Жаворонки и совы. Глава 30

  Не знаю, сколько времени я провёл в оцепенении, молча взирая на замершую под карандашом желтоватую бумагу. Когда я смог, наконец, сосредоточиться, нужные слова полились из меня неостановимо, как слёзы, объясняя — прежде всего, мне самому — причины моего отъезда, которые в тот момент казались мне истинными. Исписав несколько страниц, я вернулся в реальность от пронзительного вопля Акселя, требовавшего выпустить его наружу. Я исполнил его просьбу, и, зная, что на острове нет никого, кроме него и меня, всё равно тщательно запер обе двери. Внутренний засов поддался мне с трудом: семья смотрителя считала маяк очевидным продолжением дома, и Мартин с Марией запирали лишь внешнюю дверь, спасаясь от сквозняков.
  Ещё никогда я не испытывал такого всеобъемлющего одиночества. Подумать только: я так страстно стремился к нему, а получив желаемое, испугался, оказавшись лицом к лицу с ватным безмолвием, воцарившимся вокруг. Густая вязкая тишина нарушалась лишь шумом волн и редкими криками чаек, но спускающийся туман и толстые стены дома приглушали их, как подушка — рыдания. Мне вдруг захотелось крикнуть во весь голос, проверяя, не оглох ли я. Сердце заметалось под рёбрами, как полёвка, уже ощутившая тень хищных крыльев, но всё ещё не потерявшая веры в скорость и силу своих крошечных лап.
  Наконец, я отпустил полузадушенную в побелевших пальцах дверную ручку и снова сел за стол, выравнивая дыхание, а затем перечитал своё сумбурное, излишне эмоциональное письмо, не имеющее адресата. Истерзанные моей исповедью страницы слегка изогнулись по краям, будто желая обнять и успокоить меня. Строки, вторя блошиным скачкам мыслей, то загибались кверху у самого обреза, то сталкивали в пространство между линеек не успевающие в последний вагон слова. Ошибки и неточности были казнены на месте, теряя всякую узнаваемость под двумя слоями плотной штриховки, крест-накрест, как шов, ложившейся поверх моих заострённых букв.

  Впереди, будто вынутый из потока времени, расстилался бесконечный белёсый день. Моя голова, наконец, была пуста, как выпотрошенный колос, и телу захотелось движения. Взгляд упал на валяющиеся у двери ботинки. Один из них, потемневший от влаги, сердито нависал над вторым, распростёртым на полу и вывалившим длинный, как собачье ухо, коричневый язык. Я взял их, подошёл к печи, которая ещё хранила остатки тепла, и с улыбкой подумал о Марии. Интересно, вспоминает ли она обо мне посреди дневного кружения, пытаясь представить, как я тут устроился? Ответа не было, и следовало снова спуститься на землю, развести огонь, просушить обувь и приготовить горячей еды.

  Растопленная печь теперь добрых часа полтора могла обойтись без моего пристального внимания, и я заставил себя выйти из дома. Липкая морось бесшумно впустила меня в себя и сомкнулась за спиной. Я посмотрел по сторонам. Маяк, верхняя часть которого растворилась в низких облаках, возвышался посреди мира, почти лишённого красок, как ветхозаветная твердь в первозданном хаосе. Берег то и дело исчезал в клочьях тумана, вяло боровшегося с ленивыми дуновениями ветра. Море успокоилось, и едва слышно шумело из глубины молочно-белого небытия. Временами где-то наверху раздавались стенания чаек, высматривающих в этом киселе свою невидимую добычу.
  Я дошёл до башни и потянул дверь, решительно вступив в полумрак, пахнущий пылью. Высота больше не пугала меня, и я, решив устроить смотр своим владениям, довольно быстро добрался до площадки с кладовой. Комнатушка была забита всяким хламом, накопившимся здесь за долгие десятилетия. Тусклый дневной свет лился на стеллажи через грязное стекло. Переступив порог, я почти сразу же споткнулся о ботинок с оторванным каблуком. Чертыхнувшись и отбросив его носком сапога, я стал разглядывать вещи, без всякого порядка наваленные на полки несколькими поколениями здешних смотрителей.
  На глаза мне попалась вязаная рыбацкая шапка, и я сразу же натянул её на голову, будто вступая в свои права. Оказалось, шапка прикрывала собой старый будильник. Его деревянный корпус пересекала узкая трещина, но стекло было целым. Я наудачу повернул ключ и тут же услышал ровное тиканье, обрадовавшись, как ребёнок. Комнатка сразу стала уютной, и я, решив, что на обратном пути обязательно заберу его отсюда, аккуратно вернул будильник на полку, продолжая свои раскопки. 
  Под грудой пожелтевших газет я обнаружил ящик граммофона. Лишенный заводного рычага и лакированного дубового горла, он уже не мог позвать любознательного Кусаку Ниппера голосом любящего хозяина; пожалуй, теперь он и впрямь радовал лишь призраков, что пытались передать свои послания обитателям этой стороны. Погладив кончиками пальцев полустёртую спину пса, я перевёл взгляд на истрёпанные коробки, задвинутые вглубь полки. Криво наклеенные этикетки обещали нашедшему их александрийский ром, но единственными ценностями, которые я выудил из пыльного вороха наполняющих коробки старых бумаг, были несколько засаленных карт с извивами побережья и жалкие остатки словаря с большой буквой W на загнутом уголке страницы.
  Полистав словарь, я бросил его обратно в коробку. Падая на дно, он потянул за собой стопку каких-то счетов, обнажив тонкую брошюру из серой бумаги. "Инструкция смотрителю маяка" — прочёл я на обложке. Я взял книжку в руки. Первая страница заявляла, что "маячный смотритель обязан зажигать лампы каждый вечер при захождении солнца и наблюдать, чтоб они постоянно горели, чисто и ярко, до восхождения солнца". Да, теперь именно я в отсутствие смотрителя должен был поддерживать огонь в здешнем очаге, даруя тепло и уверенность всем путникам, оказавшимся в этом медвежьем углу в столь странные времена. Я сунул брошюру в карман куртки: стоило изучить её, коротая время до рассвета.
  Не найдя больше ничего примечательного, я прихватил с полки будильник и поднялся этажом выше. Осторожно, будто опасаясь потревожить хозяйку, я заглянул сквозь приоткрытую дверь, а потом, мысленно посмеявшись над своей ложной скромностью, уже открыто вошёл в комнату Марии и поставил мирно тикающий механизм на стол. Здесь было не так холодно, как я ожидал, и осмотревшись по сторонам, будто убедившись в отсутствии девушки, я улёгся поперёк кровати, подложив руки под голову. Лежать на толстом одеяле было мягко и приятно. Я сразу пригрелся и, разглядывая тёмный потолок, подумал, что, если принести ещё одно одеяло снизу, здесь вполне можно провести несколько ночей.
  Из угла донёсся короткий стук, и я вскочил, встретив напряжённый взгляд Акселя, только что прыгнувшего на стул и смотрящего на меня через плечо. Он вернулся с прогулки, взъерошенный и усталый, но какой-то удовлетворенный. Я долго наблюдал за тем, как он, успокоившись, моется, отплевываясь песком, а когда он заснул, я поймал себя на том, что выхожу из комнаты на цыпочках, пытаясь его не разбудить.
  Спустившись на площадку у верхней двери, я увидел ключ, торчащий из замка. Я был так возбуждён воображаемыми открытиями, которые сулила мне кладовая, что не заметил его при подъёме. Помедлив, я всё же повернул ключ и вынул замок из проушины. Дверь распахнулась неожиданно легко, а ветер, налетавший порывами на этой высоте, едва не вырвал её из косяка. В последний момент мои пальцы разжались, но, похоже, растяжения плеча избежать мне не удастся.
  Дверь билась о стену с неистовством банкрота, и мне никак не удавалось дотянуться до ручки. Пару раз упрямая железка изворачивалась и довольно метко ударяла меня по костяшкам пальцев. Смотреть вниз, на бурую траву и тёмную воду с плевками пены было совсем неуютно — но ещё меньше мне хотелось там оказаться. В конце концов, растянувшись, сколько хватало рук, внутри косяка и шипя от боли, я схватил холодное скользкое железо и усилием всего тела дёрнул дверь на себя. Она захлопнулась с адским грохотом. Я трижды торопливо повернул ключ, надёжно отделяя себя от стихии, явившей мне своё неласковое лицо, и в изнеможении опустился на пол, чувствуя, как дрожат мои ноги.