Рукопись, приобретенная в Париже - 3

<лакуна – текст разобрать не удалось>
… Он отошел к нише между колоннами, и спрятался в ней так, что стал невидим ни мне, ни другим больным, ни кому бы то ни было, кроме, разумеется, Ока Господня. Надо полагать, что он выпил если не всё, что наполняло бутыль, то немалую часть ее содержимого.
- Ну, а теперь слушайте, - бросил он мне после того, как не вполне твердым шагом вернулся на свое место. «Дон Хуан» растянулся на заскрипевшей кровати и начал свое повествование. На этот раз голос его показался мне глухим и тонким, какой бывает у глубоких старцев. Он говорил долго и не вполне складно, иногда просто сбивчиво.
Возвратившись к себе, я в течение трех или четырех дней и ночей положил часть поведанной им истории - а рассказал он ее, что называется, en dos partes (в два приема - A.A.) - на бумагу так, как она запечатлелась в моей памяти, кроме, разве двух стихотворений, записанных мною с разрешения больного сразу по окончании его рассказа. Заключительную часть повести удалось мне набросать спустя пару недель. В ряде мест я невольно дал разыграться фантазии, но в духе того стиля повествования, который задал рассказчик.
Вот, что поведал мне мнимый дон Хуан при нашей второй встрече:

«Я действительно родился в Севилье в дворянской семье. Мое настоящее полное имя - Мигель де Висентело-и-Гомес де Ларреда. Матери своей я не помню – она умерла, когда мне не исполнилось и двух лет. По словам близких, ее черты передались мне настолько полно, насколько они могут передаваться мужчине, не лишая его внешность мужественности. Даже ее локоны цвета жасминового меда (говорят, ее предки происходили из Ирландии) превратились на моей голове в золотистые кудряшки, за которые мои няньки прозвали меня «ангелочком». После смерти матери мой отец, человек далеко не бедный, принялся, как у нас говорят, buscar consuelo en una botella (искать утешение в вине –А.А.) …
<лакуна – текст разобрать не удалось>
… Впрочем, я погрешил бы против истины, если бы сказал, что отца не заботило мое воспитание:  уроки фехтования и мате<матики> давал мне сам маэстро Франсиско Кеведо; благородным танцам, пению, музыке, владению кастильским языком, как и правилам придворного этикета и хорошего тона, обучили знаменитые маэстро Эстебан Наварро и Луис де Гонгора, а верховой езде – первый наездник Андалусии маэстро Гонсало де Уэльва.
В детстве я был страшный непоседа. Мне удалось завести знакомство с мальчишками из простонародья, жившими в лачугах Трианы и Картухи. Глубокой ночью я тайком выбирался из дома, мы встречались  у монастыря кармелиток в портовом квартале Лос-Ремедиос, чтобы оттуда проникнуть под носом у дозора Святого братства (род полиции в Испанском королевстве – А.А.) на территорию Севильской ярмарки, где тогда (не знаю, как сейчас) устраивались веселые пирушки, длившиеся до самого рассвета. Там меня научили танцам черни  вроде фанданго, вильянески, сапатеадо, гамбетас, каскабелес (танец с колокольчиками – А.А.), ну, и, разумеется, запрещенной церковью  сладострастной сарабанде.
Конечно, мне привили там умения, так сказать, иного рода, как то: владение приемами поединка на ножах и кулачной драки; умение много пить и не пьянеть, заимствовать то, что плохо лежит, а также, между прочим, искусство покорять женские сердца и забирать всё, что к ним прилагается. 
Цыганка-актриса из Трианы по имени Кармен сделала меня, четырнадцатилетнего, своим любовником и, научила многим интересным премудростям, в частности, тому, как ублажить любую женщину не только в постели, но и вне ее. У этой смуглой  красотки я к тому же перенял полезные навыки лицедейства. Ее уроки не прошли даром: дома я вскоре соблазнил горничную, причем без нежелательных последствий как для меня, так и для нее…
<лакуна – текст разобрать не удалось>
… Едва достиг я совершеннолетия, как отец, перед тем, как скоропостижно скончаться, приискал мне – подозреваю, за крупную сумму – солидного  поручителя, который по всей форме представил меня вице-королю, после чего я получил доступ к королевским приемам, балам, корридам, гуляниям и прочим увеселениям, сопровождая двор, странствовавший в ту пору по palacios (дворцам - A.A.) и замкам между Мадридом, Толедо,  Аранхуэсом, Вальядолидом и, иногда, Сеговией.
Мой дебют при дворе можно без преувеличения считать подобным феерии. Я был хорош собой, – одни золотистые кудри и голубые глаза чего стоили!  Ростом чуть выше среднего, безупречно сложен, по моде одет, в меру скромен, общителен и любезен, галантен, я умел тактично пошутить и поддержать серьезную беседу, даже если речь шла о предмете, абсолютно мне незнакомом.
Ни один из благородных танцев, начиная с паваны, продолжая эспаньолетой и кончая танцем с факелами, не обходился без меня! Когда однажды старшая фрейлина Ее Величества попросила присутствовавших на торжественном обеде кавалеров прочитать стихи в честь прекрасных дам, кровь и вино ударили мне в голову. Пока мои «собратья» мялись и с надеждой поглядывали друг на друга, я решительно вышел из-за стола, отвесил полагающийся в таких случаях глубокий поклон в сторону Их Величеств, короля сеньора дона Фелипе <IV> и королевы сеньоры доньи Иса<бели де Б>урбон, и звонким, срывающимся от волнения голосом прочитал один из двух соне<тов, в> муках сочиненных мною ранее при участии и под руководством маэстро Луиса де Гонгоры:

«Я пал к рукам хрустальным; я склонился
К ее лилейной шее; я прирос
Губами к золоту ее волос,
Чей блеск на приисках любви родился;
Я слышал: в жемчугах ручей струился
И мне признанья сладостные нес;
Я обрывал бутоны алых роз
С прекрасных уст и терний не страшился,
Когда, завистливое солнце, ты,
Кладя конец любви моей и счастью,
Разящим светом ранило мой взор;
За сыном вслед пусть небо с высоты
Тебя низринет, если прежней властью
Оно располагает до сих пор!»
(сонет Луиса де Гонгоры приведен в переводе В. Резниченко – А.А.)

Когда я закончил чтение, стало так тихо, что можно было услышать жужжание мух, кружащихся над столами. Потом, как мне сказали, сама королева ударила в ладоши, ее примеру последовал король, а потом и все остальные присутствующие. Говорят, вечно беременная красавица, очаровательная донья Исабель, которую все кабальерос  от первого гранда до захудалого идальго, прозвали «Lа Deseada» (Желанная – А.А.), пристально посмотрела на меня и осведомилась у фрейлин, кто я <такой.>
Не обошлось, правда, без неприятностей. Вскоре ко мне подошел помощник герцога де  Оливареса, чтобы спросить, кого следует понимать под «низринутым сыном», упомянутом в сонете. Я, конечно, понял, что меня могут подозревать в подстрекательстве к мятежу, поскольку под «завистливым солнцем» мог разуметься дон Фелипе, а под «сыном» – малолетний тогда наследник престола дон Балтасар-Карлос. Пришлось терпеливо разъяснять клеврету Оливареса, что «сын» - это отпрыск  солнечного бога греков Гелиоса по имени Фаэтон, коего верховный бог Зевес поразил молнией за то, что тот слишком близко подлетел к поверхности земли, создав тем самым угрозу вселенского пожара. Кажется, мне так и не поверили… Зато дамы тут же дали мне прозвище - «Феб»! 
Вскоре я обнаружил, что чуть ли не все знатные сеньоры и сеньориты Испании горят желанием познакомиться со мной. По этикету, любая дама во время застолья имела право подойти ко мне и сесть рядом, чтобы завести светскую беседу. И дамы охотно пользовались этой прерогативой, иногда чуть ли не занимая очередь! Кроме того, когда я, в соответствии с этикетом, целовал свой палец, имитируя поцелуй ручки, они подавали ее вновь и даже в третий раз, настаивая на «настоящем» поцелуе. Смысл этих знаков  внимания мне был известен: дамы давали понять, что готовы на многое, если не на всё. Самое смешное, этикет не позволял смотреть в глаза собеседницам, и иной раз, когда дело приобретало решит<ельный оборот,> внешность моей пассии неприятно поражала меня…
<лакуна – текст разобрать не удалось>
…  Не удивительно, что число моих побед при дворе стало расти в пропорциях, описанных Боэцием (в арифметической прогрессии – А.А.)! Упоенный успехом, я завел список своих жертв, выбрав себе целью добиться сотни триумфов в течение трех лет. При этом успевал я бражничать в тавернах и морочить <голову> самой королеве! Поскольку глазеть на супругу короля никому из мужчин Испанского королевства не дозволялось ни при каком условии, а за касание ее одежды, включая веер, полагалась смертная казнь, я, во время danzas de cuenta (бальных танцев – А.А.), прятался за колонну и оттуда наблюдал за обворожительной доньей Иcабель, сестрой французского короля Луиса <XIII>.
Она, как обычно, находилась в положении, но то был редкий случай, когда беременность не портит ни лица, ни даже фигуры будущей матери. Эти мои взгляды из-за колонны не остались незамеченными той, кому они адресовались, и мы, позабыв о приличиях, нередко обменивались – словно поцелуями - нежными «посланиями»: с моей стороны это были miradas tiernas, с ее – oeillades (нежные взгляды - на испанском и французском языках  – А.А.). При этом я не мог отделаться от странного ощущения; будто то, что мы делаем, наполнено какой-то почти детской чистотой, целомудренностью, искренностью.
Как наивен все-таки я тогда был! Вскоре мне стало известно, что наши невинные «поцелуи» не остались незамеченными не только доньей Исабель, но и <людьми> герцога де Оливареса, который не преминул тотчас же доложить обо всем королю. Но Господь хранил меня! Любвеобильный дон Фелипе в то время ничего не замечал, кроме своей очередной la consorte del Rey (королевской фаворитки - А.А.) доньи Касильды Манрике де Луйяндо, и на донос герцога лишь рассмеялся, заметив, что у соглядатаев его первого министра разыгралось воображение. Вскоре королева, готовясь к родам, перестала выходить в свет, а я занялся пополнением своего  списка…
<лакуна – текст разобрать не удалось>