Мама-папа и валерьянка на спирту

Про маму и папу вместе я помню смутно, ибо на момент их развода мне было три. Фактуру я собирала по кусочкам, бреши заполняла глубоким знанием персонажей и жизненным опытом.

Моя мама — творческая личность, местами прозаик, но в основном поэт. У неё глубокие еврейские корни и большие выразительные глаза, растущие прямо из корней. Папа — театральный художник. У него квадратный торс и такой же квадратный темперамент. С возрастом он весь немного закруглился, но что-то супрематистское застряло в нём навсегда.

Ругались эта парочка постоянно, в основном из-за папиной внезапной ревности.

— Смирнова знаешь?

— Какого Смирнова?

— Ааа, он у тебя ещё и не один!

— Слав, мы в СССР, тут каждый третий Смирнов.

— Художник Смирнов, любовник твой, вот кто.

— С чего ты взял, что он мой?

— А ты всем голой позируешь?

— Я вообще никому не позирую голой!

— А откуда тогда у него твой портрет бесстыжий?

— С чего ты взял, что на портрете я?!

— У него твои глаза!!

Как люди творческие, к ругани они тоже подходили творчески. Пока мама нараспев объясняла папе, насколько он неправ, папа выбрасывал в окно мебель, посуду и другие предметы обихода. В основном по мелочи. Папа так выражал себя. Он вообще был склонен к деструкции и драматизму: после отыгранных спектаклей брал топор и шёл в мастерскую рубить макеты декораций. Коллеги пытались не пускать папу и отвлекать его вкусной водкой. Папе водка нравилась, но топор он не отдавал. А отнимать что-либо у квадратного нетрезвого папы всё равно что рвать кусок мяса из пасти у медведя.

Маму такое во всех смыслах расточительство раззадоривало. Она повышала тональность и выкручивала звук на максимум. Ей казалось, что громче значит доходчивей. И до сих пор кажется. Голос у неё красивый и проникновенный: проникает сквозь стены и бетонные перекрытия, зычным эхом разлетается по этажам и протяжным аккордом растворяется в небе. Даже когда она говорит тихо. Даже шёпотом.

С каждым выкинутым папой предметом громкость нарастала.

Когда вещи для выкидывания заканчивались, папа шёл собирать их обратно. И всё начиналось по новой. Кругу на третьем подключались соседи, выражая свой восторг через батарею. Получалась интересная интерлюдия.

Когда родилась я, оркестр достиг небывалых высот.

Не знаю, чем бы всё закончилось, если бы не бабушка. У неё были ласковые шершавые руки, тихий голос и неограниченный доступ к валерьянке на спирту — преимущество, доступное некоторым советским врачам.

Раз в месяц бабушка приезжала нас проведать и пополнить родительские запасы валерьянки. Этим чудесным средством мама с папой завершали свои выступления и закрепляли временное перемирие. От развода это их не спасло, но зато все живы.

А вообще маме, конечно, везло на мужиков. Один ей дверь поджёг из ревности.