Слишком пафосный поэт. Часть 1

Перед кризисом восьмого года в Риге было очень много разных питейных заведений, где можно было заодно и поесть селянки и карбонада. И в этих заведениях редко было пусто, потому что банки лихо давали кредиты всем желающим, совершенно не думая о том, как они получат эти деньги обратно. Всё везде строилось, потому в стране был дефицит рабочей силы, зарплаты стремительно росли, как и цены. Большинство людей было убеждено в том, что этот экономический рост не прекратится никогда и дальше жить будет только лучше и проще. Многие выходили на год на больничный, многие увольнялись и девять месяцев жили на пособие по безработице. Интернет тогда ещё не был доступен большинству, потому народ общался в основном в забегаловках. Там, за чашкой кофе, кружкой пива или рюмашкой обсуждали новые альбомы любимых групп, новые фильмы или книги, мирно беседовали о политике.

Как же много в то время было неформалов! Многим хотелось продемонстрировать свою независимость от мнения серого большинства. И было в Риге несколько заведений, где собирались в основном неформалы, некоторые из которых достаточно спокойно рассуждали о том, что диктатура имеет и свои положительные стороны, что протестовать в демократической стране не очень-то и интересно и потому некоторые из них пытались протестовать уже против демократии и свободы слова. Одним из кафе, которое облюбовали неформалы была «Алабастра». Пиво там продавалось только в бутылках, обстановка была вполне советская – одна стенка продолговатого помещения была стеклянной и завешена тюлевыми занавесками, а другая отделана зеркалами. Между дерматиновыми диванчиками стояли массивные столы на одной ноге, потолок был очень высоким. Уютно нам не было, но можно было полюбоваться оригинальным внешним видом в основном молодых посетителей, которых там не упрекали за то, что они по два часа сидят, купив бутылку пива или чашку кофе. К тому же заведение это было на улице Дзъирнаву (Мельничной), недалеко от вокзальной площади.

Туда частенько заходил не в меру упитанный длинный мужик за сорок, в очень широких брюках, суженных у лодыжек, которые были в моде в начале девяностых. Правда обувь тогда носили на тонкой подошве, а он под эти брюки одевал высокие остроносые штиблеты, на которые эти штаны постоянно задирались, и он, кряхтя, нагибался, чтобы, поправлять брюки. Нервно этот мужик стряхивал пылинки со своей дутой длинной куртки, смотрел, нет ли на ней пятен, не протерлась ли она где-то. Также он толстыми, как сардельки, пальцами приглаживал зачесанные назад редеющие волосы. Обычно толстяк там болтал с панком лет двадцати пяти, у которого наряды часто менялись, был выбрит гребень, а длинная узкая борода была заплетена в тонкую косичку. Тот панк пил только безалкогольное пиво, которое стоило в два раза дороже, чем обычное и редко выходил покурить свои трубки, забитые пахучим табаком.

Ранней весной, когда было ещё прохладно, но уже сошел снег и начинало пригревать яркое солнце, толстяк и его неформальный друг встретились к «Алабастре», как обычно, в выходной день. Толстяк хитро щурился и доказывал молодому, что его мизантропия – это просто притворство из-за неуверенности в своем обаянии, что с пятнадцати до сорока – это лучшие годы, в которые надо только и делать, что пить пиво, есть мясо и заниматься сексом.
 - Горбатиться в компании умственно отсталых не хочется, - мрачно начал панк. – А потом не хочется к усталой и равнодушной проститутке, которая только и думает, как бы ты поскорее закончил и она начала тратить твои деньги.
 - Эдуард! – протянул толстяк, снисходительно. – Проституция аморальна, за неё в небесной канцелярии тебе поставят много минусов, которые ты со своей бунтарской натурой не превратишь в плюсы с помощью покаяния. Надо знакомиться с девушками в таких вот заведениях, и потом иметь их бесплатно, а можно и даже и жить за их счет.
 - Жить за счет женщины? – панк гадливо поморщился. – Это ещё хуже, чем копать или не копать на стройке, любуясь коллегами дегенератами. Это слишком горький хлеб для меня! Хочешь узнать, что у человека в голове, тогда попробуй попасть от него в зависимость и он откроет тебе свое сердце, так что ты мертвым завидовать будешь…
 - Не иронизируйте! – возмутился толстяк. – Это в мой огород камень? Я же знаю, что в мой! Но я не просто лежал на диване семь лет и не работал! И в том, что я лежал, есть и твоя вина! Ты же меня поил на пару с Покемоном…
 - Вечно тебя все провоцируют! – усмехнулся Эдуард. – Может это бог, которого ты собираешься перехитрить и занять его место, испытывает тебя, и ты с позором не выдерживаешь его проверки?
 - Твои предположения абсурдны! – возмутился толстяк. –  Ты бы почаще ко мне заезжал! Где ты, вообще, шляешься?
 - Мне есть чем заняться… - сухо ответил Эд. – Я печатаю, читаю, слушаю музыку, катаюсь на велосипеде, смотрю кино, а твой репертуар очень редко обновляется. Я уже давно слышу от тебя одно и то же. Это меня угнетает.
 - Тебе не нравится стабильность? – возмущенно задал вопрос толстый, выкатив, обычно прищуренные маленькие глазки. – Ты же знаешь, что я консерватор…
 - Которому нечего консервировать… - усмехнулся неформал. – Я многое могу простить человеку, но только не скуку и серую посредственность. И ты об этом прекрасно знаешь.
 - Ты думаешь я не найду себе нового донора? – воскликнул толстый, начиная впадать в истерику. – Ты думаешь, что ты такой уж незаменимый? Да я прямо сейчас найду себе друга, который будет выставлять мне пиво и слушать меня, открыв рот! Давай поспорим, что я через час буду пить пиво на халяву! Да я с тебя уже давно ничего не требую…
 - Интересно! – сказал Эд, расплывшись в улыбке. – Я бы хотел посмотреть, как ты сейчас с кем-то познакомишься и разведешь жертву на пиво, заработаешь выпивку своим актерским талантом, так сказать.
 - На что спорим? – отчаянно спросил толстяк, лоб которого наморщился, а брови приняли форму полумесяцев. – Если ты победишь, то я поставлю тебе пять бутылок безалкогольного пива, если выиграю, то ты мне пять бутылок алкогольного!
 - Мне хватит и одной бутылки! – усмехнулся Эдик. – Безалкогольного пива, как и резиновых женщин, много не надо, вполне хватает и одной.
Приятели пожали друг другу руки, и толстый мужик начал отчаянные попытки познакомиться с неформалами вокруг. То он делал девицам неуклюжие комплименты, неискренне восхищаясь их яркими нарядами, взъерошенными прическами и пирсингами. Он попытался пошутить по поводу узких полосатых брюк одного панка, но тот только снисходительно улыбнулся.

 - Анатоль! – обратился Эд к толстяку. – Вон там, в конце сидит подходящая для тебя жертва.
Толик посмотрел в указанном направлении и увидел худого неряшливого мужика лет сорока в джемпере с катышками, и торчащим из-под него воротником рубашки. Побрит этот объект был как-то неравномерно, причесан тоже хуже некуда и к тому же лысел. Было такое ощущение, что это школьник из начала девяностых, который заигрался во дворе и не заметил, как прошло почти двадцать лет и он уже состарился. Хоть на лице его были глубокие морщины, но выражение этого лица было по-детски озорным и рассеянным. Анатоль тут же назвал его интеллигентом, крича своим басом, на все заведение, звал его к себе. Но жертва не спешила в капкан амбициозного хитреца.  И для продолжения своей охоты Толян пересел к нему поближе и начал, бурно жестикулируя, гримасничая, рассказывать про то, какой гадкий фильм снял Алексей Балабанов, назвав его «Груз 200». Мужик смущенно улыбался, согласно кивал, изредка морщился, пытаясь возразить, но не решался. Но то и дело Анатоль поворачивался к Эду и ловил на себе его насмешливый взгляд, и это отношение к нему бывшего спонсора вынудило его пойти на решительный штурм прежде времени. Он предложил пожилому пионеру создать секту, в которую они будут завлекать молодых набожных девиц.
 - Я серьёзно! – воодушевленно восклицал Толик, стараясь не щурить свои хитрые глазки. – Я недавно видел по телику передачу, как какой-то лох бородатый несет всякий бред про свою святость, живую кошку в тазике стирает, а целая стая молодых симпатичных девок на него просто молится, и наверняка, все они ему дают без проблем и радуются! А чем мы хуже? Я что не смогу им так же мозги запудрить? Да я в сто раз лучше это сделаю, чем тот худосочный придурок, косящий под блаженного! Мне только нужен ещё представительный интеллигентный человек, вроде тебя, который с научной точки зрения докажет всякими никому неизвестными терминами, что я настоящий пророк. Мы запишем твое интервью на видео, опубликуем его в интернете, сейчас это просто, и потом я уже буду решать, кого брать в нашу секту, а кого нет, и кто сколько пожертвований должен будет внести. Я всё это беру на себя! Давай выпьем за начало такого дела! Мы поимеем столько молодых девок!

Толик выступал отчаянно, но он совершенно не чувствовал свою аудиторию. Эдвард уже знал все его проекты наизусть, потому на него это впечатления не произвело, а вот пожилой пионер из сказки о потерянном времени, как-то возмутился, когда услышал про цель создания секты, это действительно был пионер, которому ещё рано мечтать о гареме похотливых последовательниц, если он и мог проявить какой-то интерес к противоположному полу, то только подергать девиц за волосы или стрельнуть в них из трубочки шариком из хлебного мякиша. Похотливый толстяк ему как-то не понравился, и играть в секту он с ним не захотел, а следовательно, и пива ему не купил.

Эдвард сказал Толику шепотом, что хоть у этого объекта и зубы уже сгнили, но девушки его ещё интересовать не начали, потому надо переключиться на что-то другое. Анатоль не хотел в это верить, принялся спорить с приятелем. А потом взял и спросил у интеллигента, не гей ли он, если не хочет организовывать секту с целью сексуального использования молодых девиц. Пожилой пионер начал опровергать эти подозрения, очень неуверенно заявил, что у него есть женщина в хозяйстве, и ему её вполне хватает, и вообще его больше интересует наука, ядерная физика, а не какие-то бабы. И далее он отвернулся от Толика в окно и нахмурился, игнорируя человека одержимого низменными страстями. Расстроенный невниманием к своей персоне Анатоль уже собрался купить Эду безалкогольного пива. Громогласно подвергал он сомнению наличие женщины в стойле у физика в джемпере с катышками, обвинял его в девственности, онанизме и импотенции.

Но тут для проигравшего спор Толяна блеснул луч надежды, когда в заведение ввалился грузный и неуклюжий субъект и плюхнулся на диванчик рядом с интеллигентом. Большие габариты этого мужика за сорок не были заметны из-за того, что куртка и брюки на нем были слишком широкими, висели на нем мешком, зато кепка была маловата, для его слишком большой головы. Когда он снял кепку и повернулся в профиль к Толику, тот увидел его сходство со Сталиным. Его грубые седеющие волосы были зачесаны назад и слегка приподняты. Нос у него был вполне кавказский, под ним усы, подбородок массивный. Однако, стоило этому Виссарионовичу заговорить, как в глазах его заблестел озорной насмешливый огонек, он начал глупо хихикать, суетливо потирать руки, говорить глупости, всем протягивать руку. Было очевидно, что это такой же пожилой пионер, как и его друг, только это был уже пожилой ребенок более старшего возраста, которого уже начали интересовать девицы, он был совсем не против организации секты, и даже инквизиции с целью пыток симпатичных ведьм и изгнания из них бесов. Но Толяна опять ждало разочарование. Сталин сразу признался, что денег у него нету, он даже вывернул карманы своих широченных, словно юбка брюк. Он попросил своего друга купить пиво Анатолию, но тот недовольно прошипел, что у него не очень-то и много денег, чтобы всех и каждого поить.

Во время перекура на улице, Анатоль сказал Эдуарду, что битва ещё не проиграна, что он выставит пиво этому отцу народов и так его обработает, что на следующие выходные тот будет поить его всю ночь и станет его постоянным спонсором. Он попросил Эда приехать в «Алабастру» на следующей неделе, чтобы посмотреть на его триумф, а потом выставить ему проигранное пиво. Эдварду нравилось, как суетится и нервничает толстый мужчина, он искренне рассмеялся и согласился приехать и посмотреть на триумф, а потом спросил, откуда этот пионер возьмет денег, если он даже не курит в отличии от лучшего физика среди лириков. Анатоль ещё больше засмущался и принялся расспрашивать Александера о его работе. Саша попросил называть его Аликом, потому что его мама латвийская грузинка, а её предки были родственниками предков Николая Сванидзе. Толик захихикал и шепнул Эду, что этот жидяра пытается косить под хачика. А Алику сказал, что он не Алик, а Алишер, и попросил признаться, что никакой он не грузин, а еврей. Алик не понял, почему он должен называться исламским именем, если его отец был евреем и уехал в Америку, ещё в советское время, потому что был директором мясного павильона на Матвеевском рынке. Толик начал доказывать, что Алишер – это еврейское имя. Алик согласился называться Алишером и даже пересел за стол к Толику, с пивом, которое ему купил его друг Серж, который загрустил и ушел.

После допроса Алишера с пристрастием, Анатоль выяснил, что его жертва уже десять лет учиться заочно в университете на историко-философском факультете и вместе с Сержем работает сторожем на автостоянке у знакомого своей мамы, отставного полковника российской армии. Конечно, великовозрастный ребенок пытался с серьезным видом рассказывать о том, как он автостопом проехал всю Латинскую Америку без гроша в кармане, как работал матросом на парусном корабле и несколько раз обогнул на нем Землю. Он якобы так ублажил проститутку в Амстердаме, что потом весь бордель ломанулся к нему и проститутки отдавали ему все сбережения, только бы провести с ним ночь. Толяна возмущали подобные фантазии, он называл их гнусной ложью, выводил Алишера на чистую воду и клеймил позором. А Эдварда эти незатейливые детские фантазии от мужика за сорок со вставными зубами умилили. Он заявил, что его не интересует, правда, это или вымысел, главное, чтобы слушать это было интересно и смешно. После этого, от избытка чувств Алишер его порывисто обнял, вцепился в его руку и долго её тряс.

До закрытия заведения Толик выяснил, что Алишер живет в большом роскошном особняке вдвоем с мамой, и особняк этот находится в маленьком городке в двадцати километрах от центра Риги. Раздраженно Толик спросил, почему у его мамы нет ещё и просторной квартиры в старинном доме в центре Риги. Алишер ответил, что была, но его мама взяла под залог той квартиры кредит, чтобы достроить особняк и не смогла вовремя вернуть банку деньги, потому квартира была потеряна. Толик начал возмущаться несправедливостью жизни, жаловаться на свою маму, которая всю жизнь за сто рублей работала в типографии, ненавидела свою работу, своего мужа, с которым развелась и сына, которого только порола шлангом от стиральной машины, которому не построила особняка за городом и только предсказывала ему, что он всю жизнь отсидит в тюрьме. И эти жалобы на жизнь не вызвали у Алишера сострадания и жалости, он только посмеялся и заявил, что, если бы у него была такая злая мама, то он бы большего в жизни добился уже в юном возрасте, а потом самодовольно заявил, что у него ещё всё впереди. Эдварду было смешно, что оба великовозрастных мужика жалуются на своих матерей, одному не нравилось, что мама с ним слишком строга, а другому, что мама задушила его решительность своей опекой.

Во время встречи на следующей неделе, Толян так же покупал Алишеру пиво, и мягко, упрекал его в нерешительности, говорил, что не мешало бы этому мальчику повзрослеть и проявить инициативу в плане покупки пива и угощения им старших. Но Алишер вливал в себя кружку за кружкой и делал вид, что не понимает, о ком это толстый, говорит, кого и в чем упрекает. Наконец Толя не выдержал, и потребовал от Алишера ответных ходов, то есть покупки пива, но тот вывалил горсть мелких монет на стол, и сказал, что это всё, что у него есть, потому что большую часть своей зарплаты он потратил на самоучители испанского. Потом он понес какую-то ахинею, про то, что скоро он пойдет оформлять визу в Испанию, чтобы там получить политическое убежище. Толик начал ему доказывать, что для поездки в Испанию не требуется никакой визы, да и граждане Латвии не могут просить у испанских властей политического убежища, потому что обе страны члены ЕС. В пылу этого спора Толян забыл про свои требования, чтобы Алишер купил ему пиво, и отправился покупать его сам.

 - Что ты вообще сам можешь? – взревел Толик, поставив перед Алишером очередную кружку пива. – Да ты даже штаны сам себе купить не можешь, не только заработать на них, но даже выбрать их себе в магазине, это делает вместо тебя твоя мамаша! Всё, что ты можешь, так это держаться за её юбку, под которую лезешь в случае опасности…
 - Именно! – совершенно не смущаясь, подтвердил Алишер, отхлебнув из предложенной кружки. – В школе, когда я писал сочинение по пьесе Островского «Гроза», я восхищался Кабанихой, в которой видел свою любимую маму. Мне было непонятно, почему она там отрицательный герой. Я и представить себе не мог, как может быть иначе. Мне по этому поводу можно только посочувствовать, а не обвинять меня в том, что я такой. Я же не выбирал себе маму.
 - Выбор есть всегда! – категорически парировал Анатоль. – Это всё только отговорки, чтобы сидеть и ничего не делать!
 - Анатоль! – вклинился в дискуссию Эдвард. – Ты хочешь сказать, что он мог выбрать, где и когда ему родиться? Именно это следует из твоего утверждения о том, что выбор есть всегда. А если он не выбирал место и время рождения, то его выбор уже серьезно ограничен. Человек, который рожден на острове Новая Гвинея, не может захотеть стать биатлонистом, по той простой причине, что он не представляет себе, что такое снег, лыжи, огнестрельное оружие, и вообще не знает, что из себя представляет мир за пределами обитания его племени.
 - Полная ахинея! – возмущенно взревел Анатолий. – Он может захотеть сбежать с этого острова, захотеть узнать, как живут в других странах, а потом уже и захотеть и университет закончить и биатлоном заняться. Незнание законов, не освобождает от наказания за их нарушения!
 - Какой смысл в наказании? – с ехидной улыбкой спросил Эд. – Если человек не знает законов, не понимает их, то можно его наказывать, сколько угодно, но он не станет их соблюдать. Не перестанет человек эти законы нарушать, и в том случае, если эти законы неразумны, и потому он вынужден их нарушать, не смотря на жестокость наказания. Кстати, ты поехал по миру, узнал, как люди живут иначе? Ты боишься даже пойти в бар в другом районе города, не то, что поехать в другую страну, узнать, как там живут, поставить себе цель, исходя из ценностей той страны и чего-то в этом плане добиться. И чья бы корова мычала, о том, что нечего лежать на диване и ничего не делать.
 - Позволь пожать твою руку! – Алишер вцепился в руку Эда и старательно её затряс. – Гениально сформулировал!
 - Большинство людей очень бояться всего нового, - продолжил Эдвард. – Лишь единицы способны захотеть того, что существует в их воображении, воплотить это в реальности и потом заставить этого желать других. Ты боишься купить уже готовый плеер для того, чтобы слушать музыку на дисках, смотреть фильмы на дисках, хотя там есть инструкция, пара кнопок, и стоит эта штука недорого, но тебе страшно. Ты с детства слышал латышскую речь, ты десять лет смотрел латышское телевидение, потому что не было денег на кабельное на русском, но тебе страшно начать говорить на этом языке. Ты много болтаешь о том, как богато и легко живется тем, кто уехал в Англию, но ничего не сделал, чтобы туда поехать.
 - Помолчи! – возвысил голос Анатоль. – Ты тоже туда пока не поехал! Я воспитан консервативно, потому мне трудно перестроиться…
 - А папуас? – спросил Эд. – С чего ты взял, что он воспитан прогрессивно? Их, как раз воспитывают ещё более консервативно, чем тебя, у них нет ни телевизора, ни радио, ни книг, ни газет, они верят в то, что за границы ареала их племени лучше не выходить, потому что там ад. У тебя шансов быть прогрессивным в сто раз больше, но себе, любимому, ты прощаешь всё, к себе ты снисходителен, а для окружающих ты самый строгий судья.
 - Может ты снисходителен к другим? – спросил Эда Толик, обиженно поджав свои узкие губы. – В этом мире иначе не выжить! Других надо судить строго, а себе всё прощать, и все так делают.

После закрытия Алабастры пивные философы пошли в кафе на вокзальную площадь, где Алишер отказался пить пиво, и попросил купить ему чаю, чтобы взбодриться. Анатоль был возмущен неуважением к пиву, обозвал нового знакомого слабаком, но тот преспокойно принял все эти обвинения с улыбкой, пил чай и слушал дискуссию, иногда вставляя в неё свои нелепые реплики. Философия его мало увлекала, как и история. Если он поминал какие-то исторические события, то сугубо эпатажные. Стоило Эдварду заговорить про археологию, как он начал рассказывать про копролиты, стоило вспомнить про французскую революцию, как он начал рассказывать про похождения маркиза дэ Сада. Когда Анатолий заговорил про изгнание бесов, он начал рассказывать про какую-то старуху, которая испражнялась в церкви с криками, что у неё в прямой кишке бог. Толик так разнервничался из-за этого, что запел песню про калину, а Алишер истерически захохотал. Потом он ещё рассказал про мечеть, построенную сугубо из сушеного навоза. Эдику понравились ни сколько речи Алишера, сколько возмущенная реакция на них Толика, который то пытался быть строгим, то снисходительным, то стыдил пожилого пионера, хулигана, который шкодит тайком от строгой мамы. Алишер постоянно звонил своей маме, сообщал ей, что с ним всё в порядке, и он первым автобусом поедет домой. Анатолий пытался насмехаться над маменькиным сынком, но было видно, что он ему завидует просто до слез. На прощание Алишер и Эдвард обменялись номерами телефонов и договорились о встрече. Эдвард признался новому знакомому в том, что с Анатолием ему через пятнадцать минут становится скучно, и он предпочел бы поболтать без него.

На следующих выходных они уже сидели в другой пивной, которая называлась «Лира». Ничего там особенного не было, пиво там продавалось в бутылках, обстановка скучная, звучало какое-то радио с глумливом ведущим и устаревшей эстрадной музыкой, был большой выбор разной еды. Алишер начал рассказывать Эдварду о том, что это его любимое заведение, потому что там часто происходят бандитские разборки, а он любит наблюдать за рукопашными схватками со стороны. Эдварду было трудно представить, что в этом кафе, полном старушек, кушающих пирожные с кофе, могут зайти бандиты и начать драться, но он только сказал, что наблюдать за драками ему неприятно. Алишер начал неуклюже сочинять на ходу, как он отчаянно дрался в Испании с полицейскими. Он не заметил, что его собеседник заскучал, слушая столь некачественный вымысел. Минут через десять энергичного повествования о том, как вечный студент жил в Испании в лагере для нелегалов, Эд не выдержал и без всяких намеков потребовал перейти на тему истории и философии.

Говорить о философии Ницше, которым тогда зачитывался Эдуард, было скучно уже Алишеру, он норовил прервать его изложение мнений о работах философа, категоричными резюме и заговорить о Пабло Эскобаре, о том, что он тоже станет мафиози в Латинской Америке, если не получится захватить там власть и стать кровавым диктатором. Разговор не клеился, пока Эд не рассказал о том, как Анатоль решил поиметь бога, которого создал в своем воображении по своему образу и подобию. Услышав это, Алишер взвизгнул и замычал от восторга, задал интересный вопрос:
 - А с чего он взял, что бог такой же тупой, как и он? Если бог создал целую вселенную, то вряд ли одно из его, далеко не самых лучших творений, сможет его перехитрить?
 - Всё у него достаточно просто, - с энтузиазмом начал объяснять Эдвард. – Если бог создал человека по своему образу и подобию, значит, чтобы представить бога, Толяну нужно только посмотреть в зеркало и заглянуть в свою голову, обозреть запас своих знаний. К тому же он сказал, что у него не несколько сложных хитростей, а очень много маленьких и простых. Он рассчитывает на то, что бог просто замучается разгадывать множество его хитростей, не заметит парочку, и они сработают…
 - Гениально! – захохотал Алишер на всё заведение, пожимая руку Эда. – А какие же у него эти маленькие хитрости, к примеру?
 - Например, - ехидно улыбаясь, Эдуард принялся рассказывать секреты своего давнего собутыльника. – Он планирует шантажировать бога тем, что перестанет верить в него, и из-за этого бог исчезнет…
 - Он гениален! – Алишер просто задыхался от смеха. – Он думает, что бог – это его Эгрегор? То есть только плод его воображения, которого он может уничтожить, перестав в него верить.
 - Не всё так просто! – серьезно заметил Эд. – Он говорил, что чем больше людей верят в бога и живут по его правилам, тем больше у бога возможностей. И особенно для него ценны те, кто, как Толик, грешат и каются, потому что один кающийся грешник стоит ста праведников. Себя Толян считает авторитетом среди кающихся грешников, и если они увидят, что он перестал верить в бога, то и они тоже перестанут один за другим, а вслед за ними уже и все верующие, и когда в него все перестанут верить, он просто исчезнет. Но Толя уверен в том, что бог не будет рисковать, ссорясь с ним, потому будет за каждое его покаяние с похмелья вместо каждого минуса в небесной канцелярии ставить по сто плюсов, а после его смерти отрабатывать каждый плюс целую вечность. Я ему пытался говорить, что в раю он не сможет пьянствовать и удовлетворять свою похоть с молодыми девицами, потому что там нет тела. Но Толян сказал, что за свои плюсы потребует у бога выдать ему и тело, и алкоголь, и вкусные закуски, и потенцию, и проституток. Я ему сказал, что он просто впечатлился сказкой о волшебной лампе Алладина, в которой жил джин, исполнявший все желания того, кто эту лампу чистил. Но все люди верят именно в то, во что им верить приятно. Вера – это осознанный самообман с целью утешения…
 - Да он же просто атеист! – воскликнул Алишер, всплеснув руками. – Я хочу взять у него интервью! У тебя же в телефоне есть камера? Давай сейчас пойдем к нему, и я буду ему задавать вопросы, а ты снимать, а потом мы это видео опубликуем в интернете…
 - Его сначала надо хорошенько напоить… - поморщившись тоскливо сказал Эдвард. – Не думаю, что при тебе, пересмешнике, он начнет об этом говорить на камеру, даже, если очень сильно напьется…

Эд вытащил свой телефон и показал Алишеру пару видео по пару минут, на которых пьяный Толик, говорил, что никакой поп Гапон ему в виде посредника с богом не нужен, что он может с помощью маленькой пластиковой иконки связаться с богом напрямую и обеспечить себе комфортную вечную жизнь в раю после смерти. В другом видео он рассказывал про свой список добрых дел, в школьной тетрадке, которую он конфисковал у своей дочери. Сначала он просто писал там, но эту тетрадь нашла его жена, прочитала о его добрых делах, осмеяла его, сказала, что он сумасшедший. Тогда Толик начал изобретать шифр, заменяя буквы разными значками. Ключ к шифру он заучил наизусть, чтобы жена его не обнаружила и опять не прочла этот важный документ. Алишер так хохотал, когда смотрел эти видео, что выронил телефон и его попросила вести себя прилично женщина за стойкой. В третьем коротком видео Толик вопил, растягивая все буквы о том, как он обожает Цыплакова, своего умственно отсталого друга, но не может ему об этом сказать, но, чтобы как-то выразить эти свои чувства называет его Абаж. Он называл его жабой наоборот, как в каком-то советском фильме-сказке, звали отрицательного героя, который из жабы превратился в пупырчатого человека. Алишер воскликнул, что много раз смотрел эту сказку и она ему понравилась, потому он немедленно хочет отправиться к Толику и познакомиться с его умственно отсталым Абажем.

Эд не хотел звонить Толику, и напрашиваться в гости, но Алишер это сделал сам. Толик сразу предупредил его, что ждет его в гости только с пивом. Эд согласился одолжить Алишеру деньги на три двухлитровых бутыли пива и пачку сигарет. Эд попросил не смущать толстяка замечаниями по поводу беспорядка в его квартире. Алишер с интересом разглядывал черный от копоти потолок в жилище Толика, ничего не говоря, разглядывал дранку в тех местах, где со стен отвалилась штукатурка, смотрел на протертые половицы, на горы пакетов с ярлычками, накрытые клеенкой упаковки с несобранной мебелью, рулоны обоев, банки с краской, коробки с разными инструментами.

Надолго привлекла внимание изрубленная дверь в одну из комнат. Вызвали у него умиления и шрамы от ножа на кухонном столе, которые Анатоль обещал скоро зашпатлевать. Он метался по своей квартире и приговаривал, чтобы гость не обращал внимания на беспорядок, потому что у него ремонт. Алишер с серьезным видом кивнул, но потом спросил, давно ли идет ремонт, и получил очень размытый ответ. Впрочем, ответ Алишер уже знал и встал, чтобы получше разглядеть крохотный шкафчик над проржавевшей раковиной, на одной дверце было наклеено маленькое, размером со спичечный коробок зеркальце, а на другой вырезка из какого-то журнала с текстом молитвы «Отче наш». На шкафчике стояла крохотная пластиковая иконка. Алишер поинтересовался, что за святой на ней изображен и освящена ли она. Анатоль сказал, что не важно, кто там на иконе, и не зачем платить попу Гапону деньги, чтобы связаться с богом. Алишер не понял, зачем перед Гапоном Толик произносит букву А. Толик ответил, что так выражает ко всем попам свое пренебрежение.

 - Неосвященные иконы не действуют, - сказал Алишер, и было видно, как он старается, не рассмеяться. – Свечи, которые ставят в церкви, тоже не сработают без освящения, за которое надо платить. И молитву надо знать наизусть, иначе она не дойдет до бога, к тому же на каждый случай жизни есть особая молитва, для этого и написаны молитвословы…
 - Не иронизируйте! – возмущенно воскликнул Толик, сделав большой глоток пива. – Не иронизируйте, Алишер! Я тут расслабился, а ты приходишь и колешь меня своим сарказмом, а я хочу с твоей стороны понимания и поддержки.
 - Напрасно! - криво улыбнулся Эдуард. – Зря ты ищешь снаружи то, что должно исходить изнутри. Если ты сам в себе не уверен, то кто же тебе поверит и начнёт тебя поддерживать? А что тебя понимать? Нет в тебе никакой загадки, всё с тобой понятно, единственный бог, которому ты поклоняешься – это Эпикур. И зря ты опасаешься осуждения, никто тебя осуждать и учить жить не собирается. Мне, к примеру, совершенно безразлично, как ты общаешься со своим богом, работаешь ты, или лежишь на диване. Думаю, что и Алишеру это тоже безразлично и скучно.
 - Не правда! – истерично возразил Анатоль. – Ты, как и все нормальные люди, получаешь удовольствие, когда унижаешь ближнего своего в той или иной степени, при помощи слов или действий. Сейчас ты норовишь меня унизить, насмехаясь надо мной, а был бы я совсем беззащитным, ты бы показал свою лукавую и свинскую натуру.
 - Да ты не только бога вылепил по своему образу и подобию! – радостно заметил Эд. – Ты уверен в том, что и все люди в точности такие же, как ты. Тебе трудно даже представить, что кто-то получает удовольствие от того, что для тебя мучение, и равнодушен к тому, чем наслаждаешься ты. И именно это для некоторых людей делает общение с тобой неприятным. Но я к этим некоторым не отношусь, мне безразлично, что ты обо мне думаешь.
 - Не лицемерь! – радостно заметил Анатоль. – Любишь ты и выпить, и пожрать, и перепихнуться с той, которая тебе дает, но ты строишь из себя непризнанного гения, который зажрался, пресытился, чтобы цену себе набить. Но стоит тебе оголодать, как будешь есть всё подряд, и жирной поварихе будешь комплименты делать, чтобы она тебе дала и не только поесть…
 - Уже давно в каждом газетном киоске продается порнография, - заметил Эдвард, не переставая иронично улыбаться, глядя на метавшегося по кухне Толяна. – Я слишком ленив и брезглив для того, чтобы уговаривать заняться сексом кого попало. Да и какое удовольствие заниматься этим с женщиной, которой это не нравится? А если её надо уговаривать, и она тебе дает, то ей это определенно не нравится.
 - Даже если ей это нравится, - возразил Толик. – Она не должна в этом признаваться и отдаваться мужику без уговоров, потому что это неприлично, и тогда женщинам будет трудно манипулировать мужчинами. Если бы я был женщиной, я бы крутил мужиками как…
 - Да ты и так вертеть пытаешься, - мрачно заметил Эдвард. -  И женщинами, и мужчинами пытаешься манипулировать постоянно! И ты так этим увлекаешься, столько сил на это тратишь, что не хватает на ремонт. А мне на это жаль сил и времени, я нашел занятия поинтереснее.
 
Алишер с интересом слушал перепалку бывших коллег и собутыльников и разглядывал дыры на рейтузах Толика и на его босую грязную ногу, когда он снял один тапок, а потом торопливо одел его, увидев, что её разглядывает гость. Потом он ушел в комнату и переодел штаны. Пока его не было в кухне, Алишер перевернул икону и указал Эду на дверь в туалет, в которой было проковыряно отверстие. Эд грустно улыбнулся и жестом показал, что ему все эти подробности и беседы надоели. Толик вернулся в кухню в ярко-зеленых шароварах, у которых были оттянуты колени. В глазах Алишера загорелся насмешливый огонек, а Толик смутился и сказал, что он уже давно собирался выбросить порвавшиеся рейтузы, но забывал, потому что было много других дел, и эти оправдания выглядели ещё смешнее, чем переодевание, потому Алишер уже не смог сдержать улыбки. Чтобы как-то сменить тему разговора, смущенный Толик начал доказывать, что онанизм вреден для здоровья и это просто стыдно, что настоящий мужик должен постоянно кого-то соблазнять, уговаривать, и потом хвастаться другим мужикам, скольких женщин он поимел. В ответ на это Эд только демонстративно зевнул, заявив, что у Толика заело на очень старой пластинке. Толик взревел, что это не старая пластинка, а вечные законы этики.

Когда Эд и Алишер собрались уходить, Толик сказал, что рано они уходят, потому что он ещё не допил их пиво, и если они купят ему ещё, то они могли бы просидеть у него всю ночь. Эдвард сказал, что тема беседы исчерпана, потому говорить всю ночь будет не о чем. На прощание Толик дал им по пакету с просроченными сладостями, которые он получил от сестры за то, что помог ей пересчитать эту просрочку, принадлежавшую разорившемуся бизнесмену. Эдвард пытался отказаться, говоря, что сладкое никогда не любил, но Толик угрожал на него обидеться, и тогда он у него на виду передал свой пакет Алишеру.

Эд проводил Алишера до станции маршруток, откуда уходил последний маленький автобус до его маленького городка. Вечный студент тщетно пытался скрыть от рабочего радость по поводу приобретения просроченных сладостей, говорил, что выбросит их, как только приедет домой, если его мама не захочет их есть. Потом он спросил действительно ли Толик украинец, не еврей ли он, на самом деле. Эд равнодушно сказал, что украинцем был отец Толика, но сел в тюрьму, когда дети были совсем маленькими, за растрату на складе. Так что отца он практически не знал, а под Киев ездил к своей тёще. Его мать была еврейкой из Смоленска, но тщательно это скрывала. Толик как-то напился и проболтался, что его еврейские тётки во время войны летали на деревянных бипланах. Алишер сказал, что так и знал, что Толик тупой жирный еврей, который изворачивается на ровном месте без всякой необходимости.

К последней маршрутке начала выстраиваться очередь, люди активно работали локтями, доказывали друг другу, что занимали место в очереди заранее. Алишер мялся, не решаясь принять битву за место в микроавтобусе. Эдуард говорил ему, что с каждой секундой его шансы занять сидячее место сокращаются, а если он будет ещё минуту философствовать, то ему не достанется и стоячего места, но истинный потомственный интеллигент только сделал пару шагов к хвосту очереди, и тут же перед ним вклинилась сначала старушка, потом парень влез между ним и старушкой, потом он уже сам предложил девице встать перед ним. Эд вспомнил приказ Берии срочно эвакуировать из осажденной Лиепаи последними самолетами всех интеллигентов в сорок первом. Но работники НКВД не знали, что такое интеллигенты, как их отличить от пролетариев за минуту. Берия велел объявить по радио эвакуацию интеллигенции, и не брать тех, кто будет стоять в очереди в самолеты, брать тех, кто будет стоять поодаль, мяться и размышлять о том, достойны ли они звания интеллигентов. Эд долго думал, реально ли это было, но увидев поведение Алишера, решил, что это всё-таки было в реальности.

Алишер был единственным из длинной очереди, кто не влез в микроавтобус. Он тут же позвонил маме и заявил, что пойдет двадцать километров до дома пешком. Его мама ругалась, требовала сообщить, куда ей подъехать, чтобы его забрать. Он решительно и дерзко протестовал, кричал, что он достоин права хоть раз в жизни самостоятельно решить свою пустяковую проблему. Эдвард в тот день был на велосипеде, и предложил его проводить, а заодно поболтать по дороге. Разбушевавшийся не на шутку пожилой ребенок не сразу согласился на то, чтобы друг его провожал, говорил, что он уже вполне взрослый продемонстрировал копеечный нож, выбрасывающий лезвие при нажатии на кнопку и складную дубинку. Эд, глядя на этот арсенал, мрачно заметил, что убивает не оружие, а каменное сердце, что если у человека есть желание кого-то убить, он легко это сделает голыми руками, а если этого желания нет, то и ядерная бомба будет безвредна в его руках. Эта тема разговора весьма заинтересовала Алишера, и они продолжили разговор о решительности уже шагая по форштадту, в направлении Островного моста.

Много раз Алишер останавливался, когда звонил телефон, не отвечал на звонок и произносил возмущенные речи о том, каким бы он мог быть успешным, сильным, решительным, если бы не его мама со своей заботой, хлебными супчиками со сливками, булочками с вареньем, салом, кофе и сладкими ликерами. Он даже рассказал, что она заставляет его смотреть телевизор и подключила ему два порнографических канала, чтобы он не шлялся по бабам и не заразился какой-то стыдной болезнью. Он сказал, что его семейный врач, знавший давно его маму и её родителей, рекомендовал ему в восемнадцать лет убежать из дома, но он до сих пор не решился это сделать. Эд усмехнулся и рассказал, как в семнадцать лет пил на работе всю ночь, а потом пришел домой, позволил отцу алкоголику сломать себе за это нос, и рассказал кричащей маме о том, как весело он провел время со своими коллегами.
 - Он сломал тебе нос? – воскликнул Алишер, и в его глазах был ужас. – Такое прощать нельзя! Надо было обратиться в полицию!
 - Мне нечего было ему прощать, - смеясь ответил Эд. – Я на него и не обижался, потому что я был убежден в том, что заслужил телесное наказание. Если бы у меня не было отца, я бы сам себя наказал как-нибудь, не физически, конечно, но запретил бы себе курить на день или что-то в этом роде. В то время я считал, что с помощью наказаний можно чего-то от себя или другого человека добиться, сделать его лучше, потом понял, что это не так. Хотя готовность понести наказание за какое-то действие может помочь разобраться в себе, убедиться в том, что это действие тебе действительно нужно, потренировать свою решительность, преодолеть свой страх перед неудачами…
 - Бить детей нельзя! – категорически отрезал Алишер. – Насилие над детьми – это отвратительно, это незаконно! Я бы никогда этого никому не позволил! Это же унизительно! Ничто не может этого оправдать!
 - Да! – согласился Эдуард. – Это мерзко, но вся эта жизнь мерзка. Нам в голову вбили понятия о прекрасном, ужасно далекие от этой реальности, потому эта жизнь нам и кажется мерзкой. Кто-то старается много не замечать, и приукрашать то, что видит, а кто-то не очень искушенный в самообмане просто ненавидит эту жизнь, не находя в ней ничего похожего на идеалы. И ложь, и ненависть отнимают слишком много энергии у большинства людей. Самый простой выход из этой западни – это выкинуть эти сраные понятия о прекрасном, на это тоже нужно много энергии, но зато потом есть шанс потратить её на что-то другое.
 - Но за истязание детей нужно жестоко карать! – не унимался Алишер.  – Ты слышал историю о том, как одна медсестра выколола глаза своим детям? По справедливости, её надо не сажать в тюрьму на несколько лет, не лечить в психиатрической больнице, а тоже выколоть ей глаза и выкинуть на улицу, лишить её жилья…
 - Справедливость ветхозаветная какая-то… - снисходительно заметил Эдвард. – Об этом задумался ещё Конфуций, а потом Сократ, и на базе их трудов возник Новый Завет. Насилие несправедливо по самой своей природе, потому не может быть инструментом в руках справедливости и решить проблему. Ветхозаветная справедливость порождает только бесконечную месть, благодаря которой насилия становится только больше. Потому зло должно быть остановлено, изолировано, но никак не наказано…

Эдуард был несколько разочарован в уровне знаний и способности мыслить студента историко-философского факультета. Лишний раз он убедился в том, что высшее образование получают не те, кому интересно учиться, а те, кому просто нужен диплом, который потом лежит дома в шкафчике, а его обладатель говорит, что он кончил, он всё сдал, и потому нечего с ним теперь спорить. А в случае Алишера желание получить диплом было не у него, а у его мамы, как и деньги на оплату обучения. Эд не горел желанием объяснять Алишеру очевидные вещи, тем паче, когда тот хотел не думать, а оказаться правым. У него появилось желание сесть на велосипед и поехать домой к своим книгам, потому он замолчал. И Алишер неожиданно согласился с ним, задумался о том, может ли бог, наказывать людей, если таковой есть. Но они уже вышли за границу города на шоссе, где к ним подъехал мощный внедорожник, и повез Алишера в просторный особняк его мамы. Эдуард вскочил на велосипед и поехал домой, раздумывая о том, что бы мог ему дать диплом историка и философа.