Amor Fati

               
                лирический трагифарс

действующие лица:
Анна
Николай
Амедео
Маша
Владимир
Яков

     Следственный кабинет ВЧК. В нём находятся: высокий холеный мужчина лет тридцати, в военной форме – Яков и миловидная темноволосая женщина – Анна. Яков медленно ходит из угла в угол, потом садится за стол, достает из ящика маузер, хлопает вдруг пистолетом по столу, сверкая черными глазами. Анна вздрагивает.
ЯКОВ. Это гениально, Анна...Анна Андреевна, гениально...Про кота.
АННА. Какого кота?
ЯКОВ (проникновенно декламирует). Я возвращаюсь. Лижет мне ладонь
Пушистый кот, мурлыкает умильней,
И яркий загорается огонь
На башенке озерной лесопильни.
Лишь изредка прорезывает тишь
Крик аиста, слетевшего на крышу,
И если в дверь мою ты постучишь,
Мне кажется, я даже не услышу.
АННА. Однако...
ЯКОВ. А вы думаете, я – чистый солдафон, не человек? К сожалению, я очень люблю поэзию. Вчера общался за бильярдом с Маяковским. Вы знакомы с Маяком?
АННА. Знакома.
ЯКОВ. Я только одного не понимаю. Вы ослепительно красивы, эффектны, умны, образованны, очень талантливы. Вы за кого хлопочете? Да он мизинца вашего не стоит, недоносок, застёжки от вашего лифчика. Контра он долговязая. Путешественник. Ну и оставался бы в своей Африке с туземцами. Да лучше б его там поджарили на костре и слопали. У нас бы было меньше теперь хлопот (гогочет). И стал бы он Коля Поджареный.
АННА. Интересно, а его стихи вы помните?
ЯКОВ. Да лучше бы не помнил, Анечка, не помнил...
Вы сегодня пропели
Золотые «куранты любви»,
Вы крестились в «любовной купели»,
Вы стремились «на зов свирели»,
Не скрывая волненья в крови...
Что это, Аня, что это?
АННА. Хорошие стихи.
ЯКОВ. Хорошие? И вам плевать на то, кому он их посвятил? Кого любит он до сих пор больше жизни...Машенька, ах, Машенька, сопливая девчонка. И она его кузина, кстати.
АННА. Послушайте, не вам судить.
ЯКОВ. Да ни стыда у него, ни совести. Юбочник!
АННА. Не надо так говорить.
ЯКОВ. А то, что будет?
АННА. Нечто страшное.   
ЯКОВ. Мы угрожаем? В нас проснулся предок ордынского хана Ахмата? Да как же вы прекрасны в гневе...
Навсегда забиты окошки:
Что там, изморозь или гроза?
На глаза осторожной кошки
Похожи твои глаза.
О, как сердце мое тоскует!
Не смертного ль часа жду?
А та, что сейчас танцует,
Непременно будет в аду.
АННА (хлопает в ладоши). Браво! Бис! Талант зарываете в землю, Яков Саулович. Все сцены и женщины Питера были бы вашими.
ЯКОВ. Вы мне льстите, прелестница, льстите (берет женщину за руку).
АННА (вырывает руку). Я вам не прелестница, не уличная девка.
ЯКОВ. Хорошо. А кто же вы?
АННА. Неважно. В ваших застенках находится русский поэт. Гумилёв – достояние республики. Согласны?
ЯКОВ. Что? Какое достояние? Антисоветчик, мятежник, провокатор, взбесившийся конкистадор, полнейший идиот. Да вы бы слышали, за что он ратует в истерике. Хотите протокол допроса?
АННА. Да, хочу.
ЯКОВ (опускается перед женщиной на колени). Потом меня сдадите, да? Со всеми потрохами, как и Колю своего.
АННА. Что?
ЯКОВ. А кто донес-то на него? Кто?
АННА. Вы бредите, уполномоченный.
ЯКОВ. Да есть бумага с вашей подписью.
АННА. Ну покажите мне её. Где она, где? Подделать не успели?
ЯКОВ (ржёт). Не успел, красавица, чернила закончились. Напряженка в Советах с чернилами, Анна Андреевна, да и с бумагой. Вот с пулями – нет, тут противоположная картина. На всю контру хватит (показывает кулак). Вот вы где у меня все поэты - акмеисты, ничевоки, футуристы! Вот!
АННА. Ладно, Коля – контра. А вы, Агранов? Кто агентом был царской охранки? Кто революционеров сдавал направо и налево? Тоже Коля? Есть живые свидетели, Соломонович.
ЯКОВ. Чушь! Какая чепуха: охранка, свидетели – дамский бред. Где вы этого набрались?
АННА. Где надо. Вы ведете следствие, вас Ленин послушает. Освободите Гумилёва – вот стоимость моего молчания. А слово своё я держу.
ЯКОВ. Кошмарный сон. Да и что я могу? Он в такое дело влип, Анечка. Связался с этим маразматиком, больным на всю голову профессором геологии, горе научным секретарем Таганцевым. Участие в боевой организации, это не шуточки. А цели-то какие, цели! Вооруженный переворот, свержение Советской власти, взрыв центрального городского водовода, нефтяных складов Нобеля, артиллерийского склада на Выборгской стороне, лесопильного завода Громова...А вы знаете, сколько мы нашли на дежурных квартирах динамита, оружия? На армию хватит. А какая подпольная типография! Твой Коля дал согласие составлять прокламации для заговорщиков.
АННА. Яков Саулович, это клевета, он – чистый поэт, он далек от заговора.
ЯКОВ. Далек? Прошлой весной Гумилёв шастал по Кронштадту, лазал по мятежным линкорам «Севастополь», «Петропавловск», якшался с бунтовщиками – матросами Петриченко, Яковенко, Архиповым. Его в марте можно было уже арестовывать. И карать! Карать!
АННА. И что же? Почему вы этого не сделали?
ЯКОВ. А вы разве не догадываетесь? Для меня вы – достояние республики, а не он, от его-то виршей ничего не останется. Но так уж в жизни получилось, что завладел он вашим сердцем, телом, привязал ребенком.
АННА. Яша, помогите...Помогите вытащить его отсюда.
ЯКОВ. Каким образом, красота моя?
АННА. Вы ведете следствие. Что ему грозит? Неужели расстрел?
ЯКОВ. Понимаешь, он сам себе ищет погибели. Но можно смягчить приговор. Это часто бывает в последний момент.
АННА. Как это смягчить?
ЯКОВ (достает из стола бланки). Вот вам образец. Заполните. Но только, если Николай подпишет сам.
АННА. Он подпишет, вот увидите (забирает себе лист бумаги). Всё подпишет.
ЯКОВ. Вы уверены?
АННА. Конечно. Вы меня к нему пустите, Яков Саулович? Пустите?
ЯКОВ. Анечка, вы моя слабость (целует руки женщине).

     Тюремная камера – одиночка. На полу валяются деревянные фигурки шахмат, томики Евангелие и Гомера. Издалека доносятся крики, стоны и выстрелы. Лежащий на кровати босой, длинный человек в мятой одежде поднимает голову, вскрикивает: «Целься! Целься!». Роняет голову на подушку, отключается...
ГОЛОС АННЫ. То ли я с тобой осталась,
 то ли ты ушёл со мной,
 но оно не состоялось,
 разлученье, ангел мой!
И не вздох печали томной,
 не затейливый укор,
 мне внушает ужас тёмный
 твой спокойный, ясный взор.
НИКОЛАЙ (вглядываясь в сумрак камеры).  Анна, Анна! Это ты?
- От двери к заключенному бросается Анна. При этом зритель видит, как за дверью камеры возникает Яков. Он подслушивает разговор Анны и Николая.-
АННА. Коля, Коленька!
НИКОЛАЙ. Но этого не может быть.
АННА. Здравствуй.
НИКОЛАЙ. Ты – фантом, ты – сновидение. Откуда?
АННА. Коля, у нас очень мало времени.
НИКОЛАЙ. Как ты здесь оказалась? Кто тебя впустил сюда?
АННА. Не спрашивай, милый, ничего не спрашивай. Как же я истосковалась по тебе (осыпает поцелуями лицо Николая). Сколько про нас передумала.
НИКОЛАЙ. Ты не ответила мне. Кто впустил?
АННА. Нашелся добрый человек.
НИКОЛАЙ. И кто же он? Большевистская шкура продажная? Неужели сам Яшка Агранов? Ты просила его, унижалась?
АННА. Нет.
НИКОЛАЙ. А кто же? Кто?
АННА. Потом узнаешь.
НИКОЛАЙ. Когда потом? А, может быть, меня сегодня расстреляют!
АННА. Нет!
НИКОЛАЙ. Я устал от вранья, Анечка, все вокруг лгут, все друзья от меня отвернулись. Ты не боишься здесь находиться?
АННА (с ужасом). Тише, умоляю, Коля, тише…Ты скажи, они тебя пытали?
НИКОЛАЙ (поднимает рубашку). Вот, смотри, как изощренно бьют по печени, по почкам. Все допросы ночью.
АННА. Изуверы. Обещали, что ни один волос не упадёт с твоей головы…Это же бред, бред, ну какой из тебя заговорщик, это смешно. Ты – поэт. Они утверждают, что ты – член Петроградской боевой организации профессора Таганцева, готовил взрывы, переворот, прокламации. Коля, скажи мне, что они ошиблись, милый. Этого не может быть, это больная фантазия чека. Я напишу Ленину.
НИКОЛАЙ. Кому?
АННА. Ленину…Прошение...
НИКОЛАЙ (кивает). Ага, немецкому холую, шизофренику…
АННА. Умоляю, молчи.
НИКОЛАЙ. Это не фантазия, Аннушка!.. Слушай лучше, как меня пробило на днях. Вот поэзия:
Прежний ад нам показался раем,
 дьяволу мы в слуги нанялись,
 потому что мы не отличаем
 зла от блага и от бездны – высь!..
Ты умная, должна понять, что происходит, слава богу, что слепота моя прошла. Кому поверил я? Не порядочным людям, революционерам, а убийцам и наглым, циничным грабителям, кровавым дикарям. Там, где я побывал, в Абиссинии тоже дикий народ живёт, например, жениться у них имеет право только человек, убивший другого человека. Но и они по сравнению с большевиками ангелы.
АННА. Коля, ты поэт, а не политик и провокатор…И какой поэт! Скажи: чайкой в сердце ты мне влетела!..Это ты про меня написал?
НИКОЛАЙ. Красный террор затеяли после мятежа в моем родном Кронштадте. Они почувствовали запах крови, режут теперь всех подряд.
АННА. Успокойся.
НИКОЛАЙ. Поэты должны править миром, а не разбойники, Анечка! Один ленинский лозунг чего стоит: они убивают личности, а мы в ответ будем расстреливать классы! Это после убиения Володарского.
АННА. Держать тебя здесь – это всё равно, что жарить соловья. Помнишь, ты это о Блоке сказал, когда его арестовали. А теперь Блока нет, он оставил нас, понимаешь, оставил…Я на его похоронах узнала о твоём аресте.
НИКОЛАЙ. Я знаю, знаю…Александр Александрович тоже прозрел! Он не мог не прозреть. Тогда и сердце его не выдержало, остановилось, он понял, что ожидает Россию и как он обманулся, сгоряча настрогал «Двенадцать». Он ведь тоже был влюблён в тебя, завидовал мне.
АННА. Нет, о чём ты.
НИКОЛАЙ. Говорил всем, что я паныч, ось – сосулька, причём сосулька глупая. Он шутил, а я бесился, Аня, как же я был мелок, близорук. Я ревновал тебя ко всем безумно, носил с собой пистолет и цианистый калий, бросался в путешествия от нашей любви, как в омут с головой. Синоп, Стамбул, Египет, Греция, Африка…Я читаю стихи драконам, водопадам и облакам!.. Высоколобый эстет с лицом нильского крокодила и глазами гуся.
АННА. Нет, ты самый красивый, Коля. Прости меня.
НИКОЛАЙ. За что?
АННА. Хотя бы за Париж, за итальянца.
НИКОЛАЙ. Бог простит. Сам виноват, бросал тебя в медовый месяц, шастал по музеям. Тебе тоскливо было. Ведь тоскливо, милая?
АННА. Да, я даже черепашку тогда завела себе. А итальянец…Он воспользовался моим состоянием, размолвкой нашей, завладел моей душой, увлек. Амедео – ловец женских душ.

    Воспоминание первое: Париж. Солнечный весенний день. Кафе «Ротонда». За одним из столиков сидит темноволосый, очень красивый молодой человек в ярко – желтой куртке и широкополой шляпе, с ярким, красным платком на шее. Это Амедео. Время от времени он кашляет и что – то сосредоточенно рисует в блокноте. Рука его и карандаш повисают в воздухе, когда в кафе появляются Николай и Анна.
НИКОЛАЙ. Ну, милая, тебе не угодишь. Это же лучшее, самое знаменитое кафе в Париже. Сюда заходит сам Аполлинер, Жакоб и Сальмон.
АННА. Не знаю, кто это, и знать не хочу. Лучше закажи вино и кофе.
НИКОЛАЙ. Слушаю, жена, и повинуюсь.
АННА. Коленька, давай без пафоса, ты не в Африке.
НИКОЛАЙ. Давай рванём туда после Парижа?
АННА. Ну уж нет, дикарей и здесь хватает.
НИКОЛАЙ. Там такой рай, красота, всё первозданное.
АННА. Нет, хочется вина.
НИКОЛАЙ. Вина, вина…(идет к стойке кафе).
- АННА, окинув беглым взглядом публику, устраивается за столик, напротив Амедео, который пристально смотрит на неё.
 Амедео снова принимается рисовать. Анна, понимая, что изображают именно её, манерно позирует. Художник поднимается из-за стола, шатаясь (он явно под шаффе), подходит к Анне, низко кланяется ей, протягивает свой рисунок. –
АМЕДЕО. Бонжур, мадам.
АННА (восхищенно). Бонжур. Это вы мне? Мне? Дарите? Какая прелесть! Неожиданно как. Вы – художник?
АМЕДЕО (кивает). Вуи (бьет себя в грудь). Жё Амедео! Амедео!
АННА. Поняла, вас зовут Амедео. Я – Анна, из России. Знаете Россию? Это на востоке большая страна.
АМЕДЕО. О, Анна! Шарман, шарман. Россия? Петербург? Ви русская?
АННА. Да, русская.
- Тем временем возвращается Николай с бокалами вина. –
НИКОЛАЙ. А что здесь происходит?
АННА. Коля, познакомься, это Амедео, художник.
- Амедео низко кланяется Николаю.-
АННА. Амедео, это мой муж Николай.
АМЕДЕО. О, Николя? О, мух!
НИКОЛАЙ. Где ты его успела подцепить? Этого ловца мух.
АМЕДЕО. Мух? (хлопает в ладоши, смеётся).
НИКОЛАЙ. Зациклился, заело что ли…
АННА. Посмотри, как он меня изобразил.
НИКОЛАЙ. Чего он скалится – то как идиот? (вертит в руках рисунок). У нас так каждый гимназист умеет малевать, халтура чистая, Анечка.
АННА. Ты в живописи ничего не понимаешь.
АМЕДЕО (улыбается). Хал – ту – ра, хал – ту – ра…
АННА. Он очень мил, угости его вином.
НИКОЛАЙ. С какой стати? Да и хватит ему, он уже тёпленький.
АННА. Он – гений, он пьян от моей красоты (протягивает свой бокал художнику). Это вам, месье
АМЕДЕО. О, мерси, мадам, шарман (жадно пьет вино).
НИКОЛАЙ. Заводишь шашни с первым встречным, милая. Я его не понесу на себе. Да он маму родную продаст за глоток вина.
АННА. Амедео, а мы с мужем пишем стихи. Мы – поэты! Поэзия!
АМЕДЕО. О, шарман, поэзия! Николя!
НИКОЛАЙ. Какой я тебе Николя…Пьянь.
АННА. Коля!
НИКОЛАЙ. Он мне надоел.
АННА. Сжала руки под тёмной вуалью,
«Отчего ты сегодня бледна?»,
оттого, что я терпкой печалью
 напоила его допьяна,
как забуду? Он вышел, шатаясь,
 искривился мучительно рот…
Я бежала, перил не касаясь,
 я бежала за ним до ворот.
Задыхаясь, я крикнула : «Шутка
 всё, что было. Уйдешь, я умру».
Улыбнулся спокойно и жутко
 и сказал мне: «Не стой на ветру».
АМЕДЕО (хлопает в ладоши). О, Анна, это гранд музик! Большой музик!
НИКОЛАЙ. Из города змиева, из города Киева я взял не жену, колдунью, а думал – забавницу, гадал – своенравницу, весёлую птицу – певунью.
- Амедео морщится. - 
Кому мы читаем, Аннушка, он же ни бельмеса не понимает по - русски.
АМЕДЕО. Анна, Анна, я лублу Верлен, Бодлер, Лафорг.
АННА. Я тоже, тоже.
НИКОЛАЙ. Спелись, спелись…
АННА. Перестань, Коля, что за неуважение.
- Амедео, преклонив перед Анной колено, декламирует по – французcки стихи.-
НИКОЛАЙ. С ума сойти можно, Верлена знает…Анна, ты хотела отдыхать, идём в гостиницу.
АННА. Подожди, он очень милый, Коля, давай пообщаемся, почему мы ни с кем в Париже не  общаемся? Твоя ревность смешна.
НИКОЛАЙ. Да его видно за версту. Таких алкоголиков тут пруд пруди. Мне кажется, он обыкновенный карманный воришка.
АННА. Это настоящий художник, я чувствую, интуиция меня никогда не подводит.
НИКОЛАЙ. Интуиция? Смазливый просто, а ты – дурочка.
АННА. Николай Степанович, подбирайте выражения.
АМЕДЕО (жестикулирует).  Анна, Лувр! Ехать…Лувр…Але, але!
НИКОЛАЙ. Я тебе дам – але.
АННА. С удовольствием! Конечно, едем! Коля, мы ведь собирались с тобой в Лувр, смотреть картины итальянских мастеров.
АМЕДЕО. О, Италия! Ливерно, мой Ливерно! Родин, родин мой.
НИКОЛАЙ. Так он ещё в добавок итальяшка.
АННА. Едем, Коля, в Лувр?
НИКОЛАЙ. Нет, радость моя, сначала в гостиницу (берёт резко жену за руку, увлекает за собой). А итальянец пусть проспится.
АННА. Ты несносен.
НИКОЛАЙ. У нас медовый месяц или не медовый? Ты хочешь ложку дёгтя в бочку с мёдом?
АННА. Да, хочу.
НИКОЛАЙ. Я не позволю этого.
АННА. Амедео, оревуар, до свидания.
АМЕДЕО (сжав кулаки).  Адью, мадам, адью.
- Николай и Анна уходят из кафе. Амедео в одиночестве неистово рисует в блокноте, повторяя вслух как заклинание: «Анна! Анна!».-

      

Тюремная камера.
НИКОЛАЙ. Ты влюбилась в него как гимназистка.
АННА. Мы дружили.
НИКОЛАЙ. Не начинай, Анечка.
АННА. В нем было столько тепла и нежности.

        Воспоминание второе. Осеннее раннее утро. Париж. Люксембургский сад. Амедео и Анна, кажется, на вершине счастья. Амедео прыгает как мальчишка по саду, ловит летящие листья и складывает их к ногам Анны. Анна сидит на скамье, смеется. Амедео целует её сапожки.
АННА. Амедео, всё, довольно.
АМЕДЕО. Всё? Всёо...эль парле (достает из сумки альбом, карандаши, бутылку вина, бокалы, апельсины, черный зонт). Нон! Всёо...иль фо манжэ (разливает вино по бокалам).
АННА (листает альбом). Сэ муа, сэ муа, сэ муа...Анна, Анна, везде Анна. И парижский дождь.
АМЕДЕО (кивает) Париж, любимая.
АННА. Я больше не хочу вина.
АМЕДЕО. Хочу, хочу (выпивает залпом бокал, кашляет).
АННА. И тебе уже достаточно.
АМЕДЕО. Нон! Анна, жэм! Стихи...читать стихи!
АННА. Радостно и ясно
 завтра будет утро.
Эта жизнь прекрасна,
сердце, будь же мудро.
Ты совсем устало,
бьешься тише, глуше...
Знаешь, я читала,
что бессмертны души.
АМЕДЕО. Сэ музик, большой музик...(вырывает из рук поэтессы альбом, рисует).
АННА. Мне с тобой и пьяным весело –
Смысла нет в твоих рассказах,
Осень ранняя развесила
Флаги желтые на вязах.
Оба мы в страну обманную
Забрели и горько каемся,
Но зачем улыбкой странною
И застывшей улыбаемся.
Мы хотели муки жалящей
Вместо счастья безмятежного...
Не покину я товарища
И беспутного, и нежного.
- Амедео рыдает.-
АННА. Амедео, ты же всё понимаешь (гладит художника по голове). Ты лучше других понимаешь меня.
АМЕДЕО. Анна, жё муирир.
АННА. Нет, любимый, счастье моё.
АМЕДЕО. Жё муирир.
АННА. Скоро я перееду к тебе. Мы не будем расставаться.
АМЕДЕО. Жэм, Анна, жэм (продолжительно кашляет).
АННА. Я тебя вылечу...мы наймём лучших докторов. Не расстраивайся, у тебя ещё купят все картины до единой. Вот увидишь. Ты станешь очень богат. Твоё имя переводится – любимый Богом. Амедео.
АМЕДЕО. Нон...жё Моди.
АННА. Моди с французского – проклятый. Ты – Амедео. Это для друзей ты – Моди. Да и какие они друзья, если так тебя называют.
АМЕДЕО. Жё – Моди.
АННА. Ладно, Моди, Моди. Или Дэдо.
АМЕДЕО. О, маман (пьет из горлышка бутылки, плачет). Жё суис ун моу ваис шас, Анна.
АННА. Пойдем домой? Я устала, мы гуляли всю ночь, мне так хочется спать...
АМЕДЕО. Нон...(тянется к блокноту, рисует).
АННА (поднимает руки к небу). Снова капает, дождь начинается. Амедео, наш дождь. Ура! Плюи, плюи!
АМЕДЕО. Сэ зонт мэс лармэс. Лармэс!
- Анна раскрывает зонт над Амедео. Обнявшись, они уходят.-

Воспоминание третье. Париж. Анна стоит с букетом чайных роз перед дверью старинного дома. Она долго стучит в дверь. Никто на стук не отвечает. Недолго думая, она начинает бросать розы по одной в открытую форточку. Как только в форточку залетает последний цветок, во дворе дома появляется Амедео с камнем под мышкой.
АМЕДЕО. Анна, бин-ами, бонжур (опускает камень на землю).
АННА. Бонжур, месье. Ты из-под Эйфелевой башни вытащил кирпичик? Она теперь не рухнет, нет? (смеется).
АМЕДЕО (кивает). Салют, антре. Эйфель, Эйфель, колоннэ тендрессе (целует руки женщине). Жё маршас эт пенсер а войс. Анна, бин-ами.
- Влюбленные проходят в жилище Амедео. Это наполовину мастерская с картинами во весь рост, заготовками для скульптур – человечьими головами. На столе початая бутылка вина, стаканы, апельсины. Анна наклоняется, чтобы поднять с пола розы.-
АМЕДЕО (останавливает жестом Анну). Нон, Анна...нон...абмирабмент кам илс зонт биакс.
АННА. Да! И я сегодня египтянка?
АМЕДЕО. Вуи, тю – Клеопатра (раздевает женщину).
АННА. А ты Цезарь? Мой завоеватель?
АМЕДЕО (кивает). Цезарь – Моди (трепетно целует Анне руки).
АННА. Хочу пополнить вашу я казну, Гай Юлий (протягивает Амедео кошелек).
АМЕДЕО. Нон, Анна, нон...
АННА. Я продала колечко. Ты теперь за квартиру расплатишься, милый, не придется оставлять свои рисунки вместо денег. Не обижай меня отказом.
АМЕДЕО. Биен. Тю Клеопатра – шат саюваж (укладывает полуголую поэтессу на кушетку, одевает ей на шею большие красные бусы).
АННА. Пуркуа? Они мне совершенно не идут.
- Амедео неумолим. Он сооружает на голове Анны египетский наряд.-
АННА. А это зачем? Головы не поднимешь.
- Амедео лихорадочно рисует в альбоме.-
АМЕДЕО. Анна! Верлен! Жан Поль Верлен! Стихи, стихи...
АННА. Тебе мало моих?
АМЕДЕО. Колосаль поэт Верлен, колосаль, гранд-поэт (наливает в стакан вина, пьет, закуривает). Анна э тле гранд-поэт.
АННА. Мерси. Опять ты куришь эту дрянь, гашиш. Я буду с тобой ругаться. Ты – плохой, ты – сумасшедший. Сам затягиваешь на себе петлю. Зачем ты это делаешь? Пуркуа гашиш?
АМЕДЕО. Анна, сэ эспос. Жё ери!
АННА. Не понимаю. Какой космос? Ты инопланетянин?
АМЕДЕО. Вуи, вуи...
АННА. Жизнь итак короткая, и ты её укорачиваешь, укорачиваешь. Пуркуа?

Тюремная камера.
НИКОЛАЙ. Жалкий, жалкий субъект, любитель Верлена. Твой Моди.
АННА. Абсент, чахотка и гашиш сжигали его изнутри. И сожгли. Его дар, всё божественное в нем искрилось сквозь какой-то мрак.
НИКОЛАЙ. И жмотина вдобавок, не мог за себя платить.
АННА. Он действительно нуждался.
НИКОЛАЙ. Письмами нелепыми тебя забрасывал.
АННА. Да...прости, но его слова всегда будут жить в моем сердце...Анна, вы моё наваждение! Я беру вашу голову в руки и опутываю паутиной любви.
НИКОЛАЙ. Паутиной! Вот именно паутиной! Он же цеплялся за тебя...приговоренный...и обнаженной рисовал. Как ты это позволила, Анечка?
АННА. Прости…Всё равно из этих посвященных мне работ не сохранилось ничего…один какой-то маленький набросок.
НИКОЛАЙ. Порви его.
АННА. Нет…
НИКОЛАЙ. Значит, он тебе дорог?
АННА. Дорог. Как и тебе Машенька, очень дорога.
НИКОЛАЙ. Машенька…Это ангел был, невинное дитя.
АННА. Да, ангел, ангел…
ГОЛОС НИКОЛАЯ. А в переулке забор дощатый,
Дом в три окна и серый газон…
Остановите, вагоновожатый,
Остановите сейчас вагон.
Машенька, ты здесь жила и пела,
Мне, жениху, ковер плела,
Где же теперь твой голос и тело,
Может ли быть, что ты умерла?
Как ты стонала в своей светлице,
Я же с напудренной косой
Шел представляться к императрице
И не увиделся вновь с тобой.

   Воспоминание четвертое. На фоне дома – усадьбы старый заброшенный парк. Маша, юная, высокая, тоненькая блондинка с большими глазами, полными печали, в белом платье мелькает между деревьев. Она будто пытается от кого – то спрятаться. Появляется Николай. Он не похож сам на себя – в цилиндре, с завитыми волосами и подкрашенными губами.
НИКОЛАЙ. Маша? Машенька! Куда же вы исчезли, убежали, спрятались от всех. Или от меня?
МАША. Да нет, с чего вы так решили, просто душно стало.
НИКОЛАЙ. Вам не понравились мои стихи.
МАША. Да нет, напротив, очень даже понравились. Особенно вот это:
Я твердо, я так сладко знаю, с искусством иноков знаком, что лик жены подобен раю, обетованному творцом.
НИКОЛАЙ. Оно было не к месту, сам не знаю, зачем я прочёл его.
МАША. К месту, к месту, Анна была счастлива…
НИКОЛАЙ. При чём здесь Анна?
МАША. Анна – ваша жена?
НИКОЛАЙ. Ну моя, моя…
МАША. А зачем вы нарядились так?
НИКОЛАЙ. Уайльд – кумир мой. И наш спектакль про него. Я хоть чем-то похож на Уальда?
МАША. Ни капельки, не надо вам ни под кого рядиться, вы сами по себе.
НИКОЛАЙ.  Вы правы, Машенька (срывает с себя цилиндр и забрасывает его подальше от себя). Вот послушайте будущее посвящение в ваш альбом...
Я простерт на песке бездыханья,
 и меня не боятся цветы,
 и в душе – ослепительность  знанья,
 что ко мне наклоняешься ты…
И с такою же точно улыбкой,
 как сейчас улыбнулась ты мне…
Странно! Сад этот знойный и зыбкий
 только в детстве я видел во сне.
МАША. Видите, кумир мизинца вашего не стоит. А это какое чудесное:
 Пусть же та, что в голубой одежде,
строгая, уходит на закат,
 пусть не оборотится назад!
 Светлый рай, ты будешь ждать, как прежде…
Это же как молитва.
НИКОЛАЙ. Отныне всё посвящается только вам, Машенька. Я здесь ради вас, в ваших глазах весь мир для меня. Я люблю вас.
МАША. Коля, пощадите, я очень больна, поймите, мне недолго осталось жить. Только вы приехали в Слепнёво, и у меня ночами жуткий кашель начался, и жар.
НИКОЛАЙ. Я сегодня слышал. Это можно вылечить, Машенька, вам нужен морской, горный воздух, санаторий. Тогда хворь и кашель как рукой снимет.
МАША. Коля, мне нужен покой…А любовь к вам мучительна и бессмысленна…Какие могут быть  предложения руки и сердца, у вас есть семья.
НИКОЛАЙ. Машенька, у меня нет семьи, да и не было никогда. Всё – обман, иллюзия. Семья – это верность друг другу, союз навсегда, а у нас с Анной что…То студент, то репетитор, то итальянец…Кто следующий? Она явилась сейчас из Парижа, светится вся. С Амедео встречалась там, знаю я, художник есть такой, халтурщик. Рисунки как блины печёт.
МАША. Вы обвенчаны, это безбожно…Вы оба запутались. Я читала её стихи в журнале:
И как будто по ошибке
 я сказала: «ты»,
 озарила тень улыбки
 милые черты.
 От подобных оговорок
 всякий вспыхнет взор…
Я люблю тебя как сорок
 ласковых сестёр.
НИКОЛАЙ. И что же из этого следует? Машенька, это всего лишь игра слов, полёт грешной души.
МАША. Это её исповедь, откровение, она очень любит вас, да это видно невооружённым взглядом.
НИКОЛАЙ. Это привязанность, привычка. Вы наивны, право.
МАША. Нет, любовь.
НИКОЛАЙ. Всё, я больше не хочу о грустном. Лучше вот скажите, как вам моя идея по поводу бродячего цирка. Поедете завтра с нами?
МАША. Нет.
НИКОЛАЙ. Развеемся, повеселимся, разыграем наших крестьян прямо в поле.
МАША. Коля, зачем?
НИКОЛАЙ. Мне теперь хочется праздника каждый день, яркой жизни.
МАША. А её всё меньше остаётся – жизни для меня.
НИКОЛАЙ. Вы вчера так точно изобразили Офелию, все даже растерялись. Вы очень талантливы, Машенька.
МАША. Вы тоже удивили человеком, говорящим правду в глаза. Разве в «Гамлете» есть такой персонаж?
НИКОЛАЙ. Нет, милая, я лгал, лгал тётушкам и сестрам вашим, иначе бы вышел скандал, и поток новых сплетен вокруг вас и меня (обнимает девушку за талию).
МАША. Нет, Коля…Не губите, уезжайте…Или я уеду.
НИКОЛАЙ. Милая, дорогая моя, мне не жить без вас. Уедем вместе на самый лучший в мире курорт, есть такой в Италии – Сан – Ремо. Я уже всё решил и останемся там.
МАША. И за меня решили? Сейчас Анна хватится и будет вас искать.
НИКОЛАЙ. Не будет, я же не искал её в Париже, в тупике Фальгьера.
МАША. В тупике?
НИКОЛАЙ. Да, там живёт её возлюбленный, тот самый художник Амедео, Моди - итальянец.
МАША. Очень романтично.
НИКОЛАЙ. Ничего романтичного, он – большой любитель абсента, гашиша и обнажённой натуры.
МАША (улыбается). Наговариваете на человека...
НИКОЛАЙ. Ну вот, дождался, наконец – то, улыбнулись вы, первый раз за вечер. Маша, я так счастлив сейчас. А вы, вы счастливы?
МАША. Нет! Нет! Кажется, вас ищут (вырывается и убегает)…
НИКОЛАЙ. Маша! Машенька!
- Появляется Анна с цилиндром в руках.-
АННА. Коля! Николай Степанович! Это не вы случайно уронили?
НИКОЛАЙ. Нет, Уальд.
АННА. Ну я и говорю. А шелковые чулочки? А гвоздичку? Не вы в кустиках оставили?
НИКОЛАЙ. Анна, мне сегодня не до плоских шуточек.
АННА. Почему же плоских? Это реквизит домашнего спектакля: цилиндр, чулочки. И героиня главная рванула наутек...Машер которая.
НИКОЛАЙ. Не смей так называть её.
АННА. Так я же ласково: кузиночка Машер. Мой идеальный муж.
НИКОЛАЙ. Как быстро ты вернулась из Парижа.
АННА. Ой, извелась в тоске. Что делать там красивой женщине одной?
НИКОЛАЙ. Одной? Вот не поверю я. Как наш красавец Моди поживает? Моди! Он весь гашиш перекурил или не весь?
АННА. А кто это?
НИКОЛАЙ. Великий мастер «ню».
АННА. Впервые слышу о таком. Я знаю Амедео. Да и потом, Николай Степанович, у нас же договор с тобой: свобода, независимость превыше брака. Ни я, ни ты узды не терпим.
НИКОЛАЙ. Так ты же первая и нарушаешь этот чёртов договор. Преследуешь меня и Машу.
АННА. Да мне и дела нет до вас, поверь. Ослеп ты совершенно в этом своём родовом Слепнёво. Да и срываете спектакль просто...Люди ждут.
НИКОЛАЙ. Пусть подождут.
АННА. А почему это они должны ждать? У вас решается вопрос жизни и смерти?
НИКОЛАЙ. Как же ты несносна, Анна. Сгинь!
АННА. Сам сгинь! Нечистый, сгинь! Всех мучаешь. Накрасился как баба!
ЖЕНСКИЙ ГОЛОС, ХЛОПКИ В ЛАДОШИ. Аня! Коля! Маша! Ау! Дети, где же вы? Аня! Коля! Маша!

Воспоминание пятое. Городской железнодорожный вокзал. Гудки паровоза. Маша и Николай окутаны клубами дыма.
МАША (испуганно). Коля, зачем вы пришли сюда? Все смеются над нами.
НИКОЛАЙ. Кто? С чего вы взяли? Да пусть кто-нибудь только посмеет посмеяться.
МАША. Как же неудобно, смотрят все на нас. Не прикасайтесь ко мне, умоляю вас.
НИКОЛАЙ. Хорошо, любимая, как скажешь.
МАША. И не называйте меня больше так, не надо.
НИКОЛАЙ. Почему?
МАША. Всё потому же, потому (с иронией)...
Когда я жажду своеволий,
И смел, и горд – я к ней иду,
Учиться мудрой сладкой боли
В её истоме и бреду.
Она светла в часы томлений
И держит молнии в руке,
И четки сны её, как тени,
На райском огненном песке...
Ну так идите к ней! Идите, мой кузен!
НИКОЛАЙ. Ты обижаешься, что я с тобой не еду?
МАША. Да нет, с чего вы взяли, боже сохрани.
НИКОЛАЙ. Ты быстро там поправишься, я знаю.
МАША. Всё-то вы знаете.
НИКОЛАЙ. Ну я же отчасти пророк, Машенька. Я шучу. Целебный мягкий климат, теплое море, опять же Альпы рядом, Сан-Ремо – райский цветник, утопает в бунгилиях.
МАША. Вот-вот, мне только не хватает рая и цветов.
НИКОЛАЙ. Скажи мне, как развеять твою грусть-печаль?
МАША. Скорее обо мне забыть.
НИКОЛАЙ. Слепнёво слепит нас и охлаждает.
МАША. Хорошее начало для шедевра.
НИКОЛАЙ. Машенька, не понимаю вас...Вы мне напишите из Италии? 
МАША. Нет.
НИКОЛАЙ. Чувствую в вашем голосе нотки Варвары Ивановны.
МАША. И маменька моя тут совершенно ни при чем.
НИКОЛАЙ. Так знайте же. Что если вы не напишите мне в первый же день из Сан-Ремо, я выстрелю себе в сердце. Вот из этого револьвера (показывает девушке оружие).
МАША (в ужасе). Коля, Коля, я обязательно напишу вам.
НИКОЛАЙ. Это зов крови или другое?
МАША (улыбается). Это «амор фати», фатальная любовь. Так мама говорит про вас и Анну. Ведь у вас, что ни увлечение на стороне, то «амор фати»...Милый Коля, я очень люблю вас, очень. Вы прекрасный человек, поэт от бога.
НИКОЛАЙ. Ты поправишься, Маша, поправишься. Мы уедем с тобой навсегда из России.
МАША. Куда?
НИКОЛАЙ. Да хотя бы в тот же Сан-Ремо.
МАША. Коленька, вы тоже берегите себя. Я буду молиться за вас каждый день. А то сорветесь путешествовать или запишитесь в революционеры.
НИКОЛАЙ. Без вас я не сорвусь, нет (целует руки девушке).
МАША. Не надо, смотрят.
НИКОЛАЙ. Пусть, пусть смотрят. Я люблю тебя, мне нечего скрывать.
МАША. Вы всё время ходите с револьвером?
НИКОЛАЙ. Да, рыцарь без оружия – не рыцарь, а пародия.
МАША. Всё, Коленька, прощайте, мой любимый, обожаемый...
НИКОЛАЙ. До свидания.
МАША. Прощайте (убегает).

     Тюремная камера.
ГОЛОС НИКОЛАЯ. Я до сих пор не позабыл
 цветов в задумчивом раю,
песнь ангелов и блеск их крыл,
 её, избранницу мою.
 Стоит её хрустальный гроб
 в стране, откуда я ушёл,
 но так же нежен гордый лоб,
 уста – цветы, что манят пчёл,
 я их слезами окроплю
 (щадить не буду я своё),
 и станет розой тёмный плющ,
 обвив, воскресшую её.
АННА. Плющ, вот именно, плющ…Тюремные стены обвиты густым плющом.
НИКОЛАЙ. Это судьба, Аннушка, столько совпадений. Вот давно было написано:
И умру я не на постели,
 при нотариусе и враче,
 а в какой – нибудь дикой щели,
 утонувшей в густом плюще.
АННА. Коля, а скажи мне: ты во всем сознался?

Воспоминание шестое. Следственный кабинет. Николай сидит на стуле, скрестив на груди руки и закрыв глаза. Яков листает материалы дела, потом вдруг хватает одну из толстых папок и швыряет её в стену, над головой Николая.
НИКОЛАЙ. Ого! Яков, кончай балаган. Я устал от бессонницы, от твоих дураков – следователей. Что ещё подписать?
ЯКОВ. Да вы всё уже себе подписали, Николай Степанович. Всё, что могли. И прописали в своих престранных стихотворениях...
Теперь для вас всё в прошлом – бывший дворянин, филолог, офицер, член коллегии издательства «Всемирная литература», председатель Петроградского Всероссийского союза поэтов, участник Петроградской боевой организации Таганцева.
НИКОЛАЙ. И что из этого?
ЯКОВ. А то! Мазнули дегтем вы по своей репутации. Профессор Таганцев был вашим другом?
НИКОЛАЙ. Был.
ЯКОВ. Представьте, я успел его вчера вытащить из петли, он хотел повеситься в камере. У него жена и двое маленьких детей.
НИКОЛАЙ. Не говори ты мне о нём. Таганцев – размазня, иуда, выдал всех.
ЯКОВ. Интересно, а какую он вам должность пообещал в новом правительстве, после переворота? Министра просвещения?
НИКОЛАЙ. Обижаешь, самую высокую. Я не люблю полутонов.
ЯКОВ. Да, да, совсем забыл...
Я кричу и мой голос дикий,
Это медь ударяет в медь,
Я носитель мысли великой,
Не могу, не могу умереть,
Словно молоты громовые
Или волны гневных морей,
Золотое сердце России
Мерно бьется в груди моей...
Это великие строки, великие, Николай Степанович.
НИКОЛАЙ. Вот за что ты мне немного симпатичен, Яков, так это за то, что трепещешь от поэзии. Кто привил тебе этот трепет? Феликс Эксмундович? Я тоже на память не жалуюсь, я помню речи твоего начальника, помню (подражая Дзержинскому). Не думайте, что я ищу формы революционной справедливости. Нам не нужна сейчас справедливость, идет война лицом к лицу, война до конца: жизнь или смерть. Я предполагаю, я требую органа для революционного сведения счетов с контрреволюцией.
ЯКОВ. А что, по-моему замечательно! Под этим любой большевик подпишется.
НИКОЛАЙ. Кровью.
ЯКОВ. Ну да, если надо – и пролетарской кровью.
НИКОЛАЙ. Кто бы говорил. Сколько моряков кронштадтских порешили вы по весне?
ЯКОВ. Это военная тайна. Кто кого допрашивает? Скажите спасибо, что вас тогда не тронули. Чем вы на кораблях занимались, на линкорах «Севостополь» и «Петропавловск»?
НИКОЛАЙ. Стихи читал.
ЯКОВ (с издевкой). Стихи...активно агитировал против Советской власти, звал на баррикады. Все тексты листовок и прокламаций бунтовщиков – ваши, Николай Степанович! Не отвертитесь, нашли черновики на вашей квартире. Ваши?
НИКОЛАЙ. Мои.
ЯКОВ. А Временный революционный комитет в Кронштадте по вашей идее был создан?
НИКОЛАЙ (смеется). Конечно. По чьей же ещё? Матросам это и в голову не могло прийти.
ЯКОВ. И кто входил в вашу пятерку боевиков?
НИКОЛАЙ. Я, Таганцев...
ЯКОВ. А еще?
НИКОЛАЙ. Не помню.
ЯКОВ. Паясничаете как мальчишка, Николай Степанович, у вас же отменная память. Сколько вы получили денег на технические нужды от курьера финской контрразведки?
НИКОЛАЙ. Какого курьера? Чего ты ещё состряпал?
ЯКОВ. Вот показания Шведова.
НИКОЛАЙ. Обратил его уже в курьера. Любите вы оборотней, Яков Саулович.
ЯКОВ. Да у вас и в рабочем столе нашли пачки кредиток и шестнадцать тысяч рублей.
НИКОЛАЙ. Ой, какие большие деньги – на них можно купить килограмм картофеля.
ЯКОВ. А вот расписка Мариетты Шагинян: «Мною взято пять тысяч рублей». Знаете такую Мариетту?
НИКОЛАЙ. Знаю. Ты из кабинета своего выходишь - нет? Из волчьей норы своей выбираешься? Сколько людей голодает, умирает падая на улицах. В Питере всех кошек и собак, наверное, уже съели.
ЯКОВ. Это временно, Николай Степанович.
НИКОЛАЙ. Снова в России смута.
ЯКОВ. Какая ещё смута? Я вас умоляю. Это очень благородно, что вы раздавали деньги Таганцева голодающим. Всё ведь запротоколировано, вот показания ваших студийцев из «Звучащей раковины». Эти «гумилята» обожают вас. Вы – мастер из «цеха поэтов».
НИКОЛАЙ. Что, на всех собрал досье? И на своих и на чужих. Надо было тебя еще там в «Бродячей собаке» шлепнуть.
ЯКОВ. Да ты стрелять-то не умеешь. Уж за что тебе георгиевский крестик дали, я не знаю. Выпросил, наверное.
НИКОЛАЙ. Ах, погань ты чекистская...Проверь, дай маузер, проверь.
ЯКОВ. Пожалуйста (протягивает маузер Николаю, при этом смотрит на поэта в упор немигающим взглядом). Попробуй, выстрели, пиит.
- Николай тщетно пытается поднять оружие, в конце концов роняет пистолет из рук.-
ЯКОВ. Ну!
НИКОЛАЙ. Сатане ты душу продал, Яша, сатане.      
ЯКОВ (гогочет, пряча оружие в кобуру). Нет, ты не мастер. Заговорщик, контра! В Шамбалу поедешь со мной?
НИКОЛАЙ. И больной к тому же. У тебя шизофрения.
ЯКОВ. Напишешь потом поэму «Шамбала».
НИКОЛАЙ. Всех бы вас туда сейчас отправить, большевиков, в Шамбалу, в Тибет. Может быть, просветления там достигли бы, соединились с богом.
ЯКОВ. Давай рассудим. У всех поэтов были покровители. У Пушкина – сам государь, и у Жуковского, у Вяземского – тоже царь.
НИКОЛАЙ. Предлагаешь мне своё покровительство.
ЯКОВ. А что? Восславишь ВЧК.
НИКОЛАЙ (показывает Якову «фиги»). Вот вам! Вот! Не по адресу обращаешься. К Маяковскому! К Маяковскому!
ЯКОВ. Тогда ты пополнишь мою коллекцию, контра.
НИКОЛАЙ. Какую коллекцию?
ЯКОВ (достает из-под стола банку с заспиртованной человеческой головой). Да вот, знакомься, правая рука Таганцева – Герман. Или вы уже знакомы? Узнаете Германа. Николай Степанович?
НИКОЛАЙ. Ты, Яков, человек ли? Палач и убийца, гореть в аду будешь (падает со стула без чувств).
ЯКОВ (фыркает). Футы-нуты, барышня какая...нежинка...(прячет банку под стол). Малюта, уноси!

Тюремная камера.
ГОЛОС АННЫ. И целый день, своих пугаясь стонов,
В тоске смертельной мечется толпа,
А за рекой на траурных знаменах
Зловещие смеются черепа.
Вот для чего я пела и мечтала,
Мне сердце разорвали пополам,
Как после залпа сразу тихо стало,
Смерть выслала дозорных по дворам...
Забуду дни любви и славы,
Забуду молодость мою.
Душа темна, пути лукавы,
Но образ твой, твой подвиг правый
До часа смерти сохраню.
АННА. Безумец, они не пощадят тебя.
 НИКОЛАЙ. Нет, не посмеют (целует руки Анне). А ты ведь не будешь презирать меня? И Лёвушка, сыночек, когда вырастет. Как тогда у тебя вырвалось, родная, гениально...
Загорелись иглы венчика
 вкруг безоблачного лба.
Ах, улыбчивого птенчика
 подарила мне судьба…
И мне, мне тоже подарила. Как он, наш Гумильвёнок?
АННА. Всё в порядке, он в Бежецке. Твоими молитвами.
НИКОЛАЙ. Он часто спрашивает про меня?
АННА. Конечно, спрашивает, это же ребенок.
НИКОЛАЙ. А ты что ему отвечаешь?
АННА (с улыбкой). Папа в Гималаях, ищет Шамбалу (достает из сумочки вату, пузырьки). Надо смазать йодом твои раны.
НИКОЛАЙ. Не надо, мне теперь не больно, ничего не страшно. У меня на свете только ты и Лёвушка.
АННА. Помолчи, пожалуйста. Упрямец.
НИКОЛАЙ. За книги я тебя особенно благодарю, Аннушка. Гомер и Евангелие – мои самые любимые, как бальзам на душу.
АННА. Тебе бы ещё только щит Ахилла. Впрочем, ты всегда искал смерти, пропасти, белобилетник, доброволец. Из поэтов только ты и пошел с империалистами воевать. Во время атаки немцев вставал в полный рост из окопа, привез из Африки мне вместо подарка тропическую лихорадку. Я всегда была соломенной вдовушкой.
НИКОЛАЙ. Прости меня. Сама ведь знаешь, сидеть у камина, завернувшись в толстый плед и пить чай с малиновым вареньем – это не моё, а слушать женские истерики тем более…У тебя еще есть великолепные строчки:
Как соломинкой пьешь мою душу.
 Знаю, вкус её горек и хмелен.
Но я пытку мольбой не нарушу,
 о, покой мой многонеделен.
АННА. Как приятно, что ты помнишь…
НИКОЛАЙ. Да, твои стихи - это часть меня…
И когда друг друга проклинали
 в страсти, раскаленной добела,
оба мы ещё не понимали,
как земля для двух людей мала…
АННА. Значит, я теперь не декадентская поэтесса?
НИКОЛАЙ. Что ты…Это высота немыслимая…
Жарко веет ветер душный,
солнце руки обожгло,
надо мною свод воздушный,
словно синее стекло,
сухо пахнут иммортели
в разметавшейся косе.
На столе корявой ели
муравьиное шоссе.
Пруд лениво серебрится,
жизнь по-новому легка.
Кто сегодня мне приснится
в пестрой сетке гамака?..
Да под этим Пушкин подписался бы. Как «Бродячая собака» - то скулила от твоих стихов, дышала завистью.
АННА. А я это не чувствовала…
НИКОЛАЙ. Даже когда появлялся буревестник – горлопан?
АННА. Ох, сдался он тебе.
НИКОЛАЙ. Ещё бы…

Воспоминанье седьмое:
Подвальное помещение кафе «Бродячая собака», стены кафе расписаны причудливыми цветами и птицами. В кафе шумно, в нём самая разная публика. В основном это поэты и музыканты. Они читают друг другу стихи и поют. Среди посетителей кафе – Николай и Анна. В глубине кафе – Яков. На маленькой эстраде выступает высокий молодой человек в желтой рубашке и красных ботинках, с папиросой в руках. Это Владимир.
ВЛАДИМИР (декламирует, широко размахивая руками).
Дым табачный воздух выел,
комната – глава в крученыховском аде.
Вспомни – за этим столом впервые
 руки твои исступленный гладил…
НИКОЛАЙ. Как тебе этот кубофутурист, верзила, чёсанный, неотёсанный?
АННА. А что? Он далеко пойдёт, наглый до безобразия.
НИКОЛАЙ. Шкурой чувствует ситуацию, теперь он ярый большевик. Лает стихами, как пёс на цепи и вот – вот сорвётся, всех порвет на куски.
- После сдержанных аплодисментов и возгласов Владимир с букетом цветов подходит к столику Николая и Анны. –
ВЛАДИМИР. Добрый вечер, супруги. Вам не понравилось?
АННА. Нет, отчего же…очень трогательно.
ВЛАДИМИР. Как я вам завидую: поэтическая семья, гармония душ (протягивает букет Анне). Это лично вам, жемчужине «Бродячей собаки».
НИКОЛАЙ. А нам чужих цветов не надо.
ВЛАДИМИР. А я вас и не спрашиваю, Николай Степанович.
АННА (улыбаясь, принимает букет). Спасибо.
ВЛАДИМИР. Все мы бражники здесь, блудницы,
 как невесело вместе нам!
На стенах цветы и птицы
 томятся по облакам…
Это лучшее, Анна Андреевна, что прозвучало здесь, поверьте (садится за столик). Не помешаю?
НИКОЛАЙ. Посмотрим.   
ВЛАДИМИР. А чего смотреть? Давайте же немедленно соединимся, побратаемся? Ну, адамисты и футуристы, подумаешь! Что это значит? Сокращенно – добро пожаловать в ад! (хохочет).
НИКОЛАЙ. Не смешно, уважаемый.
ВЛАДИМИР. Как суров ваш муж. Ревнивец, нет, вы только посмотрите, да он готов вызвать меня на дуэль.
НИКОЛАЙ. С удовольствием! И буду целить в ваш чугунный лоб. Может, и удастся его пробить.
ВЛАДИМИР. Только недолго цельтесь, Николай Степанович.
АННА. Коленька, остынь.
ВЛАДИМИР (щёлкает пальцами). Гарсон, вина! И побольше вина! Я встретил друга, единственного человека здесь, второго после Адама!
НИКОЛАЙ. Нет, лучше пистолеты, гарсон! К барьеру! Кто будет моим секундантом?
ВЛАДИМИР. Вина!
АННА. Коля, пойдём.
НИКОЛАЙ. А почему это я должен уходить? Пусть убирается он, этот рекламщик, агитатор..
ВЛАДИМИР. Анна Андреевна, Анна Андреевна (кланяется, поднимается из – за стола). Прошу прощения. Всё слишком далеко заходит (Николаю). Мы не договорили.
НИКОЛАЙ. Да, пожалуйста, в любое время.
ВЛАДИМИР. На Черной речке.
НИКОЛАЙ. Да!
ВЛАДИМИР. Другого места быть не может. Я пришлю вам секундантов (удаляется).
НИКОЛАЙ. Жду.
АННА. Надеюсь, это была шутка с Черной речкой? Да? Ты успокоишься-нет?
НИКОЛАЙ. Меня трясет от него. Дешевый халтурщик, большевистский лакей, воспевает гвозди, папиросы и конфеты «монпонсье».
АННА. Поэт зарабатывает деньги.
НИКОЛАЙ. Он поэт?..
Улица провалилась, как нос сифилитика,
Река – сладострастье, растекшееся в слюни,
Отбросив белье до последнего листика,
Сады похабно развалились в июне...
Аня, что это? Что за порнография в рифмах?..
И бог заплачет над моею книжкой!
Не слова – судорги, слипшиеся комом,
И побежит по небу с моими стихами под мышкой,
И будет, задыхаясь, читать их своим знакомым...
АННА. Но ты же запомнил эти строчки.
НИКОЛАЙ. Память хорошая. Какое хамло и безбожник. Даже в руки не хочу брать его альманахи «Молоко кобылиц», «Дохлая луна», «Рыкающий Парнас», «Требник троих». В «Луна-парке» мы плевались на его трагедию – бред про себя любимого. А действующие лица-то какие: человек без глаза и ноги, без уха, безголовый, человек с растянутым лицом, с двумя поцелуями...А к кому он сейчас направился, ты знаешь?
АННА. Нет.
НИКОЛАЙ. Тёмная личность, чекист, иудушка...Анечка, пойдем, не могу с ними в одном подвале находиться...
-Тем временем Владимир садится за один столик с Яковом. Столик уже заставлен бутылками пива, вина, закусками.-
ЯКОВ. Володя! Это грандиозно! Какая глубина и точность образа. Ты увековечил Лилию Юрьевну.
ВЛАДИМИР. Нет, скорее, она меня.
ЯКОВ. Угощайся, сегодня твой день.
ВЛАДИМИР. Да? А мне сказали только что: не мой (тщательно протирает гранёный стакан платочком, наливает себе вина, жадно пьет).
ЯКОВ. Как это – не твой? А кто сказал-то?
ВЛАДИМИР. Да вон энтот доходяга, рыбий глаз, уходит с красавицей Анечкой (кивает на уходящих из кафе Николая и Анну). Он меня сейчас смертельно обидел.
ЯКОВ. Знаю я его, акмеист недоделанный.
ВЛАДИМИР. Самый главный из гиперборейцев, ученик Брюсова. Кажется, он вызвал меня на дуэль.
ЯКОВ. А ты?
ВЛАДИМИР. Я должен принять вызов. Санкт-Петербург весь загудит как улей. Здесь скандалы нужны как воздух.
ЯКОВ. Не обращай внимания на мосек. Ты – наш поэтический корабль революции, да и Лилии Юрьевне не понравится.
ВЛАДИМИР. Что ты заладил как попка – Лилия Юрьевна, Лилия Юрьевна. Я сам по себе. Ну, выручил меня однажды Осип, купил мои поэмы. Это ничего не значит. По пятьдесят копеек за строку. Это ничтожно мало.
ЯКОВ. Подожди немного.
ВЛАДИМИР. А кто-то обещал мне качественный пистолет.
ЯКОВ. Да, есть такой, Володя, бельгийский «браунинг» образца 1900 года, калибр семь шестьдесят пять миллиметров, семизарядный, лёгкий.
ВЛАДИМИР. Откуда он у тебя? Ведь очень важно происхождение.
ЯКОВ. Боевой трофей.
ВЛАДИМИР. А конкретнее?
ЯКОВ. В общем, выбил в драке у одного прусского полковника. Он прыгнул на меня в окопе.
ВЛАДИМИР. Ты – герой. Вот это то, что надо.
ЯКОВ. Есть одна поправка только. Выбить-то я выбил, но он, вражина, успел из него потом в себя выстрелить.
ВЛАДИМИР. Самоубился, значит. И куда же он себе выстрелил?
ЯКОВ. Да прямо в сердце.
ВЛАДИМИР. Судьба, мне нужен этот «браунинг».
ЯКОВ. С такой мрачной историей? Может, другой, Володь?
ВЛАДИМИР. Нет, Яков, этот, точка.
ЯКОВ. Всё, замётано. А она-то чудо как хороша.
ВЛАДИМИР. Кто?
ЯКОВ. Да спутница твоего обидчика – Анна.
ВЛАДИМИР. Огонь! Татарская кровиночка. А стихари какие пишет, что ни строчка, то бриллиант. Не каждый мужик сможет так. Ах, если бы не Лиличка. Всё бросил бы к её ножкам. Всё!
ЯКОВ. А Николая куда?
ВЛАДИМИР. Я шпокну его на дуэли, шпокну.
ЯКОВ. Не знаю, не знаю, он в пуговицу попадает с десяти шагов.
ВЛАДИМИР. Посмотрим.
ЯКОВ. Я всё улажу, помирю вас.
ВЛАДИМИР. Но «браунинг» - то всё равно необходим. Дуэли – то дуэлями, а сумасшедших тоже надо опасаться. В «Луна-парке» в меня один взял да и пальнул, ты помнишь? Хорошо, что промахнулся. Всё спокойнее будет с другом-браунингом, правда?
ЯКОВ. Естественно. И к тем, кто рядом – приглядись, Володенька. Все они с прибабахом. Один этот заумь - рычала Кручёных Алексей Елисеевич чего стоит. С его «дыр бул щыл!», в которых вся поэзия Пушкина. Или этот, как ты его называешь, самый главный специалист по комнатному воздухоплаванию на фоккере синтаксиса...Как его – укроп, петрушка...Пастернак! А Мишка Ларионов что на диспутах вытворяет, дерется, плюется, настольными лампами в людей кидается.
ВЛАДИМИР. То ли ещё будет, у тебя работы прибавится.
ЯКОВ. Не говори.
ВЛАДИМИР. На меня тоже поди собираешь папочку.
ЯКОВ. Да нет, Володь, как можно-то. Ты – наш единственный поэт – трибун.
ВЛАДИМИР. Да собираешь, знаю, собираешь. Я же понимаю, революция без ЧК долго не продержится.
ЯКОВ. Золотые слова.
   
Тюремная камера.
АННА. Дуэлянт ты мой.
НИКОЛАЙ. Яшка Агранов остановил меня тогда. Приезжал ко мне на следующий день в издательство, будто бы от имени Владимира, нёс чепуху. Уговаривал всё позабыть, что было в «Бродячей собаке».
АННА. Ты бы смог в него выстрелить?
НИКОЛАЙ. Конечно.
АННА. Ему при жизни памятник поставят.
НИКОЛАЙ. Да хоть тысячу пусть ставят.
АННА. И в Амедео бы посмел?
НИКОЛАЙ. Да, милая, да.
АННА. А это не противоречит Евангелию?
НИКОЛАЙ. Противоречит, но уж я бы не промахнулся
АННА. Почему – то в жизни всё наоборот…Как с  масоном Волошиным.
НИКОЛАЙ. Аннушка, так это была пародия на поединок, без смеха не вспомнишь. Во – первых, оба опоздали, застряли в снегу, я – на машине, Макс – на извозчике. Он потерял калошу в снегу, без калоши не хотел стреляться. Кинулись искать втроем калошу, еле нашли. Граф Толстой отсчитывать шаги стал до барьера – провалился по пояс в канализацию. Я, который в муху попадает с десяти шагов, промазал, это оттого, что в пистолет насыпали двойную порцию пороха…У Макса две осечки подряд получились. Он вообще как оказалось первый раз в жизни пистолет держал в руках. Толстой за него нажал на курок, в снег пальнул. На том и закончили, по десять рублей штрафа с носа и разговоров на всю оставшуюся жизнь…
АННА. Потому что стрелялись на Черной речке возле комендантской дачи, как и Пушкин с Дантесом. Попали в историю.
НИКОЛАЙ. Макс поверил сплетням. Не мне, потомственному дворянину, а девчонке – сумасбродке Черубине. Он повелся как ребенок.
АННА. Вы не подружились?
НИКОЛАЙ. Нет.
АННА. А ведь у тебя такая возможность может появиться.
НИКОЛАЙ. В каком смысле?
АННА. Коля, послушай, ты можешь выйти отсюда целым и невредимым.
НИКОЛАЙ. Это каким же образом?
АННА. Только спокойно выслушай, не бушуй. Надо подписать одну бумагу. Вот она (показывает бланк).
НИКОЛАЙ (читает). Что это?...Уважаемый Владимир Ильич…прошу рассмотреть…раскаиваюсь…Бред какой-то, филькина грамота, Анечка. Твоё сочинение? Ты писала это дрожащей рукой. Кто тебе это продиктовал? Яшка Агранов?
АННА. Коля, я хочу, чтобы ты жил, писал стихи, дышал поэзией, чтобы у Лёвушки был отец. Жизнь – это божий дар, а с таким талантом, как у тебя, дар вдвойне.
НИКОЛАЙ. Аня, милая, дорогая моя, ты с ума сошла, мне это предлагаешь. Я-то думал, ты меня понимаешь (рвет прошение на мелкие кусочки). Я ничего не видел, ничего не слышал…
АННА. Другого я не ожидала (плачет)
НИКОЛАЙ. Анечка, они не посмеют. Нет, я слишком на виду, меня многие знают.
МУЖСКОЙ ГОЛОС. Анна Андреевна, время!
АННА. Да, да…
НИКОЛАЙ. Кто это? Яшка! Агранов! Холуй большевистский, ты?
АННА. Пора, а то больше не разрешат нам увидеться.
НИКОЛАЙ. Когда придешь?
АННА. Не знаю, Коля, ничего не знаю.
НИКОЛАЙ. Завтра приходи.
- Анна долго смотрит на Николая, «крестит» его, уходит.


- Тюремная камера в лунном свете. Николай лежит на кровати.
В камеру вваливается с фонарем в руках, пошатываясь от выпитой водки, Яков. Он направляет яркий свет фонаря на спящего Николая, садится на табурет. –
ЯКОВ. Спит, дворянское отродье, как младенец. Всех вокруг порасстреливали, а он спит себе и в ус не дует (поднимает с пола обрывки бумаги). И прошение порвал, вот контра, а я грешным делом подумал – стихи настрочил, Анна вдохновила. Николя!
- Николай вздрагивает, поднимает голову, закрывается ладонями от света.-
ЯКОВ. Доброй ночи, пиит (гогочет). Вы уж меня простите, что бужу вас, убежденный монархист.
НИКОЛАЙ. Чего тебе? Приперся, первый раз заснул...
ЯКОВ. А ну-ка встать! (пинает Николая).
НИКОЛАЙ. Пошел вон, дурак. Всё, больше не дождешься, душегуб. Изыйди, сатана.
ЯКОВ. Надо было везти тебя вместе со всеми в грузовике в Ковалевский лес. Нет, пожалел тебя по старой дружбе. Чувствуешь, как тихо? Нет твоих соседей, не с кем теперь перестукиваться, душу отводить.
НИКОЛАЙ. Где они?
ЯКОВ. Говорю же тебе, в Ковалевском лесу, в яме лежат. Они сами себе её выкопали, сами.
НИКОЛАЙ. Сволочь! Ты стрелял в них?
ЯКОВ. Конечно. Знаешь, как им жить хотелось? Они плакали и умоляли о пощаде. А тебе, неужели не хочется жить? Ты же теперь первый поэт Питера. Блока нет. Как хорошо он говорил о тебе: «знатный иностранец». Точнее и не скажешь.
НИКОЛАЙ. Заткнись.
ЯКОВ. Спятил, правда, Александр Александрович в последние деньки свои, бредить начал, кричал на всю улицу, спрашивал: «Все экземпляры «Двенадцати» уничтожены или не все? Люба! Где экземпляры? Найди немедленно и всё сожги». Очень мучил Любовь Дмитриевну, пузырьки с лекарствами колол об стену. Хотел ехать в Москву, к вашему учителю за экземпляром «Двенадцати».
НИКОЛАЙ. Он не бредил...
ЯКОВ. Конечно, тебе лучше знать. Ты же был там, на Декабристской пятьдесят семь, варился в этом кошмаре. Как бы там ни было, но это наш человек. Он приветствовал диктатуру и красный террор. О революции гениально сказал: «мировой оркестр народной души». Гениально.
НИКОЛАЙ. Ага, только через несколько дней добавил: «Всё, задыхаемся. Революция превращается в грудную жабу».
ЯКОВ. Ему можно, великий поэт. Что-то вас слишком много великих свалилось вдруг на мою голову. А, Николай Степанович? А что поделаешь, такая уж у меня специализация в ЧК – поэты. Но ведь с другой-то стороны, какое наслаждение, конкистадор, согласись, какие звуки:
Тот август, как желтое пламя
Пробившееся сквозь дым.
Тот август поднялся над нами,
Как огненный Серафим.
И в город печали и гнева
Из тихой Карельской земли
Мы двое – воин и дева –
Студеным утром вошли.
Да я бы землю целовал, по которой Анна ходит. А ты кочевряжишься, уперся. Хотя что теперь...
НИКОЛАЙ. Подонок, святого касаешься.
ЯКОВ (пинает Николая). Вот возьму и спасу тебя, идиота. А? Сегодня всё в моей власти. Беги, заяц, за границу. В какую страну хочешь? В Парижик, к своим? К Бунину?
НИКОЛАЙ. Псих, палач, тебе лечиться надо.
ЯКОВ. Уедем в Шамбалу? Уедем?
- Николай из последних сил бросается на чекиста. Но Яков успевает выстрелить. Николай валится на пол. Яков, озверев, разряжает в уже бездыханное тело поэта всю обойму, потом разбивает фонарь об стену, прислушивается.-   
ГОЛОС НИКОЛАЯ. И вот мне приснилось, что сердце моё не болит,
 оно – колокольчик фарфоровый в жёлтом Китае
 на пагоде пёстрой…висит и приветно звенит,
 в эмалевом небе дразня журавлиные  стаи.
УДАЛЯЮЩИЙСЯ ГОЛОС НИКОЛАЯ. Я сам над собой насмеялся и сам себя обманул, когда мог подумать, что в мире есть что-нибудь, кроме тебя. Лишь белая, в белой одежде, как в пеплуме древних богинь, ты держишь хрустальную сферу в прозрачных и тонких  перстах. А все океаны, все горы, архангелы, люди, цветы – они в хрустале отразились прозрачных девических глаз. Как странно подумать, что в мире есть что-нибудь, кроме тебя, что сам я не только ночная бессонная песнь о тебе. Но свет у тебя за плечами, такой ослепительный свет, там длинные пламени реют, как два золочёных крыла…