В чаще. О рассказе Р. Акутагавы

#литературнаязаметка от 2024/05/03

Среди всех завораживающих текстов Акутагавы Рюноскэ (1892-1927), пожалуй, наиболее непонятным и не дающим покоя, и не приносящим удовлетворения от процесса чтения именно по причине невозможности обнаружить себя в понимании прочитанного , что свойственно, конечно, большинству его работ, является рассказ «В чаще» 1922 года, название которого русскому читателю известно, думаю, именно в переводе Н.И.Фельдман (1903–1975). В интернете путешествует немалое количество «введений» в сюжет, то есть пересказ этого произведения, но не думаю, что подобное структурирование сколько-нибудь возможно, учитывая важность композиционной особенности в художественной составляющей данной работы.

Всё же «В чаще» можно считать самым точным примером бесстыдного алогизма в литературе, а в свою очередь алогизм, представляющий собой ход мыслей или повествование, нарушающее в своей структурно-композиционной системе законы и правила логики, подразумевает возвращение читателя к тексту с целью обдумывания прочитанного, выявления и построения со стороны уже самого читателя какой-либо логической цепочки. Уничтожающим все попытки оставить ломать голову над заведомо не предусматривающей ответа задачей стал и тот факт, что рассказ имеет крепкий детективный элемент, благодаря которому происходящее в тексте «В чаще» становится настоящим криминальным случаем, требующим работы сыщика-детектива в лице читателя. И всё по большей части построено по правилам хорошей детективной истории, которые на момент создания «В чаще» в 1922 году ещё только формируются и будут сформулированы в 1939 году журналистом С.С.Ван-Дайном: обязательное преступление - убийство, и методы его совершения абсолютно рациональны, иными словами, в рассказе нет места сверхъестественным силам, которые прибыли в мир людей с целью уничтожения конкретного, в данном случае, самурая, да и читателю обеспечены равные с сыщиком возможности распутывания представленной тайны. Вопрос только в том, возможно ли её распутать.

В сети я обнаружила интересные рассуждения наступающих на пятки следствию читателей, которые ловят за язык всех свидетелей, цепляются за отмеченные способы высказывания, эмоции, формулируют возможные мотивы, представляют подозреваемых, что увлекает меня с той же мощью, что и сама история Акутагавы.

Тем не менее, каждая версия внимательных читателей, которые я изучила, имеет свои пробелы, что кажется мне вполне закономерным, поскольку сама задача, как я уже сказала, не имеет решения и, мне кажется, именно по причине заложенной автором идеи рассказа. Ведь если это Акутагава Рюноскэ, текст обязательно представляет исследование личного человеческого бытия в конфронтации с окружающим миром, представленной в дихотомии Добра и Зла, в разговоре Жизни и Смерти с глазу на глаз, вопросы человеческого безумия в его естественной среде, имеющего права, да и скорее, обречённого на существование.

И потому я, вчитываясь в рассказ, который для многих открыл путь в японскую литературу, во многом благодаря и экранизации Акиры Куросавы в 1950 году, больше цеплялась за «личную» сторону этого произведения, принимая во внимание тот факт, что этим рассказом Акутагава поднял свою новеллу, новеллу Акутагавы, как жанр и способ высказывания на новый, уникальный, свой собственный художественный уровень.

Важно то, что в рассказе «В чаще» мы не можем принять за правду версию жены погибшего, даже несмотря на то, что она, не попавшись следствию, исповедуется в храме Киемизду. Её слова противоречат незаинтересованным, на первый взгляд, в деле свидетелям, да и не только. Действия жены самурая вообще лишены какой-либо логики. Взять хотя бы эпизод, в котором женщина рассказывает, как в глазах своего мужа «прочла» его мнение относительно её решения убить их обоих: «Когда муж услышал эти слова, он с усилием пошевелил губами. Разумеется, голоса не было слышно, так как рот у него был забит бамбуковыми листьями. Но когда я посмотрела на его губы, то сразу всё поняла, что он сказал. Все с тем же презрением ко мне муж проговорил одно слово: "Убивай"». Думаю, всё же ей стоило дать мужу сказать хотя бы пару слов самостоятельно, без бамбуковых листьев во рту.

Соответственно, тот факт, что жена убитого самурая на исповеди, не мешает ей соврать о произошедшем в чаще. Следовательно, что опытный разбойник, чьи руки давно по локоть в крови, перед лицом следователя, ведущего расследование, что жена самурая перед лицом бога - всё равно, правды мы не получаем. Об этом страшном явлении, кажется, нам и говорит автор.

Мне представляется прекрасным и в то же время пугающим и тот ход, согласно которому Акутагава помещает показания погибшего самурая, по сути, так или иначе жертвы преступления, в самый конец рассказа. Кажется, читателю свойственно подсознательно доверять свидетельствам жертвы преступления, а уж тем более тогда, когда она надёжно мертва. Казалось бы, ты мёртв, тебе уже нечего терять, расскажи нам, как всё было. Тем не менее, самурай с помощью прорицательницы выдаёт свою версию, переворачивая историю так, что предыдущие откровения разбойника и жены растворяются, а сам самурай, который, кстати, позволил и схватить себя, и связать, предстаёт в собственной версии страдающим от предательства мужчиной, которому ничего, в самом деле, не оставалось, кроме как вонзить себе в сердце кинжал.

В самоубийство самурая мне изначально поверилось, поскольку в версии умершего меня впечатлили представленные подробности в описании и кинжала, и чувств, и места преступления: «Когда грудь у меня похолодела, кругом стало еще тише. О, какая это была тишина!» , «В этой горной роще не щебетала ни одна птица. Только на стволах криптомерий и бамбука горели печальные лучи закатного солнца. Закатного солнца...» и так далее. Обратил бы самурай внимание на подобное, если бы его закололи в бою, согласно показаниям разбойника, или если бы его любимая женщина вонзила этот кинжал ему между рёбер, смотря в глаза, как сказала она сама. Возможно. Однако важно упомянуть, что умирает самурай всё же из-за того, что кто-то, чьего лица он не видит, вынимает кинжал из кровоточащей груди. Думаю, действия самурая всё же стоит расценивать как самоубийство.

О самоубийстве Акутагава, конечно, знал чуть больше, чем могло бы представиться читателю. Особенно с учётом того, что в японской традиции дезертирство из жизни вовсе не является действием, заслуживающим порицания и осуждения, а уж тем более глобальных дискуссий относительно вопроса, что могло сподвигнуть самоубийцу на этот совершенно отвратительный во всех смыслах, по отношению к близким, к ему самому, к его прошлому и возможному будущему, поступок. Однако даже в «Завещании» Акутагавы, к которому я нередко обращаюсь, он говорит о своей обязанности писать правду, поскольку «уже проанализировал смутную тревогу за своё будущее». И дальше следует целый параграф оправданий своего, вроде как, ещё обсуждаемого, пусть мы и знаем сегодня, чем всё закончилось, решения, на ряду с выявлениями, сопровождаемыми аргументами за и против, наилучшего способа уйти из жизни.

И мне думается, что, вероятно, не так страшен сам момент смерти, как те периоды жизни, когда человек допускает сначала мысли о самоубийстве, а после и само это действие; как те эпизоды долгих размышлений и оформлений их в том «Завещании», когда вписанное в письмо другу «я и сам удивлён, что мне пришло такое в голову» кричит о трагичной безнадёжности внутреннего, личного бытия.

А потому я, возможно, ошибочно, смотрю на все тексты, вышедшее из-под пера Акутагавы, через призму его глубоко личной трагедии, о которой он так откровенно говорит во всех своих произведениях, в особенности в «Жизни идиота», «Словах пигмея», «Юноше и Смерти».

И в рассказе «В чаще», думаю, живёт куда более страшная тайна, чем мы можем себе представить по прошествии без малого целого века и бесконечных серий возвращения к биографии и литературному творчеству Акутагавы.