П. И. Бартенев и Записки Екатерины II, очерк

  (Исторический очерк, полный текст)

               I.
     Секрет опрятно прибранной однокомнатной квартиры состоит в том, что на самом-то деле она является двухкомнатной. В первой комнате, в которой не стыдно принять гостей, царит образцовый порядок. Здесь не имеется лишних вещей, а пыль удалена заботливой рукой. Во вторую же комнату, потайную, вынесено всё остальное. В ней гардероб на все сезоны года, мебель, не нашедшая место в парадной комнате, фикус в кадке, который жаль выбросить, старый книжный шкаф, а также различные нужные вещи, которыми пользуются не часто. Такая комната подобна архиву, поскольку в ней собраны предметы, некогда сыгравшие свою основную роль и оставленные, быть может, хотя бы ради памяти прошедших лет.
     Применительно к императорской фамилии, парадными комнатами являются дворцы, в которых протекает жизнь высочайших особ. Здесь принимаются важные государственные решения, осуществляется приём иностранных послов, проводятся торжества с роскошными обедами и балами. Потайной же «комнатой» правящей династии является государственный архив. В нём оседает память обо всех значимых событиях в государстве, сохраняясь в виде указов, докладов, донесений, писем и прочих документов, не исключая и некоторых личных дневников.
     Чиновник Московского главного архива Министерства иностранных дел Пётр Иванович Бартенев благоговел перед древними документами. На службу в архив на должность канцелярского чиновника 1-го разряда он поступил в 1853 году в возрасте двадцати четырёх лет по приглашению князя Михаила Андреевича Оболенского, директора этого учреждения. Приглашение на службу Бартеневу передал Сергей Михайлович Соловьёв, историк, профессор Московского университета, будущий автор 29-томной «Истории России с древнейших времён». Князь Оболенский знал Бартенева как человека высокообразованного и исключительно трудолюбивого.
Указанными качествами обладали далеко не все сотрудники Оболенского, потому что с годами архив превратился в место пребывания отпрысков многих благородных семейств, желающих состоять на государственной службе, но не слишком утруждать себя скучными обязанностями.
     Дело в том, что в своё время император Павел I ввёл ограничения на запись малолетних дворянских детей на военную службу, поэтому их стали пристраивать в службу гражданскую. Повышенным спросом начали пользоваться канцелярии и архивы различных Коллегий (впоследствии – Министерств), Почтовое ведомство, Санкт-Петербургская и Московская экспедиции и прочие учреждения, в которых можно было спрятать несколько сотен благородных трутней среди тысяч рабочих пчёл.
В Москве из череды подобных заведений выгодно отличался Московский главный архив Министерства иностранных дел, поскольку являлся устойчивой ступенькой для начала дипломатической карьеры знатной московской молодёжи, не желавшей пока оставлять отчие дома и переезжать на службу в чиновный Санкт-Петербург. Несмотря на небольшое жалованье, сюда охотно поступали на службу благородные юноши, рассчитывавшие на необременительные обязанности.
     Один из них, Сергей Александрович Соболевский, друг Александра Сергеевича Пушкина, метко назвал их «архивными юношами». К ним же вполне применимы пушкинские строки: «Он рыться не имел охоты в хронологической пыли бытописания земли; но дней минувших анекдоты, от Ромула до наших дней, хранил он в памяти своей». Образованные молодые люди составили своего рода аристократический кружок, попасть в который считалось большой честью.
     Поступить на службу в архив можно было только по солидной рекомендации. Само собой предполагалось, что директор архива всегда мог воспользоваться поддержкой рекомендующих лиц. Их протеже зачислялись переводчиками и актуариусами (регистрация и хранение дел, документов и журналов учёта). Для исполнения обязанностей определялось всего два присутственных дня в неделю – понедельник и четверг. Основную же архивную работу по разбору бумаг и снятию с документов списков (копий) выполняли чиновники скромного достатка. Начальство же настолько благоволило «архивным юношам», что не препятствовало им даже немногие свои рабочие часы посвящать ничегонеделанию и приятным беседам.

                II.
     Не таков был Бартенев. По своему дворянскому происхождению он мог бы составить компанию праздным баловням, но Пётр Иванович явился в архив для того, чтобы расширить свои познания в истории России. Здесь Бартенев получил прямой доступ ко многим источникам исторических сведений, на которые ссылались в лекциях профессора историко-филологического факультета Московского университета, который он закончил кандидатом тремя годами ранее.
     Степень кандидата Московского университета означала окончание учебного заведения с отличием и представлением письменной работы, для чего требовались энциклопедические познания и умение связно и доступно излагать свои мысли. Бартенев любил и умел работать с содержанием документов, понимал их суть, мог оценить историческую значимость, поэтому служба в архиве предоставляла ему широкие возможности для самореализации. Рос он и в чинах, и в должности, став титулярным советником и столоначальником, что также способствовало его ознакомлению с интересующими документами.
     Работа историка предполагает наличие у него живого интереса к прошлому и настойчивости в розыске информации. Невесть откуда взявшаяся пытливость Петра Ивановича дополнялась вынужденной усидчивостью: охромев ещё в раннем детстве, он мог ходить только с костылём под мышкой. Ранняя инвалидность повлияла на развитие всего организма, не позволив достичь мощной драгунской стати своего отца.
     Однако по широте литературной и исторической эрудиции мало кто из сверстников смог бы сравняться с этим молодым человеком незавидного роста. Выйдя из стен университета словесником (филологом), Бартенев волею пристрастий своей души самостоятельно стал также и историком, работая с историческими документами в архиве.
     С 1768 года архив располагался на горке в Хохловском переулке в палатах XVII века некогда главы Посольского приказа Емельяна Украинцева. Ранее документы находились в подвалах в низине Китай-города и при разливах Москвы-реки сгнивали вместе сундуками.
     По указу Николая I от 1832 года при Министерстве иностранных дел существовало три главных архива: два в Санкт-Петербурге и один в Москве. В Московском главном архиве хранились документы за период с 1265 по 1801 годы, а в первом главном Санкт-Петербургском – за 1802-1832 годы.
     Второй главный Санкт-Петербургский архив предназначался для хранения дел «до императорской фамилии касающихся и тайне подлежащих», а также важнейших политических документов. Именно сюда Александр I передал бумаги Екатерины II, найденные после её смерти в кабинете. В 1828 году Николай I повелел хранить здесь также документы следственной комиссии по делу о восстании декабристов. С 1834 года в этом архиве разместились дела Тайного приказа и другие важные документы XVIII века. Николай I поручил министру внутренних дел Блудову Дмитрию Николаевичу выявлять и отбирать на секретное хранение документы по истории царской фамилии. Наиболее ценные из них передавались в Государственное древлехранилище хартий, рукописей и печатей при Оружейной палате в Кремле.
     Весной 1854 года, когда во время Крымской войны (по европейской терминологии – Восточной войны) английская и французская эскадры вошли в Финский залив, угрожая Кронштадту и Санкт-Петербургу, Николай I приказал срочно отправить в Москву золото монетного двора и наиболее важные архивные документы. В Хохлов переулок были привезены около 160 огромных деревянных ящиков с бесценными историческими сокровищами, в том числе с секретными документами из фондов Второго главного Санкт-Петербургского архива.
     В начале января 1855 года в Московский главный архив прибыл из Санкт-Петербурга управляющий государственным архивом Министерства иностранных дел Российской империи Гильфердинг Фёдор Иванович. Должность эта была ему поручена в дополнение к основной, в которой он состоял директором департамента внутренних сношений МИДа. По поручению Николая I Гильфердинг разыскивал некоторые бумаги петровского и елизаветинского времени, касающиеся морского дела. Задача осложнялась отсутствием описей документов, хранящихся в каждом ящике, поскольку при спешной эвакуации таковые не составлялись, к тому же ключи от замков остались в Петербурге. Поэтому главный архивариус наугад выбирал ящики и приказывал слесарю вскрывать их. В ящиках он рылся сам, но при разборе бумаг чиновники архива заметили множество писем Петра I, Екатерины II и царя Алексея Михайловича, которые привлекли внимание Бартенева и сослужили ему впоследствии немалую службу как историку.

                III.
     Вторично Фёдор Иванович Гильфердинг приехал в этот архив менее чем через два месяца, вскоре после восшествия на престол императора Александра II, который поручил ему срочно отыскать дневниковые записки императрицы Екатерины II. С юных лет новый император мечтал лично ознакомиться с «Записками», поскольку слышал, что в них содержится главная тайна правящей династии. Из дневниковых откровений Екатерины II, охватывающих период с 1744 по 1758 годы и написанных значительно позднее указанного времени, следовал однозначный вывод о том, что её сын Павел, наследник престола, рождён от графа Салтыкова Сергея Васильевича, а не от её мужа Петра III. Данное событие означало, что династия Романовых фактически прервалась. А поскольку в императоре Павле I не имелось ни капли крови от Петра Великого, то её тем более не водилось в жилах его сыновей Александра I и Николая I. Под сомнением оказался сам факт законности наследования престола членами правящей династии.
     Рукопись «Записок» Павел I обнаружил в 1796 году среди бумаг своей недавно почившей матери. Адресата определяла надпись на пакете по-французски: «Его Императорскому Высочеству, Великому Князю Павлу Петровичу, моему любезнейшему сыну». Прочтя «Записки», собственноручно написанные Екатериной II в четырёх тетрадях на французском языке, Павел получил ошеломляющий удар по самолюбию. Горько было осознать, что он совсем не тот, за кого выдавала его мать, и воспринимают подданные.
     Зачем она сделала это? Почему не умолчала о тайне его рождения? Ведь у династии могут быть большие неприятности. А с другой стороны – да какое ей, немке, дело до сохранности репутации династии русских царей? Она же непричастна к ним по крови. Однако, если взглянуть на последствия сложившейся ситуации, то теперь в русских царях, потомках Павла, будет её кровь, Екатерины, и она ответственна перед ними. Но ведь Екатерина не разгласила тайну посторонним, а сообщила о ней только своему сыну, чтобы он знал о своём настоящем отце.
Должна же ведь была мать поведать сыну о не зависящих от неё обстоятельствах, приведших к нарушению династических устоев, о том, как тяжело приходилось ей восемнадцать лет жить принцессой при российском дворе? Требовалось смиряться с абсолютным невниманием законного мужа (племянника императрицы Елизаветы Петровны, великого князя Петра Фёдоровича, будущего императора Петра III), терпеть унижения и пренебрежительное отношение к себе.
     Не раз она балансировала на грани психического срыва и даже была готова вернуться ни с чем домой в Цербст, в своё захудалое княжество размером с российский уезд. Однако благодаря своему незаурядному уму, целенаправленному и систематическому самообразованию, высокой выдержке, придворному воспитанию и тонким манерам, она вышла победительницей из схватки с недостойным российского престола мужем и по достоинству заняла трон императрицы России.
     А что до отношений с графом Салтыковым, так тому причиной вынужденное пожелание самой императрицы Елизаветы Петровны, отчаявшейся ожидать появления наследника от будущего Петра III, уже семь лет упорно не замечавшего в супруге женщину. Через третьих лиц императрица намекнула Екатерине и Салтыкову, что она не станет возражать, если между ними завяжется тайный роман, на плодотворность которого она возлагает очень большие надежды. Значит, быть по сему. В течение двух лет отношений две беременности оказались неудачными, но третья увенчалась сыном Павлом.
     Теперь ему оставалось только смириться с усмешкой судьбы и держаться законным императором как ни в чём не бывало. Подчёркивая преемственность своей власти от самого Петра Великого, Павел I поставил ему в 1800 году перед Михайловским замком в Санкт-Петербурге бронзовый конный монумент с надписью: «Прадеду Правнук». К тому времени история создания и размещения указанного памятника насчитывала уже более восьмидесяти лет. Правившие за это время российские государи даже не могли придумать, к чему же его применить, но вот нашлась для монумента заведомо ложная фраза, вопреки замыслу автора напоминающая потомкам о династическом подлоге, и памятник обрёл своё место в истории.
«Не от того рождённый сын» не смог сохранить тайну матери. Он проговорился о «Записках» своему другу детства князю Александру Куракину. Более того, Павел позволил другу сделать копию этих «Записок», которая вполне уместилась в одной тетради. С тех пор пошли слухи, ведь если о личной тайне одного знают двое, значит, станет известно всем.
      В 1818 году, когда не стало Куракина, в его библиотеке побывал историк и государственный деятель Александр Иванович Тургенев, сделавший для себя копию «Записок». От него начали распространяться по России и другие копии. В числе их обладателей отмечены: историк Н.М. Карамзин, губернатор Новороссии граф М.С. Воронцов, поэт А.С. Пушкин, его друг А.Н. Раевский, и этот перечень не полон. Копия князя Александра Куракина перешла в руки его брата Алексея, а тот передал её в 1824 году императрице Марии Фёдоровне (жене Павла I, матери императоров Александра I и Николая I).
     А что же с подлинником «Записок», которые хранились у императора Павла I? Сгоряча он хотел сжечь их в камине, но успокоившись, решил не торопиться. Пока ограничился хранением секретных «Записок» у себя. Пожалел историю жизни матери? Впереди ему представлялось правление славное и продолжительное, однако он ушёл из жизни столь внезапно, что не оставалось времени думать о судьбе материнских мемуаров.
     В 1827 году «Записки» Екатерины II обнаружил товарищ (заместитель) министра народного просвещения Дмитрий Николаевич Блудов, разбиравший по приказанию Николая I дворцовые бумаги. Император ознакомился с «Записками» и определил их на хранение под государственной печатью в архив. Что же касается копий, то Николай I принял строгие меры к их изъятию и уничтожению, но полностью искоренить этот вредоносный сорняк на романовском огороде было уже невозможно.

                IV.
     Пётр Иванович Бартенев, как настоящий историк, начал создавать свой личный исторический архив, ещё обучаясь в университете. Наверное, богиня истории Клио в макушку его поцеловала, наделив необыкновенной любознательностью к прошлому и уникальным даже для учёных историков даром отыскивать в ворохе древних бумаг самые редкие и интересные документы. С азартом добытчика он буквально охотился за занимательными историческими сведениями, которые содержались в официальных документах, книгах, а также в письмах известных деятелей прошедших эпох. Если обладатель артефакта не мог подарить ему подлинник, то Пётр Иванович переписывал его с превеликим усердием и не считаясь с личным временем. Он желал иметь под рукой как можно больше документов, которые могли бы потребоваться ему для исследования и работы. Бартенев полагал, что необходимо издавать и предавать гласности значимые, но малоизвестные исторические сведения, во избежание ложных толков в просвещённом обществе.
     Разумеется, что он мечтал заполучить в своё пользование «Записки» Екатерины II, как источник сведений о времени её правления, а также о Елизавете Петровне и Петре III. Мемуары императрицы были ему крайне необходимы для более глубокого изучения описываемой эпохи и применения полученных сведений в своих трудах.
В литературно-исторических кругах, в которых вращался Бартенев, достать копию не являлось невыполнимой задачей. Из написанного Бартеневым в разное время видно, что он был хорошо знаком с содержанием «Записок», но до сих пор доподлинно неизвестно у кого именно и когда он получил такую копию. Не обнаружено никаких письменных свидетельств, способных однозначно ответить на эти вопросы. Это и понятно, потому что разглашение подобных сведений могло привести к плачевным последствиям для него и лица, ему доверившегося.
     Даже на склоне лет Пётр Иванович так и не сказал всей правды, лишь немного приоткрыл завесу тайны, упомянув в своих «Воспоминаниях», что с отрывком из «Записок» Екатерины II его ознакомил профессор и декан историко-филологического факультета Московского университета Тимофей Николаевич Грановский в марте 1855 года. Только ли с одним отрывком? Признавшись в малом, Пётр Иванович явно недоговаривал главного. Ведь копии переписывались в полном виде, а не частями. И в чьих руках оказалась копия Грановского после его смерти в октябре того же года?
     К тому времени уже почил император Николай I, настойчивый уничтожитель копий «Записок», а новый император Александр II ещё только осваивался на троне.
Профессор Грановский был глубоко разочарован патологической неспособностью власти организовывать успешное ведение военной кампании в Крыму. Душевный надлом, произошедший с ним на почве военных поражений, преждевременно свёл его в могилу на сорок третьем году жизни.
     Неудачная для России война, длившаяся уже второй год, выявила многие пороки самодержавного управления империей династией Романовых. А ведь Грановскому было доподлинно известно благодаря «Запискам», что в представителях этого правящего дома нет ни капли крови от славного победами Петра Великого, что увеличивало сомнения в их правомочности и способности править Россией. У профессора Грановского была мотивация посвятить Бартенева в родословные тайны правящей династии.
     Вожделенную для историка копию Грановский получил благодаря семье Раевских. Бартенев же не был бы собой и особенно тем, кем он стал впоследствии, если бы тогда же не обзавёлся запрещённым списком. В этом не может быть ни малейшего сомнения у людей, понимающих его темпераментную исследовательскую натуру, его серьёзный, основательный подход историка к изучению и практическому применению исторических документов.
     Цель приезда главного архивариуса оказалась Бартеневу как нельзя более кстати. Миссия Гильфердинга имела секретный характер, поэтому круг лиц, посвящённых в эту тайну, был строго ограничен. Директор архива назначил ему в помощники столоначальника П.И. Бартенева. На этот раз Фёдор Иванович не забыл взять с собой ключи от ящиков.
     В старых посольских палатах условия хранения были не самыми подходящими, поскольку отапливался только второй жилой этаж, а в подвалах, где раньше держали окорока и грибы в бочках, а теперь хранились документы, было холодно даже летом. Зимой же архивистам приходилось облачаться в шубы и валенки, чтобы работать в хранилище.
     Продрогшие сторожа в грубых армяках, перевязанных кушаками, грузно топоча стоптанными валенками и сморкаясь с холода, ставили заиндевелый ящик пред очи главного архивариуса и обтирали тряпкой крышку, стараясь не задеть шубу начальника, крытую дипломатическим тёмно-зелёным сукном. Согнувшийся параграфом актуариус в круглых запотевших очках вскрывал на ящике сургучную печать архива, отмыкал ключом замок и поднимал крышку. Не торопясь обозревая содержимое бумагохранилища, главный архивариус внимательно перебирал документы. Не обнаружив предмета розыска, он разочарованно вздыхал и приказывал нести следующий ящик. И так час за часом, и день за днём.
     Сочувствуя своему начальнику, директор архива Оболенский не раз предлагал ему остаться в тёплом кабинете за чашкой чаю, а поиски в холодном подвале поручить Бартеневу. Однако Гильфердинг, как добросовестный и опытный дипломатический чиновник, не желал подать подчинённым повод для разговоров о его небрежности при исполнении служебных обязанностей, поэтому продолжал поиск собственноручно. К тому же он знал, что Оболенский находился в тайной службе в секретном отделении Государевой канцелярии, где имел возможность поделиться своим мнением о нём. Лучше уж пусть отзовётся похвально, нежели дурно.
     Никакими посулами невозможно было бы привлечь к такому скучнейшему и неприятнейшему занятию надушенных и причёсанных по моде «архивных юношей». А вот Пётр Иванович с удовольствием помогал Гильфердингу и даже не замечал времени, охваченный «историческим зудом» первооткрывателя при вскрытии каждого ящика. Он жаждал появления сокровищ, к которым ещё не прикасалась рука учёного, и обнаруживал их во множестве, помечая карандашом на листе, в каком ящике что находится.
     Наконец-то труды «архивных рудокопов» увенчались успехом. Вот он – заветный широкий толстый пакет, опечатанный последний раз большой государственной печатью более двадцати лет тому назад! Проверяя целостность пакета, Фёдор Иванович придирчиво осмотрел его со всех сторон.
– Следов вскрытия не имеется, но печать нарушена, – сокрушённо вздохнул он.
Бартенев тоже убедился, что сургучная печать хотя и держится на пакете, но частично выкрошилась.
– Полагаю, что ещё прошлой весной в Петербурге грузили второпях неаккуратно, а потом растрясли, когда везли ящики на лошадях, – предположил Пётр Иванович. – Да и здесь за зиму сургуч мог перемёрзнуть и осыпаться.
Направляясь с пакетом на второй этаж, главный архивариус призадумался. Негоже в таком виде представлять пакет новому государю, дабы не получить с первых дней монарший упрёк за работу вверенного ведомства: «Так-то у вас государевы секреты хранятся?»
     По сложившемуся с давних лет порядку каждый новый император ко дню коронации жаловал своих верных слуг наградами. Не хотелось бы оказаться в числе лиц, обойдённых монаршей милостью с первых дней, что служило предвестником скорого удаления от двора и бесславного завершения карьеры.
     Вместе с Бартеневым они вошли в кабинет директора архива за стеклянными дверями с занавесками зелёного, дипломатического цвета. Оболенского здесь не было, он находился дома по болезни. Слуга помог господам снять шубы и отправился за самоваром. Архивисты приложили ладони к изразцам натопленной печи. За год своей петербургской жизни Бартенев был хорошо знаком с Гильфердингом, обрусевшим немцем, любящим Россию, поэтому их отношения имели доверительный характер.
– Фёдор Иванович, надо бы убедиться – тот ли пакет мы нашли? – засомневался Бартенев. На самом деле ему очень уж хотелось воочию увидеть мемуары Екатерины.
Главный архивариус молча изучающе посмотрел на него из-под мохнатых бровей. А вдруг и вправду в пакете окажется какой-либо иной документ? Вот ведь какой конфуз получится перед новым государем! Да кто же знает, что там на самом-то деле находится? Быть может, надо искать другой пакет с государственной печатью? Всего несколько лет минуло, как поручены ему архивы, и он ещё не посвящён во все особенности данной службы. Рисковать никак нельзя.
     Главный архивариус потёр согревшиеся руки и расположился в директорском кресле. Он ещё раз придирчиво осмотрел пакет. Бартенев присел пред ним за столом для совещаний.
– Вскрывайте, Пётр Иванович! – принял решение главный архивариус и передал ему пакет.
     Бартенев взял со стола директора серебряный нож с инкрустированной камнями рукояткой, предназначавшийся для вскрытия писем. Он аккуратно ввёл плоское лезвие в угол клапана, а потом разрезал пакет по короткому краю. От волнения руки его дрожали. Пётр Иванович отложил нож в сторону и выжидающе взглянул на Гильфердинга. Историку очень хотелось собственноручно явить на свет содержимое, но он не посмел опередить начальника.
– Подайте сюда, – протянул руку главный архивариус.
     Взяв пакет, он достал из него другой пакет, размерами немногим менее первого. Французская надпись на втором пакете не оставляла сомнений в верном результате поисков: «Его Императорскому Высочеству, Великому Князю Павлу Петровичу, моему любезнейшему сыну». Клапан этого пакета не был запечатан. Внутри находились тетради «Записок» и некоторое количество отдельных исписанных листов и клочков бумаги. Главный архивариус извлёк первую тетрадь в красном сафьяновом переплёте. На ней рукой Павла I была сделана пометка по-французски: «Князю Александру Куракину», подтверждавшая, что император действительно передавал «Записки» своему другу. Раскрыв тетрадь и взглянув на исписанные по-французски страницы, Гильфердинг и Бартенев узнали руку Екатерины II, которую им не раз приходилось видеть на других документах времени её правления. Отдельные листы тоже принадлежали её перу. На некоторых из них имелись заглавия и пометки, написанные графом Д.Н. Блудовым.
– Дух захватывает, – взволнованно вздохнул историк. – Ваше Превосходительство, Фёдор Иванович, вы осознаёте, что к этим «Запискам» за шестьдесят лет их существования прикасались руки всего нескольких человек?
– Я хотя и не подвержен «исторической чесотке», как вы, уважаемый Пётр Иванович, но взял их с благоговейным трепетом, преклоняясь пред величием императрицы! – голос заслуженного статского вельможи дрогнул.
– После кончины Екатерины Великой её мемуары держали в своих руках только император Павел I, товарищ его детства князь Куракин, граф Блудов, император Николай I и Арсеньев, один из наставников будущего императора Александра II! – поочерёдно загнул пять пальцев левой руки Бартенев.
Зная добродушный характер Фёдора Ивановича и его искреннюю приветливость к молодёжи, он явно надеялся оказаться следующим по счёту.
– Ваш реестр неполон, – благожелательно улыбнулся Гильфердинг. – Присовокупите к нему и себя, дорогой господин историк.
Понимая огромную значимость для Бартенева приобщения к раритету, Фёдор Иванович положил перед ним мемуары, которые тот сразу же начал перелистывать, пробегая взглядом.
     Подали самовар с чаем и баранками. Душистый запах берёзовой щепы, которой топили самовар, разлился по кабинету, приятно щекоча ноздри и приглашая к чаепитию.
     Гильфердинг отпустил слугу и подошёл к сервированному столу возле отопительной печи. После продолжительного нахождения в холодном хранилище хотелось напиться горячего и подкрепиться. Мелкими глоточками он стал отпивать горячий чай из фарфоровой чашки.
– Пётр Иванович, а что же вы?
– Сию минуту, Ваше Превосходительство! – поспешно откликнулся Бартенев, но задержался несколько более.
     Заполучив мемуары в свои руки, историк, не теряя ни мгновения, быстро пролистал их до нужных страниц. Благо, что по своей личной копии «Записок» он определённо представлял себе, где именно надо искать наиглавнейшие строки. Вот они, те самые ключевые фразы Екатерины: о полном невнимании к ней мужа, как к женщине; о достоинствах графа Салтыкова; прозрачный намёк Чоглоковой, главной фрейлины Екатерины, в разговоре с ней о допустимости ухаживаний Салтыкова и другие подобные высказывания.
     Бегло пройдясь по избранным абзацам, Бартенев отложил мемуары в сторону. Теперь он лично убедился в том, что «Записки» Екатерины II действительно существуют, и что в них авторской рукой изложены истинные обстоятельства рождения Павла от графа Салтыкова, которые соответствуют тем, что содержатся в копии, имеющейся у него на руках.
     Пётр Иванович с удовольствием присоединился к Гильфердингу за чайным столом. Душа историка ликовала! Он положил в свою чашку несколько кусочков колотого сахару, наполнил её кипятком из самовара и долил заварки из чайника, гревшегося на конфорке. Немного отпив, Бартенев блаженно перевёл дух.
– Ваше Превосходительство, позвольте высказать вам полную уверенность в том, что невозможно не восхищаться слогом императрицы! – Бартенев счёл необходимым подать намёк Гильфердингу на причину своего любопытства, которое тому могло показаться излишним.
– Нимало в сём не сумневаюсь, – качнул седой головой Фёдор Иванович, – ибо матушка Екатерина всегда славилась склонностью к словесности.
– Её слог ясен и чист, а повествование столь увлекательно, что невозможно оторваться от дневника, – историк в волнении откинулся на спинку стула.
Почувствовав опасное приближение разговора к возможной просьбе Бартенева подробнее ознакомиться со всем текстом «Записок» и желая избежать прямого отказа ему, Гильфердинг понимающе усмехнулся:
– Пётр Иванович, голубчик, я попрошу вас озаботиться подготовкой «Записок» к отправке. Вложите их в прежний пакет с надписью императрицы и упакуйте всё это в новый большой пакет. Опечатайте сургучной печатью архива. Завтра поутру я отъезжаю с нашей находкой в Петербург.
     Более чем тридцатилетняя разница в возрасте не мешала Фёдору Ивановичу понимать молодой азарт Бартенева, поскольку он сам в его возрасте был дружен с поэтами пушкинской поры Д.В. Веневитиновым и А.С. Хомяковым. К тому же его единственный сын Александр, в годовалом возрасте лишившийся матери и ставший смыслом жизни Фёдора Ивановича, был немногим младше Бартенева. Однако, как чиновник высокого ранга, он всегда помнил о своём главном служебном предназначении – неукоснительном исполнении монаршей воли.
     Первыми ступенями на дипломатическом пути Гильфердинга явились должности актуариуса и переводчика в архиве коллегии иностранных дел. Затем его приняли на службу в канцелярию министра, где он проявил себя сотрудником усердным и толковым. Поэтому именно его назначили секретарём конференции при переговорах о мире с Оттоманской Портой в Адрианополе (Эдирне) в 1829 году. Административные способности Гильфердинга нашли ещё большее применение, когда ему поручили управлять канцелярией генерал-фельдмаршала И.И. Дибича-Забалканского. Впоследствии ему же поручили управление дипломатической канцелярией действующей армии во время польского восстания 1830-1831 гг., а также в ходе Венгерской кампании 1849 года.
     За особенные труды по исполнению обязанностей Фёдор Иванович заслуженно рос в чинах и награждался орденами. Его лично знали государи, и он очень высоко ценил их доверие и признание заслуг.
     В апреле текущего 1855 года, то есть через два месяца после восшествия на престол и через месяц после розыска «Записок», император Александр II осыпал милостями всех высших чиновников, проявивших преданность династии.
Директор Департамента внутренних сношений МИД, тайный советник (если по-военному, то генерал-лейтенант) Фёдор Иванович Гильфердинг удостоился ордена Святого Владимира 2 степени. За верную службу и успешное выполнение тайных поручений.

                V.
     Несправедливость власти порождает у подданных недовольство, которое требует излияния. Человеку необходимо высказываться, чтобы не сойти с ума, сохранить в нормальном состоянии свою психику и не наломать дров сгоряча. Поговорил, отвёл душу, выпустил пар – и полегчало человеку, хотя внешне ничего не изменилось. На территории Российской империи вольнодумные разговоры строжайше запрещались. Самодержец повелевал, дворянство его указы исполняло, богатело и развлекалось в своё удовольствие, купечество наживалось, духовенство служило Богу, народ подчинялся, молился о лучшей доле, бедствовал и безмолвствовал. Обратной связи от низов к верховной власти не существовало, что привело к социальному взрыву в декабре 1825 года на Сенатской площади в Санкт-Петербурге.
     Клапан для выпуска избыточного давления из российского кипящего котла волею событий оказался в Англии. Для подданных Российской империи таковым клапаном явилась издательская деятельность русского политического эмигранта Герцена (Яковлева) Александра Ивановича, в чём ему активно помогал ближайший друг детства и учёбы в Московском университете, поэт и политический эмигрант Огарёв Николай Платонович.
     В 1853 году А.И. Герцен организовал в Лондоне «Вольную русскую типографию», в которой печатал материалы революционного содержания, изобличающие пороки российского самодержавия. Герцену писали, к нему приезжали не только революционеры, но также люди умеренных взглядов и даже чиновники различных ведомств. Его печатные издания: альманах «Полярная звезда» (с 1855 г.), сборник статей «Голоса из России» (с 1856 г.), еженедельная газета «Колокол» (с 1857 г.) и другие заграничные материалы пользовались огромной популярностью и влиянием на умы в России и в Европе.
     При императоре Александре II, в отличие от жёстких николаевских времён, обратная связь действовала. Изданную Герценом и запрещённую в России литературу тайно читали не только студенты и чиновники, но даже сам император. Читал и делал выводы по улучшению системы государственного устройства. Поэтому каждый россиянин, обращавшийся к Герцену, имел надежду быть услышанным царём.
     В конце августа 1858 года погода в Лондоне стояла ещё вполне летняя. Яркое солнце, выглядывая меж облаков, спешило напоследок перед осенним межсезоньем погреть сырые серые дома и мостовые, побаловать нежными лучами бесстрастных англичан. Освежающий ветерок с побережья как будто для того и предназначался, чтобы сдерживать проявление их эмоций. Наверное, Британские острова – весьма подходящее место для остужения горячих голов со всей Европы, здесь даже местный язык звучит как будто с заложенным носом.
     Возле дверей увитого плющом дома на одной из улиц лондонского района Патни (Putney) остановился небольшой кэб – трёхместный двухколёсный экипаж. Крепкий и невозмутимый кэбмен (кучер) не без труда помог спуститься на тротуар сидевшему рядом с ним ездоку небольшого роста. Пассажир был хром и передвигаться самостоятельно мог только с костылём под мышкой. Затем кэбмен молча достал с дальнего сиденья его тёмно-коричневый саквояж, в тон дорожного костюма, и проводил ездока до входной двери дома. Судя по произношению, приехавший господин был русским. Пытаясь завязать с кэбменом разговор, он тщательно старался говорить на простуженном английском, но в его интонации иногда всё-таки проскакивали открытые звучные гласные уроженца бескрайних равнин.
     Кэбмену уже не раз приходилось привозить русских седоков к этому дому, в котором, как говорили, жил самый известный в Лондоне русский революционер. От политики кэбмен был дальше, чем от заморских английских колоний, но ценил щедрость русских путешественников на фоне своих экономных соотечественников. Тем не менее, за молчаливостью и невозмутимостью кэбмена чувствовались плохо скрываемые превосходство и презрение ко всем иностранцам.
     На стук дверного молоточка в виде львиной головы дверь приоткрыл маленький худощавый человечек в рабочей одежде. Его беспокойный взгляд цепко оглядел посетителя. Приезжий господин поздоровался, назвал себя и, заявив о цели своего посещения, протянул визитную карточку. Пробежав глазами текст, привратник недовольно скривил физиономию и буркнул: «Пся крев!» (Собачья кровь – распространённое польское ругательство).
     Полячок пропустил посетителя в прихожую и пошёл доложить о визите хозяину дома Александру Ивановичу Герцену, политическому эмигранту. После подавления польского восстания 1830-1831 годов в России, многие мятежники эмигрировали в Англию. Некоторые из них помогали русскому революционеру. Вскоре привратник вернулся, чтобы проводить гостя в кабинет. Вероятно, хозяин обрадовался гостю, потому что теперь полячок старался вести себя более учтиво: взялся поднести саквояж и попросил следовать за ним.
– Здравствуйте, почтеннейший Александр Иванович! Вы позволите? – входя в кабинет, приветливо улыбнулся Бартенев, а это был, конечно, он.
– Добрый день, уважаемый Пётр Иванович! – Герцен, одетый в светло-серые жилет и панталоны, уже выходил ему навстречу из-за рабочего стола, поправляя чёрный короткий шейный платок поверх белой сорочки. Немного ниже среднего роста, слегка полноватый, он производил впечатление человека энергичного и напористого, о чём свидетельствовали его пытливый взор, уверенные движения и зачёсанная назад со лба и висков шевелюра, уже давно начавшая седеть.
     Они тайно списались за несколько месяцев до этой встречи. Поздоровавшись за руку, соотечественники слегка приобнялись, радуясь долгожданному знакомству воочию.
     Вид кабинета не оставлял сомнений в интенсивной писательской и издательской деятельности его владельца. Два широких стола, стеллаж и отделанный медью дубовый секретер у стены были завалены стопками книг, письмами и кипами отпечатанных листов.
– Где же прикажете мне усадить вас? – повёл рукой Герцен в сторону мягкого дивана, но Бартенев предпочёл расположиться на твёрдом стуле с кожаной обивкой, с которого ему удобнее было бы вставать впоследствии.
Отдав дань вежливости расспросами о здоровье и дороге, Герцен перешёл к делу.
– В прошлом сообщении вы анонсировали сюрприз, – выжидающе взглянул он на гостя. – Порадуете чем-нибудь замечательным?
Загадочно улыбаясь, Бартенев раскрыл саквояж и извлёк со дна его тетрадь в коленкоровом переплёте.
– Одарю вас по-царски! – озорно блеснули его серые глаза. – Александр Иванович, позвольте вам представить список «Записок» Екатерины II!
– Вот так подарок! – восхитился Герцен. – И что же? Слухи о династическом подлоге подтверждены? Екатерина Вторая в самом деле оказалась Романовой только, так сказать, по «пачпорту», а грешною плотию – графиней Салтыковой?
– Императрица описала деликатную коллизию столь изящно, что ни единожды не сказав об сём напрямую, она не оставила ни малейших сумнений в первенстве графа, – глубокомысленно изрёк Бартенев. – Прочтя мемуары, вы сами изволите убедиться в том, что её нельзя винить в происшедшем. Сверх того, изложенное в «Записках» представляет собой немалую историческую ценность и свидетельствует о литературных дарованиях императрицы. Я же считаю себя заочным поклонником этой великой женщины.
     Впоследствии в литературно-исторических кругах П.И. Бартенева назовут «загробным фаворитом Екатерины Второй».
     Герцен раскрыл тетрадь и принялся внимательно читать первую страницу. Бартенев наблюдал за ним через прищур смеющихся глаз.
– Да, так выражались и писали в прошлом веке, – удовлетворённо кивнул Герцен. – Можно ли верить содержанию этого списка?
– Вполне, – подтвердил Бартенев. – Служа в архиве, мне посчастливилось держать в своих руках подлинник и в меру возможностей сличить текст.
– То есть, вы разглашаете мне сведения, ставшие известными вам по службе? – притворно ахнул Герцен.
– Вот вздор-то! Вовсе нет! – шутливо отмахнулся Бартенев. – Я обзавёлся копией «Записок» у лица, не имевшего отношения к архиву. Более того, служа в архиве, я не посмел ознакомить с их содержанием никого из моих друзей. Да в том и не было нужды, ведь копии записок начали ходить по рукам в России задолго до моего появления на свет. Как я уже сказал: я лишь сличил свой список с оригиналом, когда представилась такая возможность. Чиновник архива – состояние временное, а историком я останусь навсегда.
– В любом случае вы нарушили тайну царской фамилии, – Герцен продолжал испытывать собеседника на верность принятому решению. – Ведь так?
– Формально – нет! Поскольку в подписке при поступлении на службу в архив министерства иностранных дел указано: «Я, нижеподписавшийся, объявляю, что я не принадлежал ни к каким ложам масонским или иным тайным обществам, внутри Империи или вне её существовать могущим, и что я впредь принадлежать к оным не буду», что соответствует действительности.
– Но вы же отдаёте себе отчёт в том, что публикация этих записок весьма сильно повредит репутации Романовых в глазах Европы? – лукавую усмешку Герцена не могли скрыть даже широкие усы и густая борода. – Да и престижу России будет нанесён немалый урон.
– Весьма сожалею, что приходится причинять боль нашей родине, – вздохнул историк, – но я верую в её оздоровление.
– Скажу не таясь, что я люблю Россию будущую гораздо более, нежели настоящую.
– В свою очередь признаюсь, что я более люблю Россию в историческом прошлом, нежели в нынешнем времени, а в оценке действительности мы с вами сходимся, – утвердительно махнул рукой Бартенев. – Потому я и приехал к вам. Лишь в вашей Вольной русской типографии вижу я возможность опубликования исторических материалов, которые сейчас невозможно печатать в России.
– Пётр Иванович, да как же вы решились на столь дерзкий поступок? Бросились ко мне очертя голову!
– При моей оглядливости опасность невелика. Я приготовил иное объяснение своего визита, поскольку уже посетил несколько других городов Европы и имею к вам поручения некоторых наших общих знакомых. Помимо того, я привёз вам разбор донесения тайной следственной комиссии по делу декабристов. А вообще историку и археографу свойственны свои особенности. Ему недостаточно только обнаружить интересный исторический документ, но требуется непременно поведать о нём всему небезразличному обществу! – убеждённо воскликнул Бартенев.
– Однако вы подвергли себя очень большому риску. Подозрение в передаче записок мне может пасть именно на вас. Сам факт службы в архиве способен усилить чью-либо догадку о вашей причастности.
– Нужды нет, что я служил ранее! Теперь я уже не состою на службе и волен никому не давать отчёта в своих личных действиях. Полагаю, что в России имеется немало таких копий. Разве кто-либо иной не мог бы привезти вам одну из них?
– Что ж, будем надеяться, что это предположение способно отвести подозрение от вас, – согласился Александр Иванович. – Имейте в виду, что третье отделение Собственной Его Императорского Величества Канцелярии прислало в Лондон статского советника Гедерштерна присмотреть, как бы подкузьмить «Колокол», и узнать, кто доставляет вести. Я дал об этом объявление в своей газете, дабы предупредить соотечественников об опасности, ведь русские приезжают ко мне толпами. Их так много, что я вынужден был назначить для них два дня в неделю: середу и воскресенье в три часа. В отношении вас я взял особые меры осторожности: нарочно принял вас в иное время, дабы соблюсти тайну нашего рандеву даже от соплеменников.

                VI.
     Меры предосторожности, предпринятые Герценом, оказались достаточными для сокрытия визита Бартенева в тайне на многие десятилетия. Случайно или нет, но революционер-конспиратор не познакомил с гостем лично даже своего соратника и ближайшего друга Огарёва Николая Платоновича, проживавшего в его доме со своей женой.
     Показывая тетрадь с копией «Записок» Огарёву, Герцен назвал ему визитёра, чтобы источник сведений не вызывал сомнений, но потребовал сохранять его имя в тайне. Впрочем, каждый корреспондент Герцена мог быть уверен в том, что он не предаст человека, доверившегося ему. Авторитет Александра Ивановича Герцена в 1850-х годах превосходил императорский. Царя страшились, а Герцену доверяли, на него надеялись.
     Герцен превзошёл всех российских вольнодумцев, не побоявшись в одиночку бросить неслыханный вызов самому царю. Печатным вольным словом он вымел самодержавный сор из избы российской империи прямо на обозрение просвещённой Европе. Пусть знают, что в России, как и в дикие древние времена, до сих пор существует рабство – несмываемый позор самодержавия. Имущие власть дворяне-рабовладельцы не считают крестьян за людей, избивают их и продают, меняют на охотничьих собак, содержат невольничьи гаремы. Лакированное дворянство кичится своим благородством, но высока ли цена достоинству паразитов, живущих за чужой счёт?
     Бесстрашно выйдя на линию огня, Герцен уподобился полководцу, бросившемуся в критический момент сражения со знаменем в руках впереди своих батальонов, чтобы лично повести их в атаку на врага. Революционная деятельность Герцена во благо народа была подвигом, достойным великого героя. Победой в этой борьбе Герцен считал освобождение слова от цензуры, освобождение крестьян от помещиков, освобождение податного сословия от побоев.
     Как и послужившие ему примером декабристы, о свержении царя он речей не вёл, желая только законодательного ограничения самодержавной власти. За умеренность требований многие мятежные умы, особенно поляки, порицали Герцена. Однако в то время этот умеренный вольнодумец являлся первым и наиболее значимым революционером в России. Обращаясь к прошлому в поисках предшественников, именно Герцену впоследствии В.И. Ленин «вручил» знамя русской революции, поскольку на бунтарском поле середины девятнадцатого века не оказалось более заметной фигуры.
     С влиянием Герцена приходилось считаться и императорам. Николай I наложил было арест на ценные бумаги Герцена, но под давлением банкира Джеймса Ротшильда уступил ему и снял запрет скрепя сердце, потому что сам зависел от кредитов последнего.
     Кстати, если в зависимость от зарубежных банков попадали самодержцы, то как же одиночке-изгнаннику сохранить независимость на чужой земле? Многие из них оказались под сенью иностранного капитала.
Кредитование российских революционеров за рубежом осуществлялось банкирскими домами, преимущественно еврейскими, не на собственный риск их владельцев, а под государственные гарантии держав, враждебных России. После революции 1917 года тяжело аукнется русской цивилизации такая зависимость большевиков от международных кредиторов, впоследствии ограбивших и едва не уничтоживших нашу страну.
     Однако, что же оставалось делать в XIX веке российским борцам за социальную справедливость, если самодержцы не желали демократических перемен? Только как-то выживать и продолжать борьбу, что они и делали.
     На Александра II Герцен тоже оказал очень сильное влияние своими изданиями за рубежом. Будучи ещё наследником престола, тот уже твёрдо решил покончить с крепостничеством и улучшить систему управления страной. Регулярные публикации Герцена подавали ему животрепещущий материал к размышлению и принятию конкретных шагов для решения назревших проблем.
     Чиновникам, злоупотребления которых описывал Герцен, император рекомендовал прочесть статью, хранить её у себя, никому не показывая, и не допускать нарушений в дальнейшем. Когда же императору довелось прочесть упрёк в свой адрес, он отшутился: «Скажите Герцену, чтобы он не бранил меня, иначе я не буду абонироваться на его газету».
     Искандер (литературный псевдоним А.И. Герцена) хорошо знал, что нужно делать, чтобы его читали. Если его «Колокол» звонил для привлечения внимания, то эффект, произведённый публикациями «Записок императрицы Екатерины II», был сравним с картечным залпом по самодержавию. Уже в ноябре 1858 года, то есть через три месяца после встречи с П.И. Бартеневым, «Записки» были опубликованы в Лондоне на языке оригинала – французском. В начале следующего года они вышли в свет на русском языке, чего так страстно добивался Бартенев. Затем появились немецкий, английский и шведский переводы «Записок».
      Репутационные потери династии Романовых не поддавались учёту. Для восстановления авторитета требовалось приблизить российский уклад жизни к европейским нормам. Для российского императора наступила пора принятия неотложных мер по урегулированию назревших социальных противоречий, и он приступил к реформам.
      К сожалению, Александру II не удалось найти решения, которое полностью устраивало бы как рабовладельцев, так и рабов. Наверное, такого варианта просто не существовало в тогдашней жизни. Освободив тружеников без земли, самодержец оставил их в зависимости от землевладельцев, всего лишь несколько ослабив степень кабалы. Но ведь не смогли же впоследствии и большевики освободить трудящихся с землёй, а поступили совсем напротив, загнав землепашцев в колхозы для их последующей организованной эксплуатации и ограбления.
Главное же деяние в своей жизни Александр II всё-таки совершил – отменил крепостное право. И на этот его исторический поступок в немалой степени повлиял Александр Иванович Герцен.

                VII.
     Причастность Петра Ивановича Бартенева к публикации «Записок» Екатерины II своевременно не была установлена, однако в дальнейшем его не приглашали служить в архивах. Быть может, его имя всё же оказалось в кругу подозреваемых лиц?
В начале 1873 года в связи с кончиной князя М.А. Оболенского, бывшего начальника П.И. Бартенева, освободилось место директора Московского главного архива Министерства иностранных дел. В том же году прекратилась и деятельность Бартенева в Чертковской библиотеке по причине передачи её фондов в библиотеку Румянцевского музея. Пётр Иванович принялся хлопотать о месте директора Московского главного архива МИД, но тщетно.
     Очень жаль. Зная научно-исторические и литературные дарования и предпочтения Петра Ивановича, не сложно предположить, какую плодотворную деятельность он бы там развернул!
     Для сравнения можно взглянуть на деяния директора Московского главного архива МИД М.А. Оболенского, действительного члена Общества истории и древностей российских, члена-корреспондента Императорской Санкт-Петербургской Академии наук, историка и архивиста. Он же заодно заведовал и Государственным древлехранилищем хартий, рукописей и печатей при московской Оружейной палате. Служа в архиве, Михаил Андреевич времени даром не терял, а занимался научной работой и публикацией исторических документов.
     Он издал несколько летописей, в том числе древнюю «Супрасльскую рукопись», «Иностранные сочинения и акты, относящиеся до России», «Книгу об избрании на царство Михаила Фёдоровича», «Письма русских государей и других особ царского семейства», и много других материалов по отечественной истории. Особенное место занимает его «Сборник князя Оболенского» в 12 выпусках в 1838-1859 годах, содержащих древние государственные акты, «Летописец Переяславля Суздальского», а также его авторское исследование «О первоначальной русской летописи».
     Помимо этого, в периодических изданиях он напечатал много документов и статей по различным историческим вопросам: «Новые материалы для истории следственного дела над патриархом Никоном», «Протоколы Верховного Тайного Совета, 1726—1730 гг.», «Рассказы москвича о Москве во время пребывания в ней французов» и другие.
     Князь даже у Герцена отметился! В 1867 году в издании Вольной русской типографии (уже не Лондоне, а в Женеве) вышел его русский перевод сочинения английского дипломата Джайлса Флетчера «О государстве Русском» от 1591 года.
     Место князя М.А. Оболенского занял правовед и дипломат барон Бюлер Фёдор Андреевич (правнук Э.И. Бирона, фаворита русской императрицы Анны Иоановны), который серьёзно увлекался русской литературой, писал этнографические и исторические статьи, печатавшиеся в «Отечественных записках».  Возглавляя с 1856 года Особую экспедицию в делопроизводстве Министерства иностранных дел, Ф.А. Бюлер составлял политические обозрения для императора Александра II, а также участвовал в работе главного управления цензуры. В эти годы он написал ряд исторических работ, в том числе о Екатерине II, показав себя исследователем и знатоком русской истории.
     Во время службы директором архива Ф.А. Бюлер постоянно заботился о пополнении фонда библиотеки архива книгами, подарил ей собственное собрание рукописей, книг, брошюр и эстампов, коллекцию автографов известных лиц, а также личный архив. Он же начал выпускать «Сборник Московского главного архива Министерства иностранных дел», на страницах которого печатались различные исторические исследования и документы (5 выпусков в 1880-1893 годах).
Знакомое поле деятельности обоих директоров, не правда ли? Да ведь на этой же ниве трудился и герой нашего повествования! Вот где должно быть его место по призванию!
     Петру Ивановичу Бартеневу была уготована иная дорога. Он с успехом реализовал себя изданием историко-литературного сборника «Русский архив» с 1863 года и до скончания своей жизни в 1912 году (600 выпусков до 1917 г., дело продолжил его внук Пётр Юрьевич Бартенев).
     В своём журнале П.И. Бартенев публиковал ранее не изданные исторические, мемуарные, эпистолярные, литературно-художественные и ведомственные документальные материалы, освещавшие культурную и политическую историю России в XVIII и XIX веках. В качестве дополнения к этому журналу прилагались сборники документов «Осмнадцатый век» (1868—1869 гг.) и «Девятнадцатый век» (1872 г.), а также 40-томный архив князя М. С. Воронцова.
     По количеству опубликованных источников журналу «Русский архив» нет равных, и детище П.И. Бартенева по праву занимает первое место среди русских исторических журналов.
     Читатели «Русского архива» неоднократно отмечали точный и ёмкий слог комментариев Бартенева к публикуемым документам, благодаря чему их суть становилась более доступной для понимания. Не вправе изменить ни единой буквы в тексте оригинала, он умел своими пояснениями вызывать живой интерес читателей.
Очевидно, этим дарованием Пётр Иванович был обязан своему профильному образованию словесника, что и сказалось благотворно на образе его мыслей и письме. Достойный комментарий для исторического документа подобен изящной оправе драгоценного камня, которая превращает его в ювелирное украшение.
     В государственных учреждениях Бартенев более не служил, однако, занимаясь, по сути, просветительской деятельностью, он находился в сфере ответственности Министерства народного просвещения, к которому и был причислен с 2 декабря 1872 года. Именно по этому ведомству его жаловали чинами и наградами: в 1874 году за выслугу лет произведён в коллежские асессоры, а в 1886 году «не в очередь», т. е. досрочно, удостоен за отличия чина действительного статского советника, что соответствовало генерал-майору в армии.
     Незадолго до коронации в мае 1896 года Николай II пожаловал Петру Ивановичу Бартеневу в «воздаяние особых заслуг на поприще науки и литературы» орден Святого Станислава I степени.
     Награждения орденами I степени интересны тем, что имеют не один, а сразу три знака. Применительно к упомянутому ордену в состав награды входят: нагрудная орденская лента через правое плечо, серебряная звезда на левой стороне груди и большой золотой крест на ленте у левого бедра.
      Получалось так, что одним росчерком императорского пера, то есть в одно касание, награждённый буквально осыпался знаками отличия от плеч и до бёдер.
В 1898 году Пётр Иванович получил серебряную медаль «в память в Бозе почивающего императора Николая I» на двойной Александровской и Владимирской ленте.
     Указанные знаки отличия означают, что власти предержащие лояльно относились к личности Бартенева. И в самом деле, ведь от умеренно-либеральных позиций он постепенно перешёл к консервативно-монархическим, разочаровавшись в результатах реформ и осознав опасность, грозившую существованию государства от смутьянов-революционеров. Журнал «Русский архив» состоял на государственной дотации, все публикации проходили цензуру, на его страницах печатались даже материалы, получаемые от императора Александра II и многих высоких сановников. Сам Пётр Иванович хотя и не стремился к чинам и орденскую ленту, предназначенную для ношения через плечо, по его собственным словам, порезал на книжные закладки, но теперь именовался «Вашим Превосходительством».
      Сейчас ему и в голову не пришло бы публиковать какой бы то ни было компромат на царскую семью. Тем не менее, он не отступал от исторической правды и даже впоследствии отказался писать статью к 300-летнему юбилею дома Романовых, заявив великому князю Николаю Михайловичу, что поскольку им известно о прерывании мужской линии Романовых ещё в 1762 году, то и писать нечего.
О задорной выходке молодости Пётр Иванович, конечно же, не забывал, но говорить об этом ему не хотелось. А пришлось.
     В 1890-х годах на страницах журнала «Русская старина» появились «Воспоминания» Тучковой-Огарёвой Натальи Алексеевны, бывшей жены Огарёва Н.П., а затем Герцена А.И.
     В одном из номеров этого журнала за 1894 год была издана глава «Воспоминаний», в которой Н.А. Тучкова-Огарёва описала вкратце, как выглядел русский путешественник, доставивший для опубликования копию «Записок» Екатерины II: «Он был небольшого роста и слегка прихрамывал. Кажется, он был уже известен своими литературными трудами».
     Пётр Иванович факт посещения А.И. Герцена признал, но от причастности к передаче «Записок» отказался: «И не мудрено, что Огарева меня смешала, увидев меня у Герцена в одно время с другим лицом, тоже ходившим на костылях». Есть предположение, что под «другим лицом» П.И. Бартенев имел в виду князя Н.А. Орлова, пользовавшегося костылями и приезжавшего к А.И. Герцену для передачи различных материалов к печати. «Перевод стрелок» на князя не мог повредить последнему, поскольку того уже не было в живых. В последнее десятилетие жизни Бартенева подозрения историков в отношении него усилились, но прямых улик по-прежнему не имелось.
     Уже были изданы 12-томные (без 6-го тома) «Сочинения императрицы Екатерины II на основании подлинных рукописей и с объяснительными примечаниями академика А. Н. Пыпина», (Санкт-Петербург, издание Императорской Академии наук, 1901-1907). В это собрание императрицы вошли её деловые бумаги, письма, пьесы, стихи, сказки и т.п. Завершающий 12-й том, содержащий «Записки», вышел в 1907 году.
В том же году в издательстве Алексея Сергеевича Суворина появился самый полный, без купюр, текст «Записок» на русском языке, переведённый с подлинника! Кроме того, это издание содержит русский перевод копии, оказавшейся у А.И. Герцена, а также фотокопии собственноручной рукописи императрицы и первого листа рукописи, бывшей у Герцена в Лондоне. Именно эта фотокопия и явилась ключом к разгадке личности тайного герценовского визитёра.
     В 1980-х годах советский историк Рабкина Нина Абрамовна узнала на этой фотокопии почерк Елагиной Авдотьи Петровны (1789-1877 гг.), известной переводчицы того времени. По утверждению самого Петра Ивановича, он был своим человеком в семье Елагиных. Подтверждение существования цепочки: «Копия А.И. Герцена – А.П. Елагина – П.И. Бартенев» нашлось в семейном архиве Елагиных.
     В письме от 10 марта 1858 г. А.П. Елагина сообщала адресату: «Сидя дома, Бартенев принес мне переписывать записки Екатерины; ему самому весьма трудно по незнанию языка. Это любопытно, и хотелось бы вместе прочесть».
Далее, в письме от 12 марта 1858 года: «Я переписываю теперь для Пивныча записки Екатерины, крайне интересны».
     В послании от 16 марта 1858 года: «Пивныч уехал к Троице на неделю, воротится в субботу перед св. Воскресеньем. Он меня замучил переписываньем, но интересно».
     И, наконец, в письме за тот же год, но без указания числа и месяца: «Пивныч едет за границу». Пивнычем у Елагиных по-семейному называли Петра Ивановича Бартенева.
     Вот как высказалась Нина Абрамовна Рабкина по поводу своего исторического открытия: «Автору этих строк довелось прочитать сотни писем А. П. Елагиной к Г. С. Батенькову, переписку ее с членами семьи. Когда смотришь на приложенную к суворинскому изданию фотокопию первого листа рукописи, побывавшей у Герцена, то легко узнать хорошо знакомую руку, крупный, но изящный и размашистый почерк с характерным наклоном длинной строки. Итак, новая архивная находка дает основание считать со всей определенностью герценовским корреспондентом именно П. И. Бартенева».
     После такого вывода уместно вспомнить слова самого Петра Ивановича Бартенева из предисловия к русскому переводу «Записок» Екатерины II, опубликованных А.И. Герценом в Лондоне в 1859 году: «Пусть утешатся друзья Истории: истина когда-нибудь да выходит наружу!»

                Александр Полубедов
   9 июля – 27 ноября 2023 г.