Охота за красными листьями UPD

Алеет на закате
Талая вода - кровь земли
Возвращается в землю

Пролог

Отец учил относиться к бедам с почтением. Говорил - они и наказание, и величайший дар небес. Осахито понял это еще пятилетним мальчишкой, когда впервые попал в храм Ивашимидзу, посвященный суровому богу войны. Этот всемогущий ками по имени Хатиман точно понимал в жизни больше, чем любой смертный в Японии. И кто знает, может, его власть простиралась и за пределы великой страны, - к западу от Солнца? Когда отец умер, наследному принцу Хиро было четырнадцать лет. Став императором, он часто вспоминал свою первую встречу с высшими силами.

Оказалось, что потомки солнцеподобной богини Аматэрасу умирают также, как и обычные люди - быстро, внезапно и некрасиво. Отец, всегда полный жизненной силы, под стать божеству, - стал вдруг жаловаться на холод, а потом у него оказали ноги и посинело лицо. Император Нинко вернулся на небо в цветущем возрасте сорока шести лет, и Осахито по праву наследия взошел на Хризантемовый трон. Послушно облачился в халат цвета сушеных корней куркумы и высоченный черный колпак, проследовал по дорожке из белого гравия, поднялся по деревянной лестнице в Такамикура и устроился под балдахином, скорчив рожу золотому фениксу, который венчал торжественную конструкцию. С любопытством рассматривал меч Кусанаги-но-Цуруги и яшмовый лепесток-подвеску - символы императорской власти.

«Наверное, похожим мечом легендарный правитель Дзимму покорил Японские острова», - думал Осахито, - и горевал, что теперь императоры не воевали. Они были слишком высоки и священны для мирских дел, так решил сёгунат Токугава. Небесному властелину тэнно оставалось только молиться о том, чтобы ни одна сила не нарушила великую гармонию.

Император Комэй вырос за высоким забором на крохотном дворцовом участке Госё. Почетная изоляция позволяла семье вести ритуальный, почти монашеский образ жизни и без посторонних глаз общаться с богами. Воспитание учило смирению. Репетиторы заставляли штудировать "Классику сыновней почтительности" китайца Конфуция, будто своих мудрецов в Японии не хватало. Однажды в руки Осахито попал Бусидо - кодекс воинской чести, где о молитвах не было ни слова, зато много говорилось о благородном пути смелых и самоотверженных. Молодой император так увлекся запретным чтивом, что забыл о смирении и на миг усомнился в своей божественности.
 
Когда первый год его правления подходил к концу, не омраченный горестями большого света, во дворец пришла тревожная весть. К берегам Эдо прибыли военные корабли с Запада, и дым из их черных труб посеял в душах людей неведомый доселе страх. Первым делом Осахито отправился в храм - попросить об избавлении от большой беды. На случай, если Аматэрасу замедлит с ответом, послал поручение сегуну - бросить все силы на оборону побережья.

Через несколько лет корабли вернулись еще большим числом и направили пушки на город. Мирская власть раскололась надвое. Одни призывали биться с гайдзинами до последней капли крови, другие – сдаться без боя и открыть страну "ради всеобщего блага". Впервые за два с половиной века последнее слово осталось за императором. После долгих колебаний чиновники  вручили ему ультиматум от императора Соединенных Штатов Америки, которого называли диковинным словом «президент».
 
Тот день на участке Госё начинался радостно, беззаботно и не предвещал беды. Солнечный свет заливал остроконечные крыши дворцовых построек, игриво сверкая на черепице. Ни одно из аккуратных деревьев в саду не нарушало тишину своим шелестом. Казалось, сама Аматэрасу посылает на землю покой и благодать. Добрый знак - значит, услышала. Но внезапно ветер усилился, небеса гневно нахмурились, почернели и набрав горячего воздуха в небесную грудь, оглушительно заревели. Грянул гром и твердь откликнулась гулким эхом своей утробы. Священная земля, которую клялся хранить Осахито, не выдержала смирения.

***

Ядовитый дым разъедал глаза, и он не видел уже ничего, кроме вихрей адского пламени, плясавших вокруг него. "Жрать, жрать, жрать!" - вопило пламя, перемалывая доски раскуроченных домов и рухнувшие на землю крыши. Это бесформенное месиво звучало и двигалось, и кровавые пятна человеческих тел мелькали обломками жизней. Грязный черный и торжествующий красный вершили суд на столицей сёгуна.

Император Комэй склонился над телом молодой женщины в пышном, изорванном кимоно. Узор из сплетенных сакуры и мимозы... "Всепобеждающая весна". В какой-то странной и неестественной позе бедняжка повисла на том, что осталось от хрупкой стены ее дома, сжимая в объятиях мальчика лет пяти. В широко раскрытых детских глазах не было страха, одно недоумение и горячее любопытство. Император хотел закрыть их ладонью, но упал, как подкошенный, лицом в землю. "Грядет!", - завопил слуга, но бешеный рев преисподней заглушил его голос. Огненная масса пришла в движение, и черный пепел валил с неба на голову императору. Он сделал глубокий вдох и втянул в себя прах сгоревшего города и едкий запах гари. И больше вдохнуть уже не мог.

Третий год подряд "небесный" правитель Японии просыпался от удушья в холодном поту. Его любимая наложница Асако держала полотенца рядом со спальным ложем и научилась сама менять простыни. Одной только ей известными маслами могла унять самую тягостную головную боль, которая стала второй постоянной спутницей Осахито. Землетрясение в Эдо, что терзало его ночными кошмарами, он считал предвестником роковых событий.

Сколько детей, женщин и стариков убила одним махом слепая стихия, щелкая деревянные дома как орехи без скорлупы? И сколько их погибнет, когда улицы обагрятся кровью еще более слепой братоубийственной войны? А все оттого, что белые варвары осквернили священную землю. Заручились поддержкой правительства бакуфу и решили, что Япония достанется им без боя, а наивный император как всегда помолится, отойдет в сторону и промолчит. Не тут-то было. Да, он остался в меньшинстве вместе с горсткой аристократов и преданных самураев, но знал свою силу и свою правду. Теперь если боги, то только воинственные, говорил себе Осахито. Путь богов-наблюдателей остался в прошлом.

Лишив императора реальной власти, сёгунат Токугава доверил ему одну важную миссию - определять девиз своей эпохи. Сначала он выбрал "Вечное блаженство" или "Каэй", самый благой с точки зрения религии покоя. Но эпоха оказалась барышней мирской, своенравной и никаким девизам следовать не желала. На каждом шагу зубоскалила и показывала такие акробатические этюды, что очень быстро стало понятно - от нее можно ждать чего угодно, кроме вожделенного блаженства. «Черные корабли» американцев вдохновили на новый девиз, похожий на антивоенную мантру: "Ансэй" или “мирное правление”. Тогда император верил, что варвары уйдут по-хорошему, увидев его решимость, но эпоха продолжала глумиться над верой.

В это смутное время скончался смиренный сёгун Токугава Иэёси. Великий праведник! Даже когда беды сыпались на него градом, он выдыхал неизменное "Да будет так!" и под страхом смерти не прикасался к мечу. Его малолетний сын унаследовал эти наклонности вкупе с хилым здоровьем. Пользуясь слабостью власти, ее захватил решительный и беспринципный тайро Ии Наосукэ - глава совета старейшин. Вопреки запрету императора и под давлением американского посла, он подписал пять договоров о торговле и "дружбе" с гайдзинами.

За США, не дожидаясь особого приглашения, последовали Франция, Британия, Россия и Голландия. Дьявольские, по мнению «небесного правителя», бумажки махом покончили с двухвековой изоляцией. Открылись угрюмые и нелюдимые портовые города. Теперь там росли "веселые кварталы" и процветала свободная торговля. В стране Восходящего солнца начиналась эра Запада. Вертихвостка судьба самодовольно осклабилась и выкинула еще один приснопамятный фортель. Договоры назвали Ансэйскими, как и землетрясения той мирной эпохи.


Часть 1. Тайро думает головой

Превозмогая боль, тайро Ии Наосукэ опустился на одно колено, потом на другое, и подогнув под себя тощие ноги, устроился на грубом татами. Из-за больных суставов его любимые чайные церемонии давались все труднее, а сегодня тело и вовсе разваливалось на части, реагируя на сырость и резкую смену погоды. В Эдо впервые за два года пошёл снег. Дрожащими пальцами он взял круглую керамическую чашу, пытаясь осознать неповторимость мгновения, но сегодня дзэн был недосягаем как никогда.

Изящество пустоты и благость покоя нарушали тягостные мысли: "Какое уж тут просветление, если народ целой страны считает тебя предателем? Как объяснить людям, что все это он делает ради их же блага? Что Япония, безнадежно отстав от западных держав, не имея даже флота и современного оружия, обречена на уничтожение в случае военного конфликта? Можно, конечно, потянуть время, но это лишь продлит мучения умирающего… и распалит гнев гайдзинов, которые пока всего только и требуют, что свободной торговли. Пусть себе развлекаются в портовых городах вместе со своим христианством. Целее будем, да простят меня Будда и Аматэрасу".

Чай оказался слишком горячим, обжег горло, и рука тайро Наосуке дрогнула, выронив чашку. Сакральный напиток остался грязным пятном на белом татами. Нехорошо.

Подскочила испуганная майко, - совсем юная будущая гейша. Бедняжка, наверное, была огненно-красной под толстым слоем белил. Быстрыми движениями она начала вытирать татами - а посреди церемонии такое случалось редко.

Хозяин чайного домика на окраине Эдо невозмутимо заваривал новую порцию чая - растолок деревянным венчиком зелёный листья маття и залил кипятком. "Разгневался тэнгу, вот уже и знаки подает. Сэй или "чистота" - один из четырех принципов тя-но ю - нарушен, а там и остальные три поминай как звали. Прощайте, покой, уважение и гармония".

- А помните, тайро, легенду о гибели бедного монаха из квартала Дайго, - начал он, будто пытаясь поддержать беседу. Сайто - верный стражник главы правительства - почуял неладное, сморщил мясистый лоб, фыркнул и метнул злобный взгляд. Но тайро сделал знак рукой - "сиди". Хотел дослушать до конца. - Как-то раз монахи Киотского храма вместо молитв предавались досужим забавам, а один из них ушёл да не возвращался. Искали его и в Курусано, и в Удзи, и на переправе Сэта - и все впустую. Наконец, служка отправился в лес за хворостом и заметил на высокой горе что-то белое. Когда монахи взобрались на гору, увидели на дереве белое монашеское одеяние, а под ним - расчлененные останки. Руки, некогда соединенные в молитве, лежали отдельно от туловища, а губы, твердившие мантры, утратили всякий цвет. Все сразу поняли, что это тэнгу - злой дух леса и супостат Будды - покарал гордеца, который нарушил заповедь и лишился благого заступничества. И такая постыдная жалкая участь ждет каждого, кто предается гордыне и высокомерию, - не миновать ему гор Курама.

- Я понимаю, что у тебя и миллионов таких, как ты, есть повод ненавидеть меня. Но не спеши судить людей, не побывав на их месте, - сказал Ии Наосукэ, медленно вставая.

- На твоих руках кровь людей, которые были намного лучше, чем ты. Для тебя даже слово императора ничего не значит. Он отказался от денег, которые передали ему гайдзины, а ты ради золота предал всех нас. И знай, что за твою дерзость самураи провинции Мито собираются тебя убить.

- А зачем ты предупредил меня, если так ненавидишь? Ты верно думаешь, что теперь я сохраню тебе жизнь? Сегодня вечером тебя доставят в замок Эдо, и ты расскажешь все, что знаешь. Придется отрубить еще несколько пустых голов, но твоя, может быть, останется на плечах.

На этих словах разгневанный тайро покинул чайный дом вместе со своей свитой. Вдохнул прохладный воздух, закрыл глаза и подставил разгоряченное лицо снегу. Крупные, мягкие хлопья ласково щекотали кожу и тут же таяли, стекая каплями по щекам. "Как хорошо! И какая редкость в этих краях!", - думал он, и кажется, впервые жалел о том, что мгновение нельзя остановить.

- Зачем ты его отпустил? - зарыдала псевдо-майко - дочь казненного самурая, - размазывая белила по лицу. Миниатюрная бритва выскользнула из пестрого рукава на татами. - Это должна была сделать я.

- Успокойся, дурочка, на твою долю выпадет еще много бед. И дай Бог, чтобы тебе и в правду не довелось примерить этот костюм. А с этим, - он брезгливо кивнул в сторону выхода - другие справятся лучше.

***

Нет вражды более жестокой, чем вражда между близкими, некогда родными друг другу людьми. Братьями и сестрами, отцами и сыновьями, любовниками, супругами или друзьями детства, что были связаны глубокими чувствами или единой целью, а потом вдруг оказались по разные стороны баррикад. Там уж борьба не жизнь, а на смерть! Яростная, слепая и остервенелая. Все может простить человек, кроме предательства близкого, который из-за какой-то суетной блажи от него отвернулся. Возможно, поэтому самые кровавые войны - это всегда войны гражданские. Глава японского правительства Ии Наосукэ был уверен и в первом, и во втором, терзаясь тягостными воспоминаниями и не менее тягостным предчувствием. И в тот день совсем не думал о безопасности.

Наследника одной из древнейших семей Японии жестоко предали еще до рождения. Княжество Хиконэ на острове Хонсю было самым доходным в стране, а владевший им род Ии - крупнейшим из всех фудай-дайме. Эти "исконные" князья или вассалы сегуна из поколения в поколение служили ему верой и правдой, но каждое поколение имело свои маленькие семейные тайны. Наосукэ не повезло. Для своего отца - богатого и могущественного дайме - он стал четырнадцатым сыном, рожденным, ко всему прочему, от наложницы. Не имея ни единого шанса на наследные привилегии, он грудным ребенком был отдан в буддийский храм, где провел детство, юность и большую часть зрелой жизни. Без тепла отчего дома, братской поддержки и материнской ласки, получая лишь скудное пособие от своей состоятельной родни. Впрочем, братьям повезло и того меньше. Они попали в приемные семьи или на небеса, не дождавшись кончины любезного батюшки. А вот монах Наосукэ дождался. И выучил много - не самых благостных - молитв. Когда единственного наследника отозвали из монастыря, ему было тридцать пять лет. Выпорхнув на свободу, он получил то, о чем все эти годы не мог даже мечтать, - фамилию, княжество, деньги, власть… и возможность отомстить.

Его род имел право занимать должности в сегунате и вершить судьбу государства. Этим правом он очень скоро воспользовался. Когда Запад прижал Японию к стенке, сказав "кошелек или жизнь", больной и растерянный сегун назначил властного Наосукэ на должность тайро или второго человека в правительстве, которая пустовала в менее напряженное время. Ему предстояло сделать самую черную работу. Как тут не замараться? Сначала он колебался и ждал одобрения императора, но под страхом европейских пушек перешел к решительным мерам. Подписал договор с США и другими державами, а уж потом крепкой рукой взялся за самурайскую оппозицию. Одним рубил головы, других отправлял под арест, - словом, дошел до того, что по всей Японии лилась кровь и трудно было найти человека, который бы не желал его смерти. Спасибо добрым людям - они постоянно об этом напоминали.

Утром кто-то снова подбросил в усадьбу послание. Ронины из княжества Мито готовят нападение сегодня. "Когда эти бродяги угомонятся? Верность императору! Верность мечу! Это преступление - быть верным тому, для кого твоя жизнь ничего не значит. Он ничем не лучше любого американского дьявола".

В замке Эдо настал важный день - собирались дайме со всей страны. Это значит, жди такой толпы зевак, что не протолкнуться. Путь от усадьбы тайро до замка не превышал четырехсот метров, а снег валил стеной - так, что ничего не было видно. Даже если бы он захотел прогуляться пешком и в полном одиночестве, ни один из возможных убийц не нашел бы его в этом белом мареве. А со свитой в шестьдесят человек и подавно. В конце концов, чем не повод вновь испытать судьбу, которая всегда была к нему так благосклонна? Если доволен Будда и карма чиста, ни один демон до него не дотянется.

Смятенный вершитель судеб отправился в чайный дом на другом конце Эдо, но и там не обрел покоя. Хозяин-старик явно что-то знал. Борясь с этими мыслями, Наосукэ пытался вздремнуть в своем паланкине. "Вот уже и ворота Сакурада, приехали. Но что за крики, что за переполох? Касаи Тюдзаемон отбивается от зевак?"

Лучший стражник упал ничком возле паланкина, и что-то острое вонзилось в бок беспокойному тайро. Через мгновение его пронзили с другой стороны и вытащили на снег. Взглянув на небо, он ощутил резкую боль в шее, а потом очутился где-то очень высоко. Смотрел на непривычно белый город, а вместо тела, прямо из шеи торчал длинный меч, который торжествующе поднимал вверх один из нападавших. «А ведь в мече у самурая находится душа, - успел подумать Ии Наосукэ. - А что если?..» - на этом его трепетная мысль оборвалась.


Часть 2. От любви до ненависти

Иокогама с любопытством осматривала новые лица. Округлые и скуластые, испитые и румяные, юные, бородатые, гневливые и веселые – они были удивительно схожи между собой. Какая сила гнала их со всех концов земли на неизведанные японские острова? Да и какая, ради всего святого, сила заставляет людей покидать родные края, теплый очаг и горячий суп, все дорогое и милое сердцу, и гонит за тридевять земель и к черту на кулички (ходят слухи, что это разные географические локации)? Ах, если бы за всем этим стояли только деньги… Если бы мы всегда бежали за чем-то, а не от чего-то!

В те далекие годы, когда Иокогама была глухой рыбацкой деревней, где вместо грозного шума поезда слышался ласковый шепот волн, она отчаянно не понимала всей этой охоты к перемене мест. Ее волновало другое. Народ стремительно беднел и все чаще голодал, а непрошенные гайдзины были тому виной. С одной стороны, «свободная торговля» оказалась крайне выгодным делом, чего нельзя было сказать о другой ее стороне. Обменный курс золотого японского обана позволял новоявленным спекулянтам делать капиталы из воздуха, пока кто-то умирал от удушья. Шёлк-сырец, чай и продовольствие скупали - вместе с золотом - за бесценок, а инфляция - всегда готовая барышня - не заставила себя ждать.

Чтобы заработать на чашку риса, крестьяне хлынули в Иокогаму, осваивая новые профессии пекаря (о, этот божественный запах!), чистильщика обуви и «дзинрикися» или по-европейскому «рикши». «Живым транспортом» нанимались самые сильные и выносливые, надеясь прожить этим ремеслом больше трех среднестатистических лет. Ну а те, кто в совершенстве владел мечом и не выносил, когда на них ездят, предпочитали убивать варваров, что слетались сюда ради острых ощущений. Помимо алчных торговцев и скучающих дипломатов, это были искатели приключений из Калифорнии, одержимые лихорадкой «отмыть» еще больше золота, португальские головорезы, пираты, беглые моряки, никчемные пьяницы и любители опиума, которым и терять-то, в сущности, было нечего, кроме своих затасканных жизней. Стоит ли говорить, что все эти люди были полны глубочайшего почтения к японским обычаям?

Взять хотя бы квартал Миёдзаки. Душеспасительный квартал Миёдзаки! В юном портовом городе он рос наперегонки с жилыми домами и зданиями торговых компаний, и был нужен уставшим странникам не меньше крыши над головой. Ну, что за чудесная аллегория дружбы Востока и Запада! "This place is designed for the pleasure of foreigners", - гласила надпись на полотенцах, которые любезно преподносили гостям "веселого квартала". Наверное, тот же коммерческий гений создал и эти жуткие галереи-витрины, где за стеклом или за деревянной решеткой целыми днями красовался "товар". Молодые пташки сидели рядком на грубых циновках, словно на жердочке, подогнув под себя стройные ножки и гадая, кто же из толпы зевак предпочтет провести с ними время. Зеваки таращились на них, как в зоопарке, хотя зверей здесь и не держали в клетках. К слову сказать, за любовь с иностранцев драли три шкуры. Тариф заведения был в разы выше, чем в Эдо, где гайдзинам бывать запрещалось (не видать им красных огней Ёсивары!).

Американцы и англичане, французы и голландцы, русские и китайцы, а также люди неопознанного происхождения искали общий язык в небольшом поселении под названием Каннай. Когда сэттльмент вырос и раскинул владения на холм Яматэ, альбионцы прозвали его "Блаффом", что значит "утес". Поначалу здесь жили не больше двухсот человек, не совавших носа за высокий забор. Ходили жуткие слухи о местных нравах. Ронины, верные императору, объявили охоту на чужаков, и за год на улицах "большой" Иокогамы убили пять человек. Торговцев, офицеров, матросов, прохожих... А сколько чиновников сёгуната полегло от их рук! Большой конфуз случился в Эдо после званного ужина в прусской дипмиссии. Молодой переводчик американского посла по дороге домой был изрублен на куски. Несмотря на все это, находились и те, с позволения сказать, смельчаки, что сами искали опасностей на свою бренную голову. И платили за это намного больше, чем в самых веселых кварталах.

***

Бывают люди настолько разные, что их столкновение на какой-нибудь узкой дорожке неизбежно приводит к гибели одного из них. Остается только диву даваться - как эта встреча вообще могла случиться, ну ведь не сходятся же вместе Луна и Солнце, а снежный буран не налетит сдуру на скучающего верблюда в пустыне Сахара? В таких случаях часто нет нужды описывать двоих, достаточно взглянуть на одного, а потом - представить себе его полную противоположность. Кто из нас не слышал о самураях? Об их чести и доблести слагали легенды, а их подвиги вызывали восторг и трепет в сердцах самых заклятых врагов. И вряд ли во всей Японии найдется человек, готовый поспорить с тем, что столицей старого доброго самурайства можно без колебаний признать далекое южное княжество Сацума. В черные дни западного вторжения, именно здесь зародилось ядро сопротивления, а возглавил его один из участников той роковой встречи.

Трудно было спорить с семейной кармой. Род Симадзу был из числа «тодзама» - неблагонадежных дайме. Давным-давно, во время междоусобиц, их предки воевали против легендарного Токугава Иэясу, которому в итоге достались победа и власть. С тех пор его потомки становились сегунами, а дайме - удельные князья - их вассалами. Бывших врагов Токугава помиловал за невиданную храбрость и даже даровал землю, а те в ответ присягнули ему на верность. Но осадок, как говорят, остался и всплыл на поверхность в самый неподходящий для сегуната момент.

Правительство бакуфу не устояло перед лицом внешней угрозы. Когда император впервые за два века подал голос, его попросту никто не услышал. Пришлось говорить громче и теперь уже - на языке силы. Правитель Комэй объединил вокруг себя армию из лояльных дайме и самураев. «Неблагонадежные» князья Сацумы первыми присягнули ему на верность, а Симадзу Хисамицу взялся воплотить в жизнь его реформы. Сегунат предстояло очистить от "прозападных элементов", а затем - прогнать иностранных дьяволов восвояси. И судя по слухам, медлить было нельзя. На дерзкого императора готовили покушение, а стоял за ним чуть ли не сам американский посол.

Симадзу с войском из тысячи преданных воинов прибыл в Киото, чтобы взять императора под личную охрану, а сам отправился в Эдо – на переговоры с сегунатом. Спустя пару месяцев он возвращался обратно по дороге Токайдо в плену тяжелых дум и в окружении уставшей свиты. Сегунат отверг большинство требований, и война - уже очевидно - была делом времени. В это время за ворота иностранного поселения в Иокогаме, весело хохоча, выехали четверо беззаботных всадников. Их заводила - молодой английский купец Чарльз Ричардсон, - сколотил состояние на торговле опиумом в Китае и теперь решил поразвлечься в новеньком японском порту.

Солдат торгового фронта без умолку рассказывал миловидной спутнице о своих подвигах на войне с безропотными китайцами. Катаясь на лошади, он любил достать кнут и стегать им прохожих, которые в страхе сгибали спины и бросались на землю в знак глубочайшего почтения. С японцами, говорил Ричардсон, будет также. Разве не видел он их испуганных и восторженных физиономий, готовых платить трактирщикам за возможность взглянуть на белых людей? А их раболепные жесты на улицах и в торговых лавках? Да эти олухи все сделают для того, чтобы ублажить европейца, а их собственные жизни здесь ничего не стоят. Ну вот накануне: знакомый француз разрядил обойму в бедолагу, который требовал заплатить по счету, а ему за это принесли еще пинту пива... И зачем только нужен этот дурацкий пропускной режим? Всадники небрежно кивнули самураю, что охранял главные ворота, и отправились навстречу судьбе. Она готовила веселым англичанам очень злую шутку.

***

Много ли в мире дорог, воспетых поэтами и художниками? И много ли станций вашего города названы в честь святых? В те годы, когда буддийские храмы становились пристанищем иностранных дипмиссий, святость, казалось, навсегда покинула Страну восходящего солнца. И только неимоверным усилием воли ее удалось сохранить. Чарльз Ричардсон был не из тех, кто помог это сделать. Святилище Кавасаки близ Канагавы влекло его экзотикой непознанного и возможностью сбросить с себя оковы тесного сэттльмента. Вместе со своими друзьями - такими же искателями приключений - он отправился гораздо дальше от Иокогамы, чем разрешали правила безопасности. Проделав часть пути на лодке, взяли лошадей и через лесные тропы вышли на великую Токайдо - главную дорогу страны. Императорский тракт, пролегавший вдоль океана, соединял Киото со ставкой сегуна в Эдо, и вполне мог бы стать символом компромиссной политики "кобу гаттай", если бы та имела малейшие шансы на успех.

Токайдо - живая и динамичная энциклопедия японского народа. Здесь можно было встретить воина и ремесленника, семейную пару и странствующего монаха, китайского торговца и знатного феодала, предсказателя судеб и их вершителя. Паломники всех мастей следовали пешком мимо рек, гор и ущелий, надеясь обрести долгожданный отдых на одной из пятидесяти трех живописных станций. Но еще никогда здесь не видели чудаков, подобных Ричардсону и его свите. Щеголи в костюмах для верховой езды и высоких шляпах - будто прямиком из лондонского боро - наперебой развлекали светловолосую барышню, что держалась в седле не хуже мужчин. Они громко болтали на своем грубом гайдзинском наречии, заглушая шум толпы и презрительно глядя на пешеходов.

Прохожие от мала до велика благоговейно умолкли и замедлили ход, чуть только появилось на горизонте нечто вроде военного отряда на пару сотен человек. Шествуя ровными рядами, он занимал великую Токайдо по всей ширине. Местные отчудили - как по команде, разошлись по обочинам, рухнули на колени и застыли в земном поклоне. Глупым чужакам шепнули, что едет важный дайме, и все путники обязаны спешиться. Ричардсон лишь усмехнулся и рванул вперед – по привычке, усвоенной им в Китае.
Если бы он только знал, что за птица оказалась перед ним! Если бы мог хоть на миг представить, какой лютой ненависти были полны сердца Симадзу Хисамицу и его свиты. Гайдзины толкали Японию к хаосу и войне, из-за них жизнь императора оказалась в опасности, из-за них голодали люди, из-за них рушилось то, что столетиями защищали предки. И ей-богу, лучше бы Ричардсон испытал судьбу, гуляя по канату над жерлом вулкана, чем на этой безмятежной дороге, воспетой поэтами и художниками.

Эти любезные всадники всего-то намеревались пройти тараном сквозь самурайский отряд. Благие, благие намерения, сколько ими вымощено дорог! Когда геометрия серых рядов оказалась нарушена, лица военных утратили всегдашнюю невозмутимость. Ричардсон успел заметить в центре черный лакированный паланкин, когда колонна, не стерпев его дерзости, резко остановилась. Окошко паланкина приоткрылось лишь на миг, но этого хватило, чтобы обойтись без церемоний. Симадзу дал знак, равный смертному приговору. Трое стражников выхватили мечи и бросились к самоуверенному гайдзину. Сначала отрубили руку, а потом - когда он рухнул с лошади в пыль и корчился от боли, - отсекли голову и разрубили тело на мелкие части, орудуя даже более яростно, чем это было необходимо. Такой бесславный конец ждал торговца опиумом, грозу китайцев и блистательного знатока восточных нравов. Много позже, собрав останки на обочине дороги, его похоронили на иностранном кладбище в гостеприимной Иокогаме. Тогда оно росло с удивительной скоростью.


Часть 3. Сбывшаяся мечта

Вот все и сбылось.
Вернуть бы то время,
Когда я об этом мечтал.

В нежные годы юности, с которой прошло всего несколько месяцев, он мечтал только об одном - увидеть безмятежные японские острова, которые поразили его воображение в университетском колледже Лондона. Судя по книгам и отчетам Лоуренса Олифанта, в этой сказочной стране вечно светило солнце, а вся забота ее жителей заключалась в том, чтобы любоваться на голубое небо из окна маленького деревянного дома в компании томных черноглазых красавиц. Теперь эта призрачная мечта сбылась, и он хранил револьвер под подушкой. Климат здесь действительно был чудесный, и еще ни один иностранец в Иокогаме не пал жертвой болезней.

- Madonna! Porca miseria, все святые! Мистер Сатов, прошу вас, всего каких-то несколько мгновений - ни малейшего движения в лице и теле, иначе все придется начинать сначала. Это сложнейший, высокоточный процесс, он не прощает ошибок. Как самурайский меч - плохо прицелишься и вместо того, чтобы отрубить голову, снимешь скальп. Замрите и взгляд только на меня... - раздался долгожданный щелчок, и вспотевший от напряжения фотограф вынырнул из-под шторки на свет Божий.

- Скажите, Феличе, вы счастливы здесь? - каламбур, связанный с его именем, с детства набил оскомину и не давал покоя даже вдали от Италии. Но холодные, серые глаза англичанина смотрели уже не в камеру, а прямо на него - без малейшего движения и с таким глубоким отчаянием, что было ясно - вопрос задан без злого умысла.

- Конечно, эта бедная аграрная страна не может предложить ни пышности венецианских палаццо, ни прелестей английского технического прогресса, но поверьте мне - скитальцу со стажем - здесь можно найти нечто гораздо большее, чем счастье.

- Вот поэтому я и планирую здесь жениться!

- Чтобы найти нечто большее, чем любовь?

- Именно! - Эрнест Сатов, чрезмерно худой и не по годам серьезный 19-летний переводчик британской дипмиссии в Иокогаме, вдруг расхохотался, закинув голову назад, как сорванец-пятилетка. Его служба началась с новости об убийстве английского гражданина, о котором, кажется написали уже все газеты - от Лондона до Нью-Йорка.

- А я, видимо, по гроб жизни буду женат на свой своей старой рабочей лошадке. Мы с ней бок о бок прошли полмира... И вряд ли в поисках счастья. Константинополь, Индия, Крымская война, Вторая опиумная... Вместе шли по трупам китайских солдат после штурма крепостей Дагу доблестной англо-французской пехотой. Вместе снимали повстанцев-сипаев у дворца Сикандар Баг в Лакхнау... Прежде чем тела двух тысяч бедолаг свалили в оборонительный ров. Индийское национальное восстание - жалкая и безумная попытка противостоять мощи Британской империи. Каждый пройденный рубеж, каждое захваченное здание осталось в истории благодаря мне. Чувствую себя первопроходцем, Колумбом, покорителем Эвереста, ковбоем, который закинул лассо на Луну и притянул ее на Землю... Как можно променять это на скучное семейное счастье?

- Как думаешь, Феличе, а скоро здесь запахнет порохом?

- Если местные не успокоятся и продолжат резать нашего брата с той же регулярностью, что сейчас, то войны, боюсь, не избежать. А с учетом раскола в их властной верхушке, она может обойтись и без нашего участия. Вот этот, как его, Ричардсон... кажется, нарвался на очень серьезную шишку - князя Сацумы. И Англия, конечно, не оставит сей инцидент без ответа.

- Этот высокомерный кретин сам виноват! Его предупреждали о правилах. И что теперь прикажете делать? Разбомбить из-за него целый город? Репараций от Сацумы мы вряд ли дождемся. Держите карман шире...а если и дождемся, то убийц нам никто не выдаст. Они выполняли свой долг. Эти люди нас ненавидят, и с удовольствием зарубили бы каждого, кто оказался с ними на одной дороге. И честно говоря, я на их месте поступил бы также. Нет, Феличе, эта война закончится еще не скоро. Дай Бог, чтобы она вообще когда-нибудь закончилась.

Дипломатическая служба пока не смогла выковать из него канонического британского патриота. В не столь далекие юношеские годы Сатов был горячим поклонником Наполеона - и за это неправильное увлечение получил прозвище "император".

***

Вавилон великий, мать блудницам и мерзостям земным! Многоголосое и разноязыкое общество Иокогамы делилось на хозяев жизни и на ее "отбросы" (по меткому выражению одного английского дипломата). Но грань между ними вряд ли мог узреть даже самый внимательный острослов. В Иокогамском клубе шампанское лилось рекой (если, конечно, ты не был ирландцем), и новоявленные богачи могли просадить на скачках пачку-другую из своих барышей, нажитых не слишком тяжелым и не слишком честным трудом. Ипподром устроили за болотом - неподалеку от иностранного кладбища. И, скажите на милость, кому из этих кутил вдруг пришло бы в голову освоить японский язык? Таких чудаков можно было пересчитать по пальцам одной руки. Для серьезных торговых сделок придумали уродливый лингвистический феномен - змеиный клубок из наречий, понятный одним только жителям сэттльмента.

Эрнест Сатов принадлежал к меньшинству. По долгу службы в британской дипмиссии молодой переводчик ломал голову над иероглифами, постигая многообразие японской речи в условиях книжного вакуума. Он покинул Лондон без каких-либо учебных пособий (откуда им было взяться?), надеясь на беглое знакомство с китайской письменностью. Местный магазин на углу улиц Бентен-Дори и Хончо Итчоме оказался бесполезным. Печатать учебники здесь еще не научились. Вся надежда была на преподобного доктора Брауна - американского миссионера, который обосновался в Канагаве и на счастье издавал в то время свой "Разговорный японский язык". Сатов урвал несколько листов, пришедших из типографии в Шанхае, и даже смог выбить себе пару уроков в неделю.

Первым пристанищем англичанина в Иокогаме стал одноместный номер захудалого отеля. Одной стеной он примыкал к боулингу, что лишало его всяких надежд на тихие филологические вечера. Однажды этот затворник понял, что спорить с судьбой бесполезно и наведался в игровой клуб. Там-то он и встретил Феличе Беато, итальянского фотографа и знатока Востока, который мчался на запах войны с распахнутой пастью нильского крокодила. В этот день Беато задался целью сделать портрет своего нового друга, а затем продемонстрировать работу с цветом - в его фирменной манере.

- Клянусь, я украл лучшего художника London Illustrated! Это Чарльз Виргман, и скоро мы с ним откроем в этой дыре первую коммерческую фотостудию! - громогласно объявил тучный Беато, вторгаясь в священное пространство боулинга вместе с англичанином. Навстречу поднялся худощавый джентльмен со сдержанной улыбкой - очевидно, уроженец той же страны. - А долго же тебе пришлось ждать!

- Ты никогда не работаешь быстро. И мне всегда есть, чем заняться. Выбил пару страйков, и сделал несколько набросков по поводу последних событий... Начальник требует срочно. В Лондоне номер "горит".

- Дай угадаю, снова этот Ричардсон? Газеты никак не угомонятся, требуют новой пищи. Мы тут с Эрни поспорили, будет война или нет? И я сказал, что твое чутье не хуже твоих эскизов. Что думаешь? Какой образ будущего рисуется в твоей голове?

- Думаю, что нам стоит нанять пару местных мастеров укиё-э, толковые ребята - и теперь не при делах. Подыхают от голода.

- Да кому нужны эти старомодные гравюры! Разве что безумным французам. Слышал, кто-то из них выкупил коллекцию Хокусая за пару долларов и увез в Париж. А вот без красок нам не обойтись, и эти рисовальщики знают в них толк. Но я, честное слово, не могу больше снимать пасторали! Нам отчаянно не хватает пушек!

- Я ни разу не играл в боулинг, - промолвил Сатов. - Но ради такого случая готов попытать счастья. Если сходу выбью страйк, то не видать тебе пушек как своего затылка. Как держать это в руке?.. - спросил он, глядя на шар.

- Ну, что может быть благороднее юношеских стремлений спасти мир, не прилагая для этого никаких усилий? Впрочем, ради здешнего виски я на это посмотрю. Неси! - махнул он официанту.

Сатов размахнулся и отправил шар в ту сторону, где должны были стоять кегли. Но по злому стечению обстоятельств он угодил в смежную стену и отлетел к столу, едва не сбив с ног официанта с благословенным виски на подносе.

- Вот это удар! Браво! - расхохотался Беато, а Виргман нахмурился и уткнул длинный нос в свои зарисовки. - Что ж, Эрни, не спас ты нас всех от войны. Теперь это на твоей совести.

- Ну, теперь мы, по крайней мере, знаем, что нас ждет, - ничуть не смутившись, парировал англичанин. - Предрекаю тебе большое будущее, Феличе. И пусть все пушечные ядра пролетают мимо твоей головы.

Вскоре самонадеянный слуга двух культур покинул шумный номер и получил комнату в дипломатическом представительстве. Так уж сложилось, что ветхое двухэтажное здание занимало лучшее место на набережной Иокогамы. Много лет спустя судьба исправила эту оплошность, заменив его на роскошный Гранд-отель.


Часть 4. Гибель Эвриала

Те, кому довелось в одно мгновение видеть гибель тысяч людей, боятся землетрясений гораздо больше, чем те, кто не был свидетелем их разрушительной силы. Этим счастливцам никогда не понять первобытного страха, возникающего в душе японца при малейшем скрипе деревянной половицы, легкой дрожи в стене или веселом дребезжании посуды на полке. Они не вскакивают, обезумевшие, в поисках выхода, не просыпаются в холодном поту от любого постороннего шума, предчувствуя конец цивилизации.

Сначала задрожал полный стакан, и вода из него пролилась каплями на листок бумаги, на котором Эрнест Сатов выводил тонкой кистью поэму Басё. Иероглиф, означающий "мирный день", расплылся бесформенным серым пятном и остановился в четверти дюйма от иероглифа "замок".

Здесь когда-то замок стоял...
Пусть мне первый расскажет о нем
Бьющий в старом колодце родник.

По стенам пошла вибрация, и пол под ногами заходил ходуном. Дом британской дипломатической миссии в Иокогаме бился в эпилептическом припадке. Казалось, эта дрожь возникала откуда-то изнутри, охватывала все тело от кончиков пальцев до самой макушки, и схватив за горло, переходила в ощущение тошноты. Переводчику стало невыносимо дурно в своем кабинете, и он поспешил прилечь, пока не пройдет этот приступ морской болезни, вызванный невидимым штормом. Тряска длилась каких-то пару минут, но никто не знал, какая из них будет последней.

Около восьми лет прошло после страшных землетрясений эпохи Ансэй, что стирали с лица земли целые города. И раскололась земля надвое, и исторгла языки пламени, уничтожая все живое на тысячи миль... И каждый выживший знал - чем больше проходит времени, тем быстрее сие повторится. Но иностранцы пришли сюда позже и пребывали в блаженном неведении. Эрнест Сатов, как и любой англичанин, американец или француз, не испытывал страха перед лицом стихии. Лишь чувство глубокой и самой искренней скорби из-за того, что ему не довелось испытать неповторимых эмоций от действительно сильного катаклизма - вроде тех, о которых писали в "Журнале Сейсмологического общества".

- Сатов! Чего разлегся? Ну, я скажу тебе, это испытание не для слабонервных. Хо-хо! Весь первый этаж ринулся к выходу, пришлось ловить дураков буквально за шиворот и приводить в чувства. Запомнить раз и навсегда: для этих мест тряска - дело будничное. Пора, брат, привыкать.

В дверях, как всегда без стука, нарисовался начальник - полковник Нил. Он был временным поверенным в делах в отсутствие посла, сэра Резерфорда Алкока. Старый вояка, служивший в Испанском легионе, в порыве боевых чувств составлял самые радикальные письма японскому правительству. Но умение владеть пером, к великой скорби, не прибавляло ему ни гибкости ума, ни способности к ведению дел и ни капли не помогало ориентироваться в сложной политической обстановке. Характер у полковника был кислый и подозрительный, а внешность - под стать характеру: ростом ниже среднего англичанина, тонкие пряди седеющих волос висели сосульками на морщинистом лбу, зато усы были хороши! Как и отрывки из опер, которыми он развлекал подчиненных в благостном расположении духа.

- Вот тебе еще стопка неотложных депеш крайней важности и щекотливости, все для правительства. Крайний срок - до завтра. На голландский переводить некогда, так что вся надежда на тебя. Каллиграфией займешься потом... - Он бросил недовольный взгляд на иероглиф из поэмы Басе. - Все беды от того, что священная корова вдруг подала голос!

- Кто?

- Кто-кто, император здешний. Глупый мальчишка, ничего дальше носа не видит. Ему лет-то сколько... чуть больше, чем тебе, а управлять хочет, все поперек делать! Вот ты чем в 15 лет занимался? Не отвечай, раскраснелся весь. А он на трон влез! Да нет, чтобы тихонечко сидеть "живым буддой" за оградой дворца, как и его предшественники. Он в одиночку против Запада попер! Да еще и двумечников своих натравил, сладу с ними нет. Ты, конечно, знаком с делом Ричардсона?

- Тот несчастный, которого зарубили самураи Сацумы? Здесь все об этом только и говорят.

- Вчера пришел ответ на наше требование о репарациях. И что ты думаешь? Вместо того, чтобы выдать нам убийц и гарантировать безопасность, приказано закрыть все порты "по распоряжению императора"! А нам отправиться восвояси! Они там совсем рехнулись! Мы долго терпели. Сегунат предоставил нашей дипломатической миссии здание в Эдо, как и указано в договоре, - прямо при монастыре! Но после двух кровавых нападений мы, поджав хвост, бежали в эту чертову Иокогаму и спрятались за высоким забором! И это Британия, державшая в страхе Индию и Китай! Разве такой дружбы мы ждали от этих пещерных людей?

- Они не успокоятся, для них это дело чести.

- Будто других дел в мире нет... Так и умрут - с мечом в одной руке, с мотыгой в другой. В общем, переводи. Вся надежда на здравые умы в правительстве. А с императором этим мы разберемся.

Когда полковник ушел, Сатов вчитался в его депеши и понял, что ни один переводчик в мире не поможет найти общий язык людям, которые не хотят его искать. Япония определенно не собиралась идти по пути Индии и Китая. Самураи или, как их здесь называли, двумечники, быстро сбили спесь с высокомерных торгашей, которые полезли туда, куда им лезть не следовало. Их резали среди бела дня - на оживленных улицах, и под покровом ночи - в теплых кроватях. Если здесь и будут горы трупов, то поровну с обеих сторон, сказал себе англичанин и вспомнил о пережитом землетрясении. Благо, даже стихии нужна передышка. Человек творит бедствия не хуже природы, но в отличие от нее совсем не знает меры. Он готов убивать себе подобных годами - без сна и отдыха.

Стол был в беспорядке завален бумагами, и переводить их Сатов отчаянно не хотел. Не сейчас, не сегодня, может быть, ночью. Такаока - местный учитель японского - сказал, что война неизбежна, и сегунат пытается выиграть время на подготовку. Поэтому ничего, кроме бесконечных отсрочек, ждать не приходилось. Эти слухи быстро ползли по туземному кварталу. Сатов спустился в книжный магазин на углу Бентен-дори и с удивлением обнаружил, что двери наспех заколочены досками, а хозяин - который успел стать его приятелем - исчез в неизвестном направлении.

От беззаботного веселья, царившего в Иокогаме, не осталось и следа. Это была еще не паника, но всепоглощающая тревога, что давила виски и сжимала грудную клетку. Воздух стал тяжелый и вязкий, и простой вдох требовал неимоверных усилий. Над городом, обычно утопающем в солнце, повисло чугунное небо, и в гробовой тишине люди вывозили из домов свои вещи. Одни двери уже были заперты, у других стояли груженые скарбом телеги. Говорили, что в порту Урага - недалеко  от входа в бухту Эдо - случился коллапс. Местные бежали со всем движимым имуществом в Ходогая, надеясь укрыться там от бомбардировок союзной эскадры. И только купцы из Иокогамы не двигались с места. Они опасались, что без специального приглашения полковника Нила не смогут получить компенсацию за свои потери.

Сатов не боялся войны. Он увидел Эдо, и этого было довольно. Полковник недавно взял его с собой на важные переговоры с сегунатом, которые, впрочем, не увенчались успехом. Город был злой, зубастый - под стать центру этой дикой, но прекрасной страны. "Вот она, настоящая Япония", - думал переводчик, проезжая по той самой Токайдо, где недавно зарубили Ричардсона, и поражаясь красоте знаменитого сада госпожи Яшики, где каждую весну цвели сливы. Белые и розовые бутоны источали слабый аромат, и покрывали все вокруг нежными, невесомыми лепестками. Удивительное дело - эти благословенные деревья распускались в феврале, завидев первые лучи солнца, и падали на землю мерзлую - жесткую, как камень. И никогда не слышали пушек. Подумать только, еще остались в мире такие цветы.

Если верить договорам, Эдо готов был принять иностранных дипломатов с распростертыми объятиями. В распоряжение британцев предоставили монастырь То-дзэн-дзи с жилыми помещениями в длинной анфиладе-пристройке. Никто из англичан и не думал о том, что осквернил святыню своим присутствием, пока один из местных стражников посреди ночи не зарезал часового и капрала прямо у дверей спальни полковника Нила. После этого миссия, по его выражению, "поджала хвост", собрала архивы и разместилась в более безопасной Иокогаме, не оставляя надежд вернуться в Эдо при более благоприятной обстановке. США, Франция и Голландия оригинальничать не стали - успели убедиться в местном "гостеприимстве".

В городе был чудесный район Готеньяма - любимое место всех его жителей. В лучшие времена они устраивали пикники под цветущими вишнями на фоне голубых вод залива. А на заре сегуната глава государства именно здесь встречал великих дайме, которые съезжались к нему каждый год со всех концов страны. Теперь Готеньяму - еще одну святыню - отдали иностранным державам. Для них возводили четыре новых дипломатических здания. Дом британской дипмиссии одной стороной был обращен к морю, а с другой - окружен рвом и высокой оградой для защиты от нападений. Помещения в нем были роскошные - просторные и теплые, не то что в хилом монастыре, где картонные стены продувало насквозь, а угольная печь источала невыносимые испарения. Дубовые двери, лакированные полы, декор из дорогой японской бумаги... Все по английскому проекту, но за деньги сегуна. Этот дом так и не успели обжить. Через два месяца его сожгли самураи из княжества Тесю, сторонники императора.

Сатов скорбел, что переезд снова откладывался, и что Иокогама, столь далекая от "настоящей" Японии, надолго останется его пристанищем. И вместе с тем ощущал преступную солидарность с этими людьми, которые слепо и яростно защищали то, что им было дорого. Что поделать с пакостной привычкой искать правду везде, даже на стороне противника? И пока война с Японией не началась, он и вовсе не заслуживал упрека. Перед ним лежала депеша, после которой все должно было измениться. Сегодня полковнику передали письмо от Огасавары - министра сегуната. В нем излагалась воля императора об "изгнании варваров" и закрытии портов. Полковник Нил, за спиной которого стояла мощная эскадра кораблей, не сдерживал чувств и не стеснялся в выражениях. И переводить приходилось слово в слово. Среди прочего, в ответном письме говорилось:

"Нескромное сообщение, сделанное через Ваше превосходительство, является не имеющим аналогов в истории всей наций, цивилизованных и нецивилизованных. Это фактическое объявление самой Японией войны всем договорным державам, последствия которой, если не будут немедленно прекращены, ей придется искупать самым суровым и наиболее заслуженным наказанием". Подпись: Эдвард Сент-Джон Нил, Иокогама, 24 июня 1863 года.

Черт знает почему, но когда с этим документом было покончено и последний иероглиф высох на бумаге, дышать стало легче и руки уже не дрожали. Если все решено, для тревоги места не остается. Она сменилась холодным, могильным спокойствием.

***

В тот вечер Сатов передумал писать книгу о войне. Была у него такая шальная мечта в годы увлечения Наполеоном и его баталиями. Но что ни строчка - получалась ложь и притворство, сплошное фиглярство и бутафория. Убитые и раненые выходили какими-то лубочными картинками, а от сгоревшей Москвы веяло костром в лесу, веселыми песнями и запахом сосен, и только стрекота сверчков не хватало для полного умиротворения. Теперь Сатов понял причину своих неудач. Он никогда не видел войны и смерти. Он был счастливым порождением Мира, и все его молодое нутро переполняла радость жизни. Он мог писать лишь о том, что ощущал в своем сердце. О беззаботном праздном счастье, тяге к непознанному и покорению новых горизонтов, о торжестве света, о первой любви и вере в Бога. О буйстве красок и свободных, мирных чувств, которых не коснулась смерть. Но теперь на этой палитре появился новый оттенок. Щемящая душу тоска о том, что все это может закончиться. И что когда-нибудь он сможет написать правдивый рассказ о войне.

А пока это был всего лишь дневник, и в нем появилась дата - 10 августа 1863 года. Последний мирный день Эрнеста Сатова. Полковник Нил решил отправить эскадру из семи паровых кораблей к берегам Сацумы, чтобы потребовать от князя Симадзу репараций за убийство Ричардсона и добиться выдачи виновных. Дело безнадежное, и все это понимали. Casus belli был скроен на славу. Единственными гражданскими в этой обойме стали переводчики Сатов и Робертсон, а еще врач дипмиссии Уиллис - здоровяк с большим сердцем и уникальной способностью к состраданию. Накануне экспедиции он зашел к Сатову, и взглянув на его лицо, предложил выпить.

- Беато хотел с тобой помириться. Жалеет, что все так вышло... Тогда, в боулинге. Не держи на него зла.

- Этот Мефистофель с фотокамерой уже похоронил меня? - отозвался Сатов, пытаясь изобразить усмешку. - Только в этом случае можно добиться сожалений от итальянца. Виргман там? Без него не пойду.

- Виргман здесь, - художник сунул свой длинный нос и белую манишку в приоткрытую дверь и презрительно оглядел друга с ног до головы. Тот стоял в одном ботинке с растрепанной головой, а комнате был жуткий бардак - позор любого англичанина.

- Мне бы побриться...

- Твои усы и розовые щеки никогда не выглядели столь сногсшибательно, - сказал Виргман, врываясь в комнату и спешно накидывая на плечи Сатова пыльный сюртук.

Долго искать  не пришлось, он валялся под стулом - рядом с перевернутым стаканом. - Ну вот, Vive L'Empereur! - провозгласил он, завершая образ фуражкой с золотой шнуровкой. В то время Сатов ей очень гордился.

- Ты еще помнишь эту лондонскую байку? Про императора?

- Вся Англия помнит. И не надейся, что когда-нибудь забудет.

С этими словами переводчика стащили с лестницы и отвели под конвоем в таверну, где уже битый час ждал раскаявшийся Беато. Хозяев и прислуги нигде не было видно. Тоже сбежали из города. Сторож с недоверчивым лицом выдал компании вторую бутылку виски. Одну уже приговорил фотограф.

- И все-таки жизнь европейца в Японии куда более азартна, чем боулинг и даже русская рулетка. Так себе удовольствие - для любителей пощекотать нервы, - сказал он, не вставая.

- Я прихватил из Лондона револьвер с годовым запасом пуль и пороха, - на мой век хватит. - Сатов не хотел пить. Слишком важные вопросы его волновали.

- Здесь каждый берет с собой револьвер всякий раз, когда решается выйти за пределы поселения и спит с ним под подушкой - к пущей радости Кольта и Адамса. Но, как видишь, не всех это спасает.

- А я уже не знаю, кого стоит бояться больше - двумечников или англичан. И совсем не понимаю, что здесь происходит. Кто все-таки управляет этой страной? У нас с ними договор, ведь так?

- Договор, который не подписывал император. Единственное лицо, которое имеет право подписывать такие договоры...

- Что это значит?

- То, что наше присутствие здесь нелегитимно. Все договоры - бутафория, соломка, подстеленная для наших пушек. Император выступил против, на его сторону встали князья - местная власть. И только горстка не очень чистоплотных чиновников сегуната вызвалась нам подыграть, пользуясь тем, что у императора нет своей армии. Но его сторонники оказались слишком зубастыми, они не боятся пушек. Еще не появилось оружия, которое могло бы из запугать. Решения своего они не изменят и не остановятся, пока император жив. Пока...

- Я бы хотел встретиться с ним. Наверное, это человек редкой силы воли и мужества.

- Исключено. Он обречен править из заточения. В каком-то смысле узник своей власти. И при этом никогда в мире не было правителя, титул которого опирался бы на столь прочную основу, как титул древних императоров Японии. В гражданской войне - она рано или поздно начнется - победит тот, кто будет иметь на него влияние. А если кого-то интересует мое скромное мнение, то этот мальчишка глуп и недальновиден. Можно ли судить о мире, глядя на него через замочную скважину?

- С этим не поспоришь. Всем полезно иногда выбираться из своего кокона и смотреть на мир шире. Тогда все становится очевидным. Феличе, я вот что хотел спросить... Собственно, это главное, о чем я хотел спросить. Что чувствуешь, когда... словом, когда идешь по трупам? Когда у тебя на глазах гибнут сотни людей и ты фотографируешь их, еще не остывших, с искаженными лицами, разорванными телами... на обломках дворцов и храмов. И знаешь, что все это сделала твоя страна?

- Честно?

- Думаю, ты достаточно выпил.

- Чувствуешь гадкую, преступную, торжествующую радость от того, что тебя нет среди этих несчастных. Нет и никогда не будет. Потому что твоя страна оказалась чуть более богатой, чуть более сильной и гораздо более удачливой. Потому что пушки стреляют из-за твоей спины.

- Но ведь и у них есть пушки... И какая тебе разница, убьют они миллион человек или сотню, если ты окажешься в их числе? Если твой дом будет разрушен их снарядом?

- Никогда не мог представить разрушенного Лондона или Рима.

- А сфотографировать?

- Нет, пожалуй нет. Только не Рим. Я очень надеюсь, что ты вернешься, Эрнест. Что все вернутся. А может, и вообще не будет этого всего. Но если вдруг... Ты только дай знать, когда все закончится.

***

В один из дождливых и чрезвычайно ветреных дней августа 1863 года Королевский флот Великобритании вступил в войну с японским княжеством Сацума. Все закончилось очень быстро. И трех дней не понадобилось для того, чтобы стереть с лица земли прибрежную часть города Кагосима – столицу самураев – вместе с промышленным центром, монетным двором и пятью сотнями жилых домов. Огонь и ветер довершили то, что не смогли сделать пушки Армстронга.

Черное небо – все в клубах дыма, и на его фоне белый город, объятый фосфорическим пламенем – последнее, что запомнил тогда Эрнест Сатов. А первым воспоминанием того дня был снаряд, летящий прямо в него. Круглый и черный, похожий на шар для боулинга. Не ударил, просвистел прямо над головой. Сжалился над новичком, как фортуна в азартной игре. "Аргусу", можно сказать, повезло. В гребной шлюп, на борту которого оказался новобранец, попало всего трижды: сначала в правый борт, качнув корабль до самой волны, затем в грот-мачту - снаряд прошел насквозь, но она устояла. В третий раз ядро врезалось в корпус у ватерлинии - на три дюйма - и упало в воду.

С чугунного неба шел огненный дождь. От грохота больно гудело в ушах, и после нового взрыва все звуки стихли, и пляска смерти сбавила темп. Корабль уже не ходил ходуном, вызывая приступы рвоты, а плавно качался из стороны в сторону.
"Кто-то забросил нас в мерзкий холодный кисель, и мы барахтались в нем, еле двигаясь, смешные и абсолютно беспомощные как мухи, и только пушки были нашим спасением..." Странным отблеском в этом бреду пришла на ум складная мысль, но записать ее было негде. А потом исчезло все, и Сатов отключился.

Из темноты голос Уиллиса зазвучал далеким эхом, затем появилось его лицо, совсем близко. Все-таки хорошо иметь друга-врача. "Эрнест, ты жив? Цел? Посмотри на меня. Неслабо тебя шандарахнуло. Эту качку лучше переждать подальше от палубы". Оттащил в каюту, к раненым. Батарея двигалась вверх по заливу, обрушивая удар за ударом на японские форты. "Аргус" шел четвертым - между "Кокеткой" и "Персеем".

Капитан "Эвриала" - флагманского корабля – утром так рвался в бой, что его не смогли сдержать ни угрожающий ветер, ни мягкосердечный адмирал Купер - командир эскадры... В глубине души ни один из гордых сынов Альбиона не верил, что крохотная Сацума с парой десятков пушек откроет по ним огонь. Задача, по сути, была небоевая - захватить три парохода английской постройки, купленные властями непокорного княжества на случай войны. В порту Кагосимы их взяли на буксир и, недолго думая, принялись грабить. Матросы вынесли все, на что хватило рук, - от боевых трофеев и денег до старых циновок для пола. И так увлеклись, что едва услышали первый залп. Ровно в полдень японцы атаковали корабли с горы Тэмпо. По цепной реакции оживились все батареи на берегу. Ждали.

Трудно было описать удивление англичан, застигнутых врасплох. Проход к пороховому складу "Эвриала" был завален тяжелыми ящиками. И хранили там не что-нибудь, а доллары от сегуната – часть той самой компенсации за нападения на иностранцев. Чтобы пробиться сквозь баррикады, понадобилось два часа. В это время "Эвриал" попал в горячий угол - между батареей №7 и целью, по которой ежедневно тренировались японские артиллеристы.

Джон Джослинг стоял на капитанском мостике вместе со старшим помощником Уилмотом, пытаясь разглядеть вдали белый дворец князя Сацумы. Он-то и был главной целью, вполне доступной для английской артиллерии. Ее дальность в четыре раза превышала "вражескую", но самого капитана это не спасло. Одно из злосчастных ядер снесло сразу две головы - ему и старпому Уилмоту. А через два дня - после быстрой победы над Кагосимой - их похоронили в море, как и еще восемь погибших в этой короткой войне.

Адмирал Купер был раздавлен горем не меньше древнего Одиссея. Тот не пожалел злоумышленника, который, по слухам, хотел его убить. Сыграл на опережение. И только когда мнимая опасность миновала, с ужасом узнал, что лишил жизни собственного сына. Беднягу звали Эвриал.


Часть 5. Охота за красными листьями

- Когда они в упор расстреливали людей, я ничего не мог с этим поделать, но когда они подошли ко мне и стало понятно, что вот-вот я умру, я не ощутил страха. Внутри я был холоден как труп и понял, что отчасти уже умер. Как обрывистый мыс, земля с которого мокрыми комьями осыпалась в океан… и обрыв еще больше заострился. Когда слышишь выстрелы так близко и громко, кажется, что они попадают в тебя. Человек ведь не остров, чтобы быть сам по себе… но это я сейчас праздно и глубокомысленно вспоминаю проповедника Джона Донна. Тогда мне даже помолиться в голову не пришло.

В тот осенний день Беато снимал пейзажи в окрестностях Эдо, и вид опадающих кленов навлек на него ностальгическую хандру. Сатов согласился на эту вылазку, поддавшись на уговоры, и уже не раз пожалел о своей мягкотелости. Один на один, вдали от больших компаний, фотограф был склонен к безудержному раскаянию, и Сатову приходилось играть роль его исповедника. Зачем только вспомнил об этих несчастных китайцах... Вот уже солнце полыхало на горизонте ярким пламенем, повелевая всему живому умолкнуть и недвижно трепетать перед неземным зрелищем. Но Феличе Беато был глух к зову природы. Ни закат цвета деревьев, ни деревья цвета заката не могли вызвать у него сострадания к ближнему. Он трещал как проклятый. Вспоминал, как вместе с английским отрядом попал в засаду китайских партизан. Незадолго до бойни за крепости Дагу. И только подоспевшее подкрепление спасло ему жизнь.

- Вот видишь, и я не просто бездушная тварь с фотокамерой, - снимая трупы, рискую собственной шкурой... Сходи, закажи мне еще сакэ и этой безвкусной рыбы, на сегодня с работой покончено.

Они устроили пикник на пожухлой траве. Земля в саду госпожи Яшики стала кроваво-красной от россыпи остроконечных, миниатюрных листьев. В той же цветовой гамме были и разомлевшие лица завсегдатаев знаменитого чайного дома. Местные джентльмены приезжали сюда не за чаем, а чтобы выпить теплого рисового пива в компании миловидных девиц. На закате они загружались в свои паланкины и отправлялись к женам и детям, увозя с собой блаженную улыбку. Дом и сад принадлежали безутешной вдове. Ее муж пал жертвой репрессий несколько лет тому назад. По слухам, за причастность к убийству главы правительства.

- Старуха чуть не съела тебя глазами. Опять пристаешь с расспросами, несчастный шпион?

- Ей сорок. Морщины и седина - не так часто говорят о возрасте, как о числе пережитых бед. Спросил, правда ли то, что известно о ее муже. - ответил Сатов, когда пожилая женщина в темно-синем кимоно удалилась по каменистой тропинке, склоняясь под тяжестью невидимого груза. После паровой рыбы она принесла гостям бисквиты и вишневый отвар - в знак особого расположения.

- И правда?

- К покушению он был непричастен, но укрыл в чайном доме троих убийц. Во время облавы повязали всех - и всех вместе казнили. Но убитого тайро он и правда ненавидел, как и большинство живущих здесь, - за то, что тот пустил в страну иностранцев и предал императора. Этот тайро, как говорят, не церемонился с несогласными. Кого казнил, кого под арест отправил... Кровь лилась рекой. Старик - владелец, чайного дома - взял на воспитание дочь одного убитого самурая. Своих детей у них с женой не было. Эй, ты!..

Утратив роль рассказчика, Беато чуть слышно посапывал в положении сидя. От громкого возгласа он воззрился на собеседника, как ни в чем не бывало. Сатов недовольно закатил глаза, повалился на спину и уставился в небо, чтобы изучить возникающие на нем звезды. Он вдыхал осенний воздух, наполненный тысячей новых запахов, и ощущал внезапный прилив счастья.

- Меня весь день не покидало странное чувство. Будто за мной следил кто-то. Так бывает, когда буквально кожей ощущаешь на себе чей-то пристальный взгляд.

- У меня не бывает - кожа толстая! - рассмеялся Беато, похлопав себя круглому брюху. Он и правда был полноват, и чтобы скрыть одутловатость лица, носил модную эспаньолку. - А ведь мы припозднились. Не навлечь бы и в самом деле каких-нибудь лишних взглядов.

Сложив походную фотостудию и оседлав коней, отправились в путь. Странное чувство не покидало Сатова ни в пригороде Синагава, ни далее на Токайдо, ни среди сосен, ни на открытой дороге. Когда - уже почти в полной темноте спустились к реке, чтобы напоить лошадей, бороться с ним стало невозможно. Переводчик обернулся на громкий шорох и бросил взгляд на склон холма, поросший кривыми деревьями. Ветви чуть заметно шевельнулись.

- Подожди.

- Слушай, не оставляй меня одного. Пошли вместе, так безопаснее.

- Я быстро. Только взгляну.

Вопреки протестам, Сатов рванул вперед. Расстояние в сотню футов он преодолел в каких-то пару прыжков. Дальше двигался почти вслепую - на звук шуршащих ветвей, забыв, что в мире вообще существует страх. Густые заросли нехотя расступались перед ним, царапая по лицу и рукам, но он продолжал карабкаться вверх по склону. Наконец, запнулся об узловатый корень, торчащий из-под земли, и упал в ложбину, усыпанную сосновыми иглами - их он не столько увидел, сколько ощутил всем телом. А через минуту, еще не успев подняться, едва различил над собой круглое личико. Девушка, японка, лет восемнадцать на вид.

- Как тебя зовут? - спросил Сатов.

- Кана. Дочь госпожи Яшики.

***

Наверное, ни один мудрец не решится поспорить с тем, что вопросы крови – всегда самые каверзные. Вот, например, лишние дети – кто в ответе за них? «Да как же так!» - возмутится чопорный читатель. «Да где же такое видано, чтобы дети были лишними? Разве что в самых бедных, бессовестных семьях – от голодных всего можно ждать». Но если бы все было так просто. Если бы деньги и знатное происхождение прибавляли их счастливым обладателям хоть малую толику любви к своим отпрыскам. Если бы то самое богатство и положение было залогом их светлого будущего! Скольких бед – больших и малых – это помогло бы избежать! В реальности же все чаще бывает наоборот. И люди даже самого высокого полета гораздо менее дальновидны, чем их строгие судьи – мы с вами.

Клан Такэда вел родословную от императора Сэйва. Он был одной из ветвей могучего древа Минамото – «принцев крови», в разное время лишенных права на престол. Вот уж кому пришлось пробиваться через семейные тернии! Стараниями сёгуната, дрожащего над императорским бюджетом, «лишние дети» превратились в простых аристократов, а потом и вовсе в самураев – послушных исполнителей боевых задач. Такэда особенно преуспели в искусстве войны. Основатель клана – Минамото Есикиё обосновался в горной провинции Каи и передал потомкам боевую систему айки-дзюцу, которую унаследовал от отца. Воинственность Такэда чуть не обернулась для них полным уничтожением, когда они вторглись во владения самого Токугавы Иэясу – основателя сегуната. Поражение было разгромным. Большинство представителей рода совершили ритуальное самоубийство – от мала до велика. А те немногие, кому удалось выжить, бежали в провинцию Айдзу и объединились с верхушкой местных самураев. Так на фамильном древе выросла новая ветвь – Айдзу Такэда.

Веками клан проповедовал тайны боевого искусства и вел закулисную борьбу за власть. Со временем их влияние возросло настолько, что именно Такэда стали решающей силой в конфликтах императора и сегуната. Кого поддержат – тот и победит. Этот властный раскол был незаживающей раной на теле японского государства, которая вновь обнажилась в свете последних событий. И так уж случилось, что одна из этих «принцесс крови» оказалась осенней ночью в пустынных окрестностях Эдо, на одной из бесчисленных тропинок сумрачного леса, где ее по счастливой случайности нашел Эрнест Сатов – английский переводчик, плененный красотой этих мест. В свете полной луны их смущенные лица казались еще более томными и загадочными.

- Не верю своим глазам. Дамочка? Да еще и одна? Возможно ли это в стране таких строгих нравов? – спросил Сатов, с трудом вспоминая японский язык. Даже самые банальные слова почему-то повылетали из головы, и фразы клеились с трудом, как на решающем выпускном экзамене.

- А ты кого ожидал здесь увидеть? Якудзу? – ответила девушка по имени Кана, дочь казненного самурая. О трудной судьбе ее клана Сатов узнал намного позднее, а пока два черных бриллианта изучали его взглядом. Смотрели без страха, но недоверчиво.

- Думал, это олененок заблудился в лесу и отстал от мамы. Уже собирался его застрелить. У меня есть револьвер. – в глубине души переводчик не удивился этой встрече и даже готовил ответ. В прошлой, лондонской жизни девушки часто преследовали его – и в колледже, и на каникулах – но он не разделял их лестного мнения на свой счет.

- Не верю. Скорее уж, я бы убила тебя. Кстати, это я и собиралась сделать. Слежу за тобой с первого дня. Что ты здесь высматриваешь? Только не говори, что тебя волнует момидзигари.

- Волнует что?

- Обряд любования красными кленами. Давняя традиция единения с природой – для ценителей истинной красоты. Еще у нас принято наблюдать за луной и цветами, но европейцам никогда этого не постичь. Ты ведь работаешь на английское консульство?

- Ты и это знаешь… Я служу в английском консульстве. Наверное, так будет привычней японскому уху. Твой отец ведь тоже служил?

- Мой отец – бедный старик, хозяин чайного дома, покинул этот мир много лет назад после тяжкой, неизлечимой болезни. Не знаю, что рассказала тебе госпожа Яшики… то есть, мама…. Но только это неправда. И если ты желаешь мне добра, то, конечно же, не поверишь ни одному ее слову.

- Хорошо, я соглашаюсь не верить. Но только если ты расскажешь мне о момидзи…

- Момидзигари – всего два иероглифа. «Охота» на «красные листья». Они особенно хороши в Киото! Готова поспорить, что ты не был в Киото. Лучшей поры для первой встречи нельзя и придумать… И если у тебя действительно есть револьвер, ты можешь рискнуть и поехать со мной. Но сначала ты должен постичь югэн – понимание глубинной красоты.

- А вот эта идея мне очень нравится.

Лесными тропами, не торопясь, вышли на шум горной реки, где ждал обезумевший Феличе Беато – в компании двух сонных лошадей. При виде девушки он передумал сходить с ума, мгновенно сменил гнев на милость и бросился чуть ли не в ноги. Незнакомка показалась ему на редкость привлекательной для этих мест.

- Ба! Ну, ты и ловкач! И это в то время, пока я здесь готовлюсь к твоему отпеванию! Мое почтение, мисс! Имел бы шляпу, снял бы дважды…

- Лошадь мисс Каны осталась наверху. Думаю, нам стоит ее проводить.

- Не стоит. Главное, сами не сбейтесь с пути.

Вот так, не прощаясь, почти по-английски, ночное видение исчезло в темноте – также внезапно, как появилось. Но Сатов знал, где искать его при свете дня.

***

В конце концов, он заслужил отпуск. Первый отпуск за несколько лет непрерывной работы с британо-японской и японо-британской канцелярией. Целый месяц - а именной столько занимал путь в Киото и обратно - удалось вымолить у полковника Нила под предлогом интенсивной языковой практики. Сатову не терпелось увидеть дворец императора, а может, - хоть одним глазком - и самого Светлейшего. Даже солнце нет-нет, да порадует простых смертных.

К тому времени его единственным учителем японского языка стала Кана, и дело пошло невиданными темпами. В столицу отправились через две недели, когда Сатов, верный своему обещанию, вдоль и поперек изучил тот самый «югэн» или «четвертое измерение». Их у японцев, оказывается, было четыре. Помимо высоты, ширины и длины – еще и скрытая суть вещей. Понимание «всего во всем» или – если совсем уж заумно – постижение буддийской пустоты или шуньяты.

Его спутница - будь она неладна - могла часами говорить о своей замысловатой философии. Японцы, как следовало из ее рассказов, понимали в жизни гораздо больше самого образованного европейца. А все потому, что испокон веков никуда не спешили, не разменивались на суетные мелочи вроде карьерных амбиций или пресловутого технического прогресса. И как только покончили с междоусобными войнами, плотно взялись за постижение истины и единение с природой. Даже времен года у них было не четыре, а шесть - с учетом цветения сакуры весной и любования осенними листьями, за которыми они и поехали "охотиться" на другой конец страны. Когда у Кавасаки речь зашла о семидеяти двух сезонах, Сатов был готов отказаться и от вожделенного отпуска, и от тайных романтических намерений. Его рука малодушно тянулась к револьверу.

- Как бы ты описал осень? - спросила Кана, одетая в неброское кимоно песочного цвета, чтобы не привлекать лишнего внимания, насколько это возможно в компании иностранца. Ехать по Токайдо верхом само по себе было довольно рискованным предприятием.

- Ну… Дождь, туманы, мокрые листья, грог, горящий камин. Мамин яблочный пирог. Меланхолия без причины, упадок сил.  Книги. Много книг. Так было раньше, сейчас не знаю. Здесь осень совсем другая. И я тоже.

- Вот видишь, в этом и есть разница между нами. Даже в таком простом явлении, как время года, ты пытаешься разглядеть себя. Это мешает тебе постичь истинную суть. Я спросила, что такое Осень по природе своей? Что она делает с миром? Что ты видишь вокруг, а не что происходит конкретно с тобой.

- Тогда картина будет менее яркой - одни дожди и туманы.

- А может, наоборот? Давай я опишу тебе осень без личных эмоций, и ты увидишь, как она прекрасна сама по себе. – Сатов глубоко вздохнул и приготовился слушать.
- В конце лета дуют холодные ветры, опускаются густые туманы - это осень прокладывает дорогу. И вот уже на полях созревает рис и высыхает вода, на травинках искрится роса. Трясогузки поют прощальную песню, а ласточки улетают на юг - в поисках лучшей жизни. Гром небесный умолкает до весны. Насекомые прячутся в страхе перед морозным дыханием природы. Хризантемы радуют глаз, ухватив последние крохи тепла, а сверчки приходят под дверь со своей задушевной беседой. Виднеется первый иней, желтеют клены и плющ. Северный ветер срывает листья и ворует радугу с неба. И вот уже лед сковал землю, но цветет камелия - красота торжествует над смертью. Чувствуешь? Она звучит, поет, дышит, живет - стоит только сделать шаг назад.

- Это и есть югэн - особое состояние духа, непостижимое разуму?

- Почти. Югэн - это следующий шаг. Когда ты готов смотреть на все беспристрастно и яснее видишь истинную природу вещей, то можешь попытаться постичь их источник. Переключить внимание с отдельной вещи на реальность, ее породившую, основу всего мира.

- А, я понял, что-то вроде попытки разглядеть Бога в природе. Наши философы много копий сломали на этом поле.

- Наши боги не похожи на вашего, они не абсолютны, хотя и являются высшими духовными сущностями. Абсолютна лишь Пустота, а жизнь эфемерна и быстротечна, как и все ее содержимое. Тем ценнее каждое мгновение - оно уникально и неповторимо. Ты знал, что в природе нет двух одинаковых листьев? И только представь, что каждую осень они умирают безвозвратно...

Кана зачесывала густые, жесткие волосы назад и стягивала на затылке в плотный пучок, что придавало ей вид суровый и даже воинственный. Выглядела она почему-то лет на десять старше своих девятнадцати лет, и только округлые щеки, презрительная ухмылка и самодовольный взгляд выдавали в ней трудный процесс взросления. В какой-то момент он понял, в чем дело. Черные - как пропасть - глаза с холодным, угрожающим блеском. Вот, где прятался жесткий характер, выкованный в борьбе за существование. Одними глазами - не меняя выражения лица - она могла и восхвалять, и насмехаться, и бунтовать, и низвергать, и наконец даровать снисхождение к поверженному противнику. В роли последнего чаще всего выступал Сатов. Самурайская дочь оказалась девушкой возмутительно строгих нравов. В руки не давалась, что было неоднократно проверено Сатовым - и в лодке у берегов Канагавы, и на десятках почтовых станций вдоль дороги Токайдо, где они останавливались на ночлег, и на сумрачных лесных тропах, и наконец, под шумными кленами в живописном местечке Арасияма - на западной окраине Киото.

Холмистые склоны Араси утопали в желтых, красных, зеленых, оранжевых листьях, и в попытке разглядеть их до самого верха можно было свернуть шею. Это великолепие отражалось и множилось в неспешной и полноводной реке Кацура, подступая со всех сторон и наполняя сердце безудержным восторгом. Получив очередную затрещину на мосту Тогэцуке – знаменитой «лунной переправе» - Сатов услышал от истязательницы короткое поучение:

- С чужими мужчинами полагается дистанция в один метр. Я и так нарушила все устои.

- Это как это, позволь спросить, чужими! Почти месяц за тобой таскаюсь! - к его удивлению, японский язык прекрасно передавал возмущение сердца.

- Девушкам без белил на лице не пристало вот так вот расхаживать с иностранцами. Подумают невесть что, а слухи ползут быстро. Не хочу из-за тебя остаться без мужа.

- А ты замужем?

- Нет, но когда-нибудь буду, если не опозорюсь раньше времени.

- Кстати говоря, почему этот мост называют лунным? – спросил он с неподдельным интересом. У Каны всегда был готов ответ на любой вопрос, кроме действительно важных.

- По легенде, название придумал император Камэяма много веков назад. Во время ночной прогулки на лодке ему показалось, что луна будто движется по небу – с одного берега на другой. И мост повторяет дугообразную форму. Когда-то в этих краях были владения клана Тайра – смертных врагов Минамото… и где теперь эта вражда? Все кленами поросло. А там на горе... Впрочем, неважно. Расскажу как-нибудь в другой раз.

- Было бы желание воевать, а враг всегда найдется. И ты говоришь обо всем, только не о себе.

- Говорить о себе - постыдное, жалкое занятие. К тому же, ты и так все знаешь.

- Мне интересно, как ты на все это смотришь. Как-никак твой отец отдал жизнь за то, чтобы варвары вроде меня никогда здесь не появлялись.

- Мне повезло с приемными родителями, вот и все. Моим братьям и сестрам не повезло - их убили, как и маму. А такие, как ты, все равно здесь. Как я могу к этому относиться?

- Надо полагать, с большой долей иронии.

- Конечно. Сколько можно лить слезы? Сколько можно сеять смерть и разрушения в слепом и бесплодном стремлении вернуть утраченную гармонию?

А потом Кана внезапно исчезла, заверив, что это всего лишь на несколько дней. Вернулась уставшая, хмурая и молчаливая. Сказала, что в центр столицы сейчас лучше не соваться. Лояльные императору силы взбунтовались и пошли на дворец, требуя более решительных действий. И снова кровавая бойня, снова казни и горькие реки бессмысленных слез. И снова все впустую. Сегунат разгневался и отозвал высочайший указ о закрытии портов - «Евангелие» самурайского подполья. Того, видно, и добивались те, кто спровоцировал этот бунт. И теперь борьба стала еще более отчаянной и бесплодной.


Часть 6. Пища богов

В начале марта 1864 года эра полковника Нила завершилась. Сэр Резерфорд Алкок вернулся из Англии в зените славы и вновь стал ее полномочным представителем в Японии. Природа создала его специально для этой службы. Волевой подбородок, заросли бакенбард и непробиваемый, полный иронии, взгляд. Холодные глаза хирурга, с презрением взирающего на смерть. Он начинал свой путь с долгой работы в английских лазаретах и, будучи готовым уже ко всему, отправился консулом в Китай - в разгар Опиумной войны, а затем - «послом дружбы» к японскому двору. Отразив нападение самураев на посольство в Эдо, перенес все дела в Иокогаму и, возложив сей груз на плечи полковника Нила, уехал в Англию - восстанавливать силы. А по возвращении понял, что было все не так уж и плохо. Потому что стало еще хуже. Нил сдуру попробовал снова сунуться в Эдо и заплатил за это жертвами новой резни. Странно, что от дипмиссии вообще хоть что-то осталось. А теперь и вовсе дошло до войны, - потому что нельзя доверять воякам работу дипломатов.

Зато молодой переводчик Сатов понравился ему с первого взгляда. Наконец-то толковый сотрудник, хоть и мальчишка. Знание японского в этой стране поистине творило чудеса и открывало все двери. В этом Сатов преуспел и лопотал с местными, как на родном, и они, кажется, увидели в нем своего. Или, как минимум, иностранца, подобных которому земля еще не рождала. Сам Сайго Такамори - легенда самураев и приближенный императора - удостоил его своей дружбой. Ну, что за ловкач? На этого румяного эквилибриста господин посол возлагал большие надежды в переговорах с японским правительством и бунтующими князьями. Сацуму, слава Богу, угомонили до его возвращения. Хоть в чем-то Нил пригодился. Обстрел Кагосимы убедил этих глупцов в том, противиться Англии не умеет смысла. Руки коротки. Да, пришлось отдать на заклание несколько блестящих офицеров, но ведь все в этой жизни имеет свою цену.

Теперь пришла очередь княжества Тесю. Негодяи контролировали узкий пролив Симоносэки и вознамерились изгнать оттуда иностранные корабли. Неделю назад под обстрел попали американцы, вчера - французы. Так-то и черт бы с ними, но теперь ни одно судно не могло пройти мимо "осиного гнезда". Торговля от этого сильно страдала, ведь пролив открывал путь во внутреннее море - из Иокогамы в Нагасаки.

Посреди просторного кабинета, на массивном столе в старомодном стиле "ридженси" красовались шахматы из слоновой кости. Работа мастеров нэцке и подарок чиновников сегуната в честь возвращения. Алкок обожал модную головоломку, но сыграть было не с кем, и он пригласил Сатова, надеясь под этим предлогом провести доверительную беседу. Главное, чтобы тот не вспылил и сгоряча не наговорил глупостей, как это бывает у особо чувствительных особ, не знающих жизни.

После робкого стука в дверь в кабинет вошел долговязый молодой человек с длинной шеей, аккуратными усами и тонкими чертами лица. Хорош собой и, судя по взгляду, неглуп. Хотя смотрит чуть более пристально, чем позволяют нормы приличия.

- Господин Сатов! Прошу-прошу, не робейте и не заставляйте меня церемонничать. Садитесь, мой дорогой. Итак, с чего я хочу начать. Переговоры с представителями Сацумы прошли выше всяких похвал, за что вам, несомненно, полагается премия. Более того, ваше жалованье будет удвоено, и мы наконец переведем вас из разряда практикантов в официальные переводчики. У вас большое-большое будущее на службе. Да что там на службе! Дорастете когда-нибудь до лондонского профессора! Откроете, так сказать, Японию непросвещенной Европе. - Алкок добродушно посмеивался, кхекал, кряхтел и разбавлял наукообразную речь веселыми присказками, из всех сил стараясь создать непринужденную атмосферу.

Переводчик уселся в темно-зеленое кресло, обитое бархатом, и чуть не утонул в мягких подушках.

"Хорошо, хоть за щечку не потрепал", - подумал он про себя, когда полковник отечески хлопал его по плечу. "Что-то задумал старый лис... во что оценит свое панибратство?"

- Глядя на ваш талант, я хочу освободить вас от всей канцелярской работы! Чем  тратить силы на переписывание бумажек, направьте их на обучение, у вас будет уже три - целых три учителя. И конечно же, практика! Это лучший учитель. И так как я больше всех заинтересован в ваших успехах, то буду искренне, по-отечески рад, если о них вы будете мне докладывать лично. И желательно во всех подробностях... Понимаете?

Сатов не смог сдержать предательской, самодовольной улыбки. Чертовка-интуиция вновь оказалась права. Сэр Резерфорд тем временем расставил фигурки на шахматной доске и сделал первый ход.

- Понимаю. Но полагаю, что разговоры с уличными торговцами я могу оставить при себе?, - не глядя на доску, переводчик тоже сдвинул какую-то фигуру.

- Ну почему же?.. Торговцы тоже могут быть весьма интересны при обстоятельствах... То есть... - начальник забавно, по-стариковски разволновался и покрылся испариной. А потом, осознав всю комичность своего положения, вспылил. - Ну, скажите еще, что я вербую собственного сотрудника! Молодежь! Совести у вас нет! Вы своей стране служите или кому? Так служите! Вот что, голубчик... Ну вы же понимаете, время сейчас непростое. Либо договоримся, либо придется воевать. Назад пути нет. И без вас, мой дорогой, мы с ними общий язык не найдем.

- Вы переоцениваете мое знание языка, хотя мой круг знакомств, и правда, очень широк и разнообразен. Мне только хотелось бы, чтобы со мной говорили чуть более откровенно. Люблю честность - это знак уважения. Служить стране, несомненно, мое главное дело, и ради этого я не пожалею жизни. Но я никогда не сделаю ничего в ущерб народу - какой бы то ни было страны. Даже во имя родины.

- Боже упаси! Мы, дипломаты, только о народе и думаем! Все для его же блага. Может, хотите чайку? У меня черный, крепкий, не то, что эта болотная жижа, которую невозможно пить. Так вот, посудите сами. Если мы не убедим этих головорезов отступить по-хорошему, нам придется пойти на крайние меры - как в Кагосиме. Вы же помните Кагосиму? Только вот это еще цветочки. Теперь речь идет о создании коалиции. США, Франция и Голландия готовы хоть завтра вступить в бой. И мы все прекрасно знаем, кто победит. Но я все тяну, все жду, все надеюсь на что-то... А чего ждать? Если кто и может совершить чудо, так это вы.

Тем временем, посол совершил несколько блистательных, по его мнению, шахматных ходов, а Сатов только отбивался. И все больше пялился куда-то в стену, чем на доску. Это же надо - так не любить поединки!

- Впервые в жизни чувствую себя мессией, - сказал он, - И ощущение, скажу вам, не из приятных. Конечно, я постараюсь их убедить, хотя бы потому, что в случае провала сам окажусь под пушками. А этот опыт мне не хотелось бы повторять часто. Но вопрос в другом. Если по каким-то самым безумным причинам они согласятся открыть пролив... ведь этого будет мало? Последуют новые требования, новые бастионы... новые рубежи, которые Англия захочет взять, если ей позво... не помешают. Все уступки, на которые они шли до сих пор, были нужны только для того, чтобы выиграть время и запастись оружием... И, в конце концов, дать отпор. Будет ли конец этому противостоянию? - Сатов сделал еще пару ходов, и к удивлению полковника, партия завершилась вничью. Переводчик удивился не меньше - он играл в шахматы первый раз в жизни.

Сэр Резерфорд был явно разочарован проницательностью своего визави. Нет, для дипломатической службы он слишком бескомпромиссен. Правдоруб, искатель истины, борец за справедливость, защитник слабых и угнетенных. Крайне опасный, неблагонадежный тип.

- Вы мне нравитесь, Эрнест. И не заглядывая далеко вперед, хочу дать вам первое задание. Переведите на японский "Государя" Макиавелли, чтобы не судить строго о власть предержащих. А потом поезжайте на прогулку в селение Химэсима - это недалеко от пролива Симоносэки.


***

Дым костров соляных,
Что горят на береге в Сика,
Не поднимается ввысь
Ветер дует,
Стелет его меж гор.

Скота здесь было много и он был жирным, а люди выглядели бедными и голодными. Неплодородный остров Химэсима жил за счет соляных костров, чей дым испокон веков приносил немалый доход в казну сегуната. Молодые девушки  в выцветших, некогда очень ярких одеждах, с руками сухими и грубыми, как песок, занимались привычным делом - добычей соли из морской воды.

Село Химэсима плавилось в небывало жаркий полуденный час, когда японское солнце не церемонится, а рубит с плеча. Зайдя по колено в воду, босые, загорелые наяды в соломенных юбках поверх длинных платьев, черпали воду хлипкими деревянными ведрами и носили на берег - от рассвета до заката, - согнувшись под тяжестью коромысел. Другие, более опытные, вооружившись широкими плоскими граблями, готовили емкость с горячим песком. Поверхность должна была стать идеально ровной, прежде чем вода из ведер просочится через нее, оставляя на поверхности соляные кристаллы. Когда солнце довершало эту работу, неутомимые труженицы снимали и процеживали верхний слой, а раствор кипятили на медленном огне дровяного костра. В безветренную погоду дым от него стелился по земле.

Море - символ жизни - и соль, его порождение, здесь почитались священными, будто вобрали в себя все горести людские, все слезы и пот бесчисленных поколений, ушедших в небытие, и всю бесцветную - неиссякаемую - кровь земли. Древний метод "агэхама" полюбился правительству как очень доходный. И все эти горести, слезы и пот стекались налогом с разных концов страны, где имели доступ к морской воде, и каждый тягловый крестьянин - здоров или болен, молод иль стар - ежегодно отправлял в Киото двадцать один килограмм соли во второй декаде восьмой луны. Так и в святилище Исэ дважды в день приносили пищу богам - рис, воду и соль. Все они по-своему символизировали жизнь и процесс очищения.

"Быть может, боги питаются нашими слезами?", - спросила однажды Харуко - "весеннее дитя", изможденное солнцем. Целыми днями она мечтала искупаться в озере с несоленой водой и напиться из пресного, ледяного родника. В одной руке она держала трубку кисэру и пускала кольца дыма вдогонку истязателю - пылающему красному шару, уходящему за горизонт. На этот раз меланхоличный пейзаж был осквернен двумя кораблями.

Пассажир одного из них Эрнест Сатов пытался в сумерках разглядеть берег. Он видел нечто похожее на гравюре в жанре ксилографии суримоно. Кажется, авторства Утагавы Куниеси. Точно, - девушки в море и знаменитая японская добыча соли, сакральное таинство единения с природой. Теперь все это предстало перед ним вживую - какая удача! Для одного этого стоило сойти на берег. Французский комендант Лейрль и голландский офицер Рэй прибыли сюда с более важной миссией - изучить состояние береговых батарей в проливе Симоносэки на случай возможной бойни. Сатова вместе с его коллегой Джоном Энсли назначили переводчиками с британской стороны. Корвет "Барроса" капитана Доуэлла и артиллерийское судно "Баклан" командира Бакла прошли канал Бунго и с наступлением темноты бросили якорь у берегов "соляного" острова.

Готовясь к войне за свободу судоходства, коалиция поступила по-джентльменски. Сегунат получил шанс на мирное решение вопроса с проливом Симоносэки. За двадццать дней он должен был повлиять на мятежного дайме княжества Тесю - хозяина этих мест. Помощь пришла, откуда не ждали. Оказалось, что пятеро здешних самураев тайно побывали в Англии, чтобы убедиться в военной мощи иностранных держав. Старый добрый шпионаж - соль власти мирской! По возвращении двое посланцев явились к британскому консулу. Беседа была похожа на исповедь - они божились, что узрели свет истины, а именно - тот упрямый факт, что с англичанами лучше дружить, чем воевать, ибо "головой кирпичную стену не прошибешь". Ито и Сидзи (так звали этих японцев) согласились лично передать князю ультиматум с призывом к миру. Англичане взяли их на борт "Барросы" и высадили у берегов Суво, ожидая добрых вестей. Учитель японского Накадзава сказал - семь шансов из десяти, что им отрубят головы.

После недельного плавания, вдали от пестрой и чужой Иокогамы этот неведомый, спокойный берег казался Сатову родным краем. Он с ностальгической теплотой взирал на приземистые, одноэтажные минки - дома без стен со скользящими дверями, - крытые густой, выгоревшей соломой. Мелькавшие в дверях суетливые фигуры напоминали ему фермеров с полей Корнуолла. Местные разглядывали гостей с таким любопытством, что его можно было принять за дружелюбие. И только злодейского вида самураи провожали суровыми взглядами каждое возвращение на корабль. Говорили, что это части отряда, посланного сюда для охраны острова от возможного нападения. Чувство опасности заглушал только голод. Вожделенных говядины с курицей раздобыть так и не удалось, даже под хитроумным предлогом болезни одного из матросов. Пришлось снова давиться рыбой. Ее продавали в изобилии, и с большим удовольствием брали за это деньги.

До захода солнца снялись с якоря и направились к проливу, дойдя на "Баклане" до мыса Исаки. На полпути показалась главная цель - сигнальные пушки, стрелявшие по всему северному побережью от Тефу до Сахо. Чтобы как можно точнее отметить положение батарей и число орудий, курсировали маятником вперед и назад, оставаясь недосягаемыми для выстрела. Через неделю, во время второй вылазки, судно-разведчик рискнуло зайти немного дальше и чуть не нарвалось на снаряд, упавший в какой-то миле от него. Тем же вечером живы-здоровы вернулись посланцы от князя. По их словам, мятежный дайме был расположен к дружбе, но как человек подневольный следовал приказам императора. А чтобы повлиять на его высочайшее решение, требовалась личная встреча. Поездка в Киото занимала каких-то три месяца, и на этот срок князь любезно просил союзников отложить морские операции.

Гром грянул после возвращения в Иокогаму. Дружелюбный дайме тянул с ответом, и наконец стало ясно, что его не будет. Коалиция преисполнилась решимости и убеждала сегунат в необходимости военных мер. В разгар переговоров из Европы вернулись другие японские посланцы и, как оказалось, не с пустыми руками. За это время они заключили договор с властями Франции, который ставил крест на союзных планах коалиции, и прежде всего, на амбициях Британии в лице сэра Резерфорда Алкока. Спасибо шпионам, информация - пища земных богов - просочилась вовремя. Каким-то неимоверным усилием воли послу удалось избежать катастрофы. Под его давлением сегунат отказался от необдуманного шага, и предательский договор так и не был ратифицирован. А союзники, включая Францию, в тот же день подписали меморандум о применении силы против княжества Тесю. Через четыре дня эскадры вышли в море и направились в пролив Симоносэки.


Часть 7. В тихом омуте

Местные потому так любили рыбу, что не знали по-настоящему опасных акул. Лишь один обитатель морских глубин вселял страх в эти отважные души - гигантский сом по имени Намадзу. Как гласила легенда, он был причиной землетрясений и двигал подводные плиты, вызывая волны – большие и малые, к которым так привыкли японские острова. И если какой-то рыбацкой джонке и суждено было погибнуть в море, то лишь по вине огромной, бурной волны, похожей на небесную лапу, а не от зубастой и жадной акульей пасти, что незаметно всплывает из-под воды.
 
Боевая эскадра медленно и без малейшего шума двигалась в направлении внутреннего Японского моря. В проливе Симоносэки ей предстояло вступить в бой с безрассудными защитниками этих мест и разрушить береговые батареи. Зеркальная гладь воды представала в обрамлении лазурных холмов, окутанных влажным, густым туманом. Холодный блеск рассветного часа брезжил на горизонте, и судьба целого дня теплилась в зародыше, готовая измениться по любой человеческой приходи.
 
Еще никогда Англия и Франция не были так дружны, как в эти судьбоносные дни. Их корабли держались бок о бок в строгом боевом порядке. По центру - восемь "британцев" во главе с "Эвриалом", в линии слева - французская эскадра и американский зафрахтованный пароход "Такианг", и справа - четыре голландских судна. Они сознавали свою великую мощь и были уверены скорой победе. Кто мог усомниться в ней после успеха при Кагосиме? Да, "Эвриал" потерял в том бою капитана и старпома, и был в буквальном смысле "обезглавлен" дважды, но флагман остался флагманом, а своей головой теперь рисковал капитан Александер.
 
Сатов, назначенный переводчиком адмирала Купера, поднялся на борт "Эвриала" и, не получив личной каюты, уснул на диване. Накануне он провел бессонную ночь. Кана внезапно слегла перед самым его отъездом. За лечение взялся Уиллис - самоотверженный врач, преданный друг, а по совместительству новый сосед Сатова. Сэр Алкок предоставил особенно ценным сотрудникам отдельное служебное жилье. Двухэтажный домишко приютился среди деревянных хижин на глухой улице в Иокогаме - между иностранным поселением и туземным кварталом. И теперь в комнате Сатова на втором этаже спала Кана - вернее, не спала, а бредила. Жар не спадал, хотя Уиллис сказал, что серьезной опасности нет. "Последствия сильного стресса". Какого стресса? Этого Сатов понять не мог.

Самурайская дочка не ведала ни жалости, ни сантиментов. Бездонные глаза были тихим омутом, в котором любые черти сломали бы ноги. К утру она их открыла и произнесла слабым голосом: "Мне приснилось широкое зеркало в лазурной эмалевой раме. Я смотрела в него и видела твое отражение. Потом раздался громкий взрыв и зеркало треснуло, а твоё лицо исчезло". Поднявшись на борт "Эвриала", он спал, как убитый, и не видел никаких снов.

***

Устье пролива Симоносэки напоминало горизонтальную воронку, и корабли союзной эскадры затягивало туда один за другим. Стоило признать, что противник учился быстро - и быстро запасался пушками. Береговые батареи почтительно и зловеще молчали, готовясь к бою. Английские корветы "Барроса",  "Тартар" и гребной шлюп "Леопард" шли вдоль южного берега в сопровождении двух голландских корветов и одного французского. Они заняли стоянку перед Таноурой - тихой и безмятежной рыбацкой деревней на пару десятков домов. Вскоре ей предстояло увидеть нечто совсем неожиданное.

Союзные флагманы бросили якорь подальше от вражеских батарей - в двух с половиной тысячах ярдов от центрального скопления в Маэда-мура. Судя по названию, это было царство рисовых полей, которые Сатов давно мечтал увидеть вживую. В мирное время он был бы счастлив, но не сейчас. Теперь он представлял, как ползет под огнем по узкой полоске земли, а вокруг - вода с зелеными всходами... Солнце палило безжалостно, и в такую жару вода была бы спасением. Английский "Эвриал" встал бок о бок с французским фрегатом "Семирамис" под командованием адмирала Жореса. В те дни никто не сомневался в этом боевом братстве, но кто мог представить его еще полвека назад? Воистину, крепка и священна дружба бывших врагов, стоит лишь найти врага общего.

Война легко внушает ненависть одного народа к другому, но срок ее короток и память недолга. Смертные враги снова становятся братьями, чуть только смолкнут боевые приказы. И снова готовы не убивать, а умирать друг за друга - повинуясь уже другим повелениям свыше. И кто-нибудь из них, дожив до седых волос, скажет в сентиментальном расположении духа - а помните, как мы с вами воевали? А другой, не менее седой, да еще и калека, уточнит: "Ты о той войне, где я в тебя целился и не попал, или о той, где я тебя прикрывал и попали в меня?"
 
"Синие куртки" - зелёная поросль военного флота, собранная со всего мира, - рвались в бой с юношеским задором. Французы, англичане, американцы, голландцы, немцы, бельгийцы, индусы и африканцы в одинаково белых фуражках наивно полагали, что рвутся отомстить за гибель товарищей при Кагосиме. Тогда эти чертовы японцы устроили им сильную взбучку, итогом которой стали "малые потери". На самом же деле, в них говорила не жажда мести, а жажда жизни - не омраченной по-настоящему большими потерями. У каждого ведь есть такая "точка невозврата", после которой на любую войну глядишь совсем по-другому, то есть, без энтузиазма?

В этот раз "Эвриал" стрелял первым, не дожидаясь привета с берега. Пальнул из самой длинной 110-фунтовой пушки Армстронга на баке, чтобы наверняка дотянуться до батарей Маэда-мура. Как только дальность была найдена, позиции противника уже не знали пощады. Орудия били без промаха - на берегу ежеминутно взлетали облака пыли. К великой скорби "синих курток", 40-фунтовые Армстронги на квартердеке так и остались без дела, как и короткие гладкоствольные орудия на главной палубе. Некогда было церемониться. Матросов берегли для наземной операции. Тем временем легкая эскадрилья заставила замолчать батарею у северного берега, и когда основные силы противника были подавлены, поступил сигнал к прекращению огня.

Между зданиями батарей Маэда-мура полыхал пожар. Оттуда слышали громкий взрыв, а значит, склад с боеприпасами был уничтожен. Отряды с "Персея" и "Медузы" первыми высадились на берег, чтобы расправиться с остатками обороны. Японцы твердо решили сражаться до последнего снаряда, и утром вновь открыли огонь по эскадре, стоявшей на якоре у Таноура. В первый день союзные силы потеряли шесть человек - все из английского корвета "Тартар", который принял основной огонь на себя. Старший лейтенант - молодой, подающий надежды офицер - был тяжело ранен в спину. Он выжил, вопреки ожиданиям хирургов, но травма позвоночника не оставляла надежд на то, что он когда-нибудь сможет ходить.

Во время боевых действий услуги переводчика - самая бесполезная вещь, какую только можно себе представить. Поэтому Сатов, оставшись не у дел со своим мирным ремеслом, брался за любую работу, которую ему поручали, и освоил массу новых навыков - от ремонта лодок и помощи раненым до (осторожного!) обращения со снарядами. На ночь его оставляли в покое, и, засыпая под шум орудий, он видел во сне любимую женщину. Теперь она ненавидела его всей душой, в этом  Сатов не сомневался. На рассвете кто-то разбудил его и сказал, что пора высаживаться на берег. Стрелковый отряд капитана Александера состоял из двухсот человек. Им предстояло взобраться на утес к востоку от Маэда-мура и захватить одноорудийную батарею.


Часть 8. Привет от Старого Гарри

В Дорсете, на южном побережье Англии, есть славное местечко под названием скалы Старого Гарри. Три белоснежных меловых гиганта - ровесники динозавров - возвышаются над голубыми водами Ла-Манша, открытые всем ветрам, и выглядят гордыми отшельниками, презревшими остальной мир. Сатову было лет семь, когда он впервые глядел на эти скалы и жалел, что не может взлететь над проливом и дотянуться до них. С тех пор он со своей страстью к альпинизму покорил много вершин, но кажется, так и не нашел ничего красивее.

- Вот мы и приехали в гости к Старому Гарри, - сказал отец, сооружая палатку, которая каким-то чудом должна была спасти их от шквалистого ветра и не развалиться. Немец по происхождению, в те годы он задался целью изучить Англию вдоль и поперек, и тратил на это все свободное время - к великому разочарованию своей жены.

- А кто такой этот Гарри? - спросил задумчивый Эрнест, доставая из рюкзака хлеб и банки с консервами.

- Так местные называют дьявола и говорят, что он любил почивать на этих скалах. Уютно, не правда ли? Я бы сейчас вздремнул, если бы не был так голоден.

- А зачем дьяволу жить в таком красивом месте? Он ведь живет под землей.

- Дьявол живет в разных местах и чаще всего в самых красивых. Ты поймешь меня, когда впервые влюбишься в какую-нибудь вертихвостку.

Тогда замысловатое понятие "вертихвостка" говорило Сатову не больше, чем пресловутый "Старый Гарри", но значение этого слова отец объяснять не захотел. Они сидели на замшелом утесе, слушали крики чаек и уплетали сардины из банки, открытой ножом. Волны неистово бились о скалы, грозя ежеминутно разрушить их до основания, но за миллионы лет так и не исполнили своей угрозы.

- Из-за этих-то белых отшельников Англию и прозвали Альбионом... Туманным, ветреным и дождливым. Повезло нам с погодой, да? Ты смотри, не замерзни, мать нам этого не простит. - Отец закутал его по плечи в тяжелое, колючее покрывало и запретил вылезать из него, а сам - негодяй - сидел в одной рубашке, с наслаждением подставляя лицо ветру. В тот момент Сатов ненавидел его и жаждал вырваться на свободу. Стащить табакерку из его рюкзака, а потом обратиться чайкой - и улететь на этот недосягаемый белоснежный пень. Вместе с табакеркой... Если бы только отец знал об этих коварных планах!

- Море, - говорил он, - должно быть бурным. От спокойного моря жди беды. Все войны случаются в тихой воде. В полный штиль боевые корабли топят друг друга, и мирные акулы пожирают людей, нападая из-за спины. Конечно, умелый рыбак при стечении обстоятельств может выловить жирную рыбу. А может и не выловить. Словом, бурное море я люблю больше. Шторм - вот, что нужно всем нам. Он все очищает, все расставляет по местам. Смотри на это море, сынок, и не признавай иного, кто бы что ни говорил.

- Папа, в шторм гибнут маленькие лодки и даже большие корабли. Не всем бедолагам, что ищут лучшей жизни, удается переплыть Ла-Манш. Разве это хорошо?

- Понимаешь ли, они гибнут по воле случая. Шторм - это случай, и, если ему так угодно, то это судьба. Значит, так тому и быть, и злого умысла в этом нет. Если же лодки гибнут в тихой воде - то всегда по вине других людей, и вот это уже и есть настоящее зло, привет от Старого Гарри.

- Значит, шторм придумал не Старый Гарри?

- Ну что ты, куда ему... Он просто мелкий пакостник, который мнит себя кем-то великим. И всегда действует тихо, предпочитая, чтобы ему никто не мешал. А мешать ему надо всеми силами, как только заметишь его проделки. Иначе все это может зайти очень далеко. Так что не зевай! - Отец щелкнул его по носу, как любил делать в веселом расположении духа, и Сатов дал себе слово, что больше не пропустит ни одного щелчка, щелбана и затрещины.

Теперь он ел сардины, сидя на ступенях захваченной японской пушки и делил буханку хлеба с инженером Крауди и помощником корабельного хирурга Макбином. Консервную банку открыли мечом Крауди, и не обнаружив у себя ножей и вилок, работали руками – презрев столовый этикет. Аппетит был зверский. Утром отряд капитана Александера выполнил боевую задачу - захватил одну из батарей Маэда-мура, взобравшись на крутой утес, поросший травой.

«Синие куртки» карабкались вверх, как попало, будто вышли на пикник, и перебравшись через земляные валы, обнаружили на платформе около двадцати противников в черных доспехах. Они отступили, но продолжали вести огонь с другой стороны холма. Один из матросов был ранен в ногу, а другого случайно подстрелил товарищ, стоявший за ним. Дрогнула рука. Преследуя японский отряд, миновали батарею, и взобрались на другой холм, пробиваясь по дикой жаре сквозь заросли папоротников и лиан. Трава была скользкой, а тропинка – узкой, и удержаться на ногах было почти невозможно. Люди падали и продолжали карабкаться вверх ползком, вырывая куски травы и загребая ногтями сырую, черную землю. По ту сторону холма открывалась узкая долина, где должны были скрыться японские стрелки.

- Все-таки хорошо, что не стали их преследовать, - сказал Крауди, – с нашими небольшими силами мы повстречали бы там Старого Гарри.

- А, по-моему, офицерское чутье подвело Трейси. У нас были все шансы на успех, перевес десять к одному! А теперь эти двадцать чертят не дадут нам покоя. Слышите? Никак не угомонятся, - Макбин покончил с едой и вытирал жирные руки салфеткой, смоченной в спирту.

- Господин помощник хирурга, у вас устаревшие сведения. С разведки только что вернулся отряд французских морских пехотинцев. Вверх по долине нас ждал частокол, защищенный тремя полевыми орудиями. И, уж поверьте, они бы мало оставили от наших двух сотен. Разве что, десяток-другой калек.

- Ну тогда… да здравствует военный гений Трейси, благодаря которому мы свернули влево на той злосчастной дороге, следуя мимо склада к батарее основной группы, и теперь имеем счастье обедать в этом удивительном месте! - Макбин опрокинул фляжку, радуясь, что на сегодня избежал большого количества работы. Своей гибели он не допускал, считая себя незаменимым в глазах Бога за причастность к святой врачебной профессии.

Японская полевая батарея продолжала атаковать отряды англичан и французов из позиции в долине и пыталась дотянуться до их кораблей в проливе Симоносэки. Союзники отвечали артиллерийским огнем. Поначалу весь этот шум вызывал у Сатова постыдное желание укрыться от выстрела, но потом – не видя реального ущерба для обеих сторон – он привык к нему и почти перестал замечать.

***

Зной над рисовым полем не знал  пощады. Феличе Беато, ничего не соображая, смотрел в запотевший объектив на зрелище неземной красоты. Зеркальная лестница во всю ширину холмистой долины поднималась к небу, испещренная узкими, зелеными полосками земли. Вода искрилась на солнце, отражая редкие пунцово-серые тучи. Отряд Александера продолжал зачистку местности, и время от времени с разных сторон слышались выстрелы. Чаще всего они попадали в воду. Щелчок. Наконец-то удачный кадр.

Остатки японских стрелков пытались атаковать из-за деревьев на склонах холмов, уходя все выше. "Синие куртки", не видя цели, вели хаотичный огонь, тратя боеприпасы на воображаемых противников. Игра в догонялки. Даже фотограф - вдохновенный энтузиаст войны - устал от нее и чуть не отстал от отряда. Страх ушел, и все это стало каким-то будничным. Сплошная утомительная рутина. Монотонная, тягучая и липкая как смола с редкими проблесками недосягаемой красоты. Когда-нибудь оглушенные чувства вновь обретут слух и голос, а фотографии помогут сделать драму из этой канители.

- Феличе, только не говори, что тебя опять подстрелили! Пора собираться, весь отряд не будет ждать ради искусства. И... как ты все это таскаешь с собой? - Сатов стоял с мокрой головой, в мокрой рубашке с закатанными рукавами, и смотрел, как Беато снимает тяжелую фотокамеру с подставки-треноги. Его походный рюкзак во всю спину весил, наверное, полсотни фунтов.

- Где тебя окатило?

- Здесь кругом живительная влага, крайне рекомендую. Такая жара губительна для английского организма. И кажется, у тебя оставалась фляга с водой. Во рту пересохло.

- На два глотка хватит, лови. Здесь мало того, что жар, так еще и сырость, и это невыносимо. Земля парит, и я вымок до нитки - как в хаммаме у турков! Вообще, странная у нас с тобой роль. Чувствую себя мешком отсыревшего пороха.

- А я - сломанной фисгармонией! Врагам переводчик не очень-то нужен. Сиди и жди, пока соизволят договориться о мире. И уж тогда наступит твой звездный час. Гляди-ка, еще один решил искупаться.

Сатов махнул рукой чуть выше, куда с радостными криками уходил отряд Александера. Матрос лежал в воде среди зеленых ростков, - лицом вниз и раскинув руки. Подойдя ближе, они увидели, что из спины у него торчит стрела. Крови было немного - почти вся стекала и растворялась. Сатов вытащил беднягу на узкую насыпь и перевернул на спину. Англичанин или француз. На юном лице с чуть заметной рыжей порослью, похожей на пух, застыла торжествующая улыбка.

- Не верю глазам своим, это стрела? - пробормотал Беато и зачем-то ввернул итальянскую шутку о любимцах фортуны, - Надо обладать большим задом, чтобы тебя подбили с такого гигантского расстояния. Ей-богу, из луков они стреляют лучше, чем из ружей. А этот лучник настоящий дьявол, не иначе.

- А ведь он тоже думал, что смерти нет, и победа считай в кармане.

- Как и два идиота, торчащие над ним вместо того, чтобы дать деру. На что, собственно, мы надеемся? На свой зад?

И они двинулись вдогонку за "синими куртками", не испытывая малейших угрызений совести. Последние части отряда скрылись за холмом и ушли в долину. Выстрелы звучали громче, а у края дороги - за частоколом сосен - казалось, что до стрелка можно достать рукой. Тяжело раненых бросали на обочине, и проходить мимо них было уже не так просто.

- Ведь за ними вернутся? - спросил Сатов у Александера.

- Если они дотянут. Сначала нужно обезвредить батарею, иначе все здесь поляжем.

С батареей расправились быстро, разогнав оборону непрерывным огнем. Это были те самые орудия, что чуть не сыграли с ними "роль Старого Гарри" во время первой вылазки. Теперь они были сброшены с пьедестала и отправлены почивать в рисовом поле. Не успев вполне насладиться победой, Александер был ранен в голеностоп, и дальше идти не смог. Его положили на носилки, откуда он, превозмогая боль, продолжал руководить отрядом.

Артиллеристы в белых плащах-сюрко и черных доспехах укрылись в огороженном бараке, яростно отстреливаясь без надежды на спасение. На месте самого горячего боя Сатов нашел четырех убитых японцев, один из которых был ранен в сердце. Самое жуткое зрелище за всю его жизнь. Из этого человека не вытекло ни капли крови, и эта смерть могла показаться естественной, если бы не абсолютно синее лицо, которое темнело на глазах. Будто жестокий дух смерти вселился в него и высосал всю кровь без остатка. По просьбе Сатова его положили в огромную, продолговатую корзину и унесли подальше от посторонних глаз. Отступая, японцы подожгли несколько домов и склад с боеприпасами, но в последний момент взрыв успели предотвратить. Старый Гарри, что вслепую махал руками, загребая мертвецов, опять промахнулся.

Вечером Сатов вернулся на борт - изможденный, грязный, испытывая зверский голод и жажду. За эти два дня он прожил еще одну жизнь. И она была совсем не похожа на то, что он считал жизнью на протяжении двадцати лет. На следующий день рабочие группы "синих курток" снова высадились на берег, чтобы собрать остатки полевых орудий. Они взорвали весь порох и выбросили снаряды в ровное, спокойное море. Ничто не предвещало шторма.

Японцы потеряли человек двадцать, англичане - восемь. В отместку кто-то из союзников (кажется, французы) поджег восточную окраину города Симоносэки вместе с жилыми домами. Говорили, что оттуда вели огонь японские солдаты. Убитых похоронили у берега в Таноуре в открытой местности, поросшей травой. Раскапывая могилы, матросы разглядели в земле частицы блестящего песка и ликовали, как дети, приняв его за золото. На поверку он оказался слюдой.


Часть 9. Журавлиная песня

Как только первые лучи упрямого солнца пробились на Журавлиный холм, поросший густым и сумрачным лесом, монах Кацуро открыл глаза, и вознеся утренние молитвы богу войны Хатиман, взялся за метлу. Высокая каменная лестница, ведущая к храму Цуругаока Хатимангу в Камакуре за ночь вновь покрылась палой листвой. Ну что за напасть! Он распахнул массивные двери для редких в этой глуши прихожан и принялся за уборку. Начал с верхней ступени и, когда добрался донизу, уже совсем рассвело. Надрывался монастырский петух - этот подлец и то спал дольше него. Ворох желтых листьев у подножия горы источал сырой прогорклый запах. Так пахнет старость, думал Кацуро. К нему она пришла слишком рано - когда стихли боевые приказы. Так заканчивал свои дни "служилый человек".

Журавли давно уж не прилетали, а теперь и вовсе жди до следующей весны. Монах скучал по их заунывным песням. Странное удовольствие. Душу треплет, терзает, выжимает тисками слезы из сурового сердца вояки, и вместе с тем пробуждает в нем что-то давно зачахшее, списанное в утиль по ненадобности. Мягкое, тёплое, почти ребяческое - из тех позабытых лет, когда материнская ласка заменяла весь мир. А потом вдруг не стало ни ласки, ни мира... И поют-то как вдумчиво, по-человечьи. Будто потеряли в жизни все без остатка, и теперь оплакивают. И слезам этим нет конца. И надрывное эхо парит над долиной.

Уже много лет он не ел вожделенного полусырого мяса, да и рыба редко появлялась на скудном столе. Подношения в последнее время почти иссякли. Люди редко добирались в эти края, лишенные признаков жизни - если смотреть издалека. Пресный рис да горькая редька - все, на что монахи могли рассчитывать. А когда у бога Хатиман случался праздник, они с большим почтением и благодарностью вкушали маринованные сливы и сопровождали застолье долгими изнурительными молитвами. Кацуро - "победоносный сын" - исхудал, утратил силу и почти забыл, что когда-то был свирепым здоровяком по имени Сайто и орудовал мечом более ловко, чем теперь управлялся с метлой. Ему выпала честь быть карающей рукой самого главы правительства - тайро Ии Наосукэ.

По-хорошему, ему полагалось свести счеты с жизнью. Он не уберег господина от заговорщиков. Эти собаки напали на его паланкин прямо у ворот Сакурада, и ни один из шестидесяти охранников не смог помешать. Господину отрубили голову и с позором пронесли по улицам Эдо на глазах у сотен зевак. Кацуро искупил вину. Лично казнил троих участников нападения и старика, что посмел укрыть их в своем чайном доме. После этого он удостоился права остаться в живых и служить богу войны Хатиман в одном из его многочисленных храмов. Сначала он выбрал святилище Ивашимидзу в Киото, но из-за близости к императорскому дворцу счел это небезопасным. Многие самураи до сих пор ненавидели его, как и господина. Во время репрессий он казнил много "проимператорских" сил - выдающихся воинов и своих братьев по оружию. И ни разу не пожалел об этом. Он чтил императора и воинскую доблесть, но выше всего ставил приказы и верность долгу.

А ведь и Хатиман - бог "множества флагов" - когда-то был смертным правителем по имени Одзин, сыном светоносной богини Аматэрасу. Путь по божественной лестнице он начинал простым покровителем охоты и рыбалки, а потом узрел братскую вражду. Нет, сказал он, есть дела поважнее. И стал божеством "лука и стрел", воинов и войны во всем ее величии. И с тех пор бесчисленные поколения самураев искали в нем спасения и покровительства. Стоя у подножия крутой, вечнозеленой горы, Кацуро со вздохом взглянул на вершину, где красовался храм. Он собрал сырую листву в огромный холщовый мешок и завязал узлом. Взвалив его на спину, он ощутил, как дрожат колени. "Просто удивительно, ведь один лист не весит почти ничего" - думал он, сгибаясь под тяжестью своей ноши.

***

Сэр Алкок был свеж и чисто выбрит, как новобранец на первом построении. И даже мысль о возможной отставке не могла испортить ему настроение. Ближайший телеграф на острове Ява разрывался от гневных посланий лорда Рассела. Британский министр иностранных дел обвинял консула в превышении полномочий. Виданное ли дело - самовольно развязать войну на вверенной ему территории! Дипломат не ждал санкции Её величества и был уверен в том, что успех этой блистательной операции полностью оправдает его. Исполненный долг позволял уйти на покой с чистой совестью. Сказать по правде, он пресытился Японией как чрезмерно острым и приторным экзотическим блюдом, которое приходилось вкушать каждый день. Расстройство пищевое, то есть, душевное, еще не настигло его, но подавало отчетливые знаки в виде бессонницы и головной боли. Душа требовала аскетизма, пресного мяса и овсяной каши на обезжиренном молоке. Пусть молодые развлекаются, пока хватает сил – душевных и физических. Один из особо ценных сотрудников сидел перед ним, готовый выслушивать похвалы и наставления.

- Наконец-то мы с вами можем поставить точку в этой странной войне. Договориться не получилось, но не всегда все проходит гладко. Дипломаты для того и нужны, чтобы вовремя ощутить тщетность своих мирных усилий и понять, что пора пускать в ход оружие. Зато каков результат! Князья Тёсю пришли на поклон с деньгами и признали поражение. Пролив Симоносэки открыт на благо всех союзных держав. Конечно, я не питаю иллюзий, и мы еще увидим последние судороги сопротивления. Но, в общем и целом, мы сумели склонить на свою сторону все мятежные силы. С чем вас и поздравляю.

Сатов слушал начальника вполуха и разглядывал любезно подсунутый ему номер Illustrated London News. Разворот о победоносной операции против японских варваров. Все иллюстрации срисованы его другом Чарльзом Виргманом с фотографий Феличе Беато. Примитивно и до ужаса реалистично. Все-таки Виргман чертов гений. Смешные, похожие друг на друга, фигурки рассыпались по долине и угрожающе выставили штыки. На холмах мелькают такие же черные человечки с мечами и ружьями. И непонятно, кто из них варвары, а кто - победители. Пытливый читатель мог разобраться во всей этой катавасии, изучив сопроводительную статью. Сатов в пояснениях не нуждался и читать не стал.

- И все же я не понимаю, как нам удалось перетянуть французов на свою сторону. Они ведь пообещали князю Тесю выйти из коалиции и заключить прямой договор? А в итоге их морские пехотинцы сражались под знаменами Англии, а их корабли бомбили Симоносэки.

- Хорошо сделано то, что сделано вовремя. И, как ни крути, большинство разумных японцев – за нас. И готовы с нами сотрудничать за довольно символическую плату. Многие сами предлагают свои услуги, хотя я отношусь к этому с подозрением.

- Информаторы?

- Они самые. У нас везде свои люди. И те пятеро самураев, что вернулись из Европы друзьями Франции, тоже имели несчастье общаться кое с кем из них. Это помогло нам принять предварительные меры. Видите, какая полезная штука. Вы ведь, кажется, тоже контактировали с ними, но почему-то так ничего и не узнали.

- Наши контакты были более, чем поверхностными. Да и стали бы они откровенничать с англичанином?

- Ваша правда. В любом случае, участие в боевой операции пошло вам на пользу. Поднабрались опыта, испытали судьбу. А то сидели бы себе дома, развлекались скучными переводами.

Переводчик вздрогнул и воззрился на начальника тяжелым, пристальным взглядом. А тот, как ни в чем не бывало, любовался парадным портретом королевы Виктории, который появился в его кабинете пару дней назад. Любой бы загляделся. Аллегория юности – румяная красавица, с невинными и круглыми, как блюдца, глазами цвета полевого василька. Атласное платье, оголяющее плечи, сияло жемчужным блеском на фоне кроваво-красного, грузного занавеса, что служил ей фоном.

- Не судите строго - все ради нее. Великая женщина. Все великое в этом мире сделано женщинами. Вы так не считаете? И даже победа, как ни крути, женского рода! И свобода, и справедливость.... И даже душа, черт возьми!

- И война, вот только хорошо это или плохо? Как-то все очень запутанно с женским родом.

- Это неизбежно. Как неизбежна ночь и неизбежна смерть. Вопрос только в том, за что и против чего воевать. Вы уж определитесь. Да! Тут стало модно жениться на японках. Ну как жениться… официальный брак, конечно, по долгу службы невозможен. Да и зачем вам это счастье? Дело временное, так сказать, от безысходности. А как отслужите, - гуляй на все четыре стороны. Кандидаток много, несмотря на это щекотливое обстоятельство. Дамы все приличные, из хороших семей, не какие-то «чайницы». И все по контракту, то есть, сюрпризов не будет - во всех смыслах этого слова. Крайне рекомендую, если не хотите в веселых домах заработать не менее веселых болезней. А, впрочем, дело ваше. Вы, как я успел понять, оригинальный молодой человек. Как вам живется в одном доме с Уиллисом? Не докучает он вам своими врачебными байками?

- Вот об этом я и хотел поговорить. Дело в том, что Уиллис решил вернуться в Англию. Знаю, дом большой для меня одного, и по правилам мне пришлось бы мириться с новым соседом, но… словом, мне нужно одно огромное одолжение. Ради него я готов сделать все, что угодно.

- Так-так, заинтригован. Неужели и вы небезнадежны?

- Да, я собираюсь… В общем, я хотел бы жить там со своей женой.

***
Сначала он не узнал Кану, так изменила ее эта короткая и неопасная для жизни болезнь. Впалые глаза с темными кругами, заостренные скулы вместо румяных щек, взгляд такой же прямой и бескомпромиссный, но уже без былого, жалящего блеска. Уиллис говорил, что однажды ночью лихорадка чуть не убила ее. Все тело трясло как в припадке, она то задыхалась, хватая воздух открытым ртом, то засыпала мертвым сном, и дыхания почти не было слышно. Только слабый пульс на истощенных руках говорил о том, что в ней еще трепетала жизнь.

С того самого дня, как Сатов вернулся, она начала вставать с кровати и не отходила от него ни на шаг. Постоянно твердила, что виновата "во всем", и ни разу не объяснила, в чем именно. "Уж не помешалась ли?" - думал Сатов, поражаясь тому, что человека такой силы воли способно хоть что-то сломить. И тут еще новая беда. Когда коварная болезнь отступила, у Каны безбожно посыпались волосы и, проплакав пару дней, она обрезала их "под мальчика". И такая странная прическа невероятно шла ее худому лицу и длинной шее.

Было в этом что-то, о чем Сатов не знал и не мог догадываться, только чуял нутром как первую - едва заметную - дрожь перед землетрясением. Она упивалась своим загадочным раскаянием, и в конце концов, ее поведение стало напоминать сильную привязанность с отблеском настоящего чувства. Как ни крути, для женской любви нет лучшего топлива, чем муки совести, - даже если речь идет о воинственных и непреклонных особах.

Переводчик благословил это непостижимое стечение обстоятельств, когда Кана впезапно согласилась остаться в его доме без официальной церемонии брака, запрещенной долгом дипломатической службы. Только клятву взяла, что теперь они точно-точно муж и жена, и не какие-нибудь "контрактные", а по любви и на всю жизнь. Ох уж эти чудотворные клятвы! Сколько неразумных девиц погубили они без стыда и пресловутых мук совести! Благо Сатов был не из тех подлецов, кого хлебом не корми - дай обмануть ожидания наивного сердца. Он твердо намеревался сохранить сей союз по окончании своей японской миссии и предупредил супругу, что рано или поздно ей придется расстаться с родиной и волей-неволей освоить английский язык.

Почти никаких вещей из дома госпожи Яшики она не взяла - не хотела "тащить с собой прошлое". И под этим благовидным предлогом попросила достать ей побольше европейской одежды, чтобы ощущать себя "в его шкуре".

- Я не ношу платьев, - отшучивался Сатов, хотя озаботился этим вопросом задолго до того, как он был озвучен.

- Дело не в этом. Хочу проникнуться западным духом, ощутить себя европейской женщиной. Так мне будет проще понять тебя.

- А сейчас разве не понимаешь? Говорят, у меня почти совсем не осталось акцента.

- Язык - это еще не все. Да и говоришь ты отвратительно, если уж быть до конца честной.

- Вот спасибо! Ну что ж, посмотрим на твой английский.

Кое-что из прошлого она все-таки прихватила - катану с фамильной гравировкой в виде четырех ромбов или "бриллиантов". Все, что осталось от отца.  Девиз клана Такэда гласил: "быстры как ветер, спокойны как лес, яростны как огонь и непоколебимы как гора". Самурайский семейный герб или "мон" символизировал эти благие качества. Как только Кана переступила порог нового дома в обнимку с любимым мечом, заявила сразу - в свойственной ей бескомпромиссной манере, - что предпочла бы хранить его под подушкой, как диктуют традиции, но впервые в жизни наткнулась на решительный отпор своего непросвещенного мужа.

Однажды он вернулся домой со службы чуть раньше и увидел, как ловко самурайская дочь обращалась с оружием. Кружила по просторной комнате, где они оборудовали гостиную, отбиваясь от невидимого противника. Незаметно переступала маленькими ножками, будто вальсируя, а руки обрушивали удар за ударом, со свистом рассекая воздух. Кана была вся в белом - широкие брюки для тренировок, подпоясанное, короткое кимоно. Эти вещи тоже удостоились "новой жизни".

- Не хотел бы я оказаться на месте твоего врага, не снести ему головы.

- В детстве я тренировалась каждый день - вместе с отцом. Все братья были младше, и он в шутку называл меня наследником. Когда его не стало, я несколько лет не притрагивалась к мечу, не садилась на лошадь - не делала всего того, что мы делали вместе. Приемный отец был добрым стариком, но ничему не мог меня научить. Только толочь листья в ступе... И все твердил о прощении… а потом и его убили вместе с его милосердием. Отец всю жизнь воевал и погиб от меча, отчим всю жизнь прощал и проповедовал мир, и погиб от меча… Конец, как видно, один. Так не все ли равно? Нет смысла в прощении, пока враги ходят по земле, пока зло торжествует и насмехается над нами.

- Что для одних зло, для других, возможно, добро - Луна тоже с одной стороны темная. И человек постоянно меняется, как и природа… Ты ведь сама говорила. Ни один сезон не похож на другой. И месть, если разобраться, довольно глупая штука. Охота за палой листвой...

- Кажется, я читала нечто подобное в одной твоей книге. Ее автор очень и очень талантлив, но я нигде не увидела его имени. Готова поспорить, что он японец - так тонко здесь описана природа...

- Заинтригован. Более того, поражен - тому, как быстро ты учишься читать по-английски. Сделай милость, прочти вслух. В награду я назову тебе автора.

Кана принесла книгу и взглянула на него робко и нерешительно, что случалось с ней крайне редко. А потом собралась с силами и медленно стала читать, открыв книгу там, где лежала закладка.

- Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит. Идет ветер к югу, и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги свои. Все реки текут в море, но море не переполняется: к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь... Ну что, я права? Он японец?

- Может быть, и японец, этого мне неизвестно. Дело в том, что автор был слишком скромен и не назвал своего имени. Только пообещай не читать ее в людных местах. Здесь это, в каком-то смысле, запрещенная литература.

По вечерам Сатов никак не мог привыкнуть к ее странному занятию - подолгу сидеть неподвижно, глядя в одну точку. Наконец, не выдержал и устроился рядом, скрестив ноги. Кана не пошевелилась и даже не заметила его, продолжая смотреть в распахнутое окно. Сначала он чувствовал себя нелепо, а потом залюбовался закатом и выкинул все мысли из головы. Как только их не стало, разум сбросил оковы и остался один на один со светлой, сияющей пустотой. Воцарилось беззвучие, слышное только им двоим. И они наслаждались им, пока не зашло солнце.

***

Жители иностранного и туземного кварталов Иокогамы, при всех различиях, засыпали в одно и то же время - по ночам. И ни один из них не испытал бы безмерного счастья, будь он разбужен таким бесцеремонным и варварским способом, какой избрал этой ночью Феличе Беато. Восходящая звезда мировой фотографии в состоянии далеком от трезвости ломился в дверь своего друга - переводчика английской дипмиссии, семейного и добропорядочного человека. Сатов открыл ему в пижаме и ночном колпаке, сопровождая свой наряд недовольным выражением лица - чтобы напомнить приятелю о времени суток и воззвать к его совести. Но увидев перед собой эту помятую, с бесстыжими усиками физиономию, оставил все надежды.

- Вот от тебя несет! Что, дела опять не клеятся?

- Есть сигара? И который час? Ты что-то стал рано ложиться...

- Действительно рано - четыре утра. Открыл, чтобы соседи тебя не избили. Ты перебудил, наверное, всю округу. Поэтому обойдешься без сигары. Выкладывай, что стряслось.

- Дай-ка вспомню. Ведь зачем-то же я пришел! Башка! - Беато потер лысеющую макушку, а потом хлопнул по столу широкой, увесистой ладонью - так, что зазвенела посуда. - У нас тут опять убийство, и даже два. Так что рано мы расслабились.

Сатов давно уже вышел из расслабленного состояния, но спросил со всем интересом, на какой был способен в четыре часа утра.

- И кого же убили?

- Майор Болдуин и лейтенант Берд из двадцатого полка. Поздно вечером, пока ты мирно спал. Примерно в двенадцати милях от Иокогамы. Британскому консулу уже доложили, поэтому завтра тебя ждет веселый день. А нет, уже сегодня.

Переводчик достал сигары из ящика стола. Одну протянул Беато, одну закурил сам.

- Давай дальше. Какой уж тут сон.

- Я подумал, что по такому случаю ты захочешь составить мне компанию, - сказал Беато, робко выуживая из-за пазухи бутылку виску.

- Еще чего не хватало! Чтобы завтра одним трупом стало больше? Что с этими бедолагами? Как все стряслось?

- Честно говоря, подробностей пока мало. Известно, что Болдуин убит на месте - так говорят местные, а вот с Бердом сложнее. Он был тяжело ранен, но после этого прожил еще несколько часов. Судя по всему, кто-то вернулся и добил его - нанес смертельную рану в области шеи. Спинной мозг разделен между вторым и третьим шейными позвонками, а это мгновенная смерть. И подозрение падает на подручных губернатора Канагавы...

- Им какой резон?

- Как какой? Чтобы раненый не опознал убийц и мы снова не очутились лицом к лицу с casus belli.

- Предполагаю, что полковые хирурги могли сами повредить спинной мозг, не очень ловко орудуя зондом или другим инструментом при рассечении раны... А смерть, скорее всего, наступила от кровопотери. Сам посуди - несколько часов без помощи... Где, говоришь, это произошло?

- В Камакуре. Очередная прогулка по святыням обернулась трагедией. Они успели увидеть знаменитую статую Будды и направлялись по дороге к храму Хатиман, когда пара мужчин с мечами выскочила на них из-за угла и изрубила на куски! Подумать только, ведь я и сам со дня на день собирался посетить этот храм!

- Ты стал набожным?

- При чем здесь это? Это же мечта любого фотографа - знаменитый храм бога войны. Их в Японии десятки - настоящий культ этого Хатимана. Его считают покровителем всего на свете - самураев, охоты, рыбалки, императорского рода, клана Минамото... В одном лице он триедин - Зевс, Арес и Артемида. И чтец, и жнец, и на дуде игрец. Главные святыни - здесь, в Камакуре, и в Киото, на горе Отокояма... Ты ведь, кажется, был в тех краях со своей...

- Камакура? Он сказал Камакура? - на втором этаже показалась Кана, разодетая для встречи гостей. Желая произвести впечатление, она остановилась на лестнице, открытая взору в полный рост. На ней была белоснежная блузка с накрахмаленным воротничком-стойкой и узкая, черная юбка в пол, расклешенная в самом низу. От скромной английской гимназистки ее отличали только внушительных размеров бриллианты в ушах, заметные даже издалека.

Беато и в трезвом-то виде не умел контролировать свои эмоции, а сейчас его лицо и вовсе перекосило от удивления. Вполголоса он спросил приятеля, который, по его мнению, уже давно сошел с ума:
- Откуда?…

- Мама прислала, - шепнул Сатов. Здесь не купить. Кана непременно хотела носить европейскую одежду. Когда отслужу, вернемся в Лондон. Ей надо привыкать.

- Да я про бриллианты…

- Тоже мама. Подарок невесте на свадьбу. Я сказал, что женился. Правда, она до сих пор думает, что на англичанке. И откуда бы им здесь взяться?

Тем временем Кана, полная достоинства, спустилась вниз, и джентльмены перестали шептаться.

- Да, мадам, мы говорили о Камакуре и о том, как много туристов привлекают местные достопримечательности. Все это так... заманчиво. Вот и я давно мечтал поснимать храм бога войны и умолял Эрни составить мне компанию. Он тоже должен это увидеть.

- Как, Эрнест, ты отказался? Это же уникальное место, и я так много тебе о нем рассказывала.

- Ах да, припоминаю... Хатиман. Как такое забыть. Мы уж и в Киото съездили на него посмотреть, а тут, оказывается, есть еще один.

- Ты половину пропускаешь мимо ушей. Феличе, вас послали высшие силы. Сделайте что-нибудь. Убедите его поехать в Камакуру и взять меня с собой. Хочу помолиться там о своих родных, среди них было много военных. Вы ведь не откажете сироте в такой безобидной просьбе? За это я готова угостить вас ужином. Или завтраком - как будет угодно.

- Хорошо, Кана. Хатиман так Хатиман. Как только разберусь с делами, мы обязательно отправимся в эту поездку. Вам двоим отказать я не могу. Тем более, в награду за ужин.

- Семейка торгашей, - проворчал Беато, когда несравненная леди удалилась на кухню, произведя должное впечатление.

***

Внутренний двор тюрьмы в Иокогаме был обнесен забором из светлых, свежеструганных досок, и древесина по наивной молодости своей еще источала аромат созидания и больших надежд. С утра пораньше во дворе собралась пошленькая толпа зевак - часть в штатском и котелках, часть - в казенном, при козырьках и кокардах. Сегунат усвоил уроки войны и подошел к делу с самым почтительным рвением. И месяца не понадобилось местной сыскной полиции, чтобы найти убийц Берда и Болдуина. Шпики проявили такую недюжинную сноровку, что под суд пошли сразу трое преступников - а не двое, как в мизансцене убийства. Лишь один из них - Симидзу Сейджи - признал вину. Он сделал это с гордостью и большим удовольствием. Остальных повязали как заговорщиков. И всех ждал одинаковый финал - под забором, на глазах у толпы зевак.

Посреди двора, чуть поотдаль друг от друга, виднелись три одинаковые квадратные ямы, заготовленные для казни. Их назначение было столь постыдным и отвратительным, что Сатов не хотел думать о нем заранее. Но вот началось представление, и толпа оживилась. Четверо японских стражников втащили во двор осужденного и поставили на колени прямо над ямой. Слуги завязали ему глаза, собрали волосы наверху и стянули рубашку, оголив шею и плечи. Палач встал слева и без колебаний нанес точный удар. Когда голова отлетела в яму и тело послушно опустилось вслед за ней, со всех сторон набросились "помощники" - пытаясь выжать из него как можно больше крови. Следом ввели сообщника и поставили рядом со второй ямой. Он никак не хотел держаться ровно и норовил упасть на бок, но все же принес кровавую жертву.

Наконец, пришла очередь Сейджи. Теперь этот прямой и тонкий, как стебель бамбука, человек казался несгибаемым и смотрел на всех с чувством холодного превосходства. Еще вчера, в сырой темной камере, где его видели только крысы, ему, казалось, не нужно было ничего, кроме понимания. Он был тихим и отрешенным. Сатов пришел поговорить с ним один на один. И вот, что услышал.

- Если бы те двое ушли с дороги, я бы их не тронул.

- Но ни в одном допросе этого нет.

- Знаю. Они хотят сделать из меня зверя. Что ж, тем лучше. Зверь - почти герой.

- Инаба и Гамаике - их ведь там не было?

- Не было. Только что с того? Дело, как видно, закрыто.

- А кто был?

- Этого я не помню.

И он запел какую-то грустную песню о юной красавице и неуловимом ветре и закончил ее словами, что убивать варваров - вот истинный дух японца. Потом Сейджи пронесли по городу со связанными руками и табличкой, на которой был написан приговор - в назидание единомышленникам. Японцы, все до единого, считали его героем, и даже палач. Впервые в жизни этот малый, отрубивший сотни голов, чувствовал себя убийцей.

"Точность. В этом деле точность превыше всего. Казнь со второй попытки - не казнь, а насмешка и над собой, и над осужденным, да простит его Будда. Самый последний мерзавец заслуживает быстрой смерти, а герой - тем более. Большая честь и большое горе - казнить героя. Ох, не дрогни рука", - думал он. А потом закатал рукава, обмотал куском грубой ткани рукоятку меча и крепко сжал в мозолистых, цепких ладонях. Подождал, пока Сейджи выпьет сакэ - это была его последняя просьба, - и допоет свою любимую песню. Он попросил не завязывать ему глаза и поострее наточить меч.

В последний момент рука все-таки дрогнула, а Сейджи повернул голову влево, будто желая что-то сказать на прощанье. Первый удар вышел неточным, и шею пришлось рубить снова, с хрустом дробя кости. Сатов поспешил покинуть место казни, пробиваясь сквозь отряд английского гарнизона. В толпе он различил веселые голоса.

- Сущие звери, вот и воюй с такими. Чем рисковать своими шкурами, лучше отойти в сторонку да подождать, пока они со своей злобы не сожрут друг друга.

- Да уж! Чувствую себя как в лавке знакомого мясника. Он с таким же треском разделывал барашка.


Часть 10. Следы на снегу

Второго убийцу Берда и Болдуина схватили ранней зимой. Солнце и штормовой ветер спорили друг с другом, и с неба то и дело срывалась первая снежная крупка. Будто кто-то сверху разбрасывал рис горстями - чтобы накормить голодных. Тюремный двор в мгновение ока становился то белым и сумрачным, когда набегали тучи, то вновь грязно-серым - при солнечном свете. Снег падал и сразу таял, не оставляя следов на земле. Молодой преступник не обладал ни стойкостью, ни мужеством Симидзу Сейджи, и оттого расправа над ним выглядела еще более зверской. Вся жестокость войны не могла с ней сравниться. Сатов поклялся, что больше ни одна сила в мире не заставит его стать свидетелем скорбного и постыдного действа под названием "смертная казнь".

Когда с делом Берда и Болдуина было покончено, он вспомнил о Камакуре и решил отыскать Феличе Беато - виновника предстоящей поездки. К тому времени фотограф открыл в Иокогаме первую коммерческую фотостудию и призвал художника Чарльза Виргмана себе в подельники. Небольшое помещение с двумя огромными фамилиями над входом находилось на улице Бентен-дори недалеко от первой квартиры Сатова. Он вошел без стука и остолбенел. Посреди студии на "ковре" из чернозема и пожухлой листвы стоял мужчина самурайского вида - бритая макушка, длинный меч и суровый взгляд. Перед ним - на коленях и с завязанными глазами - покорно ждал участи "преступник". Фоном для жуткой сцены служил пасторальный пейзаж с горой Фудзи и живописными соснами.

- Не поднимай меч, не поднимай! Что ты будешь делать... Обе ладони на рукоятку - одна чуть выше, вот так, вторая - ближе к лезвию... - Беато оставил камеру и подбежал к "палачу", хватая его за руки. Он был явно на взводе. Идеальная композиция разваливалась на глазах, потому что модель не умела обращаться с оружием.

- А, Эрнест, богатым будешь... Ты застал меня в шаге от нервного срыва. Эти крестьяне никогда не держали в руках ничего, кроме вил и мотыги. Сам бы встал в кадр, да рожей не вышел. И этим людям я плачу по десять долларов в день! Спасаю от голода! Перерыв! Чтоб вас...

Они уселись на низенькую деревянную скамейку - всю в пятнах от краски. По углам валялись рулоны глянцевой японской бумаги для отделки стен и пачки запакованной белой бумаги - для эскизов Виргмана. Лишь один элемент этого творческого пространства выглядел завершенным: открытый шкаф с ровными рядами негативов - чистый, как в медицинской лаборатории.

- А я, представь себе, завязал с казнями. Что здесь происходит? Неужели и такие фотографии имеют спрос? - спросил Сатов, когда модели разошлись.

- Еще как имеют, на них самый большой спрос. Ты же сам видел. Эти толпы, алчущие крови и острых ощущений, их жадные, горящие адским огнем глаза... Страх без угрозы для жизни - жгучая приправа бессмысленного существования. На этом можно хорошо заработать. Тем более когда речь идет о народном герое Симидзу Сейджи...

- У него-то глаза не были завязаны.

- Странно. Что за новшество?

- Он попросил.

- Ах да, говорят, и песни распевал перед самой казнью. Чудак человек. И ведь не раскаялся, подлец... Вот, что значит жить без веры христианской. У них ведь как - умер, заново родился. И с чего горевать, если нет ни ада, ни рая? И грехи, стало быть, искупать не надо - режь, кого хочешь...

- С грехами у них как раз-таки мудро и справедливо. Не искупил в этой жизни, ответишь в следующей. И так по кругу.

- Чего ж хорошего? Так у самого страшного душегуба всегда будет шанс на спасение.

- А они ведь не душу губят, а только тело. И убийство тела не равняют с убийством души... Оно-то ведь и правда недолговечно. А душа - которая бессмертна - так и живет искалеченной, если встретится с настоящим убийцей...

- А эти что - не настоящие? Игрушечные?

- Настоящие, если мучают и страдать заставляют. От этого души гибнут.

- Это тебе японка твоя рассказала? Ох, Эрнест, поспешил ты жениться...

- Ты ей тоже не нравишься. Но за поездку в Камакуру она готова на тебя молиться. Зачем-то ей сдался этот храм... Хатимана.

- А, храм военных? Ну, раз с убийцами - хоть они и ненастоящие - покончено, я намереваюсь поехать туда... да хоть завтра. И надеюсь, ни один благородный рыцарь не изрубит мое бренное тело. Так и передай своей мадам.

- Заходи к нам пораньше, если работа позволит. Интересно взглянуть на шедевр.

- И заметь, совершенно бесплатно.

Беато уже и сам не понимал, куда несется его жизнь, и какое он занимает в ней место. Порой он нутром чуял, что нащупал свое предназначение, и смысл - сокровенный смысл - сверкал яркой бабочкой на горизонте. Но вот бабочка исчезала с первым порывом ветра, и жизнь снова становилась скучной, пошлой, грузной и невыносимо тесной, как тюремные оковы. Ни далекие страны, ни смертельный риск не помогли ему удержать вожделенное чувство собственной важности - дольше, чем на одно мгновение. Реальная жизнь оставалась где-то за объективом, а вместе с ней - реальные, более важные люди.

Друг всем и не друг никому. Душа большой компании, невыносимый один на один. Этот общительный весельчак легко сходился с кем угодно, имел много самых разных знакомств и ни одной по-настоящему близкой души. Он за все хватался и строил грандиозные планы, но на его пути постоянно вставали неразрешимые трудности. Художник по натуре, Беато неохотно утруждал голову цифрами и планированием, и финансовые дела давались ему из рук вон плохо. В моменты многочисленных падений он с надеждой вспоминал, как прошлые провалы "делали его сильнее". Говорить о себе итальянец вообще любил больше всего на свете. Так он добавлял красок в черно-белые воспоминания, не запечатленные ни на одной фотографии.

***

В ту странную ночь Кана так и не смогла уснуть. Она ждала рассвета, как ждёт обреченный на казнь, и все говорила, говорила, говорила и говорила. Ветер, окрепший над Тихим океаном, выл заунывно и бесприютно, рвался в хлипкие окна и поднимал со дна ее души тяжелые воспоминания. Тогда-то Сатов наконец и услышал долгожданный правдивый рассказ. Ей было пять лет, когда отец впервые привел ее в храм Хатиман, посвященный суровому богу войны. Клены уже краснели, и опадали неспешно. По крутой, каменной лестнице, устремленной в небо, поднимались друг за другом женщины неземной красоты, веселые дети с ангельскими лицами и суровые, благородные воины, не знающие страха. Все они хотели прикоснуться к святыне. Война была их божеством.

Под этими красными сводами, в восторженной толпе прихожан, смышленой девочке стало сначала дурно, а потом - на удивление легко. Она поняла и с покорностью приняла, что жизнь настоящая далека от ее девичьих грез. Что поделать? Самурайская дочь - прекрасная и жестокая страна Ямато - родилась из огня страшной вражды. И, наверное, не было в мире страны, родившейся в меньших муках. Отец говорил, что много веков назад кланы Тайра и Минамото утопили друг друга в крови. Они хотели власти - не больше и не меньше, чем все остальные. Сначала били чужаков ради денег, земель и регалий. Потом гнев и ненависть овладели ими, требуя мести за павших товарищей. А когда с врагом было покончено, они набросились на своих братьев. Жадный бог войны, вкусив крови, требовал еще и еще - не различая лиц и имен. Кана знала это наверняка. Она была из рода Минамото.

- Когда закончилась война, божественный император объявил победителя первым сегуном, а побежденных - варварами.

Говорила она медленно, нараспев, стараясь наполнить смыслом каждое слово.

- Так вся земная власть досталась Минамото Еритомо. Не самому сильному, не самому благородному, но самому жестокому и беспринципному воину. В благодарность высшим силам он возвел храм на Журавлином холме, что по сей день остается главной святыней всех Минамото… Отец считал Еритомо героем. Говорил, что побежденные - Тайра - были хуже диких зверей. Из-за них лились реки крови, они убивали детей и женщин, и если бы не их беспросветная глупость и злоба  - никаких войн бы не было в мире… Я слушала его завороженно, пытаясь запомнить каждое слово. Но все испортила история о бедной Сидзуке. Она больше всех потеряла в этой войне, хотя не пролила ни одной капли крови.

- Кажется, я где-то читал об этой Сидзуке... одна из лучших танцовщиц и самых блестящих красавиц своего времени, погибшая какой-то жуткой, трагической смертью.

- У Еритомо был младший брат - Есицунэ. Они вместе подняли восстание против Тайра, чтобы отомстить за смерть отца. Пока Еритомо правил из своей ставки в Камакура,  Есицунэ вел боевые действия против Тайра. Об этом блестящем полководце и непревзойденном воине слагали легенды. Самураи боготворили его и по одному приказу готовы были на все. Опасаясь за свое положение, Еритомо приказал убить брата - когда тот был в военном походе. Страшная участь ждала и его беременную жену… Сидзуку. Сегун сохранил ей жизнь, но решил избавиться от племянника - если родится мальчик. Так и случилось. Младенца убили, а тельце выбросили в Камакуре на берегу океана. Сидзука станцевала последний танец на площади перед храмом Хатиман, и отправилась в монастырь. Там двадцатилетняя красавица быстро зачахла, проведя в молитвах последний год жизни.

- Да уж. Должно быть, долгим показался ей этот год...

- Тогда я усомнилась в словах отца и захотела бежать прочь из этого храма. Хотела кричать всем встречным, что им здесь не место, что они вероломно обмануты и молятся не тем богам. Но потом он обнял меня и сжал мою маленькую ладошку в своей крепкой руке, и я подумала, что никого в жизни не любила так сильно, и, скорее всего, не полюблю. И если нужно будет убить ради отца, я убью - и других, и себя, и не поколеблюсь. Иного пути, как видно, у меня не было. И вот теперь я и не знаю, что делать.

- О чем ты?

- Мне кажется, я беременна.

- Почему ты говоришь об этом так обречено?

- Плохо.

- Почему?

- Потому что. Не хочу ни к кому привязываться слишком сильно. Когда любишь всей душой, а потом тебе делают очень больно - бьют в мягкую сердцевину всего самого светлого и прекрасного, как тут не озвереть, как не сойти с ума?

- Бороться надо. Истинный воин - не тот, кто головы рубит, а тот, кто сопротивляется мраку - каким бы сильным он не был. И прежде всего - внутри себя. Недаром ведь ангелы - это небесные воины. В ад грохнулись - а потом взмахнули крылышками - и уже в небесах, в своем родном царстве света. Еще и пару заблудших, слабеньких душ с собой прихватили.

- Это у них ловко выходит. Вот бы и мне уметь также, не то... Словом, не хочу, чтобы его мать была убийцей.

- Но ты ведь никого не убила.

- Пока нет. Но мало ли что может случиться.

Потом помолчала немного и добавила.

- Знаешь, это ведь из-за меня тогда вышло так… с французами и Симоносеки.

- Ничего не понимаю. При чем здесь ты? Консул говорил о каких-то местных осведомителях, неужели ты имеешь к этому отношение?

- Полковник Нил, а затем и сэр Алкок волновались на твой счет. Видя, что мы близки, просили присмотреть за тобой. Их насторожила твоя дружба с самураями Сацумы, и особенно с Сайго Такамори. Они боялись, что с твоей помощью силы императора узнают секреты противника, одержат верх над сегунатом и снова добьются закрытия страны. Этого нельзя было допустить. А я хотела быть рядом с тобой и не могла отказаться. Потом Алкок узнал от меня о сговоре японцев с французами. Разозлился, что ты утаил от него. И, видимо, из-за этого отправил на верную смерть. Но я и предположить не могла, что все зайдет так далеко, и твоя жизнь окажется в опасности из-за меня.

- Благодарю за честность. Лучше поздно, чем никогда. И я, конечно, совсем тебя не виню. Конечно... - переводчик поднялся с кровати и ходил кругами, нервно сжав руки за спиной, - Ну и ночку ты мне устроила, черт тебя побери! А ведь я теперь и бросить тебя не могу. Что ж, хитро. Поздравляю.

Он молча спустился вниз и заперся в бывшей комнате Уиллиса, где они с женой - этой лживой японской коброй - оборудовали гостиную. Уезжая в Англию, врач оставил целый ящик с лекарствами на все случаи жизни. Сатов достал коричневый пузырек лауданума - опиумной настойки. Уиллис говорил, что она снимает любую боль. Оставалась ровно половина, - значит, Кана тоже знала об этом средстве. Под его действием Сатов проспал на полу до самого утра.

***

На рассвете Кана вновь изменилась до неузнаваемости. Трудно было представить существо более кроткое, трогательное и беззащитное, чем эта полупрозрачная нимфа, что сошла на грешную землю со второго этажа деревянного домика в Иокогаме. Наряд белый с лазурными лилиями делал ее похожей на дымок опиумной курильни. Дурманит-дурманит, а ветер подует - и нет его. На тонкой талии она закрепила тяжелую, хорошо наточенную катану. И выйдя на улицу, вся сжалась от холода. Наружная ручка двери, деревья, опавшие листья за одну ночь поседели - покрылись серебряным инеем.

- Эрнест, принеси мне накинуть что-нибудь теплое. Как видно, зима настала, - крикнула она мужу. Сатов, с утра не сказав ей ни слова, возился в саду и только закончил седлать сонных лошадей. Те недовольно фыркали и били копытами землю - всю в снежной пыли. Он взглянул на жену, вскинув брови, и молча прошел в дом - мимо нее. Вернулся с длинной мантией в руках. Дивная, редкая вещица. По красной парче разлетались журавли золотого шитья, воротник был отделан черным сатином. Первое, что попалось под руку. Полгода назад этот наряд "для особого случая" - вроде приема у консула - стоил ему половины месячного жалованья, но "случай" так и не наступил. "Теперь - совсем не к месту и не ко времени", - думал он. "Да и черт бы с ним".

- Прости, не нашел короны... Крепись. Придется обойтись без нее. Ты сегодня будто не в себе. Может, останемся дома?

- Это ровно то, что нужно! Как ты угадал? - завизжала она с детской радостью, внезапно, нервически оживляясь, и прижалась к мужу щекой. А потом вдруг вся потухла и отстранилась. - Знаешь... Ты стал мне очень дорог, - сказала как-то задумчиво и строго, глядя мимо него с потаенным отчаянием. От этого тона защемило сердце, и он сам не знал почему.

Феличе Беато, как назло, прибыл вовремя - в первый и последний раз в своей грешной жизни. Опоздай он, как обычно, минут на двадцать - и Сатов имел бы время прислушаться к интуиции и поставить крест на всей этой странной затее. И кто знает - быть может, и ему выпал бы шанс на счастье. Но дался фотографу это храм Хатиман - венец его военно-фотографической карьеры. Непутевый гений был так взволнован, так ждал этой встречи, что не ложился спать вовсе. Всю ночь работал над обещанным чудом прогресса - цветной фотографией. Постановочная, студийная "казнь народного героя" Симидзу Сейджи сулила ему и художнику Виргману не только солидные барыши, но - теперь уже точно - мировую славу. Расцвеченная вручную, как гравюра укие-э, она утратила драматизм и превратилась в какую-то сценку театра кабуки. Непревзойденный шедевр, думал Феличе. Издалека приметив Кану, что стояла ярким маяком у двери, он бросился к ней и самодовольно вручил памятный экземпляр.

- Клянусь Богом, вы не видели ничего подобного! Тираж пока небольшой - всего десять штук. Качество - превыше всего. Сегодня же отдаем в продажу. А у вас, как я вижу, оружие не хуже, чем у нашего палача, - усмехнулся Беато.

Фамильный меч в половину ее собственного роста бросался в глаза, вызывая желание избавить слабое создание от непосильной ноши. Резким движением Кана запахнула накидку, и катана утонула под широкими фалдами. Ответила, впрочем, учтиво и даже ласково:

- Благодарю. Ваша работа - выше всяких похвал. И мой отдельный поклон - мистеру Виргману. Он определенно один из лучших мастеров в вашей стране, - припрятала снимок во внутренний карман и направилась к лошади. Запрыгнула в седло слету, даже подсадить не просила.

- Ох уж эти самурайские дочки, - обреченно вздохнул Феличе.

Путь к храму Хатиман был недолог, но открывался лишь посвященным. Эти глухие, горные тропы и сумрачные леса Кана знала не в пример лучше своих спутников. Она никогда не оглядывалась назад, даже если громко окликнуть ее на дороге, - и следовала чуть впереди, как полагалось поводырю. Вот и на сей раз она замедлила шаг и ждала, пока Сатов поравняется с ней, чтобы взглянуть в беспросветно-черные глаза и задать мучительный вопрос.

- Зачем ты взяла с собой меч?

- Я ведь уже говорила.

- Мне нужен честный ответ.

- Ты сам сказал, что на дорогах может быть опасно.

- Думаешь, двое мужчин с огнестрельным оружием не смогут тебя защитить? С каких пор меч лучше револьвера? И потом, с убийцами покончено. Бояться нечего. Ты мне не веришь?

- С убийцами не будет покончено, покуда существует род человеческий. И женщина тем более должна себя защищать. Иначе выйдет, как в истории о прекрасной Сидзуке... Слыхали?

- Уж я-то наверное слыхал... - сказал Сатов.

-  А вот я не имел удовольствия. Но готов сию же минуту отдать мои уши в ваше распоряжение. Если Эрнест обещает не быть занудой и не лезть с глупыми вопросами.- Беато держался в седле с большим трудом, а лошадь ему досталась злая, брыкастая. Но он изо всех сил старался не ударить в грязь лицом - в прямом и в переносном смысле.
 
- Обещаю, - был мрачный ответ.

И Кана с большой охотой повторила историю о жестокой, братоубийственной войне Тайра и Минамото. Историю настолько древнюю, что никто из ныне живущих не считал ее до конца правдивой.

***

Монах Кацуро к зиме стал прихрамывать на одну ногу. И чем больше он превозмогал боль, стараясь из последних сил выполнять порученную работу, тем больше опухало его колено. Лечением он пренебрег, и наконец,  довел себя до того, что не мог спуститься по лестнице храма Цуругаока без посторонней помощи. Другие монахи силой уложили его в кровать и запретили вставать до полного выздоровления, усердно снабжая мазями и припарками. И вот он лежал уже несколько дней - один на один со своей болью. Что-то подсказывало ему, что этот бой он проиграет. А умирать так постыдно бывшему воину не хотелось.

Впервые за долгое время он услышал за дверью шум и чей-то голос, который, кажется, звал его. А потом в узкую, пепельно-серую комнату, похожую больше на лаз в стене, ворвался свет - это заглянул к нему мальчик-служка. Десятилетний хулиган и забияка из очень знатной семьи, отправленный на перевоспитание.

- Эй, Кацуро, мне сказали тебя не тревожить, но тут одно срочное дело.

- Что случилось? - спросил Кацуро с надеждой на избавление.

- Там тебя ищут трое. Странная компания. Двое мужчин - гайдзины - и с ними японская девушка. Очень красивая. Она-то и жаждет тебя увидеть. Говорит, вопрос жизни и смерти.

Не раздумывая, Кацуро уселся на кровати и стал искать обувь глазами, но ее нигде не было.

- Не это ищешь? - спросил служка, подавая из-за двери пару стоптанных башмаков.- Тебе, видно, нельзя выходить. Да и меня по голове никто не погладит. Спустимся через заднюю дверь. Я помогу.

Опираясь на плечо мальчугана, старик Кацуро - а он ощущал себя стариком - добрел до запасной лестницы. Ступать на больную ногу было невыносимо, и она бессильно волочилась за ним, пока он подпрыгивал на другой ноге, стараясь удержать свое немощное тело. Но мальчик был силен. С ним они, незамеченные, выскользнули из храма и пройдя заиндевевшие заросли азалий вышли к мосту, откуда открывался вид на два пруда. Один из них был посвящен Минамото, и летом там росли белые лотосы, а другой - с лотосами красными - напоминал о крови, пролитой кланом Тайра. Сейчас в этих холодных водах не росло ничего, и трудно было отличить один пруд от другого.

- Они ждут у пруда Минамото, - сказал служка, и путь продолжился.

Гости оказались и впрямь удивительными. Высокий, вытянутый в струнку, молодой европеец - с длинной шеей и глазами холодными и колючими, как мороз. Молод, но жизнь его быстро состарит. Она не щадит гордецов. Второй - толстяк и гедонист, искатель приключений и в редких случаях - смысла жизни. Этот сразу отправился к храму - больше ничто не волновало его. Выставил там какой-то аппарат на подставке-треноге и повернул в сторону главной лестницы. Сам же склонился над ним с одной стороны и уткнулся лбом. Чудно. Девушка хороша собой и одета как императрица - в пурпурной накидке с птичьим узором. Нежданно-негаданно журавли вернулись на Журавлиный холм. Она шепнула пару слов второму, колючему, и тот с недоверчивым видом удалился вслед за толстяком. На прощанье девушка прикоснулась рукой к его щеке и ласково улыбнулась вслед. Когда те двое были далеко, и не могли слышать их, незнакомка изменилась в лице - так меняется небо перед грозой - и подошла к монаху, глядя в упор.

- Вот я и нашла тебя, Сайто, - прошипела она злобно.

- О ком ты говоришь? Здесь нет никакого Сайто.

- Я все знаю о тебе. И всю жизнь ищу тебя, чтобы отомстить. Много лет назад Сайто, о котором ты позабыл, убил моего отца. Сначала родного, а потом и приемного. Убил всех моих близких - мать, братьев, сестер. Убил жестоко и беспощадно. Но мне удалось выжить, и вот я здесь. Вспоминай же!

Кацуро не понимал и половины ее слов и думал только о своей больной ноге. Стоявшая перед ним девушка была молода и прекрасна, как солнечный свет, но почему-то говорила о смерти.

- Дочка, я совсем не знаю тебя, не знаю кем были твои родители и почти не помню ничего из своей прошлой жизни. А Сайто и подавно не помнит. Он убил больше людей, чем ветер срывает листьев, но не нам с тобой его судить. Такова его скорбная доля. Хорошо, что сейчас зима, и ничто не напоминает ему об этом. Знала бы ты, как тяжело таскать на себе все эти листья! Смотри, что сделало со мной время. Во мне уж и не осталось ничего от того кровожадного Сайто, я просто бедный и полуголодный монах. Кожа да кости.
 
- Не смей, не смей взывать к состраданию, паршивая собака! Ты не дождёшься от меня прощения и сочувствия. Я годами уничтожала в себе все мягкое, женское, все слабое и человеческое, чтобы в самый последний момент не дрогнуть и не сделать шагу назад. Месть - смысл моего существования, и не надо будить во мне другие чувства!

- Что ж, если ты так хочешь убить меня, я без сожалений расстанусь со своей жизнью. Сказать по правде, она мне порядком наскучила. Мучения мои так велики, что я с радостью приму смерть из твоих прекрасных рук. Только вот, что меня беспокоит. Лишить кого-то жизни - тяжкий груз, выдержат ли его твои хрупкие плечи? Как прежде - уже не будет. Таков закон.  А мне бы хотелось милая, пожелать тебе счастья. Ради этого я готов вынести все страдания мира.

- Мой отец тоже желал мне счастья, а ты убил его за верность императору. Разве ты не знал, на кого поднял меч? Не знал, что Такэда - потомки Минамото? И вот теперь ты служишь в храме Хатиман - в нашем храме! Откуда в тебе столько бесстыдства? Нет, я не дам умереть благородно, ты умрешь как скотина. Из-за тебя я стала женой врага, чтобы добраться до тебя, я начала помогать врагу. И знаешь, почему? Потому что ты страшнее любого врага. Ты предатель, подлая крыса. Я искала тебя по всей стране, искала даже в Киото - и все напрасно. Ты прятался там, где тебя сложнее всего найти. Но теперь мое сердце трепещет в предвкушении твоей смерти.

Это была ложь. Кана не подала виду ни словом, ни жестом, но с ней случилось самое страшное. В последний момент она ослабела, размякла. Все, ради чего она жила, к чему стремилась долгие годы, оказалось пустым и тщетным. Она поняла, что не сможет взять в руки тяжелый отцовский меч и карающим, полным достоинства, резким движением отрубить голову блаженному старику, перед которым ей хотелось пасть ниц и разрыдаться, обняв его ноги. И пока эта страшная мысль не завладела ей полностью, пока любовь и милосердие в один миг не погубили многолетние труды ненависти и жажды мщения, она быстро - почти рефлекторно - выхватила из-за пазухи маленький нож, которым по весне срезала цветы, а летом - спелые сливы. Подошла к старику близко-близко, и на выдохе вонзила нож в его тощий живот. На изможденном лице монаха застыло недоумение, тело обмякло и послушно опустилось ей на руки. Он так и не понял, что надоевшая жизнь наконец прекратилась, и боль в ноге уж больше не потревожит его.

ЭПИЛОГ

Дух всемогущий, рождающий все живое! Тебе воздвигаем мы храмы. И пока поют журавли, и пока падает снег, пока солнце встает на восходе и садится на западе, они нерушимы в наших сердцах. Вершина самой высокой горы служит им основаньем, а сторожем - жестокий и яростный дух войны. Подобно цепной собаке, он открывает жадную пасть, и мы послушно приносим кровавые жертвы. В зародыше губим все драгоценное, чистое, милое сердцу, а порой и сами готовы запрыгнуть туда сломя голову. Нами обманчиво движет нечто, по силе равное любви.

Старик оказался прав. Победа над ним легла тяжким грузом на ее молодые, здоровые плечи и ломала хрупкие кости. Кана не подняла шуму и не подала виду, когда монах весь в крови лежал подле нее на берегу озера Минамото, где не успели расцвести белые лотосы. Невидимая сила тянула ее к земле - так, что подгибались колени. Она держала в руке окровавленный нож. Отец был бы, наверное, очень горд. Как жаль, что теперь уж никто не будет гордиться ею. Дело сделано. Жизнь прожита. Хорошо или плохо, только у каждого свой удел. Где-то там вдалеке - под выгнутыми скатами заостренных крыш - остался мужчина, который, к несчастью, успел ее полюбить.

Смешно и грустно. Когда-нибудь он сможет простить ее. А их ребенок, наверное, был бы смышленым, отправился в Лондон - или куда там едут дети из благословенных семей, не знающих ни бедности, ни войны. Да только чего уж теперь. Теперь ее волновало другое. Каким был бог войны Хатиман, в которого она верила? Любил ли он своих детей также, как тот другой, о котором говорил англичанин? Ну не бывает же так, чтобы жертвы были напрасными? Да, там за чертою мрака ее ждет заслуженная награда. Не райские кущи праведников, не светлый покой мудрецов, но украшенный трофеями дворец воинской доблести. Отлитые в бронзе статуи лучших воинов склонятся пред ней, и бросят мечи к ее ногам, а она достанет своей меч и наконец избавится от непосильной ноши. Хватаясь за эту маленькую надежду, Кана легла на землю - рядом со стариком - и тем же ножом, что был еще теплым от его крови, полоснула себе по горлу. Так делали все женщины ее рода, когда жить становилось страшнее, чем умирать.

***
Вдалеке зазвучал сухой и отрывистый стук барабанов, а за ним - топот множества копыт по булыжной тропе. Показался отряд из десятков, а то и сотен всадников. Молодой сегун из династии Токугава пожаловал в храм, построенный сегуном из династии Минамото, прямиком из Киото. Этот невысокий человек с жестким и неподвижным лицом, каждый нерв которого застыл в напряжении, хранил страшную тайну. Паника охватила имперскую столицу, но еще не прошлась по узким улочкам Эдо, Иокогамы, Нагасаки и Камакуры. Божественный император Комэй - этот последний защитник страны Ямато - безвременно и внезапно отошел в мир иной. Как сказали врачи, причиной тому была оспа. Но нет, даже эта чудовищная  болезнь не могла так обезобразить лицо. В день смерти микадо оно почернело и исказилось до такой степени, что его невозможно было узнать. Маленький принц - будущий император Мэйдзи - увидев его, вскрикнул от ужаса. Нельзя было в таком виде являться к Аматэрасу. Придворный лекарь приказал изготовить кристально белую фарфоровую маску. В ней императора и предали огню.

Теперь сегун хотел подняться к святилищу Хатиман и задать единственный вопрос, но никак не мог сложить его во что-то внятное и законченное. Вот уже все самураи его отряда миновали громадные тории, что врезались в небо правильным красным прямоугольником. В учении синто, известном как "путь богов", эти ворота отделяли мир высший, духовный, от всего земного. Сегун почтительно спешился и в одиночку поднялся на изогнутый Барабанный мост, предназначенный для его высокой должности. Со скользкого моста упасть было немудрено. По обе стороны остывали в объятьях зимы пруды враждебных кланов Гэндзи и Хэйкэ.

Сегун заметил на отдаленном, заиндевевшем берегу пруда что-то похожее на две человеческие фигуры, и отправил стражу проверить. Те вернулись и  произнесли с невозмутимыми лицами, что те двое, как видно, погибли насильственнной смертью.

- Так-то меня здесь встречают! - проговорил сегун. - Какое неуважение. И в это в храме, священном храме войны! Видно, не осталось на этой земле ничего святого, мы осквернили все, что могли осквернить. Так и до переворота недалеко!

Монахи засуетились. Готовясь к вечерней молитве, они хватились Кацуро. По открытой двери его кельи, по оброненным в спешке четкам и, наконец, по следам на снегу, они вышли к месту трагедии, но было уже поздно. Сегун приказал забрать тела девушки и старика и немедленно предать огню. Монахи рухнули перед ним на колени, вымаливая прощенье, но он, не глядя на них, направился к храму. Самураи ждали его в полной тишине.

***

Ни фотограф, ни переводчик не заметили ничего, что происходило у них под носом. Они порядком озябли, и прятались от холода в храме, где в перерывах между молитвами не было ни души. Беато всю дорогу шутил и грезил о мировой славе, а Сатов собирался подать в отставку и вместе с женой вернуться в Лондон. Консульство отказало в повышении жалованья, а на триста фунтов им с ребенком было бы не прожить. Отец уже дал добро и выбил ему хлебное место при Университете. Хватит экзотики. Здесь все чужое и как будто ненастоящее. Мираж, который вот-вот исчезнет.

- Феличе, что-то долго их нет, я волнуюсь. Ведь здесь не опасно?

- Да брось - одни монахи вокруг. Они и мухи не обидят или кто тут у них жужжит... Вот когда ночью обратно поедешь, там гляди в оба! Слушай, не хотел тебе говорить сразу… но дальше я один. Возвращайтесь домой, ей надо беречься, а у меня грандиозные планы. Хаконе, Хара, долина Яманаси, Мияношита, Нагасаки, Омия, Эдо, Киото наконец! Вся Япония будет нашей! Мы поймаем ее в объектив! - и он беззаботно смеясь, похлопал по своей камере как по плечу боевого товарища.

- О чем можно говорить так долго, даже с самым редким специалистом по медицине? Да и какие травы могут быть в это время года? Разве что сушеные. Не в лес же они отправились их искать?

- Эти будущие матери - все с причудами, у них одно на уме. Да кому я объясняю. Ну, хочешь - сходи посмотри. Я пока тут погреюсь.

Во внутреннем дворе храма пылал огромный костер, и густой черный дым поднимался выше холма Цуругаока. Служители бога войны в монашеском одеянии выстроились в шеренгу,  чтобы проводить в последний путь своего брата и неизвестную им, прекрасную девушку в журавлиной накидке. Сатов пошел на этот дым, и открывшееся перед ним зрелище принял за древний обряд. Он подошел к монахам и негромко спросил по-японски, что здесь происходит. У него сильно слезились глаза, и дышать становилось трудно. Ему хотелось уйти отсюда, как только он услышит ответ.

- Какая-то сумасшедшая напала на монаха Кацуро с ножом, а потом воткнула тот же нож себе в горло. Наш служка все видел издалека, но не расслышал ни слова и не успел позвать на помощь. По его словам, все выглядело пристойно, и он и представить не мог, что беседа с такой молодой особой может закончится чем-то настолько чудовщным... Что ж это было? Неужто грехи бурной молодости настигли Кацуро? Опасны, коварны женщины, и никуда, как видно, от них не скроешься!

Весь страшный смысл сказанного дошел до него не сразу. Сначала он убеждал себя в том, что это другая девушка и другой монах горели в том огне, и продолжал искать Кану в окрестностях храма. И вот уже ночью, сбившись с ног, он вернулся к догорающему костру и следил за тем, как монахи сгребают пепел. Потом он долго шел за ними, как заговоренный, прочь от храма - по дороге, что вела к побережью. Той же ночью прах развеяли над океаном. Благо луна светила ярко, и он хорошо разглядел и запомнил то место, где прах встретился с водой.

***

Дверь в кабинет переводчика была заперта изнутри, и вот уже несколько дней никто не выходил из нее. В английском консульстве призвали отнестись к его скорби с почтением, и не тревожить по пустякам, но Беато не мог отделаться от пугающих мыслей. Незаметно он проскользнул на второй этаж здания дипмиссии. Не услышав ни звука за дверью Сатова, он выбил ее плечом. Там, в душной комнате, пахло алкоголем и отчаянием. На потертом диване, обхватив голову руками, полусидел-полулежал какой-то изможденный человек со впалыми глазами, который напоминал его хорошего знакомого - как тень на стене напоминает живого человека. Феличе окликнул его, но ответа не было.

На столе лежала открытая тетрадь с датами и записями на английском - судя по всему, дневник. По кривым размашистым буквам, похожим на иероглифы, фотограф понял, что вела его Кана. И это, наверное, была единственная вещь, которую Сатов забрал из дома. И больше не хотел туда возвращаться. Тетрадь была исписана почти полностью, и на открытой странице текст обрывался. Должно быть, там говорилось об их с Эрнестом знакомстве, о поездке в Киото, об охоте за красными листьями, о совместной жизни в Иокогаме и хотя бы немного - о причинах ее странного поступка. Вчитываться Беато не стал. В глаза бросилась лишь последняя фраза - "The sun also rises". Все о себе да о себе, что за народ? Япония - страна Восходящего солнца, это понятно. Но что оан имела в иду под этим "также"?

Сатов, казалось, не замечал ни гостя, ни выбитой двери. Тогда Беато сел рядом и положил руку ему на спину.

- Мы тебя потеряли, - осторожно сказал он безо всякой надежды на ответ.

- Я сам себя потерял, - внезапно отозвалась тень Сатова.

- Да, выглядишь не очень.

- Зачем она это сделала? Как-то все это глупо. Глупо и бессмысленно. И черт знает, что со всем этим делать дальше... Какая-то злая, чудовищная фантасмагория. Бесчеловечная! Черт, черт!.. - он уткнулся лицом в ладони и зарыдал, как ребенок.

- Эээ, дружище, может, тоже руки на себя наложишь? Или начнешь убивать всех подряд? Эрнест, она слабая, она не смогла. Ненависть в ней оказалась сильнее любви. Но ты-то сильный, ты сможешь. Не дай мраку себя победить. Ты-то ведь знаешь теперь, как надо.

И повторил с сомнением в голосе, который в последний момент дрогнул, сорвался:

- Теперь-то знаешь?