Фотография

(зонтичное скерцо)

Капли
Помешал дождь. Ежегодное фотографирование великолепных людей округи свернулось, едва начавшись. В тот момент, когда мастер Аугустино (а именно ему, как магистру зеркальных камер, общество много-много лет доверяло совершить этот благочестивый и исторически важный обряд) всё-таки расставил прекрасных граждан для группового портрета, первая капля упала на шляпку бабушки Зои, вторая капля упала на малюсенькую ресницу Эвы, третья капля упала на пурпурный нос вредного клоуна, и, наконец, когда тридцать третья капля упала на зеркальные очки самого мастера Аугустино, было принято решение фотографирование прекратить. Раскрыли зонты.

Спица
Басовый хор зонтичных хлопушек испортил контратенор одного из шестерых неизвестных. Конечно же, немногословное общество, полюбившее обрядовые крепости и ритуальные оковы, недовольно заурчало, лишь заслышав пресловутый гимн дождю (вернее сказать, «Гимн Дождя» - бравурный маршик, непонятно зачем написанный венгром Дьёрдьем Дождем, гостившим в округе у шестерых неизвестных в тот день, когда великолепные люди впервые загорелись идеей сфотографироваться. И тогда произведение Дьёрдьа Дождя охотно приняли, но не желая постигать тонкости венгерских нот, почти единогласно обозвали томную именную песню непривычно просто: гимн дождю. Вскоре все столь же охотно разочаровались... Дождевое время смыло и ноты, и венгра, и пятерых неизвестных; лишь шестой из них появлялся в день фотографирования из ниоткуда со своим вполне недурным, но таким навязчивым контратенором).
Бабушка Зоя нечаянно вытащила спицу из своего вязального зонтика и кольнула неизвестного в межреберный кармашек, украшенный нескладным сине-белым шевроном, уводящим внимательного зрителя в туманы Голанских высот. Мар насчитала миллионную каплю, улыбнулась и обняла свою двоюродную бабушку-спасительницу.

Зонт
- Вам не достает отваги попроситься ко мне под зонт? – обратилась балетмейстер Нелли Арнольдовна к растерянному шестому неизвестному, впечатлившую ее и контратенором, и игривыми глазами, и отсутствием элементарных перчаток. Вопрос дамы резонировал в такт громыхающим каплям. Они били по полупрозрачному зонту с привлекательной периодичностью и ритмом карнавальных кавалерийских залпов, создавали необычайную вибрацию, идущую от зонтичного купола и кедровых спиц по бледной-бледной трости к слегка ажурной ручке, а далее к витиеватой ручке (к слову, тоже не облаченной в перчатку – забыта в балетной гримуборной во вторник, если что) самой Нелли Арнольдовны. Шестому неизвестному, разумеется, доставало отваги, но ему хотелось слушать этот лёгкий голос и слышать вибрирующий вопрос снова и снова: басовые ноты дождя и нежный альт балетмейстера – это ли не счастье? Дама переспросила. С дрожью. С рокотом. С дробью искрящегося ливня.

Зонты
Никто и не думал уходить. Слишком долго все выстраивались, следовали полупрозрачным протокольным картам и планам, перепрыгивали с одного яруса на другой, успевали великодушно шептаться, улыбаться глазами, шуршать поклонами. Глубина взгляда одних контактировала с высотой обертонов других. Славный хаос шелестел изяществом. Спектры, призвуки, отблески. А когда, ко всеобщему изумлению, снизошла на общество гармония, мастер Аугустино деловито высвободил-таки из лощёного тубуса идеальную треногу; не без помощи дюжины зевак установил ее поверх ювелирно исполненного на мокрой траве подштативного крестика (отличная курсовая работа внука слабослышащего аптекаря); извлек из кофра дагерротипную камеру (имевшую вульгарное прозвище «обскура»), с минуту любовался её безупречной зеркальностью; с трудом, никому не разрешая прикасаться к ней даже взором, взгромоздил на штатив, успел даже заправить бокс магической пластиной и поколдовать с пентапризмой, затем, лихо щелкнув неведомым шпингалетом, взглянул на небо. А оно уже выворачивалось наизнанку, свертывалось по краям в тучные жгуты и ко всеобщему бурчанию приступило к повторному отжиму. Зонты вновь вспугнули райских пташек живительными нитратами серебра колючих капель. Фотографирующиеся замерли, фотография ожила.

Сюрпризы
Каким бы светлодушным не был чашник (он, кстати, тоже не стал бранить контратенора), его вино из сырой меди пришлось по вкусу не всем. Но другого не было. В этом состоял фотографический сюрприз чашника. Сюрприз Эвы и Мар был в том, что они, вопреки запретам, это вино комплементарно приняли. Сюрприз мистера Нильсена вышел в том, что он предпочел вину папироску La Fiole (но всего одна дождливая капля срочно уничтожила папироску, что побудило мистера Нильсена направить печальные глаза на шестого неизвестного, нашедшего в вине чашника успокоение, косность, гордыню, способность к стихосложению, нарочитую грубость, честь, исчезновение). Сюрпризом от вредного клоуна стали публичные, но симпатичные кривляния цвета всё той же меди, только уже с робким налётом зеленоватости. Сюрпризом от мастера Аугустино значилось признание, что вино чашника суть фиксирующий раствор, многообещающий и волнительный.

Пятно
Зеркальный маэстро, наблюдая через обзорную линзу «обскуры» вставших (благодаря оптическим чудесам) на головы славных жителей округи, не удивился, что вино из «перевернутых» бокалов и стаканчиков струится на нижние ярусы, обрамляя наряды великолепного общества неопрятными, но вкусными разводами. Но стоило мастеру Аугустино оторваться от камеры - все снова стояли на ногах, лишь пролитое вино чашника сверкало на шляпках и пелеринах, пока очередной дождь не очистил их и не наполнил сосуды своим многозначительно сверкающим напитком. Однако участь чашника была незавидна – его обвинили в маете и урезонили. Это стало сюрпризом для Фео: неожиданное внимание к чашнику (а не к Фео!), подмена фиксирующей жидкости, фокусы с перевернутым изображением послужили тому, что мастер Аугустино, глядя на побледневшее до оттенков густого каталонского молока лицо Фео, не скрывая мрачности произнес: «Будет пятно».
И перевёрнутое «обскурой» вино не раскрасило бы лицо Фео; и трюки с пудрой бабушки Зои, и даже зеркальные этюды самого мастера Аугустино были бессильны. «Будет пятно», - признали все.

Глупости
Мар и Эва были единственными, кто в хаосе, а позже в гармонии не заметили исчезновение Нелли Арнольдовны. То ли винное масло, то ли лисьи ягоды чашника, то ли чудо-анекдоты про венгра Дьёрдьа Дождя, но что-то изменило привычный для них ход фотографирования. Сначала Мар, услышав про пятно, смывшее лицо Фео, укорила Эву в равнодушии, затем Эва, сама поняв неловкость момента, согласилась с Мар и рассказала вредному клоуну, что только искусство поможет вернуть Фео лицо, а настоящую богиню искусства в этот раз являла собой именно балетмейстер Нелли Арнольдовна. Вредный клоун отреагировал гримасно (он разом вздернул четыре брови – две неплохо нарисованные и две свои собственные). Эва сердито напомнила ему, что свое звание восхитительного человека он приобрел благодаря созданию гордости округи, совершенно бесподобного клоун-балета, где приват-консультантом выступала Нелли Арнольдовна, и что он «попросту обязан упросить балетмейстера силой искусства вернуть лицо для Фео». Вредный клоун отреагировал: «Глупости, ведь нет Нелли Арнольдовны».

Дагерротип
Полсотни медно-оловянных пластин, заботливо пропитанных иудейским битумом, было испорчено, загублено навсегда. Мастер Аугустино негодовал. Ему не было жалко пластин (добрые друзья его, два польских князя, одарили маэстро фотоприпасами на жизнь вперед – в обмен на молодильные зеркальца), но он терял спокойствие, выдержку и диафрагму то от дождей, что сменяли друг друга, то от многоугольников зонтов и лабиринтов спиц, то оттого, что в чудесном окне «обскуры», переворачивающей миры, головы восхитительных людей были посыпаны пеплом. Пушистым пеплом сгоревшей от случайной молнии Нелли Арнольдовны: ажурная электрическая стрела воткнулась в ее возбужденное сердце, как спица бабушки Зои в кармашек шестого неизвестного, что-то там пошевелила, открыла неведомые дверцы и под почти всеми отвергнутый контратенор испепелила балетмейстера... Впрочем, дагерротип состоялся. Спасти лицо Фео вызвался невесть откуда взявшийся виолончелист Аскарад (скорее всего, работа мистера Нильсена) – своим трепетным искусством он вернул яркий и ясный облик Фео, что возвратило обществу первоначальную стать и самообладание. На четверть часа все замерли в серьезных и светлых мыслях, а растроганный мастер Аугустино, шурша затворами, совершил свою прекрасную фотографию.

Александр Логунов (6 мая 2024 г.)