Фамилия. Глава 24

В Абатском  районе  у наших родителей  осталось много родни, и однажды они взяли нас с Людой и поехали на малую родину.

Как мы доехали до станции Называевской  (узловая станция на Транссибе), я не помню.  Зато помню время ожидания поезда.  Шёл  1955 год,  осенью я должна была пойти в школу, хотя мне было  всего шесть лет, и я  очень этим гордилась.

На станции мы долго ждали поезда. Мама купила мне мороженое. До этого я никогда его не видела даже. Оно было какое-то странное по нынешним меркам. Сверху гофрированная вафельная круглая пластинка, и снизу такая же, а между ними само мороженое. Даже не знаешь, как его и есть-то. Я попробовала – холодное, сладкое до  приторности,  оно быстро таяло и потекло между пальцами, слезло по руке и шлепнулось на землю. Мама участливо посмотрела на меня: "Не понравилось?"  Я промолчала,  лишь отрицательно покачала головой.  Стало немножко  стыдно, что мама купила мне сладкую штучку, а я всё испортила, –уронила на землю...

Помню двух матросов, которые, видимо, демобилизовались и ехали домой, но у них не на что было поесть. Они плясали лихой танец без музыки  на грязном некрашеном деревянном помосте в той же беседке, где и мы сидели. Отплясавшись, один из матросов взял в руки перевернутую бескозырку и стал обходить зрителей – потенциальных пассажиров,   они  клали в эту бескозырку кто что мог. Мама отрезала им полбулки хлеба...

Как мы ехали в поезде, я тоже не помню.  Лишь остались в  памяти некоторые самые впечатляющие события из этой поездки.  Например, как мы с Людой уже в гостях у маминого брата Филиппа в деревне Челноково бегали на реку  Яузяк и мыли там, не знаю, зачем,  добела деревянные мостки.  А когда дядя Филя шутливо пугал нас и догнать обещал, мы осыпали его заранее запасенными ракушками и все вместе весело хохотали.

Сводный брат отца  Василий  обитал на кордоне. Это такое место в лесу, где живет лесник со своей семьей и наблюдает за лесом. Следит за ним, как за своей семьей, чтобы все было в  порядке, и чтобы  никто из людей ничего в нем не нарушал.
Не помню, были ли у дяди Васи дети, но пчелы и жена у него были.  Туда мы ехали на телеге, запряженная в нее лошадь не торопилась, и, по-моему, всю дорогу шла шагом. Зато у дяди Васи, у которого один глаз был стеклянный (нам объяснили, что это последствия войны) мы каждый день ели мёд.
 
Гораздо позднее, когда  папа вышел, наконец, на пенсию, в нашу деревенскую ограду вдруг вкатился грузовик с двумя ульями на борту.  А из кабины выскочил дядя Вася! Вот так у нас появилась в нашем небольшом садике своя пасека. Когда  пчелы роились, образовывая новые семьи, у папы уже были готовы для них  ульи,  для которых он сначала строгал  доски в своей мастерской, а потом создавал из них уютные пчелиные домики. Пасека росла.

Потом мы ездили по другим деревням к другой родне. По-моему, в деревне Спирино у папиной сестры Натальи  я впервые увидела   черемуху  и ела пироги с черемухой.  Она росла тут же, во дворе, и мне, маленькой девочке, показалась  огромной, с  очень толстым стволом.
 
Тётушка взяла меня за руку и  ввела в небольшую, пристроенную к дому  комнатку,  там,  в полумраке,  на железной кровати сидела высокая худощавая старуха.  Я  испуганно остановилась на порожке, но меня  легонько  подтолкнули к ней со словами: "Твоя самая младшая внучка так на тебя похожа!" Слепая старушка ощупала мое лицо сухой шершавой ладонью.  Так  я познакомилась  с моей родной бабушкой, папиной мамой, с Клавдией, о судьбе которой  узнала гораздо позже из отцовских воспоминаний.  Оробев от этих прикосновений, я  за всё время пребывания здесь старалась к ней больше не подходить.

В классе я была не только самой младшей, но и самой маленькой по росту. Мои одноклассники были старше меня кто на год-полтора, а кто и на два года. До школы было далеко от нашего дома, и в холодную зиму папа, работавший тогда уже прорабом на строительстве, увозил меня, закутанную в тулуп,  ранним тёмным утром в школу на деревянных саночках.  Одноклассники надо мной посмеивались, подшучивали, но  незлобиво, хотя я все же порой обижалась и не  раз   пыталась отказаться от излишней родительской опеки. Тем не менее мама опасалась за моё и без того некрепкое здоровье, да и просто боялась отпустить меня одну идти  по морозу да через лес в кромешной тьме. Днём я возвращалась домой при солнечном свете вполне самостоятельно.

Сёстры учились во вторую смену.

В школу меня не записали, ходила я туда вольнослушателем, но училась исправно и ответственно, как и все дети, «прописавшиеся» в классных журналах и в других школьных документах.  Только во второй половине января, когда  уже шла третья четверть, меня, наконец, официально приняли в школу, поскольку мне исполнилось семь лет.
 
Была я круглой отличницей, дома уже научилась читать и считать, решать простые арифметические примеры на сложение и вычитание. Люда, приходя из школы, усаживала меня  за «парту», и, изображая учительницу, преподавала мне всё то, что узнавала на своих школьных уроках. Потому я и преуспевала во всех дисциплинах года два. Потом Люде наскучило играть в школу, и дальнейшие знания я приобретала  уже одновременно со своими сверстниками.
 
Передавать мне свои уроки Люда перестала, в четвертом классе она уже изучала новый предмет – естествознание, и увлеклась сестра  проведением опытов, чтобы подтвердить теорию практикой.  Проводила она их на мне. Однажды, например, принесла из кладовой заиндевевший молоток и сказала: «Лизни!»  Я сначала осторожно отнекивалась, но она уговорила меня, что ничего страшного не произойдет, что это они изучали на уроках естествознания и уже проводили такой опыт. Я поверила и лизнула. Очень уж мне хотелось прикоснуться к новой науке, вот и прикоснулась на свою голову. Но Люда уже приготовила чайник с тёплой водой, чтобы оттаять и освободить от молотка мой примёрзший язык. Она ведь уже знала, чем всё закончится, но уж очень ей  хотелось это проверить на деле. Полдня мой язык так и оставался  онемевшим, как от анестезии.
 
Папа строил двухэтажную контору, а мама по-прежнему вела своё «гостиничное» хозяйство. И не только его: на  нашем подворье кроме коровы и кур жили овцы, к зиме вырастал поросенок, со временем родители завели  и гусей.  Для гусынь папа сплёл из сухой травы глубокие гнёзда, и белые  гоготуньи в доме под кроватями несли яйца и потом высиживали их. Каждая гусыня знала своё гнездо, выходила на недолгую прогулку и возвращалась к  ещё невылупившимся деткам. Когда я заглядывала под кровать, гусыни шипели на меня: не лезь!

Я была тогда уже постарше,  мне поручали пасти гусей с маленькими пушистыми гусятами на зеленой полянке в конце нашей улицы возле заброшенного кладбища. Наливала в посудину воду для птиц и в положенное время кормила маленьких сваренным вкрутую куриным раскрошенным яйцом. Взрослые гуси их пищу не трогали, только одобрительно что-то «говорили» своей малышне.  К вечеру я собирала птенчиков в фанерный ящичек и несла домой, а гуси, тревожно гогоча, бежали за мной следом до самого дома.

Гусиной пастушкой я пробыла несколько лет.


На фото: мы с сестрой Людой. 1957 год.