Изгой

Он долго и кропотливо собирал портфель: вставил в пенал ручку и карандаш, аккуратно вложил дневник в отделение для тетрадей, отогнул перегородку и впихнул учебник в ряд с другими книгами. Затянул молнию.

— Ты чего возишься? — учительница сгребла стопку тетрадей и направилась к выходу. В дверях остановилась, строго посмотрела.

— А можно я доску помою, — пролепетал Мотя.

— Ты что, дежурный?

— Нет.

— Тогда давай, не задерживай. Мне кабинет надо закрывать.

Мотя нехотя поплёлся к выходу. Он не любил перемены, а «большую» так просто ненавидел. Весь урок он со страхом ждал звонка, мучительно соображая, как и куда ему спрятаться, исчезнуть, остаться незамеченным.

Он вышел из класса и прижался спиной к стене.

— Ну? Что приклеился? — Учительница склонила к нему лицо. — Почему в столовую не идёшь?

— Я не обедаю, — буркнул Мотя в пол.

Учительница переложила тетради под мышку и полезла в карман.

— На, — протянула несколько монет, — купи себе что-нибудь в буфете.

— Не надо. — Мотя насупился и отвернулся.

— Бери, — учительница взяла его руку и вложила монеты в ладошку. — А то так и будешь голодным ходить.

Есть хотелось очень. Кружку чая и кусок батона, оставленные утром матерью для него на столе, поглотила бездонная вечно голодная утроба.

— Я отдам!

— Не надо. Я знаю, что вам тяжело.

— Я отдам! — Мотя громко всхлипнул.

— Ну хорошо, хорошо. Обязательно отдашь. Когда вырастешь, да? — Учительница провела мягкой ладошкой по его вихрастым волосам. Точно как мама. Упоительное, обволакивающее ощущение тепла и покоя. Самообман. На самом деле ей нет до него… до них… никакого дела. Просто жалость. Слёзы брызнули из глаз Моти.

Жалость он ненавидел, она хуже, чем страх, хуже, чем унижения. Им можно сопротивляться, жалость лишала сил. Его разрывало от осознания собственной глупости и бессилия, но пустой желудок сворачивался жгутом, есть хотелось до тошноты. Он тряхнул головой, сбрасывая налипшее чувство стыда, и побежал.

Школьный буфет кишмя кишел разновозрастной детворой, вытянувшейся очередью в форме головастика. Возле окошка, заполненного отекшим лицом тёти Клавы, запрыгивая друг на друга, толкались школяры, те, что побойчее и понаглее.

Мотя приподнялся на цыпочки и заглянул за стеклянную перегородку. На длинном столе в пластиковых подносах из-под накрахмаленных полотенец бугорками выпирали пирожки, булочки и кренделя. Края полотенец были отогнуты, и Мотя разглядел на одном из подносов аппетитные розовые сосиски в завитках теста.

В животе призывно заурчало. Мотя сглотнул набежавшую волной слюну и стал ждать.

Сосиски в тесте исчезали с подноса быстрей, чем двигалась очередь. На самом деле она вообще не двигалась. Торговля шла бойко, руки с монетками тянулись со всех сторон, но хвостик головастика оставался на месте. За Мотей в очередь никто не становился. Он, не отрываясь, смотрел, как быстро исчезают с подноса глянцевые завитки, но ничего не мог поделать.

Когда, наконец, он приблизился к окошку, на подносе остался последний завиток. Мотя протянул руку, но в этот момент кто-то схватил его сзади за ворот пиджака и дёрнул.

— Мне сосиску в тесте!

Над головой мелькнула рука, и последняя сосиска досталась длинноногому волейболисту Лёхе Малкину. Он был младше Моти на год, но выше почти на две головы.

— Это моя! — ощетинился Мотя.

— Чего?! — Малкин поднёс сосиску к носу и демонстративно втянул широкими ноздрями сосисочный аромат. — Ммм, какая вкусная! — вгрызся ровными зубами в тесто и смачно хрюкнул от удовольствия. Жуя, произнёс с издёвкой: — Ты на кого тявкаешь, Мотя-задротя?

Малкин никогда не ходил один, вокруг него всегда вились его вассалы, «крутые парни», а по сути шестерки на доверии. Мотя ненавидел их всех, они были сильнее его, наглее и уверенней в себе, а своё превосходство демонстрировали окружающим, издеваясь над ним, унижая, оскорбляя, поднимая на смех и с каждым разом придумывая всё более обидные издевательства.

— Деньги появились — смелый стал, да? — Кривозубый Стас Панин в их шайке-лейке был вторым по статусу. Он учился в параллельном классе, считался примерным учеником, любимцем всех учителей и тоже был выше и мощнее Моти. Его Мотя боялся и ненавидел больше других, уж больно извращённая была у Панина фантазия по части глумления.

— Откуда у тебя деньги, сиротинушка? Кого обокрал? — Панин резко дёрнул сумку, которая висела у Моти на плече. Мотя отлетел на середину зала и шлёпнулся на пол, ударившись костлявой попой о кафель. Малкин, Панин и остальные подоспевшие к разборкам шестёрки дружно заржали.

— Только не ври, что мамашка дала. Уборщицам столько не платят, — Панин снова заржал, на этот раз в одиночку. Не получив поддержки, решил выместить злобу и пнул Мотину сумку. — Обокрал кого-то? Признавайся, безотцовщина.

Мотя молчал. Он знал, что отвечать нельзя. Стоит ему только произнести слово… всё равно какое… на него тут же набросятся, как уже было не раз. Но здесь, в буфете, они вряд ли посмеют, подкараулят потом, и тогда уже… Мотя вспомнил, как в прошлый раз вся шайка под руководством своих заводил играла в футбол его шапкой. Кроличья шапка. Мама купила ему на барахолке на последние деньги, после того как он месяц проболел ангиной. Шапку пришлось выкинуть, а маме сказать, что потерял. Мама долго смотрела в одну точку, а потом ушла на кухню плакать. Утром протянула Моте новую шапку, сшитую из искусственного меха, который до этого украшал ворот её старого пальтишка.

— А мне он и не нужен, я всё равно платком накрываюсь, что в нём толку. Только ты не бросай где попало, в сумку прячь.

Мотя прятал бесформенную, неказистую шапку, как только сворачивал за угол.

На этот раз предметом издевательств стала Мотина сумка.

— Пацаны, хотите мастер-класс по волейболу. — Малкин поднял сумку и подбросил её к потолку. — Стас, принимай.

Сумка летала из рук в руки, пока не прозвенел звонок.

— Ладно, пошли, — скомандовал Малкин.

— А с… с… с… этим что? — спросил заика Кутёмов, вращая сумку над головой.

— Дай сюда, — Панин выхватил сумку и ухмыльнулся. — Этому дерьму место в унитазе. Пусть ищет в тубзике… женском, — заржал, обнажая кривые зубы. — Айда за мной!

— Не, я на урок, у нас контрольная! — Малкин затолкал в рот остатки сосиски и вышел из буфета. Остальная братия двинулась за Паниным в конец коридора. Мотя поплёлся следом.

В дверях женского туалета Панин столкнулся с Анитой Ченг. Невысокая, но статная Анита, дочь корейского дипломата, бросившего семью по причине рождения дочери, а не сына, выделялась своей экзотической внешностью. Эта особенность почему-то вызывала особое уважительное к ней отношение.

— Ты куда прёшься? — строго спросила Анита, перегораживая проход Панину. — Ничего не перепутал?

— Нет, хочу вот это смыть, — Панин брезгливо поднял Мотину сумку за лямку и скривился.

— Так иди в мужской и смывай свой портфель там.

— Ты чо, Нитка, это же не мой.

— А чей?

— Да вот этого шкета! — кивнул Панин в сторону Моти. — Не хошь, чтоб я заходил, на, сама выброси, только руки не забудь после этого вымыть.

Анита строго посмотрела на вжавшего голову в плечи Мотю.

— У тебя, Панин, ума так много, что девать некуда.

— А то! — осклабился кривозубый.

— Давай, — Анита выдернула сумку и подошла к Моте. — На, — протянула, — а ты, Панин, если ещё будешь травлей заниматься, я тебя на классный совет вызову и пропесочу. Подпорчу тебе полугодие неудом по поведению. Понял меня?

— Понял, товарищ староста класса, — откозырял Панин и, махнув рукой, побежал на урок.

Вы прочли отрывок из детектива Елены Касаткиной "Параллельный вираж". Полностью книгу читайте на Литрес, Ридеро, Амазон.