А

ПОСЛЕДНЕЕ СЛОВО МУДРЕЦА

Помните, в книгах Стругацких, начиная с "Трудно быть богом", упоминается Институт Экспериментальной истории. Его сотрудники летают в космос и ставят на других планетах с другими людьми социальные эксперименты. И никто не спрашивает зачем? Ведь история вершилась на Земле!
Если представить себе, что авторы допустили существование Машины времени, они законодательно, наверно, запретили бы вмешиваться в земную историю. Почему? Всё из-за "эффекта бабочки" по Бредбери. Хотя этот эффект никто никогда не подтверждал, это вопрос чистой веры.
В то же время есть масса вопросов, на которые у науки нет ответов. Все мы, как говорится, ходим под Богом. Почему одних он забирает раньше, чем других? Связано ли это как-то с грехами? Работает ли закон "кармы", если в христианстве он не предусмотрен? Наука этим не занимается.
И тогда напрашивается вывод, что, возможно, когда-нибудь будет создан Институт Экспериментальной религии. Нейросеть Алиса на вопрос о таком институте дает стандартный ответ: я еще учусь, лучше промолчать, чем озвучивать глупости. Я еще не Алиса, но мы с ней в полном восторге друг от друга...
Но с другой стороны есть Борхес и его "Сад расходящихся тропок" с концепцией Многомирия. Если в одной реальности такого института не может быть, это не значит, что его нет в другом мире.
Историю надо изучать с конца... Ведь в первую очередь следует назвать что? Правильно! Дату последней "склейки".

 
А

"Как бессмыслен и пуст мир! — думал он. — Как ты жесток, Господи... Как безумны мы все. Господи, позволь сказать Тебе то, что ты хочешь услышать. Ты — Бог, и все должны перед тобой склониться. Но ведь ты никого не любишь. Как нелепо было надеяться, когда так уверяли другие. Просто мир устроен так, чтобы мы это знали. И я — его маленькая часть. Только пока я ее понимаю. А скоро не буду совсем. Мне ведь ничего не остается. Ничего. Ни-че-во... Господи! Зачем Ты так жесток к Своему творению? И за что Ты бросил меня? За что так наказываешь? Ты, любимый мой Создатель! Не могу больше терпеть... Мы все — брошенное поколение. Неужто нельзя было дать мне хоть немного счастья? Хоть один день без боли, хоть один глоток ветра, не знающий ни греха, ни зла? Господи! Господи... Ну почему я не могу спрятаться от этого мира? Зачем нам дано столько сил? Нам ведь просто нужно немножко счастья! Всего один один миг счастья, всего одну секунду, за которую мы отдалимся друг от друга. Всего одно мгновение любви. Зачем ждать вечность".
— Ну зачем же так жестоко? — шептал Лам тихо и потерянно, с ужасом понимая, насколько несправедлив мир, в котором он существовал. — Один Бог ведает, сколько длится эта пытка! Я не знаю, что думает обо мне моя Мари. Я даже не решаюсь спросить ее о том, как идут дела. Ибо я боюсь потерять ее навсегда. А это, я думаю, вполне возможно. Но этого не должно произойти.
"Нет, хватит. Хватит. Ведь так было всегда... Чем быстрее поймешь это, тем легче жить дальше. Ну как можно жить, если так больно? Боже. Если бы только Ты хоть на миг мог почувствовать тепло и радость… Господи… О, Господи, они ведь так видят, так думают… каждый день. Отпусти же нас. Что есть мир, если не вечное кипение бесчисленных жизней, которые все кончатся одинаково? Нет на земле величия, красоты и радости. Куда ни повернись — так и будешь глядеть на отражение собственных потерянных мыслей. Все будет одно и то же, одно повторяющееся падение… Я знаю, мир похож на огромный пустой дом, и я внутри его", — так думал Лам.
Он свернул к магазину "Путь" и увидел помешанную девушку... не ту, что шарахалась от голубей, а другую, которая сидела на тротуаре в обнимку с самокатом, и смотрела сквозь стеклышко своего шлема куда-то вниз, туда, где к тротуару подползали два майских жука. Некая странная грусть светилась в ее глазах, словно она знала что-то, чего не могли знать другие. Что-то заставило его наклониться к ней и спросить:
— Всё нормально?.. Я могу тебе помочь?
— Я доверю вам свою тайну! — сказала она в ответ.
— Хранение тайны может лишить покоя и сна даже мертвеца. Если вы положите ее в сундук с двойным дном, то надежно скроете и сохраните; хотя бы урывками, но сможете думать о ней, даже умирая... И тут я словно наяву вижу тихий угол, где Вивекананда нанизывает гирлянды из детских воспоминаний на шнур своего ума; и меня омывает покой, такой же безмятежный, свежий и солнечный, — это уже другой сон. Увы! Он обрывается на самом интересном месте!
— Это, в сущности, одна и та же тишина. Для того, кто понимает. Жизнь ведь не пустая болтовня, правильно?
Лам сел рядом с девушкой. Это была Лаки, он узнал ее. Девушка работала в магазине. Из одежды на ней были только шорты и куртка из кожзаменителя. По волосам прошелся вандал-парикмахер.
— Если смотреть на мир вокруг со стороны и из-за невидимой преграды — а это все, что остается в моих истерзанных, усталых, воспаленных глазах, -- видно, насколько он пустынен и жуток. Жить в нем — мука. Я не только не люблю, я ненавижу его! Почему Господь не может унести меня прочь из этой жалкой вселенной? Все, в сущности, можно назвать жизнью: мои движения, слова, жестикуляцию, ту злость и холод, которые я испытываю от невозможности выразить себя, выражение глаз и спазмы в горле, шуршание ткани, бичующую радость, с которой я отбрасываю эту тварь, когда ее лапа настигает меня, и так далее, — сказал он.
— Вы не любите этот мир?
— Небеса и ад — лишь маски, за которыми проступают те же самые лица, только в других позах. Страдание и счастье не могут быть вне нас, как не может иметь вне тела рта, руки или ног... Но глаза молчат. Из-за этого человек словно слеп. Ослепла и литература, которая, начиная с «Гамлета», даже под знаком копья на своем знамени, словно не видя ничего, сама себя принимает за оружие. В этом ее главная ошибка. Жизнь должна быть войной, а не самоубийством. Но нельзя вести себя так, будто в ней нет войны. Это все равно, если подставить другую щеку. И я понимаю, о чем ты спрашиваешь.
—  Мы не мстим при этом другим, а обретаем с ними свое единство. Страх это то, от чего мы должны защищать свое понимание жизни.
— И все ждут, как в былые времена, знамений — и пришествия Антихриста, хотя если бы знали, сколько на земле таких Антихристов, вряд ли за ними пошли бы. Но этот общий антагонизм, нежелание признать тот единственный в мире шаг, который один может привести к счастью, мешают людям разобраться в себе и увидеть это счастье. А счастье заключается в одном: познать, у кого ты внутри, потому что самое главное в человеке ­— его дух, его душа.
—  Мы должны раскрывать перед кем-то свой внутренний мир...
— Так что экзистенциалисты зря старались. Ведь когда мы бросаем якорь в гавани счастья, мы делаем его именно для себя. А ежели мы его делаем для другого, то он всегда окажется пристанищем для нас же самих. Но это уже другая тема. Она особого интереса не представляет. Это так, мимоходом. Все дело в том, насколько мы сознательны и благодарны за то, чего лишены. Главное, чтобы мы не были, как говорят умные люди, низкорослыми пессимистами и не видели в других опору и смысл своей никчемной жизни. Увы, бывают такие, для кого это так. Вот это и страшно. Возможно, в этом и заключается ад.
— Но не отчуждаться от него.
—  Что делать, все в мире так. Но скрытый в нем свет иногда побеждает. Статуя остается статуей, но когда ее осветит солнце, она оживет. Вы найдете нечто подобное в картинах Вермеера. Когда есть что сказать, он начинает говорить, когда нечего сказать — он молчит. Его искусство — это искусство молчания. Что может быть прекраснее, чем встать со своим врагом лицом к лицу, и ни один из вас не скажет друг другу в спину ни слова? Я знаю только одно — как прекрасны вы будете в эти минуты, по сравнению с тем, кем станете потом. Там, где вы есть.
— Да, я сама так чувствую...
— Ты чувствуешь себя не с ними, но в то же время — с другими. Близкие люди не обязательно друзья. Да и друзья могут совсем не догадываться о твоих тайнах. Только можно любить одних и бояться других. И вообще, понять, кем являешься на самом деле, порой не просто. Но не бойся менять себя, меняйся постоянно, даже если не узнаешь, кто ты на деле. Даже если встретишь себя самого. Может быть, тогда твой мир станет проще и чище. Ради этого и стоит жить. Пока он еще живой и почти настоящий, этот твой сон. Главное — ты должен спать, и все будет хорошо.
— Даже в мире теней... — прошептала она.
— Потому что они давно уже решили, как жить дальше. И ты сам скоро это поймешь, если захочешь. Если вообще захочешь, поскольку своим богам ты вряд ли нужен. Точнее, тебе и самому это не так уж важно... В мире теней ведь есть свои законы, не забывай. Их не зря придумал Митра... Даже у богов есть инструкции, которых они не читают. Митре можно верить. А ты, глупец, прочел много древних рукописей, подобных книгам. Так отчего ты удивляешься, когда их страницу переворачивают? На сердце тебе станет тревожно? Как там, в будущем? Небо ясно?
— Если хотите, я расскажу вам про будущее.

****
Над входом в ИЭР красовалась мраморная плита, на которой было написано: "Если вы зашли сюда, значит для вас еще не всё потеряно. У вас есть шанс. Вы, наверно, уже поняли, что только от вас зависит ваше будущее. Поэтому не будем тратить время попусту. Я расскажу вам немного о жизни, а потом вы попробуете вспомнить всё, чему я учила, чтобы вернуться сюда, если что-то вдруг забудете. Вот так. Видите вон то дерево? Знаете, кем вы когда-то были? Ну конечно! Это был дуб. Если это был дуб, каким же был он? Даже представить страшно… Он был великим мудрецом и достиг величайших в мире высот мудрости. Он достиг их еще в тот момент, когда был маленьким желудем. Затем, с каждой новой ветвью, по которой он взбирался к небу, он становился все мудрее и мудрей. А с какой легкостью и радостью он узнавал, как устроена жизнь! Откуда всё это в нем? Никто не может об этом догадаться. На самом деле в его душе было много грусти и отчаяния, и он про это никогда не забывал. Но эта грусть и это отчаяние — самое настоящее счастье, которое он познал".
Каждое утро Лам читал эту надпись до самого конца. В Институте Экспериментальной религии, где, собственно, Лам и работал, происходили удивительные вещи. Один из сотрудников был в лагере у Бергера. Он видел заключенных, которых ейцы вывозили в лес за деревню. На них были так называемые «пакеты смерти». Они попадали в помещения, которые огорожены несколькими рядами высоких стен. Одна стена была полностью зеркальной.
— Я видел в стене свое отражение, — вспоминал он. — Я был похож на бога!
— Давно это было? — спросил его Лам.
— Тысяч пятьсот...
Институт без труда посылал сотрудников в прошлое, а вот в будущем, ясное дело, были лишь колдуны, ясновидящие, говорящие головы и прочий мультимедийный аттракцион. Но некоторые вещи можно было узнать и от них – иногда, если повезет. Там было много всего любопытного. Например, то, что великий маг Синклита говорил о себе не как об альфа-самце, как все про него думали, и даже не намекал на такое, но как об императоре – и совершенно не смущался, потому что там был отцом нации и народу обещал всё и сразу. Это было самое существенное, без чего не было смысла вспоминать то, чего уже не будет. Правда, некоторые предсказания так и остались предупреждениями. А про кое-что даже и говорить было бессмысленно.
— Есть информация о будущем, — намекнул Лам.
— Откуда?
— Секрет. Это передается из поколения в поколение. И, может, даже генетически.
— И что это за информация? Она конфиденциальна?
Лам улыбнулся. Он посмотрел на Чжена так, что тому вдруг стало неловко. Лам, закрыв глаза, медленно раскрыл ладони и развел их в стороны — словно сжал воздух, а потом разом отпустил.
— Даже не знаю, — сказал он.
— Хорошо, можешь не отвечать. По-твоему, мы, эзотерики, проводим свое время в компе, выясняя, как поймать за хвост просветление? Целые сутки и с утра до вечера, в лучшем случае. Но вот, пожалуйста, новый ракурс!
— Салют, умники! —  бросила неожиданно появившаяся в дверях Магда. Она выглядела бледной и уставшей — видимо, из-за программы стабилизации сна, и было очень странно видеть ее на пороге в таком состояния.
— А что, если всем выйти в астрал? Сколько времени нам для этого понадобится? По таймеру, — спросила она. — Восемь часов двадцать минут двадцать секунд? Или три секунды? Впрочем, все равно выходы рассчитаны на определенный интервал. Опаздывать нельзя. Я уже говорила, что астральные выходы в сознании возможны только тогда, когда ты уже знаешь... Что именно ты знаешь? Ты думаешь, я не понимаю? А что ты видишь?
— Я вижу суслика, —  привычно ответил Чжен.
— И это есть то, что есть истина. И то, что есть та ее сторона, на которой мы находимся. И то, что есть на самом деле, — та или иная часть этого огромного многомерного и вечно меняющегося единства.
"Внимание! — раздался голос Мари. — Лам, Чжен и Магда, зайдите к шефу".

****
— Два наших  ц е н н ы х  сотрудника пропали на Арканзасе... то есть на Амальгаме...
— На Тубзике, — подсказал голос Мари.
— Точно! На Тубзерине... Спасибо, Мари, — поправился шеф. — Еще точнее, говоря официально, в Тубзерианской империи... то есть королевстве. И вам нужно найти их. Дальнейшие распоряжения по ходу дела.
Шеф хлопнул в ладоши. В его кабинете сразу зажглось два монитора. На одном появилось фото одного из известных сотрудников Института; на другом был скан его личного дела: его идентификационный номер, профессия и индекс цитируемости.
— Вы о нем, конечно, слышали, — продолжал шеф. — Другой был завербован им совсем недавно из важных тубзерианцев. Его внешность нам неизвестна...
Пока шеф вводил троих сотрудников в курс дела, Лам разглядывал симпатичную брюнетку, сидевшую за столом напротив шефа. Она была одета в черно-красное платье эпохи барокко для занятий верховой ездой. У нее были темно-каштановые волосы и румяные щеки. То, что это была тубзерианка, выдавали шесть пальцев на правой руке.
— Ну и интуиция у тебя, — шепнул Чжен Магде.
— Но сначала надо подобрать гардеробчик... Отдаю их в ваши очаровательные руки. — Шеф повернулся к девушке в черно-красном наряде. Та кивнула и встала, приглашая троицу проследовать за ней.