Рукопись, приобретенная в Париже - 6

<лакуна – текст разобрать не удалось>
… Я перестал ходить на дворцовую площадь в часы появления там Её Величества. Мне надоело смотреть на кавалеров, которые, со свечами в руках, стаями бегали за каретами фрейлин, чтобы заслужить их благосклонность.
Королева неторопливо выходила из своего экипажа, чуть погрузневшая и ни на кого не обращавшая внимания. Сопровождаемая старшими дамами чести (фрейлинами – А.А.), она быстро скрывалась за входными дверями. Выражение ее лица, по-прежнему прекрасного, казалось мне усталым и грустным. Впрочем, я мог ошибаться – мой левый глаз постепенно утрачивал былую зоркость. Когда я таращился на донью Исабель, давно забытое чувство нежности и чего-то похожего на сожаление по поводу невосполнимой утраты овладевало мной.
В конце концов дону Кристобалю удалось добыть для меня приглашение на торжественный ужин. Итак, всеми забытый дон Мигель де Висентело из Севильи, скромно разместился на скамье, предназначенной для не самых знатных кавалеров. С моего места я не мог глядеть в глаза донье Исабель (повторюсь, что смотреть на королеву в упор не позволял этикет), сидевшую по правую руку от вице-короля (король по-прежнему пребывал в Алькасаре). Я почти ничего не ел (подали, как обычно, семь блюд) и не пил, чем вызвал недоумение моих соседей, вежливо осведомившихся, не болен ли я. Пришлось мрачно пошутить, что я влюблен. Шутка оказалась неудачной, ибо они принялись с жаром убеждать меня выпить бокал вина, который в сердечных делах, дескать, помогает лучше всяких лекарств. Скрепя сердце <я  был> вынужден уступить, поскольку в противном случае могла вспыхнуть ссора.
Наконец устроитель ужина провозгласил его завершение, после чего объявил час куртуазной поэзии, пригласив кавалеров почитать дамам что-нибудь изящное, но не слишком длинное. На этот раз желающих выступить buscaron relajarse (было хоть отбавляй – А.А.), и мне пришлось терпеливо ждать своей очереди. Когда последний кавалер закончил читать свой мадригал, раздались довольно жидкие аплодисменты. Вероятно, публика уже насытилась поэзией, ожидая начала танцевальной части увеселения.
Мой час пробил! Я вышел из-за стола, неторопливо подошел к ступеням, с которых читались стихи, и под шепот и любопытные взгляды  присутствующих отвесил глубокий поклон в сторону царствующей <особы>.  Глухим от волнения голосом, раз запнувшись, я прочел второй сонет, в муках  сочиненный мною в юности при участии маэстро Луиса де Гонгоры:

«Пока руно волос твоих течёт,
Как золото в лучистой филиграни,
И не светлей хрусталь в изломе грани,
Чем нежной шеи лебединый взлёт,
Пока соцветье губ твоих цветёт
Благоуханнее гвоздики ранней
И тщетно снежной лилии старанье
Затмить чела чистейший снег и лёд,
Спеши изведать наслажденье в силе,
Сокрытой в коже, в локоне, в устах,
Пока букет твоих гвоздик и лилий
Не только сам бесславно не зачах,
Но годы и тебя не обратили
В золу и в землю, в пепел, дым и прах.»
(сонет Луиса де Гонгоры приведен в переводе С. Гончаренко – А.А.)

Когда я перестал читать, воцарилось гробовое молчание. Потом послышался женский крик, смятение охватило публику, и кто-то в замешательстве воскликнул:
- Врача, королеве плохо!
Слава Богу, всё обошлось. Донья Исабель вскоре пришла в себя, а присутствующие решили, что виной всему otro estado (интересное положение – А.А.) королевы. Загремела музыка, начались танцы, а я скрылся за колонной, чтобы не привлекать к себе внимания. Во время шестого танца (кажется, это был торнео) ко мне подошла одна из молодых дам чести. Привычным жестом она протянула мне руку, которую пришлось поцеловать, ибо того требовал <этикет>.
- Могу я знать ваше имя, сеньор, - задорно сверкнув глазками, прощебетала она, а после того, как я назвал себя, округлила их, заодно потешно закусив пухлую губу. Затем дама, состроив умильную гримасу, протянула мне вчетверо сложенный <листок> бумаги, от которого за два паса (около 3 метров – А.А.) приторно пахло жасмином:
- Прошу вас записать здесь тот замечательный сонет, что вы сегодня нам прочли и…- она запнулась и, казалось, готова была <лопнуть> от любопытства.
- И?
- И тот, что вы когда-то читали… Если вы понимаете, о чем я говорю.
При этих словах сердце мое забилось, как не билось никогда, я покраснел, чего со мной не случалось с детства, дрожащими руками забрал листок и, поклонившись юной фрейлине, направился к лакею, чтобы истребовать чернила и перо. Оно плохо слушалось моей руки, буквы выходили корявыми и неровными, дело продвигалось медленно, но в конце концов было сделано. Смотреть в сторону моей прекрасной, милой, доброй доньи Исабель я не смел… 
<лакуна – текст разобрать не удалось>
…на надушенном клочке бумаги было нацарапано:
«El Montero de las Cortes» (гостиница «Придворный ловчий»), после захода солнца»
Я поцеловал послание и со всех ног бросился к дону Кристобалю за деньгами, но к моему разочарованию тот куда-то пропал. Тогда я выпотрошил <карманы> своих камзолов. Результат потрошения привел меня в отчаяние: на всё про всё у меня нашлось только одно эскудо – и то серебряное! На 25 мар<аведи> я тут же накупил португальских апельсинов и каких-то сластей – никакого иного решения не пришло в мою, отказавшуюся соображать <голову>.
О, как я волновался! Так не волнуются перед первым свиданием, которого у меня в сущности никогда не было. Я пришел в гостиницу заблаговременно, снял комнату на первом этаже, вышел наружу, чтобы ознакомиться с местностью, потом принялся бесцельно бродить по округе, кляня солнце, медленно клонившееся к закату, и раздумывая, чтО я скажу ЕЙ – слов не находилось!
Долгожданные <сумерки> упали так быстро, что застали меня врасплох. Не успело дневное светило скрыться за линией горизонта, как на дороге появился экипаж. Приблизившись, он остановился между стволами благородных лавров, недалеко от того места, где я стоял. Две фигуры вышли из <экипажа>. Одна тут же снова скрылась в нем, а я, задыхаясь от волнения, бросился к знакомому силуэту и опустился перед ним на одно колено, склонив голову.
– Ради Бога, милый дон Мигель, - впервые в жизни я услышал ee  <голос>, чуть низкий с едва уловимой хрипотцой, – Оставьте ваши учтивые манеры. Они здесь неуместны и погубят меня и вас!
Она очень мило картавила, а ее выговор показался мне настолько изящным, что наша грубая и шепелявая кастильская речь зазвучала в моих ушах небесной музыкой.
- Простите, драгоценная! Я – совершеннейший осел, - заплетающимся языком пролепетал я, вставая. Передо мной стояла ОНА, похожая на упитанного пажа в мешковато сидящем камзоле из черного бархата с прицепленной к нему игрушечной <шпагой>, – но никого прелестнее я не видал в моей жизни!
Далее всё проходило как во сне, половину которого я не могу вспомнить. В памяти остались разрозненные жалкие обрывки нашей беседы в комнате, куда я препроводил её.
- … Я влюбилась в вас в тот вечер, когда вы столь блистательно прочли свой первый сонет, - на втором терцете… Правда, я не настолько хорошо владела вашим языком, чтобы понять смысл, но с меня было достаточно мелодии, заключенной в вашем изощренном сонете…;
- … Что за счастье ловить ваши взгляды, ваши немые речи, ваши признания, которые вы посылали мне из-за колонны! Если бы вы знали, как я ждала торжественного ужина или празднества, на котором могла бы видеть вас танцующим, и как мне хотелось, чтобы в медленной паване вы повели меня через всю бесконечную анфиладу комнат Буэн-Ретиро до самого дальнего балкона!.. Были у меня, мой добрый шевалье, и другие, далеко не скромные фантазии… Милый мой дон Мигель, куда же вы пропали на столько лет, сделав меня несчастнейшей из женщин?..
Мне пришлось опуститься до низкой лжи: я наплел донье Исабель что-то насчет того, что не в силах более, как говорят андалусийцы, «pelar la pava» (андалусийская идиома, означающая «любить на расстоянии», «любить без надежды» - А.А.), <я> в отчаянии отправился путешествовать по Испании, а потом завербовался в армию. Королева, конечно, не поняла употребленного мной некстати местного выражения, но, полагаю, сердцем постигла, чтО я хотел сказать. Я пояснил, что слава неведомого мне дона Хуана, ставшая для меня позорным клеймом, сделала меня объектом травли… Ну и далее я вдохновенно лгал в том же духе…
- Я так и знала, мой благородный дон Мигель! – прервала меня на полуслове предобрейшая донья Исабель. - Я не верила, не хотела верить тем грязным сплетням, которые распускались при дворе по адресу «златокудрого Феба», тем более что потом ваше имя действительно странным, нелепым образом соединилось с именем театрального персонажа, дона Жуана де Тенорьо…;
-… Я не осуждаю моего мужа. Он по-своему любит меня и всегда относился ко мне с обезоруживающей добротой. Его увлечения…, я научилась прощать их, ведь это так по-мужски: любить супругу и наслаждаться красотой других женщин от португальской герцогини де Рибейра до нынешней лицедейки Марии с плебейской фамилией Кальдерон (calderon – в переводе значит «большой котел», «кастрюлища» - А.А.)…;
- Дон Фелипе - человек не без странностей, или, в сущности, большой ребенок: однажды он пригласил придворных дам в королевский театр на какую-то комедию, приказав им явиться без фижм. Те выполнили прихоть короля, который в самый разгар представления подал знак выпустить в ложи и партер из заранее доставленных мышеловок сотню откормленных белых <мышей> и хохотал до слез, любуясь захватывающим зрелищем, разыгравшимся перед его глазами…;
-… К тому же супруг никогда и ни в чем не подозревал меня, несмотря на все старания несносного герцога де Оливареса; когда началась это несчастная война между нашими королевствами, герцог донес, будто я состою в тайной переписке с братом Луисом, королем Франции, однако дон Фелипе по своему обыкновению только посмеялся в ответ на эту ложь…;
- … Годы не щадят нас, мой дорогой дон Мигель. Кстати, вы не женаты?..  Видите, как я располнела и подурнела, как тщательно закрашиваю седину в волосах и мажу лицо известкой – полвека тому назад так поступала стареющая английская королева Елизавета… А вы, несмотря на эти шрамы и увечье, утратили лишь обаяние юноши, но приобрели неброскую красоту мужчины, познавшего превратности жизни, и стали еще притягательнее и милее… Как жаль, что мы больше никогда не сможем встретиться и поговорить так, как этой ночью – tеte-а-tеte ! Но заклинаю вас, благородный дон Мигель, приходите во дворец и во время танцев смотрите на меня из-за колонны, как тогда, помните? Это придаст смысл моему существованию…
Стыдно признаться, но после этих искренних слов я заплакал, а она нежно поцеловала меня в лоб, прикоснувшись ладошкой к моим поредевшим, тонким, ставшим пепельными волосам, к морщинам, избороздившим лоб, и к  щеке, испещренной сетью темных язв… О, женщины! Вечно они рисуют в своем сознании идеальный образ тех, кому отдают свои сердца и души, не желая видеть истинный, порою отвратительный до жути, облик своих возлюбленных…
- … Дон Мигель, вы подарили мне два чудесных <сонета>.  Что я могу дать вам на память?
Я на мгновенье замялся.
- Прядь ваших волос, если вы сочтете это позволительным…
Нашу идиллию прервал бесцеремонный стук в дверь, и грубый мужской голос загудел подобно иерихонской трубе:
«Именем короля - откройте дверь!»
Донья Исабель вздрогнула, потом закрыла лицо руками, залепетав что-то по-французски. Я понял, что она помянула Господа Бога и добавила два-три слова – нечто вроде «всё пропало!». Стук в дверь повторился, а затем я услышал, как поворачивается ключ в замочной скважине. Если бы я не подставил руку, донья Исабель упала бы со стула на пол. Она потеряла сознание!
Я бережно переложил <королеву> на постель и повернулся к входящим.