Потом пришла мама, меня вызывала на кухню, пытала, стыдила... в общем всё как у всех. А мама Роза, когда узнала и закончила переживать - рассказала, что ваза была добыта в сражении с другими офицерами штаба на аукционе, который проходил во дворце, где они размещались и проходили службу в первые годы войны.
       И так, путь к совершенству тернист. В конце смены первого пионерского лагеря, мы с мальчишками мастерили карнавальные костюмы и я надеялся стать призёром конкурса, но... мама меня обскакала. В назначенный день маскарада, родители привезли  мне костюм Спартака - замечательный: туника из розовой маминой комбинации с алым меандром по низу, рукавам и горловине, картонные латы и наплечники украшены рисунком, клеёнчатая юбка в бантовую складку, сандалии на ремнях, алый плащ и щит были такой красоты, что я скорее  бы дал размозжить себе голову, чем подставил бы их под удар жестокого врага. Золотой шлем из папье-маше был красивее, чем у самого Спартака на коробке цветных карандашей. В руку мне вложили короткий меч и выставили на обозрение. Воспитатели охали, ребята бегали и пихались, а я сторонился, чтобы ничего не сломать и не испортить маме праздник.
      После летнего успеха, мама организовала меня и соседских пацанов к Новому году сварганить костюмы «Трёх богатырей». Это было интересно и мы с воодушевлением, с низкого старта, бросились ковать кольчуги из алюминиевой проволоки. Уже на следующий день задор у ребят прошёл, а я ещё какое-то время тужился и крутил кольца. Потом стал сшивать раскроенные мамой картонные доспехи, щиты и шлемы. Даже  стачал три пары сапог из клеёнки с загнутыми носами. Мама всё  раскрасила, сшила богатырские шаровары и три плаща. Последний шик — бороды и усы из пакли. Мечи каждый делал сам. Я волновался и ждал праздника.
       В назначенный день, мама помогла нам одеться, укрепила усы и бороды, расправила на могучих плечах плащи и выпустила в свет. Помните «Канскую красную дорожку» — наша была длиннее. Мы шествовали по ней триумвиратом: Илья Муромец, Добрыня Никитич и я, Алёша Попович. Шли через двор к школе и славе, а окружающие,  дурели от восторга и зависти. Таких богатырей наш двор, да и вся улица, ещё не видел.
     Зашли в празднично убранный класс и обнажили мечи. Праздник замер. Пришитые хвостики, нарисованные усы, подбитые гуашью глаза и мушкетёрские шляпы — всё потеряло смысл. Наш геройский образ, был так значителен, что радоваться празднику уже никто не мог. Застывшие лица.., враг отброшен... -  мы помахав мечами и не зная, что дальше делать, пошли по домам. Возвращение во дворе, приняли за отступление и стали дразнить. Трудна дорога к счастью, когда не ясен путь — успех обернулся досадой.
      Тернии меня не страшили - на предложение учительницы оформить классный альбом нашего 3б, я откликнулся с интересом. Больше месяца разрисовал и украшал страницы с текстом, а когда Валентина Васильевна взяла его в руки, я просто зашёлся от нетерпения услышать восторженную похвалу - не дождался. Оказалось, учительница рассчитывала на помощь мамы, а не на моё творчество. Мама, всё же, помогла и перевела в другую школу.
      На новой сцене к новым достижениям! На каникулах, мама предложила к новому году, сделать костюм Шамаханской царицы. Три месяца я расшивал его стеклярусом и бисером, желая вообще-то, заниматься гимнастикой, но задачи поставленные мамой были важнее. Недалеко от нашего дома, на Московском проспекте, между Киевской и Смоленской,  был трехэтажный домик с палисадником. Во дворе его, светились огромные окна спортивной школы. Я в них часто заглядывал, забирая Алёну из садика и видел красивых, сильных ребят — гимнастов и тоже хотел. Папа предложил мне быть взрослым и записаться в секцию самостоятельно. Оказалось, приём закончен, можно только в лёгкую атлетику. Большой разницы тогда я не знал и согласился. Взяли меня, почему-то в старшую группу. На первой разминке, после бега и прыжков, разбили на пары и заставили перебрасывать огромные набивные мячи.  Я маленький, мяч большой, пара моя далеко — постарался так, что все услышали. Пока смеялись, я ушёл из спорта шить бабский наряд.
     Проблема обозначилась в день премьеры: где облачаться? Удобно дома, но выйти на улицу Шамаханской царицей, без свиты - было неловко, оставалось только в школе, но с мамой. Явились, нарядились, подождали, приуныли — никто не пришёл, и решили: через неделю выступить в ДПШ и уж там дать всем острастки.
      Народу в доме пионеров было много и конкурсов было много и затей. В одном из них, я получил первый приз за карандашный набросок «трёх граций». Потом на сцену пригласили восточную красавицу и присудили первое место - это до того, как я объявил своё имя и все узнали, что я мальчик. Много позже я пытался повторить  приём — не прокатило.
     В гимнастику я всё же пришёл и даже стал одним из лучших в спорт школе, а подъём разгибом с головы в сед делал с таким треском, что друг, превзошедший меня во всех отношениях, через всю жизнь несёт чувство зависти к моей юношеской доблести. Сейчас физкультурой занимаюсь только по утрам, но близких и это скорее раздражает, чем будоражит к действию самосовершенствования - урезонить их можно, но только столетним юбилеем.
     Я стал совсем взрослым. Путь, проторённый моей мамой к вершине районной славы — кое как осилил и с карнавалами завязал.
     В прошлом остался садик в ЛИИЖТЕ, куда меня водила мама Роза и оставляла на круглосуточное. И тамошние прогулки после завтрака по Московскому, направо по Фонтанке, по Измайловскому и возвращение по Садовой в группу. Затем нелюбимое переодевание, обязательная борьба в столовой за горбушку, помеченную слюнявым пальцем, тихий час, когда я первый укладывался и лёжа, с удобной позиции видел то, что не скрывала коротенькая ночнушка Гали Григорян. После сна обязательная помощь ей, в застёгивании лифчика и уборка раскладушек. Помню запах глины и даже то, что из неё лепили, цветное "примакивание" и всегдашнее ожидание похвалы — дурацкое чувство, всю жизнь меня стимулирующее.
     Садик заканчивался заячьим концертом. Все были уже в группе, когда я в раздевалке ждал маму. Наконец и мне надели беленькие штанишки с куцым хвостиком, белую рубашку и ушастую шапочку — я счастливый запрыгал в зал.
     Потом было первое свободное от всего лето, а в конце него, опять в садике, встреча у фонтана с Галей Григорян. Я видел, как она красива, смотрел на неё со страхом и хотел, хотел...но не успел ничего сказать: подошли наши мамы и развели нас порознь на всю жизнь. И в этой жизни я так и не нашёл слов, чтобы выразить свою любовь к красоте: ведь, так страшно быть банальным, а значит пошлым.
      Начальная школа тоже закончилась, оставив в памяти неудовлетворение первым букетом, постоянными сумерками второй смены, кислым запахом столовского винегрета, и брезгливое отношением к моему дерматиновому портфелю, в кармане которого был раздавлен завтрак с недоваренным яйцом.
      В третьем классе я удивил маму признанием в любви к не самой симпатичной девочке, Тане Борисовой, объяснив тем, что она зато - умная. Как сложилась судьба Тани, мне не известно, но своё предпочтение, я безуспешно несу через всю жизнь.
     Папа появился в нашей семье, когда мне было пять лет, и мама сразу определила его в вечернюю школу, а потом и в техникум. Заниматься моим воспитанием он не мог: и место было занято и времени не было и образование, пока ещё, не позволяло. Но своё представление о моих способностях папа уже закрепил. Как-то, увидев в моих руках плоскогубцы - предостерёг: «Не прикуси себе нос». Подобное замечание вряд ли может украсить общение нормальных мужчин и я, ухватив себя ими, сжал до боли. Папа распалился не на шутку, объясняя куда давить. Было больно, но я сжимал сильнее. Потом папа ещё лет двадцать вспоминал эту историю и удивлялся.
      После восьмого класса, родители решили определить меня в техникум и нашли соответствующий. Туда же поступали два брата Студиловых, с которыми я ходил на гимнастику. Мне же хотелось остаться в школе и на экзамен я не пошёл, а рассказал родителям историю, как Студилятам предложили подтянуться по пятьдесят раз за поступление и они бросились к перекладине, а я, по-честному - отказался. За смелость их приняли. Историю эту я придумал, но на папу она произвела впечатление и он долго ставил мне их в пример.
      Закончив с отличием училище барона Штиглица, и получив диплом скульптора, мама успешно вписалась в «Сталинский Ампир». Несколько лет она украшала им вокзалы северного региона, пока Никита Сергеевич не объявил это архитектурными излишествами. Мама потеряла работу, родила мне сестру Алёну и пошла работать в школу учителем черчения и рисования. В школе она продолжила своё творчество и разработала систему карточек, а на уроки приносила настоящие, сложные, разборные детали. На рисовании, кроме композиции и рисунка, рассказывала о художниках и сюжетах картин. В каждой школе появился бюст героя, и ещё она организовала кукольный кружок, и долгое время пополняла его новыми , сделанными из папье маше, персонажами. При этом, надзора надо мной не теряла. Мама проверяла меня по всем предметам, её возможности это позволяли а мои возможности укладывались только в домоводство и было очевидно: таким умным мне никогда не стать.
      Я помню домашние сочинения. Узнав тему,  мимоходом, исподволь,  мама подкидывала мне интересную идею, я загорался, но сам придумать ничего не мог и бежал на кухню за сюжетной линией, потом возвращался, долго мусолил и отчаявшись, пристраивался на кухне и просил диктовать помедленнее. Сдавал в проверку, и после редакции моё сочинение было лучшим, его читали всем классам. Я радовался и страдал — ведь были и классные... Идти по жизни я мог только с маминого разрешения, или в сопровождении, а лучше в кильватере.  Иногда спотыкался — мама своевременно всё исправляла.
     Лучшие гимнасты района поехали в Москву на соревнование. Весна... настроение... дух захватывает — первый раз без мамы, я взрослый и красивый, кругом девчонки улыбаются и Людка Кольчатова повзрослевшая...  Живём где-то в центре, талоны на питание и всё такое. В кармане  со сдач - 14 рублей, маленькое, но богатство. На второй день ребята скидываются на кофейный ликёр, мне тоже охота, но жмочусь: им деньги дали родители, а я скопил сам. Днём мы в ЦСКА, вечером свободны. Иду пешком и на Большой Никитской, в обувном, вижу летние туфли в дырочку, фирмы ЦЭБО, за 14рублей. Мне аж плохо стало - деньги в номере. Возвращаюсь,  ребята потягивают ликёр, запах одурительный — выхожу в рекреацию, там наш фотограф Ханан Ионович, клеится к Кольчатовой, обидно, но мысли о туфлях: только бы не перехватили. Утром, счастливый от приобретения, уже хочу к маме - похвастаться. Недолгие сборы, дневной поезд и вечером дома. Знакомая дверь, звонок, открывает мама: — Смотри, я себе туфли купил!  — Зачем, у тебя есть. Туфли продай, деньги верни. — Мама была абсолютно серьёзна: — Я знаю когда кому что покупать! - Не заходя в дом, с коробкой поплёлся к Сашке Назарову, он мой одноклассник, приятель, тоже гимнаст, но в Москву не попавший. Я предложил ему туфли — секунда и Сашкины родители вынесли 14 рублей. Назаров носил их три года и три года они стучали по асфальту рядом со мной, я даже, слышал, когда менялись набойки.
     Всю жизнь я помню эту историю, и всю жизнь думаю про неё по-разному: если  мама ведёт хозяйство хорошо, может и впрямь, не выбиваться из очереди, и не мешать отлаженной системе своим вожделением?!
      Папа маме всегда помогал. Как-то случилось страшное, учителя расписали мой дневник вдоль и поперёк. Мама попросила папу принять участие в моём воспитании. К случаю, в доме нашлась хорошая резиновая скакалка, Алёна в это время занималась художественной гимнастикой. Воспользовавшись инвентарём, папа велел лечь, накрыть голову подушкой и объявил экзекуцию — семь ударов. Выдержал я только пять, а кричать начал на нулевом, разминочном, когда папа только прилаживался, рассекая воздух рядом с целью, деланно удивляясь моей несдержанности.
     В то весёлое время мыться ходили мы по четвергам. Баня находилась на Ломанной улице, у ещё не восстановленных, после 1936 года, Московских ворот. Ходили мы туда пешком. Простояв часовую очередь, попадали в раздевалку, шли париться несколько раз, мылись, одевались,  в рекреации выпивали обязательного клюквенного морсу из бочки, кстати, я много раз пытался сварить что-нибудь подобное — тщетно, такого плотного, яркого вкуса добиться не мог. - Потом шли домой. Однажды родители по пути решили забежать в магазин, а мне наказали идти прямёхонько домой, с трёхлетней Алёной. Созрел план: прийти домой, спрятаться, будто нас ещё нет, родители испугаются, а мы как выскочим, все обрадуются и засмеются.
      У нашей входной двери была особенность: если она чуть отходила, значит на крючке и дома кто-то есть, если никого — стояла мёртво. Конечно, я всё сделал как надо, по-взрослому. Алёну в шубе и валенках сунул за шкаф, где она заснула, сам забрался под кровать, готовый выскочить в момент кульминации. Из засады я слышал, как дверь проверили на присутствие и в квартиру вошёл только папа. Я подобрался, ожидая розыска, но услышал только журчание через не запертую дверь туалета. Прибежала мама вся в истерике. Стало страшно. Я вылез из под кровати и затаился у двери, решая, что делать. Капитулировать можно было только закрывшись в уборной. Дождавшись пока папа выйдет, я в два прыжка пересёк переднюю и уже захлопывал дверь, как почувствовал сопротивление. К несчастью, задвижка была высунута и не давала запереться. Папа упёршись ногою в косяк, тянул изо всех сил, я сопротивлялся. Упираться долго не было мочи, но и отпустить я не мог — папа бы грохнулся. На секунду, неподелённая дверь, лишившись ручки с одной стороны и сопротивления с другой — замерла в ожидании решений. А в следующий миг, я уже летел через переднюю в детскую, не испытывая радости полёта. Когда пришёл в себя, серьёзный папа предложил партию в шахматы.
      Воспитательным этот приём не назову,  лучше расскажу о другом, созидательном.
      Папа, дай Бог ему здоровья - нас обшивал. Правда, закончив очередную работу, он всегда вздыхал и сетовал на то, как устал и намучился, не полагая, что мы мучились вместе с ним. Так, получив обещание на шитьё брюк, я мчался в магазин за тканью, предвкушая поразить всех обновкой. Папа себе таких целей не ставил. Он приходил с работы, переодевался, не торопясь, обстоятельно освобождал стол, раскладывал передние половинки брюк, долго выкладывал детали гульфика, в это время мама звала к ужину, он ужинал, потом включал телек... только узнать новости - смотрел на часы, и вздыхая пожимал плечами. Всё приготовленное аккуратно убирал в стол. Я деликатно, что бы не дай Бог.., просто интересуюсь — спрашивал: «А, например, долго собирать карманы?» Папа взрывался, как будто долгие приготовления специально выстраивались в ожидании этого вопроса, выплёскивал эмоции потоком несвязных стенаний и жалоб, при этом он странно приседал, менял ракурсы и размахивал руками так, будто собирался всё бросить и улететь куда-нибудь в жаркие страны. Размявшись, успокаивался, уединялся и хоть не ко сроку, но обновку выдавал.
     В конце-концов, я вырос на столько, что снял с манекена не до шитый пиджак, подвёл под него подкладку, снял силки, отутюжил и пошёл в нём на школьный вечер. Это был вечер восторга. Я танцевал, пиджак элегантно подчёркивал атлетическую фигуру и девчонки в очередь к ней прижимались. А если говорят в нашей юности секса не было, то эротику я точно ощущал всем телом.
     Когда, после вечера я вернулся домой, папа уже ждал с заявлением: «Если ты такой умный, — типа того, — то и шей сам»
     И я стал шить, правда это случилось первый раз в армии, а до этого и после папа много и качественно радовал нас своим мастерством.
     В институт я не поступил: после выпускных настала такая пора... кто знает, тот знает. А ещё была история. Звоню Любе, знакомой барышне, говорят она у подружки на «Волкуше», место у Волкова  кладбища, приезжаю, там сборы не дачу. Дожидаемся всех и я провожаю девчонок на Варшавский вокзал.
     Представьте, огромный, полупустой зал ожидания и через него к перрону, в потоке солнечного света, движутся взявшись за руки, четыре воздушные, восхитительных силуэтов, грации. Идут красиво и долго. Меня эта красота не вмещает, я где-то сзади, любуюсь на просвет их стройными фигурками. Девчонки останавливаются, оборачиваются и Люда, хозяйка дачи, обращаясь ко мне, предлагает ехать с ними. ВОКЗАЛ вскрикнул и застонал, завистливо вперившись в меня множеством глаз. Было время думать о маме? О институте? О том, что в субботу утром меня ждут на даче в Лемболово?
     В среду вечером, подросший и возмужавший, я вернулся домой. Открыла мама. Вынесла паспорт и объявила, что такой сын ей не нужен. У меня есть возможность искупить кровью, шучу - трудом "ЭТО" на комсомольской стройке. Дверь закрылась. Денег не было ни копейки и хотелось есть. Я расстроился, но не испугался: рядом были  Бадаевские склады, места знакомые.
     Сдав паспорт и получив наряд на разгрузку сливы, я зашёл на территорию базы. Первые числа Августа, всего полно. Здесь съел огурец, там грушу, кто-то притащил помидоры, потом грузили и ели сливы, с эстакады специально сбросили огромный арбуз, он развалился и мы выели всю середину. К трём ночи «Пульман» был разгружен, наряд закрыт и я вышел на улицу. Куда идти? В животе крутило.  Устроился на скамейке во дворе 79 дома по Московскому проспекту, что на против моей школы, красота — уснул быстро. Разбудил какой-то мужик в шапке, оказался милиционером. Предложил пройтись в отделение. Я отказался и зашагал на Варшавский вокзал. Там жизнь кипела в борьбе за место. Пришлось стоять. Сердобольная бабуся  угостила половинкой пирожка и желудок предупредил о скорой сдаче. Пришлось вернулся на склады. Потом ночевал у Назарова, на Московском 75. Днём встретил тётю Катю, не далеко от того места, где семнадцать лет назад, она нашла меня на зимней дороге, потерянного няней. Круг замкнулся. Тётя Катя велела идти домой: мама волнуется.
     Дальше была армия. Я точно знал, где не хочу служить и этим, мне казалось, исчерпывались все армейские возможности. Но попал в связь, стал в петлице носить «мандавошку» и всё меня устроило. Откровенно - в армии служить хорошо. Утром проснулся, вскочил и побежал, думать не надо, при чём в любую погоду. С места, с песней, строевым в столовую притопал, пайку с маслом и сахар в кулак, чтоб в недопитом чае не остался, получил и жизнь прекрасна. Если наряд на работу, то лучше на кухню истопником, если в караул - то на пост поближе, но не к знамени. Дежурство «через 6 по 6». Лучше со стариками с обеда и в ночь, на доп.паёк и вечерний сон, без выхода на работу. Родители приехали — радость, кусок масла на завтрак побольше — радость, попросили Ленкомнату оформить и на работу не идти — радость, кальсоны с завязками достались — опять радость. На полковых учениях сижу на ключе, передаю шифровку, офицеры в очередь стоят со своими донесениями, норовят быть поближе и бутербродик с колбаской подкладывают. В армии главное что — понял ты службу или нет? Если умеешь ничего не делать, даже с риском ****юлей получить, но не получить и не делать — понял службу, если вздрючили — салабон, службу не понял.
      Я служил с удовольствием: на смену ходил с утра, наряды отрабатывал всю неделю, караулил на дальнем посту, выпускал стенгазету, боевой листок, дембельский журнал, поставил в роте перекладину, сделал стоялки — времени рассуждать и унывать не оставалось.
      Однажды навестила та самая подружка Люба, а я дневальный, на тумбочке — попросил меня прикрыть и сиганул через забор. Пошли с Любой  через кладбище в сторону передающего центра в поле, а там красота: цветы, запах, скирды стоят огромные. Стоим у одной, а по дороге машины идут наши, солнце бликует в стёклах. Я пальцем показываю: — Вон та, моя машина! — кто знал, что в ней командир роты капитан Кукин на передающий технику перегоняет, и мой жест за вызов примет.
     На тумбочку я вернулся, всё тихо. Через час ротный явился, рапортую: — Товарищ капитан, за время моего дежурства в роте происшествий не случилось и т.д. Он руку опускает и чуть ехидно спрашивает: — А в поле? — лицо у меня видимо вытягивается, он уточняет:  — В поле у стогов всё в порядке? - доложите!  — Я тушуюсь и получаю три наряда на работу. На следующий день идём с капитаном вдоль того самого поля на передающий, дорога жуткая, две глубокие колеи с водой. У командира в руках колышки, я всё понимаю, не первый, кто здесь отрабатывает наказание. Ротный находит самый плохой участок и колышками фиксирует. — К завтрему выровнять! — Надо сказать, дорога и так говно, так «деды» её ещё и специально углубляли, что бы дежурный по части на легковушке не проехал, газон то слышно из далека. Вот эти колеи надо было засыпать мусором со свалки и заровнять. Я всё сделал и сверх меры ещё добавил метров десять. В следующую свободную смену, Кукин отмерил в два раза больше и как-то старательно, очень долго забивал меты. Я выровнял и добавил ещё. Больше суток мы с командиром не встречались. Но после обеда очередного дня он подошёл, поинтересовался сколько нарядов осталось и приказал следовать за ним. Когда пришли, ротный осмотрел сделанное, походил покряхтывая, со смыслом потопал,  посмотрел в сторону ворот одним глазом через поднятую бровь, поелозил под носом усами, скривился и спросил: — Закончить можешь! Семантически звучало вопросом, фонетически было приказом.
      В следующий день, после смены, начав пораньше, я бегал с тачкой будоража злость. В сумерках, когда до ворот оставалось меньше десяти метров, показалась легковушка. Из неё вышел дежурный по части майор Хандогин: — На ужине был? — и не дожидаясь ответа вытащил из машины офицерские судки.  Пока машина разворачивалась, он молча осмотрел дорогу и уехал. Жизнь прекрасна, когда труд, как и любовь, свободны от рабства.
     В 101 ОСНАЗЕ в Павловске, я прослужил полтора года, пока не проштрафился: ударил старшину Бирюкова. Ударил по-дурацки, не красиво и повредил челюсть. Он всю ночь просидел с открытым ртом, всё распухло, а утром меня вызвали в штаб. Командир полка грязно ругался, заставлял читал устав, пугал дисбатом... Помните, я хвастался, что начал шить в армии? Так вот, своё ХБ я уже перешил и заузил и даже постирал в хлорке. Ремень поменял на кожаный, погоны со вставкой, пилотка офицерская, тёмно зелёная, мама достала: что там товарищ Сухов — я был круче.
     Итак, конец месяца, подведение итогов боевой и политической подготовки. Сразу после столовой идём в большой зал клуба на разбор. Я вспоминаю, что похабно побрился, оставив полоску усов над губой, но делать нечего. Подошла очередь и мне выходить на сцену в светлой форме с чёрными усами. Политрук, полковник Гришин, зачитал происшествие. Стою красный, смотрю не мигая. Тяжёлой, прихрамывающей на обе ноги походкой, подошёл командир полка. Галифе растопырились как паруса, а китель стянул живот так, что дышит бедняга с трудом. Обращается в зал голосом Примакова:  — Вы посмотрите на этого сержанта, можно в таком виде Родине служить и спрашивать с подчинённых? Чей боец?  — Поднялся капитан Кукин. — Привести в порядок !  — Виктор Сергеевич достал из кармана перочинный нож и начал распарывать на моём галифе шаговый шов. Потом отправил в казарму добриваться. Я ушёл, но бриться не стал. Прислали за мной, ранее пострадавшего Бирюкова, его я послал. Вынесли дисциплинарное взыскание: 10 суток «губы» и лычки срезали. Потом отправили на Южный берег Баренцева моря, где случилось ещё много замечательных историй.
     Армия закончилась, началась взрослая жизнь. Описать её было бы интересно так, что бы исходный посыл — я был искусственник, трансформировался в — я стал искусителем или искусствоведом, или ещё в таком же духе, но таких аллюзий пока не ...