Поэзия и проза

Более двадцати пяти лет мне довелось курировать детское (подростковое) литературное творчество в Крыму в рамках разнообразных литературных конкурсов и мероприятий. В пределах этих конкурсных собраний-заседаний часто возникали «разграничительные» вопросы о том, в чём принципиальные отличия между поэзией и художественной прозой, а также – где вообще заканчивается художественная литература и начинается журналистика? С журналистикой всё решалось довольно просто: если конкурсный материал будет выгоднее смотреться в секции журналистики, туда ему и дорога. По этому критерию многие эссе и литературные зарисовки вполне безболезненно переходили именно в секцию журналистики, где общая ценность и конкурентоспособность их заметно возрастала. А вот при разграничении поэзии и художественной прозы иногда возникали нешуточные коллизии. Иные тексты можно было воспринимать и как прозаические, и как поэтические – в зависимости всего только от нюансов оформления текстов на листе бумаги. Поэтому возникла настоятельная потребность выделения надёжных критериев, по которым можно было бы эффективно различать неявные поэтические тексты и малоформатную прозу, иногда имеющую следы  «поэтического» форматирования.               
Поначалу я даже пытался бросать в юные массы мысль о том, что принципиальной разницы между поэзией и прозой попросту нет; вернее, что она довольно условна и тонка. Но затем всё же взялся за выделение более или менее объективных критериев этого традиционного разграничения литературных текстов. В качестве первого и наиболее важного критерия мне приглянулась квинтэссенциальность поэзии. В самом деле, поэтический текст обычно заметно ограничен по формату, отчего автор просто вынужден обходиться минимумом лирических отступлений и сторонних философских лакун. Проще говоря, поэтический текст – это о самом главном, даже если в виду имеется какое-то минутное эфемерное впечатление автора. Да – минутное, да – эфемерное; но на данном отрезке бытия это и есть самое важное, самое насущное для индивидуума. Причём, как правило, в поэтическом тексте автор не пытается всесторонне проанализировать и расклассифицировать заинтересовавший его предмет или явление, но вычленяет в нём квинтэссенцию – самое главное, о чём только и пойдёт речь в этой короткой поэтической форме.
А что же поэмы или даже поэтически оформленные эпосы? Да, поверьте, и эти развёрнутые поэтические формы несут признак квинтэссенциальности по отношению к художественной прозе. Весь вопрос в масштабировании поэзии и прозы: короткое стихотворение будет соответствовать рассказу или прозаической зарисовке, большое стихотворение – небольшой повести или эссе, а поэма или эпос – полновесному роману или даже роману-эпопее… То есть в учёт нужно обязательно принимать принципиальный объём задач, который ставит перед собою автор литературного труда. С этой необходимой поправкой поэзия всегда и с неизбежностью будет квинтэссенциальной по отношению к соответствующему по задачам прозаическому тексту.
Вторым необходимым критерием мне видится высокая регулярность поэтического текста. Имеется в виду, что поэтический текст, как правило, «вписан», введен автором в куда более жёсткие рамки, чем текст прозаический. Наша традиционная поэзия, по большей части, рифмована и, по большей части, имеет определённый размер (метр). Но даже акцентный стих или верлибр будут иметь заметные признаки «повышенной регулярности текста». У древних греков в стихе вовсе не было рифм. Рифмы в поэзии воспринимались древними греками скорее как трюкачество, недостойное серьёзного художественного или эпического произведения. У древних греков, ко всему, не было в стихах выраженного размера (регулярного чередования ударений) в нашем понимании этого слова. Зато у них в стихах присутствовало регулярное чередование долгих и коротких слогов, что с несомненностью придавало их поэтическим текстам повышенную упорядоченность.
Наконец, третьим заметным критерием можно назвать более высокий уровень словесной эквилибристики  в поэтических текстах. В сущности, это уже следует из второго критерия, приведенного ранее. Ведь высокая регулярность текста уже налагает на автора заметные ограничения, требует от него куда более избирательного подхода, определённых лексических, фразеологических и синтаксических изысков. Но видавший виды поэт обязательно подметит, что абсолютное большинство поэтов делают свой поэтический язык предметом особого внимания и творческого поиска. Оригинальные приёмы и навыки здесь служат предметом особой гордости, а для некоторых поэтических групп (например, для радикальных футуристов, вроде Алексея Кручёных) являются и самым смыслом поэзии. С моей точки зрения, этот критерий отражает реликтовую функцию поэтических текстов, связанную с необходимостью заражения речью первобытных младенцев в каменном веке.
Общеизвестно, что человек не рождается с речью, но приобретает речевой навык, возможность понимать человеческую речь и говорить на человеческом языке исключительно по мере общения со старшими носителями языка. Причём произойти формирование этого навыка может только в соответствующий сенситивный период (оптимально – до шести лет, сносно – от шести до десяти лет). Если до десятилетнего возраста ребёнок не будет заражён речью, то впоследствии он теряет способность к формированию развитых речевых навыков и потенциал доступа ко второй сигнальной системе. Вероятно, одной из важнейших функций первобытной поэзии (считалочки, рифмованные шутки, указания и поговорки) являлась активизация и оптимизация освоения речи маленьким ребёнком. 
По всей видимости, три вида искусств могут считаться наиболее древними, присущими человеку практически от начала существования вида Homo sapiens. Это первобытная поэзия, первобытная живопись (окрашивание поверхностей, шкур и собственного тела) и первобытная музыка (постукивание, свист, дудение). Причём исторически поэзия однозначно первична по отношению к художественной прозе, которая во вполне оформленном и самостоятельном виде могла появиться только вместе с развитым письмом (клинопись, иероглифика). Древний человек вообще мог запоминать большие объёмы текстов (скажем, две-три объёмных книги на наш фасон). Это, в частности, хорошо иллюстрирует относительно недавняя история зарождения Корана. Архангел Джибрил (Гавриил) по временам надиктовывал суры Корана пророку Мохаммеду, который затем пересказывал их своим близким – первым мусульманам. Сам Мохаммед не умел ни читать, ни писать, и большинство его последователей – тоже. Поэтому долгое время (около четверти века) суры Корана передавались первыми мусульманами в основном изустно. Очень мало было сразу же записано. И только когда началась интенсивная арабская экспансия (уже по смерти Мохаммеда) и выяснилось, что многие изустные носители Корана потеряны в боях, калиф Омар приказал знавшим Коран записать (надиктовать) все известные им суры. На основании этих записей, сличённых и отредактированных, уже калиф Осман составил Коран из отдельных сур по признаку убывания их размера (что никак не соответствует порядку их появления на свет)…
То есть первобытный человек запоминал наизусть много, ибо практически ничего не мог записать, поскольку развитая письменность появилась только около шести тысяч лет тому назад.  Поэтому для лучшего запоминания текстов оказалось крайне желательным, чтобы все они были хорошо структурированы, то есть – оформлены именно поэтически. А помнить нужно было, ой, как много. У первых представителей вида Homo sapiens уже был большой комплекс действий, связанный с захоронением и поминовением предков. А значит, нужно было помнить целый ряд церемониальных и эпических текстов. Также нужно было помнить охотничьи заговоры, заговоры от болезней, от хищников, от стихийных бедствий. Помнить все эти детские считалочки и рифмованные обучалки. Наконец, помнить мудрёные рецепты приготовления пищи, растительных микстур и описания довольно сложных ремесленных процессов (например, процесса приготовления дёгтя). Многие скажут, что это чистая фантазия, но вполне вероятно, что первобытные люди при полном отсутствии письменности облекали даже свои «кухонные», «аптечные» рецепты и описания важных технологий в удобную для запоминания поэтическую форму. Проверить это, скорее всего, не удастся никогда.
Что ещё бывает важно сообщить подросткам, только намечающим свой путь в литературе? Прежде всего, то главное, что литературному творчеству учатся почти так же, как учатся человеческой речи. Человек не заговорит никогда, если не будет слышать вокруг себя человеческую речь и не будет постепенно вовлекаться в процесс речевого общения. Литератор никогда не напишет ничего путного и значимого, если не ознакомится хотя бы с заметной частью литературного наследия предков, не пообщается хотя бы с несколькими ныне действующими литераторами (а лучше – со многими). Никто не может гарантированно научить человека мастерству оригинального выдающегося литератора; но с Божьей помощью человек может достичь высочайшего литературного мастерства с использованием прошлого опыта как своих великих предков, так и своих талантливых  современников. 
Следует также помнить, что и поэзия, и проза могут требовать от человека многих лет непростого и, часто, обманчивого труда – при неясности ориентиров и смутном образе конечной цели. Но капризы поэзии таковы, что нередко поэтический уникум появляется почти из ничего, действует сам, подобно капризу стихии, и вдруг исчезает там и тогда, где, казалось бы, всё только могло начаться, – не сказав нам и половины в нём зримо предвосхищенного.  Таким был, например, поэт-тинэйджер Артюр Рембо, почти ниоткуда взявший весь свой корпус ярких поэтических текстов в возрасте от тринадцати до девятнадцати лет. Почти таков в русской поэтической традиции Михаил Юрьевич Лермонтов.
В художественной прозе, ребята, такого «спонтанного» фонтанирования у вас почти наверняка не выйдет. Да, тоже бывают уникумы, вроде Михаила Шолохова, который собирал свой главный творческий материал с семи-восьми до шестнадцати-семнадцати лет. Который с восемнадцати до двадцати одного слегка повращался в литературной Москве, пописал рассказики, а уже в двадцать один всерьёз принялся за роман-эпопею «Тихий Дон», получивший почти мгновенную планетарную известность и скорую Нобелевскую премию.
Проза почти совсем не терпит совершенных случайностей и абсолютных авансов. Выдающийся поэт может творить по случаю, урывками, чуть ли не на обеденных салфетках, как Тютчев, а потом – лет на десять-пятнадцать почти замолчать, как Фет, а потом вновь воскреснуть для поэтического творчества – такое прочее. И всё ему, в общем-то, сходит с рук! Или почти всё! У прозаика так не получится никогда… Даже у безмерно удачливого везунчика Шолохова его литературная слава – это прежде всего титанический труд, это многие дни ежедневной писанины по нескольку часов в день, это сидение по архивам, это мучительная редактура, а часто – и переписывание частей, казалось бы, уже готового фолианта заново. У большинства писателей – это три, четыре, а то и пять десятилетий такой вот кропотливой работы, в конце концов. Да, иногда с перерывами, с некоторыми отвлечениями и развлечениями… Но это практически всегда титанический труд, который (в случае успеха) должен быть проделан весь, без изъятий и без остатка.
Конечно, и в литературе бывают редкие исключения. Скажем, такие, как Кен Кизи с его великой книгой «Над кукушкиным гнездом». Получил неплохое образование, потусил по молодёжным сборищам интеллектуалов, с оказией (на работе) подсобрал творческий материал и довольно быстро, хоть и не без некоторых поисков, выдал на-гора свой знаменитый роман. А после навсегда ушёл в семейную и фермерскую жизнь реднека с редкими и сплошь неудачными попытками написать ещё хоть что-нибудь стоящее… Или, скажем, наш Фёдор Михайлович Достоевский, который эпопейный роман два-три года мог просто носить и разрабатывать прямо в голове, как бы между прочим, между другими делами. А после, когда вовсю поджимали долги и заказчики, за две-три недели по ночам бегло надиктовывать стенографистке практически готовый роман, который затем почти без правок уходил в печать (хотя бы для того, чтобы его автор не сел в долговую яму). Так вот это надо родится таким – Кеном Кизи или Федором Михайловичем Достоевским! Обычно так не бывает… Раз в сто лет по одному на всю планету появляются такие уникумы и своими исключительными случаями только подтверждают общее правило: обычный прозаик должен работать буквально как вол, чтобы ближе к зрелым годам прийти к заслуженному, потом и кровью оплаченному успеху… Да, собственно, и большинству поэтов тоже приходится очень заметно поработать на пути к литературному успеху, а не только задумчиво нюхать розы в ожидании какого-нибудь окончательного поэтического экстаза.    
Многие говорят: большим поэтом и великим прозаиком нужно родиться, из всех подряд они не выходят! Штучные изделия, вообще говоря… Полностью согласен с этими ораторами. Чистейшая правда вылетает из их поднаторевших уст! Только добавлю от себя ещё одно необходимое условие: ни один великий (или хотя бы заметный) писатель или поэт не родится таковым, если впоследствии он сам себя не родит!