Босоногий строптивец

Биографическое эссе о Данииле Андрееве

Стройный и смуглый молодой человек с очень необычной (ну, кто из биографов назовёт теперь ее ординарной!) внешностью, с экзотически-индийскими чертами лица и проницательным взглядом легко соскочил на тротуар с подножки трамвая «Б», заворачивающего в районе Никитского бульвара в «мертвую петлю» депо.

Наш герой в расстёгнутом зимнем пальто, в скромном костюме и обычной простой белой рубашке без галстука переживал, как сам он потом писал, «мятежную пору своей юности», и ему была по душе вся эта мартовско-московская суета и хаос. 

Пальто на молодом человеке достойно особого внимания биографа: старое, очень тяжёлое, ещё, наверное, отцовское, с давно уже вышедшим из моды воротником шалью… Пальто – верная серо-шерстяная улика писателей, кажется, полюбивших этот вид одежды со времен гоголевской «Шинели». Если проявить чуть большую пытливость и любопытство, чем то, которое обычно свойственно московскому прохожему, и заглянуть в глубинную значительность карих глаз молодого человека…

-взгляд-погружённый-сам-в-себя – сомнений не останется.

Перед нами писатель. Причём, определённая рассеянность взгляда, свидетельствующая о «размытости» и недостаточной ясности ещё для него самого наблюдаемых им, «прозреваемых» образов, всё-таки выдает в нём писателя начинающего. Но будничный поток прохожих – серая толпа современников – остаются равнодушными к нему, ничьё обывательское внимание пока не задерживаются на его второстепенном, скучном силуэте.

Молодой человек спешит на занятия в ВГЛК (Высшие государственные литературные курсы), канцелярия которых помещается посередине Тверского бульвара. Вокруг «дни, дела, заботы», и начинающийся кашель, и …стихи. По-весеннему легкомысленный ветерок овевает его волосы. Ах, да! Кажется, писатели никогда не носят шапок! И наш герой будет без шапки. Ведь, в любом случае, головной убор на писателях выглядит неким недоразумением, может быть, из-за всегда предполагаемого сверху лаврового венка? Воздушные потоки послушно вплетаются и околдовывают его шевелюру. Пронзённая ярким солнечным светом свежесть, которую ветер перемен приносит с собой, сама по себе рождает в груди вдохновение, крылья и лёгкое дыхание одновременно…

А рядом, у кромки тротуара, дворники – суровые бородатые мужики в белых фартуках с металлическими бляхами на груди, так хорошо знакомые по произведениям русской классической литературы – сосредоточенно чистят на бульваре интенсивно тающий снег.  В сегодняшней Москве есть что-то нежное, прозрачно-чистое, серебристо-капельное. Истончившийся лёд звонко хрустит под ногами, при этом невольно вспоминалось ему, как зимой они с ней бегали по льду, катались, кувыркались, носились бульварами, чудными переулками старой Москвы. Одной из любимых игр было заблудиться где-нибудь в «Китай-городе», а потом, обязательно никого не спрашивая, найти дорогу домой. Но это – слегка безответственное любовное воспоминание. Это – не сейчас. Главное, сейчас думать о занятиях: «Тема Революции в произведениях советских писателей и поэтов». Но нельзя не признаться себе, глядя на ребятишек, весело перепрыгивающих лужи, что мысли его наивны и легки, озорному ветерку подобны, они далеки от кумачового пафоса учёных фраз, они… поэтические что ли! Второстепенное, живое, истинностное сейчас:

Весна. Растворяется первая рама.
И в комнату шум ворвался.
И благовест ближнего храма,
И говор народа, и стук колеса.

По-моему, Тютчев прекрасно передал атмосферу весенней Москвы. Так точно, что и прибавить нечего. Правда, это четверостишие всегда воскрешало в его душе неприятное школьное воспоминание о прогуленной контрольной по математике. В этом предмете он ничего не понимал и не в силах был высидеть на уроках. Вот и тогда проторчал весь урок в соседнем пустом классе, мучаясь приступами кашля, высунув голову в форточку, в переулок. Подивившись собственной безалаберности и после беглого сравнения с собой сегодняшним придя к заключению, что со школьных времён в нём мало что изменилось («тема Революции… как там?!»), он пристыдил себя, впрочем, не без удовольствия проследив в этой безалаберности косвенную связь с теми «трансцендентными переживаниями», которые он уже тогда начал испытывать. В голове почему-то крутился модный вальс из вахтанговской «Принцессы Турандот».

Но в оправдание своё он мог всё-таки сказать, что результатом бессонной ночи, которую он провёл в сосредоточенных размышлениях о «вольных» и «классических» размерах, явилось несколько поэтических тезисов, в глазах серьезного литературоведения и преподавателей, наверное, изрядно-наивных, но ценность которых, он знал, готов стойко отстаивать. 

«Форма диктуется заданием. Поэтому ни в каком случае нельзя осуждать ни того, ни другого принципа, ни "классического", ни вольного. Можно лишь говорить о конкретностях и частностях. Например: тому или иному заданию не свойственна ни монументальная четкость ямба, ни мечтательная напевность дактиля; сама тема диктует: рваный стих.

Я  утверждаю: тема Революции, как и всех вихревых движений, имеющих к тому же и движение обратное (тут А опережает Б, В отстает от Б, а Г движется назад) – ни в коем случае не может быть втиснута ни в ямб, ни вообще в какой бы то ни было "метр".

Но, с другой стороны, столь же неправильно было бы пытаться дать напряжённую боль и мощь массового движения, сметающего все преграды и все рубежи, в расслабленно-лирических вольных стихах с их развинченными суставами. Вольный стих – явление декаданса.

Мотив стихийного разбоя (разгром усадеб, партизанщина, зелёные), должен иметь, как мне видится, народный, несколько плясовой оттенок. (За ритм этот готов стоять до гробовой доски.) Тут "вольный стих" и не ночевал. Можно оспаривать другое: подбор слов, звучание, образы – одним словом, воплощение, а не идею. И тут я уже не буду так твёрд в отстаивании своей позиции..».

Он не напрасно сошёл раньше, чтобы ещё раз пересечь своё любимое столичное пространство, воспринимаемое нами сейчас, увы, лишь декоративно-туристически – от Никитских ворот до памятника Пушкину, который стоял там, где ему и полагается — в конце Тверского бульвара.

Начиная от Никитских ворот до памятника – стихийный книжный базар. Брезентовые подстилки, лотки торговцев, книги, книги… А между лотками с книгами торговали мороженым. Он разглядывал множество разных, очень качественных изданий,  знакомым любому книголюбу замедленным, зазомбированным заглавиями шагом передвигаясь вдоль этих  развалов. Вдруг, увлечённый как всегда поиском хорошей литературы, он, потянувшись к редкому первому изданию Хлебникова  нечаянно столкнулся с худенькой, длинной, трогательно, по-весеннему растрепанной девочкой с мороженым в руке, оставившем геометрически-красивый круглый отпечаток на его пальто. Он смутился и извинился. Впрочем, она тоже была смущена, так как тоже хотела посмотреть книгу Хлебникова.

Этот смешной эпизод ещё больше его развеселил. Даниил радовался весне, так как вообще зимы не любил, его куда больше захватывал летний город. У него уже тогда было какое-то своеобразное глубокое, мистическое отношение, мимо которого не прошёл ни один исследователь, к Москве, вообще к городу. Будут говорить, что он «любил Москву как сложное живое существо». Всё это так, и, пожалуй, правильно. Но надо также понимать, что Москва для него была сверхсуществом. Духовные связи он ставил неизмеримо выше обыденных, реальных, «объективных». Поэтому и связь его с Москвой – связь кровная, духовная, судьбоносная, метаисторическая… Не зря же потом появится это стихотворение, этот преисполненный пророчеств, прозрений, славы и величия гимн Москве:

Час предвечерья, светло-розовый,
Бесшумно залил мостовые,
Где через камни вековые
Тянулась свежая трава,
И сквозь игру листвы берёзовой
Глядел в глаза мне город мирный,
Быть может, для судьбы всемирной
Назначенный... Москва, Москва!
 
Но — что это?.. Ведь я бесчисленно
Все эти камни видел с детства;
Я принял в душу их наследство —
Всю летопись их темных плит...
...Час духа пробил: с дрожью мысленной
Я ощутил, как вихорь новый,
Могучий, радостный, суровый,
Меня, подхватывая мчит.
 
И всё слилось: кочевья бранные
Под мощным богатырским небом,
Таежных троп лихая небыль
И воровской огонь костра,
В тиши скитов лампады ранние,
И казнь, и торг в столице шумной,
И гусли пиршеств, и чугунный
Жезл Иоанна и Петра. <...>
 
Казалось — огненного гения
Лучистый меч пронзил сознанье,
И смысл народного избранья
Предощутился, креп, не гас,
как если б струи откровения
Мне властно душу оросили,
Быть может, Ангелом России
Ниспосланные в этот час.

Это стихотворение родилось и из детских прогулок в Кремле, в котором он, как настоящий мужчина, сдёргивал шапочку, несмотря на упрёки няни; и из тихих московских переулков, бульваров, улиц, припудренных снежком. Именно там он впитывал эти «струи откровения», сначала бессознательно, потом раскрыв их эзотерическую сущность. Кажется тогда, он впервые видел Его издалека на оставшейся неизвестной московской улице. Встреча продолжалась несколько секунд, и маленький Даниил не знал, кто это, но Лицо (лик Спасителя!) его поразило и врезалось в память навсегда… Напрасно потом Даниил пытался отыскать в толпе, в прохожих, напрасно молил о новой встрече, пусть такой же мгновенной!

Но, к сожалению, вместе с тем радостным знакомством с силами Света в скором времени пришлось столкнуться ему с агрессией сил Тьмы… Совершенно не случайно потом, в десятой книге «Розы мира» «К метаистории русской культуры» он так подробно будет разбирать трагедию Блока, покажет губительное влияние Города, Вавилона, — тёмного, душного, полного затягивающих соблазнов, покорного злой воле городских демониц:
 
Глухую чашу с влагой черною
Уносит вниз она и вниз,
На города излить покорные,
На чешую гранитных риз.
Пьют, трепеща, немея замертво,
Пролеты улиц влагу ту,
И люди пьют, дрожа, беспамятство,
Жар, огневицу, немоту.

То, что чувствовал, о чём писал Блок – было знакомо и ему! Причём, на личном горьком опыте: именно тогда,  в темном периоде юности, он начал слушать навязчивый призыв к гибели.

Под заведённые моторы грузовиков (чтобы не так громко и слышно), на Лубянке каждую ночь продолжали расстреливать. Об этом слышно и громко не говорилось, но не знать об этом было невозможно! Даниил не только, несомненно, знал, но и понимал метаисторический размах происходящей трагедии. Этот безалаберный, во многом еще наивный юноша уже тогда знал, что и ему придётся стать её участником и жертвой. Знал, наверное, с того момента, когда его не приняли в Московский университет – не приняли из-за отца, писателя Леонида Андреева, непримиримого врага Октябрьской революции.

* * *

Всё, что нам известно о годах обучения Даниила Андреева на ВГЛК – формальные упоминания в мемуарах, кучка мало что объясняющих официальных документов и чудом сохранившиеся четыре письма к его матери и брату. Органы ГПУ приложили все старания, чтобы стереть память об арестованном ими в 1947 году Данииле Андрееве: уничтожили дневники, сожгли роман «Странник ночи», надо думать, многие другие важные документы, о которых мы просто ничего не знаем. Однако инкриминировали Даниилу Андрееву не творчество, не писания, а покушение на вождя.

Один из подследственных того времени вспоминал, как ему с тоской говорил следователь: «Вы мелкие антисоветчики. То ли дело заговор Даниила Андреева!» Да, его обвинили по-крупному: в подготовке покушения на Сталина во время проезда по правительственной трассе, по Арбату. На допросе возникал один и тот же вопрос: «Где у вас оружие?» Оружия, разумеется, не было. На следствии Даниил Андреев упорствовал: «Я никого не собирался убивать, но до тех пор, пока существуют цензура и несвобода совести, прошу не считать меня вполне советским человеком».

Осужденный на 25 лет Даниил Андреев написал в тюрьме «Железную мистерию», черновики «Русских богов» и «Розы Мира»… Он стал, наперекор року, «великим русским мистиком-духовидцем, религиозным философом, писателем, поэтом». Но чтобы узнать, каким он был в юности, мы вынуждены сейчас заглядывать сквозь толщу каменных плит его каземата… сквозь годы, сквозь намеренное забвение, целенаправленное уничтожение и карающую душу Творца неизвестность.

Ты осужден... Молись! Ночь бесконечна. Рок
Тебя не первого привел в сырой острог.
Дверь замурована. Но под покровом тьмы
Нащупай лестницу. Не в мир, но вглубь тюрьмы.
Сквозь толщу влажных плит, чрез крепостной редут
На берег ветреный ступени приведут.
Там волны вольные! Отчаль же! Правь! Спеши!
И кто найдёт тебя в морях твоей души?!..

Этим призывом «уплыть в моря своей души» он подаёт надежду читателю на встречу, на «сострадание и сорадование», на духовное братство и гармонию, на жизнь вечную.

К сожалению, до сих пор недостаточно тех, кто услышал бы и прочувствовал этот призыв…

Но есть в творчестве Даниила Андреева, в самом замалчивании и  неуслышанности этого творчества нечто, знакомое всякому, хотя бы раз наблюдавшему за ночным небом. Это мысль о таинственном свете ещё не зародившихся миров и звезд. О свете, которого ещё нет, но который обязательно дойдёт до нас. Сквозь мрак и тьму, и «ночь бесконечную»…

* * *

До здания канцелярии ВЛК оставалось совсем немного. Он снял ботинки и пошёл по снегу, по мокрому московскому тротуару босиком, чувствуя, как Земля говорит через его «смеющиеся от радости подошвы ног» только страннику и босоногому строптивцу понятным «живым языком»: 

Швырните обувь! Отриньте! Я
Напомню, что этот завет
Блюдет премудрая Индия
Четыре тысячи лет…

Ходил он босиком потом и на тюремных прогулках (даже зимой). Тюремная администрация сначала бурно протестовала, а потом официально разрешила свободолюбивому арестанту ходить так, как он хочет.

Ботинки остались на асфальте, далеко позади, а Даниил уходил, испытывая кроме простого земного удовольствия, непередаваемое чувство, «похожее на ласку любви и теплую, упоительную радость»…



Биографическая справка

Даниил Леонидович Андреев (02.11.1906, Берлин – 30.03.1959, Москва), выдающийся русский мистик-духовидец, религиозный философ, писатель, поэт.

Сын известного писателя Леонида Андреева. Детство провёл в Москве, в семье Добровых, родственников своей матери, умершей вскоре после его рождения. Окончив московскую гимназию Репмана в Мерзляковском переулке, с 1926 по 1929 гг., при советской власти, учился на Высших государственных литературных курсах (организованных в 1925г. из остатков ВЛХИ – Высшего  литературно-художественного  института имени Брюсова), канцелярия которых располагалась в здании нынешнего Литературного института им.А.М.Горького, а занятия проходили вечером в одной из школ на Лубянке.

В 1942 был мобилизован, по состоянию здоровья был нестроевым рядовым. Служил в 196-й стрелковой дивизии, в похоронной команде, затем санитаром в медсанбате. После войны работал в Москве.

21 апреля 1947 был арестован органами госбезопасности по обвинению в антисоветской агитации, создании антисоветской группы и подготовке покушения на Сталина. В качестве основного «доказательства» выступал художественный роман «Странник ночи», сожжённый на Лубянке по завершении следствия.

Благодаря кратковременной отмене смертной казни в год ареста и следствия, был приговорён к высшей на тот момент мере наказания – 25 годам тюремного заключения. В тюрьме написал «Железную мистерию», черновики «Русских богов» и «Розы Мира».

В 1954 в результате пересмотра дела срок заключения был сокращён до 10 лет. В апреле 1957 Даниил Андреев был освобождён, будучи уже тяжело больным: в тюрьме перенёс инфаркт.

Умер в 1959 в Москве, оставив поразительное и не имеющее аналогов в русской или мировой культуре наследие – религиозно-философский и метаисторический трактат «Роза Мира», а также ряд стихотворений и поэм, большая часть которых, уже другими средствами, изображает и раскрывает тот же круг идей и понятий.