Перепись населения

                "Поздно или рано всё кончается обрывом..."

1
  Нюра поправила перед зеркалом блузку, засунула за уши вьющиеся прядки, зачем-то коснулась серёжек (рубинчики, как капельки крови). Затем чуть наклонилась к подмышкам  –  не пахнет ли она потом? Вроде, нет. Не очень.  Затем повязала пионерским галстуком шелковую косынку. После нервными движениями  сунула ноги в туфли и… Где же ключи? Сердце забилось с утроенной силой. Где?! Вот они - на гвоздике-крючке, прилаженном к  дверному наличнику слева!
Краснея от волнения и радости, она выскочила на лестницу… 
Саша стоял возле своей машины.  Теперь он был совсем другой – после тщательного бритья помолодевший,  ещё более худой из-за строгого серого костюма. Он сосредоточенно смотрел на папиросу, как будто она ему что-то шептала.
- А вот и мы… - громко выдохнула Нюра, тихо подойдя сзади.
- Мы? – улыбнулся Саша, оборачиваясь. Папироса полетела под ноги и была раздавлена блестящим от гуталина полуботинком. – Кто это «мы»?
- Ну я, то есть, - с придыханием ответила Нюра. – У нас в деревне все так говорят. Не «я», а «мы». По скромности, значица.
- Тогда садитесь и поехали, а то опоздаем, – глаза Саши весело блестели.
«А даже если и опоздаем – не беда. Главное, что она пришла…»
Нет,  они не опоздали, и даже успели съесть по стаканчику пломбирного мороженного перед началом киносеанса – Саша кусал, Нюра осторожно, но быстро лизала.
Картина оказалась скучной. А может быть и нет – они это не поняли. Во время фильма Саша иногда (как бы случайно) касался Нюриной ноги, и тогда оба млели и на миг замирали. К концу  Саша держал влажную Нюрину ладонь в своей. Сухой и жёсткой.
После кино они немного покатались по вечерней Москве, и Саша отвез Нюру к дому своячницы:
- До завтра? – спросил он. В сумерках его блестящие глаза казались наполненными слезами.
- До завтра. Чего уж теперь… - Нюра теребила концы косынки. – Чего уж. Но только после рынка! Ой…
Она закрыла рот ладонью и хихикнула.
 Саша улыбнулся. И не удержавшись, быстрым движением привлёк к себе Нюру. И она почувствовала его сухие, горячие губы на своих глазах, щеке, шее, на своих приоткрывшихся губах…
Осенью Нюра переехала в Москву. Мучаясь, что оставила детей с мужем (вырастут – поймут!), и в то же время изнемогая от счастья – она теперь с Сашей! Она теперь знает, что такое настоящая любовь, ради которой можно бросить всё. Знает!
А через полгода Саша… На полной скорости с Бородинского моста. В пять утра, в самом начале смены…
Лучше смерть, чем эта баба! Её широкое, часто  краснеющее лицо, в темноте похожее на блин. Её придыхание,  смешки, запах, словно она только что пробежала стометровку. Её глупость и серость, которые он было принял за чистоту и наивность. Нюрино закатывание глаз, неуклюжесть и визги в постели. И слишком широкий зад, и начинающие отвисать груди.   И чавканье за столом, и манера говорить с полным ртом. Её жуткое фальшивое пение, которому  она предавалась, штопая ему носки или гладя рубашки. 
Нет уж, избавьте! Лучше никак, чем так. Тем более, ничего уже не исправить. Не выгонять же?  Конечно нет – он не подлец.  Не отправлять же её назад в деревню?  Да и муж не примет. Нет уж!
«Опустела без тебя земля-я-я-я…»
2
В доме Облонских ничего не смешалось. И «смешаться» никак не могло – у Степана Аркадьевича хватило осторожности, чтобы Долли ничего не узнала. «Бедная моя Долли…» - вздыхал порой Облонский, продолжая по-своему любить жену, продолжая жить, получая от жизни радость и удовольствие, распространяя вокруг себя свежий запах английской туалетной воды, которой его после бритья омывал верный Григорий.
Поэтому сестра Анна на приехала – никакой нужды в этом не было. Поэтому  мать Вронского прибыла в Москву, находясь в купе с другой дамой – престарелой княгиней N, неприятно поражающей своими фальшивыми зубами, когда смеялась. 
Поэтому Вронского на Кити Щербатской таки женили.  В тот момент, когда Алексей позволил себе вольность слишком близко приблизить к розовой щёчке Кити своё, как всегда спокойное лицо (они сидели, склонившись над новым французским альбомом), в комнату ворвался старый князь с Казанской иконой и их «благословил»! Куда теперь деваться? Тем более, что не в правилах Вронского было оправдываться и объясняться.
Поэтому Левин, отстрадав положенное, женился на крестьянке. Причины для такого странного поступка имелись. В одном немецком медицинском журнале он прочёл, что рукоблудие, пусть и редкое, а не регулярное, приводит к развитию идиотизма. Во вторых, Анисья - так звали девку, на которой он женился - была очень ладной: высокая, темнобровая, румяная, с прекрасной косой, придающей Анисье «шарм».  Первый раз увидев её (приглашённые из деревни бабы мыли к Пасхе дом), Левин мгновенно почувствовал в себе опасное движение, грозящее ненужным возбуждением. Поборов в  себе  это возбуждение работой, Левин потом долго об Анисье вспоминал. А увидев её снова в церкви, решил: «А чего тянуть?». Венчались они в Духов день.
Анисья оказалась очень смышлёной, бойкой и бесстыдно страстной. Дьяволица! Заставившая о Кити забыть. Анисья родила Левину дочку.
А вот гувернантка, связь с которой у Степана Аркадьевича всё продолжалась и продолжалась, благополучно разрешилась двойней. И оба мальчика. «Что делать? – мучился Облонский, понимая, что ответа нет, жалея, что никто не сможет дать ему дельного совета, потому что  оглашение «situation» категорически исключалось. - Своих шестеро, а тут… И тоже свои. А жалованья не хватает.  И где мне взять   денег? И как растить мальчишек, чтобы они ни в чём не знали недостатка?  На что их содержать, когда долгов накопилось на несколько лет усердной службы?  Как избежать  скандала? А он будет, не может не быть  – одновременно жить на два дома невозможно, будь ты семи пядей во лбу. Выход один…»
Весной 18… года Степан Аркадьевич приехал к Левину на охоту. Имея при себе новое аглицкое ружье, такой же девственно-новый патронташ из бычьей кожи, ягдаш, высокие замшевые сапоги и смешную шляпу с пером. Был он бледен и грустен, а некогда пышные бакенбарды уныло свисали со впалых щёк. 
- Что с тобой, Стива?
- Ничего, Костя. Что-то зуб разболелся. Однако, какая у тебя красавица жена! И дочурка славная, сущий ангел! – Степан Аркадьевич глубоко вздохнул.
А на следующий день, ранним туманным утром на бекасовых болотах Облонский угостил себя картечным выстрелом. Засунув воронёные стволы в свой красивый чувственный   рот. Жаль, хороший был человек, добрый.  Хотя и легкомысленный. Теперь уже никто и  никогда с радостной улыбкой не воскликнет: «А, Стива!»
Вскоре после похорон сестра покойного изменила престарелому Каренину с учителем верховой езды. Таковы неизбежные последствия возрастной разницы супругов. После жокея у Анны был тренер по лаун-теннису. Но на этом начинается  другая история.
3
Нарядная зала была наполнена генералами и людьми в штатском платье, но со звёздами на фраках. Сидящие за круглыми столами играли в вист. Молодые люди сидели на   диванах и курили трубки. В гостиной, за окружённым публикой длинным столом,  сидел хозяин и метал банк. Подле него находился известный московский картёжник – очаровательный Чикалинский. Лицо его выражало радушие и полною незаинтересованность в результатах игры.
Германн был им представлен. Хозяин приветливо ему кивнул:
- Не церемоньтесь.
 А Чекалинский пожал руку.
Игра длилась минут двадцать, в течение которой Германн пристально за нею наблюдал. Когда талья закончилась, Чекалинский принялся тасовать карты, готовясь к новой.
- Позвольте поставить карту. – сказал Германн.
 Чекалинский согласно кивнул:
- Сделайте милость.
- Я готов - и Германн написал мелом куш.
- Сколько-с? – спросил удивлённый банкомёт. - Я не разгляжу-с.
- Сорок семь тысяч, - ответил Германн.
После его слов взоры всех стоящих у стола с удивлением обратились на него.
- С ума он сошёл! – подумал Нарумов.
- Позвольте вам заметить, - с мягкой улыбкой сказал Чекалинский, - что ваша игра сильна. Никто столько здесь ещё не ставил.
- И что же? Бьёте вы мою карту или нет?
Чекалинский смиренно склонил голову:
- Но должен вас уведомить, что я не могу метать иначе, чем на чистые деньги. Со своей стороны я нисколько не сомневаюсь в вашей…
Германн не дал ему договорить, вынул из мундира банковский билет и подал его Чикалинскому. Тот бегло взглянув, положил билет на карту Германна и начал метать.
Налево легла девятка. Направо – тройка.
- Выиграла, - сказал Германн, показывая свою карту. Карта оказалась тройкой.
Вокруг пробежала волна удивлённого шёпота. Чекалинский нахмурился, но очень скоро собой овладел, снова став учтиво-приветливым:
- Извольте получить?
-  Сделайте одолжение.
Чекалинский передал Германну деньги, и тот отошёл от стола.
На следующий день Германн появился снова. Едва он вошёл в залу, как разговоры смолкли. Кто-то, не дожидаясь приближения Германна к столу, встал, уступив ему место. Когда Германн сел, Чекалинский несколько побледнел.  Стасовав, он передал колоду Германну. Германн вынул карту, положил на стол и покрыл её  пачкою банковских билетов.
- Что ж… - голос Чекалинского был хриплым. – Начнём?
Германн кивнул. Чекалинский принялся метать.
Налево лег валет, направо семёрка.
Германн показал свою карту. Карта была семёркой.
Все ахнули. Чекалинский, стараясь быть спокойным, отсчитал проигранные девяносто четыре тысячи.
Получив деньги, Германн, не задерживаясь, уехал.
Следующим вечером Германн опять сидел за столом. В полной тишине, сопровождаемый десятками жадных взоров Чекалинский распечатал колоду и стасовал. Не скрывая страха он смотрел, как Германн вынул карту и заслонил её толстой стопкой банкнот. 
- Начнем? – спросил Германн.
- Непременно-с.
Дрожащими руками Чекалинский стал метать.
Налево лёг туз, направо дама.
- Туз выиграл! – воскликнул Германн и    показал Чекалинскому своего туза. Чекалинский застонал и закрыл лицо руками…
***
Германн сошёл с ума. Его содержат в 17-м нумере Обуховской больницы.  На вопросы он не отвечает. Почти не спит и плохо ест.  Дневное время  подобно наказанному ребёнку  Германн стоит в углу нумера и непрерывной скороговоркою повторяет: «Тройка, семёрка, туз! Тройка, семёрка, туз! Тройка, семёрка, туз!»
Его душа фантастического выигрыша не выдержала.
Сто восемьдесят восемь тысяч на случай счастливого выздоровления Германна хранятся у Нарумова. Для Нарумова это великий соблазн. Но на выздоровление надежды мало. Так говорит окончивший Сорбонну доктор Вернер. И назидательно добавляет:
- Коли у тебя слабые нервы, никогда не садись за карточный стол. Никогда.
А как узнать, что они у меня слабые? Как?

4
- День и ночь – сутки прочь! – говорил каждый раз Андрей Ефимович, появляясь в больничном флигеле, где отдельно от других содержались душевнобольные. – Как мы себя сегодня чувствуем?
Ответа он не получал - кто-то из несчастных  его боялся, предпочитая отмалчиваться,  кто-то находился в таком состоянии, что не мог понять смысла вопроса, кто-то спал. Единственным человеком, реагировавшим на появление доктора Рагина, был Иван Дмитриевич Громов – страдающий манией преследования худой человек лет тридцати трёх. Он отрывал от грязной подушки голову и делал гневно-презрительные гримасы.
Иногда к Андрею Ефимовичу подбегал бывший портной, свихнувшийся после пожара, лишившего его мастерской. Это   престарелый жид Мойсейка, всклокоченный и бородатый. Он единственный  из содержащихся в «Шестой палате» пациентов,   кто имеет привилегию флигель покидать. Причина –  безобидный младенческий нрав старого еврея  и благоволение сторожа Никиты. Никита -  грубый отставной солдат, исполняющий обязанности сторожа и истопника. Большую часть времени Никита проводит лёжа  на груде старого больничного белья, наваленной в прихожей. 
Подбежав к Рагину, Мойсейка показывает ему всякую дрянь, набранную в городе, куда он ходит попрошайничать. Деньги и съестное Никита у Мойсейки обязательно отбирает.
- Ну ничего, ничего, - улыбался Андрей Ефимович, не обижаясь на общее к себе невнимание. – Терпение и труд всё перетрут. Будем заниматься.
И он начинает «занятия».
Первым делом Рагин подходит к Громову  и садится у него в ногах, полностью пренебрегая исходящим от них тяжелым для дыхания запахом.
- Ну-с, как нынче спалось?
- Я сегодня не спал! – резко отвечает Громов, демонстративно поворачиваясь спиной к Андрею Ефимовичу.
- И что же? Я тоже страдаю бессонницей. А какой сегодня день?
И для Громова начинается мучение – Андрей Ефимович тихо, без раздражения, но упрямо продолжает задавать свои нелепые вопросы. «Сколько двоек в числе восемнадцать?», «В каком году родился государь?», «Верит ли Громов в своё выздоровление?», «Почему ночью темно?», «Не мучают ли Громова кошмары?», «Что находится за горизонтом?»
По мере расспросов Андрей Ефимович становится всё бодрее и радостнее, а Иван Дмитриевич приходит в настоящую ярость и начинает кричать. Тогда из прихожей появляется Никита и Громова бьёт.
После Громова Рагин садится на кровать грузного мещанина, имеющего бессмысленное бабье лицо кретина.
- А теперь, мой милый, будем проверять рефлексы.
Андрей Ефимович вынимает из халата медицинскую иглу для инъекций и принимается бедного идиота колоть.  В разные «зоны».
Если никакой реакции не следует, Андрей Ефимович вслух замечает:
- Любопытно. Очень любопытно-с.
Если же больной вскрикивает или тянется рукой к уколотому месту, Рагин к нему громко обращается:
- Вот видите, голубчик! Ещё не всё потерянно. Есть у нас надежда! А коли надежда есть, будем стараться. Будем искать.
Что искать? В чём проявлять старание? Никто знать не мог.
Затем Рагин принимается за худого усатого человека, который постоянно спит. Андрей Ефимович его настойчиво будит. После того, как глаза усача открываются, Рагин начинает  показывать ему свои пальцы, поочередно их загибая или пряча кулак:
- А сколько сейчас? А теперь? Нет, давайте повторим. Сколько? А на левой руке?
- Прекратите над нами издеваться!  - не выдерживает Иван Дмитриевич. – Мы всё ещё люди. Лучше прикажите здесь вымыть и проветрить! И пора менять бельё, скоро мы прилипнем к этой смрадной ветоши!
- Браво! Ваше человеколюбие пределов не имеет, - Андрей Ефимович чуть ли не жмурится от удовольствия. – Только не могу понять, почему вы изволите называть терапию «издевательством»? Прошу объясниться.
Громов, забыв о недавних побоях, начинает бегать по палате и объяснять, горячась при этом всё больше и больше. И вновь появляется Никита со своими пудовыми кулаками.
***
Но однажды случилось сколь непредвиденное, столь и ужасное.
- День и ночь – сутки прочь, - по обыкновению сказал Андрей Ефимович, входя в палату. На миг он замер, так как сразу заметил, что Громова на его кровати нет.
- Как мы себя сегодня чувствуем? Иван Дмитриевич, где вы? Вылезайте, мой милый, будем лечиться. Иван Дмитриевич…
- Сегодня, - сипло раздалось из-за спины Андрея Ефимовича, - мы себя чувствуем великолепно. Чего и вам желаем.
И доктор рухнул на пол. Поскольку получил удар по голове. Ударил его спрятавшийся за дверью Громов. Обухом топора, который умудрился выкрасть у Никиты, покуда тот обшаривал вернувшегося из города Мойсейку
От удара в глазах Андрея Ефимовича посинело. И он понял, что смерть его близка, и ближе чем он чувствует. Сознание сохранялось всего несколько мгновений, в течение которых Андрей Ефимович понял, что никакого бессмертия нет. Затем мимо Рагина бесшумно пробежало оленье стадо, похожий на фельдшера мужик протянул ему заказное письмо,  что-то сказал доктор Хоботов… А потом всё исчезло навеки – Андрей Ефимович перестал существовать.
5
Гулко стуча паровой машиной и неистово взбивая за кормой пену, к пристани заворачивал пароход, название которого было «Отважный». С мягким, но тяжелым толчком «Отважный» коснулся пристани, и был обездвижен брошенным матросами канатами. Затем выдвинули сходни, спустились два похожих друг на друга бородатых человека в картузах, после чего поручик легко взбежал на палубу. Наконец-то!
Ему казалось, что после того, как он снова будет плыть, настроение у него изменится, и дневная многочасовая скука, его оставит. Но нет, сидя в кресле на палубе и глядя на освещенный начинающимся закатом довольно однообразий берег, поручик чувствовал, что скука – а точнее тупая тоска – всё ещё в нем. Он курил, чувствовал раздражённым языком табачную горечь и пытался не вспоминать своего недавнего приключения, названного ею «солнечным  ударом». Что, собственно, произошло? Произошло то, о чём принято легкомысленно мечтать, но чего никогда в реальной жизни не случается: вчера днём он познакомился с похожей на девушку-подроста дамой, имени которой он не знает. И теперь уже не узнает никогда. Тогда это казалось одним из обязательных условий их безумия, а сегодня, через двадцать восемь  часов (поручик упрямо считал часы, прошедшие с того момента, когда он подсел к ней за столик), он об этом жалел. Мелкие, но удивительно правильные черты её лица память ещё хранила, но что-то в её облике стало расплывчатым и для памяти недоступным. И ему казалось, что знай он имя своей безымянной любовницы, знай город и адрес, где она живет, её образ будет более устойчивым и ярким. Зачем это ему, поручик не знал, прекрасно понимая, что в его обстоятельствах о случившемся лучше поскорее забыть и никогда не вспоминать. Но сейчас  не вспоминать он не мог: их внезапное решение сойти, ночную поездку в гостиницу,  кривые и тусклые фонари, звонкую бугристую мостовую, чёрную каланчой и тот особый теплый запахом, каким пахнут  все маленькие уездные городки в августе и сентябре. «Запах детей, - подумал поручик и с фальшивой честностью добавил. – Я стал сентиментальным. И почему детей?»
Он вспомнил презрительный взгляд высокого, как гренадер  лакея, душный номер с тёмным от времени зеркалом, раздвижной китайской ширмой  и стоящей за не  очень широкой рассохшейся кроватью. Кровать  скрипела, и это поначалу её сильно смущало и сковывало, но потом она и он забыли о производимом шуме. Забыли обо всём...
Утром он проводил её на пристань, посадил на пароход, выпросил прощальный поцелуй и вернулся в гостиницу. Чтобы изнывать и мучиться от скуки – он должен был плыть на пароходе следующем. Им оказался «Отважный»
«А я отважный? - спросил себя поручик, закуривая новую папиросу. – Смотря что и когда считать отвагой. Нет, в данной ситуации отважным я не был. Скорее настойчивым и наглым; отважной была она, мне полностью доверившись…»
Поручик поморщился – он не назвал своё главное качество, проявленное им в этой короткой любовной истории без последствий.
«Я был подлецом! Был и им остаюсь. По отношению к Лили. Вот в чём причина моей тоски, это совесть.  Единственное, что может меня как-то оправдать, «как-то», не полностью –  нашедшее на меня затмение, внезапность не поддающегося никакому контролю и воле животного порыва. Она со смехом назвала это «солнечным ударом». Кто знал, что шампанское, одна  моя двусмысленная фраза, одна её улыбка и насмешливое выражение сверкающих глаз приведут к тому, о чём можно только мечтать, если ты не связан. А я связан.  Но что теперь? Что было, то было. И она прекрасна!»
Лили, или Лида Муромцева – не кто иная, как  невеста поручика, венчание с  ней общим решением было назначено на  семнадцатое сентября, на «Веру, Надежду, Любовь».
«Теперь мне остаётся одно! - поручик смотрел и не видел, как  бронзовая  линия песчаного берега вдруг стала тёмной – с той стороны парохода на падающее за горизонт солнце нашла лиловая туча -  Верить, что ничего подобного никогда не повторится, надеяться, что  о своём падении я скоро забуду, и любить только Лиду. Мою наивную и чистую Лиду. Зачем я это же я сделал? И как это случилось?»
Подул пахнущий костром ветер и поручику стало зябко.   Он поёжился, потянулся за очередной папиросой, но передумал. Очень скоро пароход доставил его до того места, где под словно срезанным глинистым обрывом, почти у самой у  воды  вокруг огня сидели мужики. Над костром был прилажен котел, в котором они что-то варили.
«Счастливцы…» - вздохнул поручик, поднялся и пошёл в буфет заказать себе крепкий  чай.
***
Нехорошие признаки появились почти сразу после свадьбы. Будучи неосведомлённым, поручик особого значения им не придал – подумаешь, на ягодице ближе к проходу появилось нечто вроде прыщика или маленькой язвы. Причин тому множество – во время полковых скачек он неудачно сел в седло, или во время быстрой, требующей напряжения езды себя каким-то образом натёр.
«Ничего, пройдёт. Неприятно, но пройдёт,» - успокаивал себя поручик, трогая больное место, когда мылся. 
И, слава Богу, прошло. Но ладони его («Почему?») покрылись тёмно-красной сыпью, как было с ним в детстве, когда он болел скарлатиной. Но тогда всё чесалось, а теперь никакого зуда не было – просто мелкие бурые пятнышки. Чтобы их скрыть, он постоянно носил перчатки,  но не знал, что с руками делать дома.  Он перестал  гладить свою Лилии и ласкать, и это её очень удивляло и расстраивало.
Потом поручик заболел. Может быть простудился – у него поднялась, и чувствовал он себя слабым и разбитым. Но служебные обязанности стойко исполнял. До тех пор, пока не обратился к полковому доктору.
И вот тогда, после осмотра, в течение которого доктор становился всё более и более хмурым, мир для поручика перестал существовать.
- А вы знаете, батенька, - сказал доктор после того, как протёр свои пухлые руки спиртовой марлей, - км… у вас, милый мой, сифилис. Да-с. И никак иначе.
Доктор покраснел и отвёл глаза…
В тот же день вечером поручик взял коляску и уехал за город.  В уже облетевшую берёзовую рощу, где он и Лили, полные любви и счастья упоённо гуляли.  Было это ранней весной, и тогда поручик сделал Лили предложение.  На том месте где произошло объяснение(чугунная скамейка под старой раздвоенной  у верхушки берёзой) поручик достал револьвер и выстрелили себе в висок…
6
Продолжение следует…