Камень

     Мне было девять лет, когда я впервые узнал боль потери, потери друга – Шарика, пса неизвестной породы; впервые увидел слёзы своего могучего отца; впервые почувствовал щемящую, нестерпимую душевную жалость-боль к чужому человеку...
     Каждый вечер, когда темнело, отец отстёгивал Шарика от цепи, и тот получал полную свободу. Но свою сторожевую службу не прекращал. Вернее, прекращал, но ненадолго. Бегая по деревне с друзьями и подругами, Шарик периодически подбегал к дому, проверял, не появился ли рядом кто чужой, а незадолго до рассвета уже был в своей будке. Но в одно летнее воскресное утро – не вернулся.
     Мы с товарищем обежали все места, где Шарик мог быть, но не нашли его. Отец пообещал, что после обеда пойдёт с нами ещё раз поискать Шарика и порасспрашивать о нём односельчан.
     Я сидел у окна и, чуть не плача, смотрел вдаль. Промелькнула мысль: а милиция может помочь? И тут, будто по волшебству, на дороге показался участковый милиционер.
     – Пап, смотри, новый участковый идёт, и вроде к нам…
     Отец вышел на крыльцо встречать: широко раскинул руки и приветливо пригласил в дом. Участковый виновато огляделся по сторонам, будто хотел призвать свидетелей в оправдание своего неурочного визита:
     – Семёныч, извините, ради бога, что в воскресенье и домой к вам, но дело не терпит отлагательств. Опять этот ваш «подзащитный» Саша всю ночь стрелял. Сколько раз я хотел ружье у него отобрать, да вы всё уговаривали, заступались…
     – Постой, так у него же охотничий билет есть, я тебе говорил, ружьё в нём вписано. Я слышал, что скоро введут закон о регистрации оружия и о разрешении милицией на его покупку,но пока же такого закона нет? Ну ночью стрелял…, так в деревне же живём, если не мешал никому, так что? Или, мешал? Ну, ладно, заходи давай, что мы на крыльце-то...
     Усадив участкового за стол, и крикнув бабушке: «Мам, угощай гостя», отец внимательно посмотрел ему в глаза и слегка кивнул головой, давая понять, что ждёт ответа.
     – Мешал! Перед рассветом сегодня опять начал из окна палить. Толи в кошек, толи в собак...А если в людей бы попал!? Я у вас недавно, мало что про жителей ещё знаю, но о нём кое-что мне известно. Не работает – тунеядец. И в армию что-то не берут…, позвоню в военкомат завтра, уточню. Да и нет у него никакого билета! Вы меня, извините, в заблуждение ввели! Я понимаю, конечно, вы председатель, всё про жителей всех пяти сёл знаете…, но, видимо, он вас обманул, что в обществе охотников состоит и законно купил оружие. Или…
     – Или. Это я тебя обманул, Тимофей.
     Отец разлил в рюмки водку, и, посмотрев на бабушку, кивнул головой в мою сторону. Та кивнула ему в ответ, и, взяв меня за руку, увела в другую комнату.
     Но не так-то просто было остановить «сующего свой нос» всегда и во всё…Частенько отец щёлкал меня по носу, смеясь и приговаривая: «Любопытной Варваре…» Уютно устроившись на диване, закрыв глаза, сладко зевая и помахивая рукой в сторону двери, мне удалось выпроводить бабушку. И, как только она тихонько, опасаясь помешать засыпающему внучку, прикрыла за собой дверь – я уже стоял, прильнув к замочной скважине.
     – Эта главная причина, – говорил отец. – Согласись, этого достаточно, чтобы так к нему, все, кто об этом знает, относились. Но они с Маней – матерью-покойницей – старались скрывать…А у меня есть ещё одна причина – его отец, Сергей. Клятва моя, ему данная. В одном классе мы учились. Хиленьким он был. Обижали его частенько. Уж не такие и друзья были, но жалел я его – заступался… Он меня на неделю постарше был, и на фронт его раньше на неделю взяли. Месяца четыре только с молодой женой пожил. Так вот, сижу на пересыльном, слышу: «Саня! Саня!». Смотрю, бежит, спотыкается… Прижался ко мне, плачет. Саня, кричит, не бросай меня, Христа ради, родненький, погибну!
     Упросил я командиров – не разлучали нас. Только недолго были мы вместе. Как-то ночью разбудил он меня. Наорал я на него, дал в сердцах подзатыльник, не сдержался, там ведь не всегда поспать-то спокойно доводилось. Какого, говорю, чёрта не спится тебе! Сколько мне нянчиться с тобой, как с дитём малым?! А он улыбнулся и шепчет: «Саня, если невмоготу тебе, бей, я ничего, потерплю. Ты только клятву мне дай. Я ведь долго не выдержу. Ведь не дай бог в штыки – заколют, и ты не успеешь помочь… Поклянись мне, Саня, что сына…, сыночку моего не оставишь. Я Мане наказал, чтобы недолго по мне плакала и замуж шла. Она, конечно, плакать и клясться…, а я ей на икону показал и говорю, что перед богом… не прошу, а приказываю ей! Чтобы жила! Чтобы счастлива была! А сын… кровиночка моя… Ты же знаешь, он без меня недавно родился. И Санькой мы его в честь тебя назвали, знаешь ведь…, Саня, Саня…» Тут уж я разревелся… Нервы-то уже ни к чёрту были.
     А через день бой. Штыковая. Дерусь, а он за спиной. Слышу: «Саня! Прощай! Помни клятву!» Оглянуться не могу – дерусь! Слёзы глаза заливают – дерусь! Ору только: «Серёга! Серёга!Родненький!». И дерусь! И такая ярость… Скольких заколол – не помню. Много.
Нашёл его потом. Не прятался он за мной – дрался. Одного даже заколоть смог, а другой – его…
     Вот, Тимофей. На всё пойду. На всё! Ради друга, ради сына его! И, вот… самая большая боль моя на всю жизнь – подзатыльник тот! Двадцать лет прошло, а ладошка всё «горит», будто только сейчас ударил… А Маня клятву, данную ему, нарушила. Так вдвоём с Сашкой и жили. В прошлом году ее похоронили.Сколько к ней ни сватались, даже думать о других… – отец запнулся, вытер глаза.
     Странно мне и непривычно было видеть его слёзы. Тихонько отойдя от двери я опустился на диван. С улицы раздался свист – наш условный с другом сигнал.
– Шарика твоего нашёл, пока ты дома прохлаждаешься! – крикнул друг в открытое окно. – Давай, пошли быстрее!
     Шарик лежал за селом в овраге. Кровавая тропинка вела от него к дому… Сашки.
     Похоронили мы Шарика тамже, в овраге. Почему он полз туда, а не домой? Говорят, что собаки перед смертью уходят от дома. Может потому и он, чуя скорую смерть, полз подальше от людей…
     Всю ночь после похорон Шарика мою детскую душу терзало желание мстить, несмотря на слова отца, сказанные о Сашке участковому! Если нельзя отцу, то мне – можно! Хоть окна побить камнями! Рано утром, пока ещё все спали, желание отомстить победило. Я тихонько подкрался к Сашкиному дому и бросил в окно камень.
     А днём было жарко и мы с другом, перед тем, как пойти в лес за земляникой, решили забежать на речку искупаться. Перейдя через мост увидели Сашку. Он сидел на берегу и, положив своё любимое ружьё на колени, разбирал его. Отстегнул от ружья ремень, отщелкнул цевьё, отделил ствол от приклада и, увидев нас, помахал рукой, подзывая к себе. Мы нехотя подошли. Сашка медленно привстал, уронив ружьё, дрожащей рукой протянул нам туесок с земляникой.
     Я почувствовал исходящий от Сашки резкий запах ацетона и, как заворожённый, не мигая смотрел на него. Опухшее, бледное с желтоватым оттенком влажное лицо, синие вздрагивающие губы, тусклые, будто прикрытые пеленой глаза, и свежая рана от левого виска и до подбородка… Мне стало страшно.
     Друг уплетал землянику. Сашка попытался улыбнуться – вместо улыбки получился какой-то оскал – и прошептал:
     – Ешьте, мальчишки, ешьте, она… сладкая, а что останется – с собой берите. Потом повернулся ко мне: – Ты уж прости! Видел я, как ты камень бросил, не спал я, у окна сидел. – Сашка прикрыл дрожащей рукой левую щёку. – Стеклом вот разбитым... Прости. Понимаешь, четыре утра, боли утихли маленько, думал, усну, а они как разлаялись. Нервы у меня сдали. Я кричать не могу – сил нет, взял ружье, стрельнул из окна вверх – они ещё сильнее лаять. Ну я тогда – не вверх... Не думал, что попаду – в сторону стрелял. А Шарик твой чёрный, как ночь, да и темно ещё было. Не заметил, попал. Прости! Мало мне осталось, совсем мало, не могу я непрощённым к Нему, к Богу!
     Он опустился на колени, перекрестился, поднял с земли ствол ружья, швырнул его в реку. Глубоко вздохнул, шумно выдохнул и повторил то же с прикладом и цевьём. Потом поднял ремень, поцеловал его и положил снова на землю со словами: «Может, пригодится кому…» И, вдруг, запрокинув голову, сжал до скрипа зубы, зажмурил глаза – лицо исказила гримаса – и громко прошептал:
     – Вышло, мальчишки, время моё, всё. Ждут меня там… А Бог, мальчишки, запомните, есть!
     На следующий день Сашки не стало. Был он чуть ли не с детства на инвалидности – неизлечимо больным, и это было постоянной болью моего отца. «Ушёл» Сашка значительно позже, чем прогнозировали врачи, но не жил это время, а страдал. И, что бы ни совершил он в жизни, всё меркнет перед его страданиями! И прощается Богом, если есть что прощать…
     А у меня появилось ощущение похожее на «горящую» ладонь у отца – ощущение камня в моей ладошке…
­