Однажды ночью

Новелла
(Из цикла «Воспоминания родственников о войне»)

«Антонеску дал приказ, всем румынам – на Кавказ»!
Ростовский фольклор

По зимнему шоссе, из степи, со стороны лётного поля, тянулась нескончаемая колонна отступающей из-под Сталинграда румынской армии, разбитой там в пух и прах.
К вечеру, когда стало ощутимо подмораживать, во двор к Старцевым застучали. Стук был громкий, требовательный. Так, что ощутимо зашатался забор. Колотили прикладом, как это всегда проделывают бесцеремонные захватчики. Александра со страхом перекрестилась, накинув вязаный оренбургский платок, пошла открывать. За спиной, в горнице, дети сьёжились по углам на своих кроватях. С ужасом стреляли глазёнками на замёрзшие, все в замысловатых узорах, окна.
Хозяйка с трудом отодвинула широкий железный засов калитки, во двор решительно шагнул оборванный, грязный и небритый румынский солдат с винтовкой за спиной. Женщина в испуге отшатнулась. Незваный гость гортанно засипел что-то на непонятном, своём языке, изредка вставляя исковерканные акцентом, знакомые русские слова и, непонятные, – немецкие.
– Салут,1 хазайка! Начлех. Холадна… Шнеля, шнеля. Ферштейна?!
– Куды я тебя пущу, ирод нерусский? Себе на голову? У меня детишков трое душ… Постучи вон к соседям, авось откроют, – пыталась отбиться Шура.
– Хазайка, замьёрз! Врау сэ мэрг акасо.2 Отойды… на поле лягу, шинэл укроюс. Печка гирьет?
– Чтоб тебя перекосило, неруся! Ступай уж… Кину коврик в кухне у печурки. Не отлипнешь ведь, нечистый. Но гляди, с уговором: будут ещё ваши гукать, выйдешь, растолкуешь, что живут, мол, уже на постое… Пять человек с офицером! – предусмотрительно предупредила Шура.
– Биле! Чинч, чинч,3 – согласно закивал румын, показал растопыренную, грязную пятерню и, больше не разговаривая, счастливый, ввалился в хату. Миновав холодные, неотапливаемые сени, скользнул в кухню, бережно поставил в угол винтовку Vz.24 чехословацкого производства, быстро сбросил у порога потёртый кожаный ремень с патронташами и австрийской сапёрной лопаткой, жёлто-зелёный армейский ранец, куцую короткую шинель, высокую, конусообразную овчиную шапку – кэчулу. Присев у горящей печки, стал греть замёрзшие, натруженные руки с узловатыми пальцами крестьянина. С наслаждением улыбнулся, ощутив, как живительное тепло растекается по всему организму.
– Хазайка, дай кафа! Кружка. Внутря все застыл, – обернувшись к женщине, требовательно попросил солдат.
– Иде я тебе его возьму, кофий?! – сердито сверкнула глазами Шура. – Сами с начала войны голый кипяток с вишнёвой корой хлещем. Хочешь, улью, токмо без сахарину. Забыли уж по виду каков он и есть – сахарин!
Румын кивнул головой и хозяйка поставила на плиту пузатый, словно разжиревший купец, закопченный чайник.
Из зала, прикрываясь цветастой ситцевой занавеской, на вражеского солдата со страхом и любопытством глядели три детских мордашки: девчоночья, лет тринадцати, и две мальчишечьи, гораздо моложе. Один так и вовсе – лет пяти-шести.
Солдат дождался когда чайник взопрел, забурлил пузырчатым водоворотом, заклубился банным паром, жадно схватил жестяную кружку с крутым кипятком, налитую Шурой, крепко облапил её обеими ладонями, наслаждаясь живительным теплогоном, принялся дуть, часто прихлёбывая, обжигаясь, постанывая от блаженства.
Так, на пустой голодный желудок и улеглись спать. Шура с детьми – в зале, на двух кроватях, временный постоялец – в кухне, у самой печки, на постланном женщиной половике.
Уже начав засыпать, Шура услышала вдруг какую-то подозрительную возню в кухне. Решительно вскочив с кровати, на которой лежала со старшей дочерью, Лидой, быстро запалила керосиновую лампу, заглянула в кухню. Румын в полутьме шарил в стенном шкафу по полкам, гремел посудой.
– Чего ты? – негромко крикнула она, догадываясь, что оголодавший в походе солдат ищет продукты.
– Хазайка, кусат дафай! Иесть чито? Са вчирашныва дна нычьего не кусал – толка сынег ел и махорка палыл… Плоха дыла!
– Какой там… ишь удумал чего, – удивлённо вытаращила глаза женщина. – Самим жрать нечего. Что было, осенью ещё ваша же саранча подчистую выгребла – навалило вас... Днём под церковью вот стою, на паперти побираюся. Последние тряпки на менке распродаю… Жить-то как?.. А ну, слазь зараз же с табуретки, нема там ни крохи!
– А эта? – румын отыскал литровую банку сырой пшеницы.
– Детишкам на утро приберегла, нехристь. Каши сварить… Положь на место!
Разгневанная женщина попыталась вырвать у мародёра добычу.
– Уйды, паф-паф пута! – солдат, не шутя, потянулся за своей винтовкой.
Шура, испугавшись, отступила: не дай бог и вправду стрельнёт, окаянный!
– Дай вата гарьячый, лей чашка, – зло приказал румын.
Шура исполнила, что он просил. Румын жадно сожрал в чашке пшеницу, то и дело причмокивая от удовольствия и закрывая глаза. Помогая себе пальцем, вылизал до блеска посуду, покурив у печки, снова завалился на боковую. Шура с отвращением и жалостью смотрела на страдальца, в душе кляня его последними словами. Снова вернулась в горницу, досыпать. Но сопокойно отдохнуть ей в эту ночь так и не дали. Где-то перед рассветом в ворота снова загрохотало. «Опять они, анчутки»! – зло подумала молодая женщина, накинув на плечи рваный ватник и шаль на голову, зашла в кухню.
– Слышь, служивый, – попыталась растормощить крепко спавшего ночного гостя, – подымись, сходи, как уговаривались, во двор, скажи своим, что занято всё, не то ворота снесут, как пить дать...
Румын и не думал вставать, завернувшись в своё серое фронтовое рваньё, повернулся к хозяйке спиной.
– У-у, ирод! Пшеницу усю слопал, а отработать – кишка тонка?! – с ненавистью упрекнула Шура. – Ладно, дрыхни, чёрт, сама выйду. Скажу этим, чтоб тебя на улицу из хаты вышвырнули!
В открытую калитку ввалилось двоё – замотанных в верблюжьи башлыки до самых глаз, плотно облепленных мокрым, холодным снегом. «Буна зива!»4 – неприветливо буркнул первый. Они тащили что-то длинное, смёрзшееся, тяжёлое, плотно замотанное в брезентовую плащ-палатку. Шура испугалась: «Господи, никак мертвяка с собой приволокли с дороги», – подумала. Попыталась протестовать:
– Куды вы его у хату прёте, там дети малые! Киньте здесь, под стенкой, никуда он теперича не денется, мертвяк ваш.
Румыны сердито, как драчливые гусаки, зашипели:
– Аткрыфай дывэр, баба! Та пашивее. Шнель! Рапит, рапит!5
– Ишь, господа нашлися, – всплеснула руками Шура. – Небось и на вас, окаянных, управа найдётся. Вот схожу зараз к пану коменданту германскому да всё обскажу, как вы тута над мирными людьми измываетесь, он вас быстро на место поставит.
– Малчи, баба, моя официре румынский каралефский армия, – строго сказал один из пришедших. – Он тоше… Пудишь мноха балтат, пистол дастану! Яволь?
Шура всё поняла, смирилась с судьбой и сделала всё, что требовали румыны. Покойника они положили возле спавшего у печки солдата. Подняли его пинками сапог, строго указали на горницу. Румын, не возражая, подхватил свои лохмотья, винтовку с патронташами, ранец и торопливо шмыгнул в зал. Хозяйка заглянула следом, узнать, куда он ляжет. Тот оглядел занятые детьми кровати, особенно первую, где куталась в обеяло Лидка, бросил шинель к стене под окном, быстро завернулся в тряпьё, как кокон, тут же засопел, уснул. Шурка облегчённо перекрестилась: всё обошлось миром, видать пришедшие действительно господа. Глядя на них, виновато развела в стороны руками, давая понять, что постелить им на пол нечего.
– Фемея,6 – сказал первый офицер, – дывай балшой, балшой чашка. Тазик дывай. Беры нож. Барашка мёртфый рэзат. – Он указал на брезентовый свёрток. Повторил: – Барашка, барашка… Рэж на куском. Мыт. Скафаротка жарьит. Мы пака умиват ната. Вайна такой-сякой, – хразный сафсем. Цэлый нетьела сапох с наха нэ снымал.
Шура не верила своим ушам, переспросила, вопросительно смотря на румына: – Барашка? Мёртвый барашка?.. Не человек? Не ваш помер-то?
– Дывай, дывай, – отмахнулся румын. – Мертфый там, улыса. Аич,7 тьепло – толка шифой… Шар мьяса!
Через время на печке аппетитно зашкворчало на сковородке. По хате пополз вкусный мясной запах. Проснулась детвора, нетерпеливо выглядывала из горницы. Когда поздний нежданный ужин был готов, первый румынский офицер снова обратился к растерянной хозяйке:
– Баба, дэтей мноха?
– Трое их у меня… Вы бы, пан офицер, хоть по кусочку бы – каждому… Голодаем, вишь. В хате – шаром покати, пусто.
– Баба, дывай всэ копи8 за стол, и сам – с нами. Мяса балшой… фсэм хфатат.
Шура обрадованно метнулась в горницу, одевать детишек. Вернувшись и робко присев к столу, виновато кивнула назад:
– Может, и вашего позвать? Солдатик тот ничего, смирный. Проголодался видать. Вечером до нас приблудился. Из отступа, как и вы, пан.
– Найн! – гневно сверкнул чёрными антрацитами глаз военный. – То нэ наш, нэ романа. Русин с мапилисация. У ных сфой кухна. Просыл гиде-та. Пихут, по дароха лудэй храпит. Потлый нарот, нэ наш. Наш нэ лубят русиноф.
– Разве так… мне всё одно, – пожала плечами Шура, она ничего не поняла в сказанном.
Когда была зачищена первая сковородка, офицеры достали из ранца большую бутылку цуйки – сливовой румынской водки. Хозяйке велели жарить вторую сковороду. Женщина постаралась вовсю, рада, что за сколько суток наконец-то насытились живущие впроголоть дети. Поставив на стол журчащую закипевшим овечьим жиром сковороду, выпила предложенную офицером стопку непривычно крепкой цуйки. А тот румын из зала так и не вышел, хоть было слышно, – беспокойно ворочался в своём логове, не спал. Пьяненькой Шуре было его жалко. Человек всё-таки, тоже есть поди хочет, и от водочки бы, знамо, не отказался.
Уходя утром в предрассветную мглу и метель, закутанные в шинели и башлыки румынские офицеры забрали мокрую от растаявшей крови плащь-палатку. Остатки барашка предложили хозяйке – за гостеприимство. Молодая женщина испугалась, что скажут соседки, и принялась смущённо отнекиваться:
– Вам самим, пан офицер, в дороге мясо пригодится, путь-то не близкий, небось… через Украину.
– Этаму – нэ тафат! – не слушая её возражений, офицер строго указал пальцем на вход в горницу. Вытащил из кобуры пистолет, решительно переступил порог, что-то гневливо крикнул проснувшемуся русину по-румынски. Тот трусливо пролепетал в ответ, словно в чём каялся. Офицер вышел, перекрестился на православную икону в углу, поклонился Шуре и вышел в уличный холод. Его напарник – следом.
– Дай вам бог удачи, добрые люди, – перекрестила их вдогонку женщина.
Вскоре из горницы показался в полной походной выкладке русин. Не глядя на гостеприимную хозяйку, не прошаясь, потопал к выходу.
– Погоди, служивый, – встрепенулась, опомнившись, Александра. – Вот тебе, на дорожку. – Торопливо сунула в руку небольшой свёрточек с бараниной.
– Маре нунцумецк,9 мама! – расчувствовался, чуть не заплакал русин, жадно схватил свёрток, благодарно поцеловал её пальцы и вскоре исчез в разыгравшейся к утру жестокой, колкой метели.
До полного освобождения города оставалось ещё целых четырнадцать холодных, голодных, невыносимых, оледенелых дней и ночей. И как пробедовать их никто в забившемся по норам и берлогам народе не знал не ведал…


1 Привет (рум.).
2 Я хочу уйти домой (рум.).
3 Хорошо! Пять, пять (рум.).
4 Здравствуй! (рум.).
5 Быстро, быстро! (рум.).
6 Женщина (рум.).
7 Тут (рум.).
8 Дети (рум.).
9 Большое спасибо (рум.).

31 января – 3 мая 2024 г.