Монолог Фёклы

Рассказ опубликован в сборнике стихов и прозы "Острый угол". –
Ханты-Мансийск: «Информационно-издательский центр», 2010. – 108 с., илл.

* * *

Фёкла Агафьевна – женщина изящная, жизнелюбивая, глаза светятся, в руках всё ладится спорится. Засиделись мы с ней однажды до позднего вечера – чаёвничали в беседке, костерок близ горит потрескивает, – хорошо. Слово за слово, Фёкла Агафьевна разоткровенничалась, локотком на стол массивный деревянный оперлась, голову на ладонь склонила, взгляд своих серых глаз куда-то внутрь себя устремила, вздохнула и говорит: «Вот живу-живу, и боюсь однажды убить себя. Не физически. Нет. Тут – не дождёшся, тут ползком, но эту жизнь, богом данную, всеми поджилками до конца цепляться буду. А как-то оно по-иному боюсь – однажды изменив себе. Грань отчаянья когда так отчётливо проступает – боюсь об её лезвие не плотью, а душою пораниться, когда, подобно мечу о камень пытаюсь его, отчаянье это, расколоть.
Грань, от которой бегу, пытаясь оторваться, но она, словно магнит, тянет к себе, как железную стружку, хоть тресни. Кажется, что ст;ит… смолчать, когда в душе колокола звонят, да так, что в висках звон раздаётся? Или что ст;ит остаться, когда тошнотно мутит от увиденного, осознанного? Ничего не стоит вроде бы. Но, зато, сразу тебе сыть, тепло и уважение. Так, нет! Не можется. Почему? Боюсь убить себя, когда – миг – и кусочек от меня откололся. Окаменел. И я не чувствую себя…
Одиночество. Как я его ненавидела. Как боялась голоса, своего внутреннего, который звучит во мне в эти минуты. Как боялась себя…
Потом, закрыв глаза ладонями, плакала. Мне так хотелось, чтобы меня пожалели, заметили, разглядели в этой шумной таборной жизненной суете. Так прошло несколько лет.
Когда одиночество достигло плотности вакуума, то ничего больше не оставалось, как ругаться с моим внутренним голосом. Требовать у него, то есть у себя, право на нормальную жизнь. Право на «смолчать», «остаться», «прикинуться» и «подделаться» – сфальшивить! Но голос был беспощаден. Стоял на своём, не желая уступать моим требованиям ни дюйма права. Он кричал, объяснял, умолял. Потом заплакал. И, вдруг, материализовался в образ – меня! Как бы моим двойником стал. Встал напротив меня, руки раскинул и отчаянно прошептал:
– Убивай!
– Я не собираюсь никого убивать, – ответила я своему голосу в образе моего двойника, сама находясь в полушоковом состоянии от увиденного. – Я, я лишь хочу принять правила этой жизни. Я, наконец, хочу жить, кушать!
– Убивай. – потребовал голос.
– Кого? – спросила я, нервно вытирая платочком испарину, выступившую на лбу.
– Меня, – сказал он металлически. Он уже не плакал. Он был твёрд.
– Но ведь… – попыталась я что-то сказать, но, Господи! У меня в душе в эту минуту словно весь мир перевернулся. Это избитое библейское «Не убий!» – вдруг – развернулось в другие объёмы, в другие формы, в другие измерения и мер;ла. Радость – перестала быть радостью, танцы – перестали быть танцами, общение – общением… Одиночество – перестало быть одиночеством…
Теперь я стремилась к нему, тосковала без него, порой, даже чувствовала себя опустошённой без него. Я стремилась к себе, рвалась, стараясь дорасти до себя, дотянуться. Я полюбила себя.
Только он! Мой голос – поющий, требующий, грозящий, жалеющий, мягкий и тёплый, твёрдый и упрямый, обжигающий, горящий… – только он был «последней инстанцией» в любом выборе и «указующим перстом» на моём пути.
Но вчера… то ли как никогда близко оказалась грань отчаянья, то ли это отчаянье остриём-лезвием меча своего нащупало во мне больное – тонкое место, и вонзилось туда. Не ведаю. Но я снова слицемерила, – и моё «да» не было «да».
А я до этого, не ела уже почти трое суток, на пустом чае жиденьком. Задержка зарплаты… А у государства, есть зарплата, нет её – ты вечный должник, оплати в срок и всё, иначе проценты эти поганые начинают щёлкать, мотаться, как дамоклов меч над головой. А я уже семь лет как без определённого места жительства, на съёмной квартире – бомж и бомж. С виду, конечно, вся с иголочки – интеллигенция. Только нынче у нас в стране таких интеллигентных бомжей – пруд пруди. Куда ни глянь – то там семья квартиру снимают, а сами живут впроголодь. На чём только дух держится… То сям – у родственников каких на подселении приютились. Стою четыре года в очереди на общежитие, и когда дождусь эти четыре метра жилья дарового неизвестно, да и дождусь ли? У нас вон, Анна с Кургана приехала, там повально работы нет, – так она уж шесть лет в этой очереди числится. Который год уже, после этой пресловутой перестройки неладной, которая все сбережения, что монстр съела за ночь, открываю утром глаза не для того, чтобы жить, а чтобы выжить.
Работу в фирмах-однодневках этот мой голос не считает, видите ли работой – для него это пустая бессмысленная трата времени, направленная на облапошивание и без того обманутых людей. А времени у него итак в обрез – всего одна жизнь. Ему подавай книги! Поэзию! Которую он, диктует начальственно, а я, как его личный секретарь сиди – записывай. А я ведь ненавидела писать. Самый нелюбимый предмет в школе – русский язык, кропотливая писанина. Да и писала я медленнее всех в классе. Учителя в один голос прочили мне будущее в точных науках. С такой логикой – только в физмат.
Хожу вчера из угла в угол. Ищу свой голос. Зову его...
– Ну, прости. Ну, прости. Прости!
А в ответ – тишина.
– Ну, что ты молчишь? Скажи, что простил. Скажи, хоть что-нибудь!
А в ответ опять – тишина. Такая, что кажется одна-одинёшенька во всей вселенной. Всё живое куда-то исчезло, как повымерло. Я уж взмолилась:
– Умоляю тебя, живи! Я не хотела!.. Ну, на секунду, сознание помутилось! Не удержалась. Изобразила приличие. Ну, прости меня! Ты должен жить! Обязан. Слышишь?! Ну, возьми, как обычно ты это делаешь – съёрничай. Изобрази меня в стиле гротеск, в своём гротесковом дружеском шарже. Возмутись, в конце концов! Ну, что же ты молчишь?! Я ведь не смогу жить без тебя – всё, всё потеряет смысл.
Сколько я его так уговаривала – бог знает, сидела, на диване, то обхватив колени, то закрыв лицо ладонями. Господи! Как же я боюсь убить свою душу своими руками. Я уже не взывала, отчаянно шептала. Шёпот змейкой полз по полу: Прости! Прости…
И, вдруг, наконец, слышу – тихий, обиженный и впрямь еле живой, голос прошептал: Вот и плачь теперь…
Это был он! Он! Живой! Обиженный, но живой!
И прямо петь захотелось. Живой! Ничего, всё осилим, переживём…
А порой, накатит, как сейчас, и думаешь: должен же быть какой-то путь, когда и душа жива, поёт, говорит, и живот сыт – он же тоже жизнь дарует. Должна же быть какая-то гармония природная – когда и себе лукавить не надо, и хорошо всё. Вот, и думаешь…».

Фонарный свет мерно вздрагивал. Фёкла Агафьевна сидела за столиком беседки, казалось, внимательно всматриваясь, то ли в желтовато-сиреневые полосы от света фонаря меж деревьев, то ли в ночь. Молчалось. Июньская ночь была тёплой, звёздной.
Заиграла гармонь – это сосед Аркадий Семёнович вышел, как он говаривал, попеть звёздам, присев на лавочку у палисадника:
«Ночью в поле звёзд благодать,
В поле никого не видать,
Только мы с конем п; полю идём,
Только мы с конем по п;лю идём…»
Фёкла, слушая его грудной густой баритон, смахнула слезу и благостно заулыбалась, такой таинственной улыбкой, словно у ребёнка, заворожено разглядывающего пойманного в ночном саду светлячка.


1996 г.