Слишком пафосный поэт. Часть 3

Алишер позвонил Эдварду, когда он ехал по шведской части Лапландии и наслаждался полярным днем. У Эда как раз разряжалась батарея телефона, а до ближайшего населенного пункта, где можно было её зарядить в кафе, было далеко. Алишер принялся долго рассказывать, как он путешествовал по Испании, как он летел до Барселоны, несколько раз пересаживаясь с одного самолета на другой, рассказал о технических характеристиках этих самолетов, чтобы его приятель не подумал, что это какое-то сочинение. Эдвард рассеянно слушал его, и только когда телефон запищал, сигнализируя, что сейчас выключится из-за недостатка питания, сообщил, где он находится, и о разрядившейся не кстати батарее. Алишер ещё захотел рассказать о драке с испанскими полицейскими, игнорируя слова приятеля, но батарея разрядилась окончательно. Эд поехал дальше, любуясь холмами, с которых бежали ручьи, и солнцем, которое и в одиннадцать вечера не уходило за горизонт. Он уже привык к виду лосей, оленей, косуль, которые совсем не боялись людей. Он попробовал жевательный табак и полярные лепешки с вяленой олениной. Алишер с его россказнями был тогда для него в прошлом, он надеялся остаться в Скандинавии, где почувствовал себя дома, в отличии от Латвии, где он родился и вырос.

Однако, Скандинавам совсем не понравился паспорт негражданина Эдуарда, они никак не могли понять, за что его лишили гражданства, подозревали, что за асоциальное поведение или какие-то страшные преступления. И пришлось ему возвращаться в Латвию уже через Германию, Польшу и Литву, чтобы получить паспорт гражданина Латвии и уехать обратно. К этому делу он подошел обстоятельно, начал ходить на курсы подготовки к экзамену по натурализации. Алишер с радостью встретился с ним, и принес аудиокассеты для изучения латышского. Эд много раз слышал, как его приятель говорит на латышском, бодро, но настолько коверкая этот музыкальный язык своим неправильным произношением и дефектами речи, что латыши болезненно морщились и переходили на русский, но Алишер упорствовал, бодро продолжая говорить на латышском. Испытывая противоречивые чувства, историк смотрел на дисплее цифрового фотоаппарата снимки, сделанные в Скандинавии, Германии и Польше. Как бы между прочим он сообщил, что в интернете можно найти какие угодно фото, и совместить их со своими фотографиями.

Той осенью Эдвард с Алишером начали производить съемки на природе. Дело было в том, что тогда он напился в сторожке на автостоянке вместе с Сержем. Серж был такой пьяный, что вывалился из сторожки через огромное окно от потолка до пола, разбив стекло. Алишер, конечно, побежал домой, а Серж вызвал полицию и сказал им, что на стоянку напали бандиты. Полицейские, не смотря на мятную жвачку, заметили, что сторож лыка не вяжет, и осколки от стекла снаружи, а не внутри. Да и непонятно было стражам порядка, почему бандиты, разбив окно убежали, не угнав ни одной машины, не связали сторожа. Приехал полковник Бабуин, начал распекать Сержа, и тот сказал, что не хотел пить, но Алишер его заставил, а потом сбежал. В общем, уволили обоих. Алишер обнародовал аудиозаписи монологов пьяных старушек сменщиц в которых они поносили Бабуина, но их не уволили, полковник в отставке был не против того, чтобы подчиненные ненавидели его. Он верил, что ненависть от страха, а начальство положено бояться. Алишер устроился работать сторожем в гаражный кооператив у себя в городке. Платили там намного меньше, но не надо было тратить деньги на проезд. И с Сержем он продолжал общаться, когда у того появлялись деньги на алкоголь.

Летом, пока Эдвард путешествовал, Алишер всё-таки стал бакалавром, благодаря финансированию своей мамы. Потому в гаражном кооперативе он дежурил недолго, его всё-таки взяли работать в краеведческий музей. Платили там не очень много, но он мог весь рабочий день сидеть в интернете, и ему даже отдали списанный допотопный компьютер. Он скачивал порнографию на флопи и нес домой, диски списанный компьютер не принимал. Заработанные деньги он не тратил, говорил Сержу и Эдварду, что у него всю зарплату забирает мама и выдает ему только небольшую сумму на проезд.

Цифровой фотоаппарат можно было установить на штатив, и качество видео стало намного выше. В своих речах на природе Алишер все больше обращался к своей музе Анатолию, проклинал его на все лады, спорил с Эдвардом, остававшимся за кадром, о том, что Толик совсем не бычий цепень, а эхинококк, потому что бычий цепень длинный, плоский и жертвует большую часть себя внешнему миру, а эхинококк круглый, толстый, закапсулировавшийся, доводящий себя ожирением до взрыва своего тела, убивающий свою жертву. Эдвард пытался своими вопросами переключить возмущение поэта с Толика на всё человечество в целом. Алишер проклинал всех женщин, а потом немного и мужчин, предрекал, что очередной распятый пророк слезет с креста и всех изнасилует, но в конце каждой записи, он обязательно возвращался к Анатолю, называя его квазичеловеком, самым характерным представителем людей.

А тем временем экономический кризис набирал обороты, множество людей теряли работу. Эдвард полгода сидел на больничном, пока три месяца ходил на курсы, а потом после успешной сдачи экзамена, ожидал нового паспорта. Ещё он продолжал посещать курсы рисунка и в ту зиму и весну нарисовал множество портретов. Он планировал после получения нового паспорта сразу улететь в Ирландию, где ему много чего обещали. Он к тому времени знал, что обещаниям верить нельзя, и решил, что будет рисовать портреты на улице, если не получится найти работу. Однако, для рисования портретов на улице, ему не хватало скорости, он не мог создать похожий портрет за десять минут, ему нужен был, как минимум, час. Алишер тоже потерял работу, потому что музей в его городке закрыли, и его диплом историка не окупился к величайшей досаде его мамы.

Большую часть своих работ Эдуард отдавал Алишеру, который показал их своей маме, и та разрешила сыну пригласить художника в гости. Она полагала, что миром правят те, кто умеют дружить, с кем надо. Она была убеждена в том, что все люди искусства гомосексуалисты, а у их мафии большое влияние на общество, потому она решила, что с мазилой надо на всякий случай установить более тесные отношения, чтобы он продвинул её сына в политику. Эдуард был поражен бестолковостью особняка, в котором были огромные комнаты с высокими потолками. По большей части эти залы были проходными. В то же время стены были оклеены ужасными обоями, потолки побелены, чтобы дышали. Мебель тоже была старой, советской, заставленной фарфоровыми статуэтками, хрустальными вазочками, телевизорами, радиоприемниками, и советскими книгами, вроде серии ЖЗЛ или «Классики и современники». Рассказы о Скандинавии и отсутствие восторгов по поводу дома, обидели маму Алишера, и она начала материть всех женщин, приговаривая, что все они только и хотят, совратить её глупого сына и заполучить её дом, в котором она регулярно своими руками перекладывает кафель, переклеивает обои и чистит канализацию. Алишер ядовито напомнил ей, как она косила траву вокруг дома электрической косилкой и её несколько раз ударило током. Она гневно ответила сыну, что она всю жизнь отработала мастером по технике безопасности на стройках и ей лучше знать, что безопасно, а что нет. Пить бренди и закусывать салом Эдуард отказался, и в отместку мама Алишера раскритиковала его рисунки. Эту критику он опроверг тем, что искусство совсем не для того, чтобы украшать жизнь обывателей, услаждать их, а своего рода наука, понятная только тем, кто ей занимается. И на этом откланялся и удалился.

Эдуарду было совсем непонятно, зачем строить такой большой дом, платить много налогов на недвижимость, тратить много денег на отопление этих площадей и постоянный ремонт канализации, системы отопления, крыши, внутренней отделки. Он был очарован скромностью скандинавов, которые не любят роскошь, и всё лишнее. На особняк он смотрел исключительно, как на памятник тщеславию советской женщины, которую, вероятно, много в жизни унижали, и она решила тоже унизить всех величием своего дома. Она вышла на пенсию в середине девяностых, и потому не поняла, что жизнь несколько изменилась, и в этой новой жизни знакомства мало что дают. Да и даже по советским понятиям, знакомство с ней и тем более с её сыном никому не могло быть выгодным. С какой-то жалостью смотрел он на Алишера, который был совсем нежизнеспособным, благодаря его неадекватной маме. Улетая весной в Ирландию, он подарил ему один из своих старых велосипедов, который можно было продать, но ему хотелось сделать подарок этому далекому от жизни человеку. Перед отъездом из Латвии, он договорился с Алишером о переписке по электронной почте.

В Ирландии был тот же кризис, та же безработица, к тому же Эдвард совершенно ничего не понимал в том, как там ищут работу. Он пытался найти работу, ходя по фабрикам, не зная, что на них работают в основном через рекрутинговые агентства. Несколько месяцев он там учил английский по детским книгам, тренировался в рисовании, выполняя домашние работы в доме сестры, которая, прожив там несколько лет, ничего о местных порядках не знала и знать не хотела. Она считала недопустимым у кого-то что-то спросить о работе для своего брата. Когда сбережения у Эдуарда закончились, он напросился в гости к родственникам в Норвегию и улетел туда, где ему в деревне удалось найти временную работу и что-то заработать. Но осенью ему пришлось вернуться в Латвию, потому что зимой там никакой работы для него не было. И всё это время он переписывался с Алишером почти каждый день. Алишер сетовал на то, что не может найти работу, и из-за этого мама его бранит каждый день, но усиленно кормит. Проблем своего друга он совсем не понимал, спрашивал, почему тот не хочет постричься в монахи, ведь в Ирландии так много монастырей. Он просил Эдварда прислать видео, снятое в секс-шопе, найти геев и взять у них интервью, или вступить в банду наркоторговцев или пойти служить в армию. И Эд долго и обстоятельно объяснял, что монастыри – это не бесплатные пансионаты для тех, у кого нет денег, что торговля наркотиками быстро заканчивается тюремным сроком или смертью в междоусобной разборке, что для армии нужно ирландское образование и гражданство, а не только способность подтянуться десть раз.

В Ригу в начале зимы девятого года Эдуард привез очень много всякой одежды и обуви и прочих вещей, некоторые из них были в упаковке. Дело в том, что он там какое-то время работал помощником водителя мусорной машины, вот и не смог дать пропасть полезным вещам. Алишер получил целый мешок подарков, и новые лаковые туфли в коробке, и тёплую шляпу с биркой и ценником, и рубаху на ватине и с подкладкой. Однако было и много других вещей, которые Эд привез ему, чтобы тот их как-то продал. Алишер решительно заявил, что продаст всё по самым высоким ценам и не возьмет себе ни сантима комиссионных. Глаза его просто горели, когда Эд открыл чемодан с игрушками для взрослых. Там были кожаные маски, вибраторы, плетки, женская обувь на высоком каблуке, зажимы для сосков, бельё из латекса и кожи с заклепками, наручники в пушистой оболочке. И большая часть этих вещей была в упаковке. Алишер торжественно поклялся, что загонит этот чемодан своему другу, который работает в магазине для взрослых, не меньше чем за сотню лат. Эд просил хотя бы двадцатку и ещё пятьдесят за всё остальное барахло, потому что не знал, хватит ли ему денег на то, чтобы дожить до весны, когда он собирался снова на велосипеде отправиться в Норвегию, где ему обещали какую-то работу. В итоге Алишер всё это просто зажал, и даже не мог соврать ничего вразумительного о том, куда он всё это дел, и где деньги за это. Только про игрушки для взрослых он сочинил, что подарил их своим многочисленным любовницам. Он почему-то был уверен в том, что Эдуард не станет требовать с него ни сантима, если узнает, что Алишер все это роздал женщинам.

В самом начале зимы Эдуард ещё пытался найти работу, но всё, что ему удалось найти – это контора испанского рекрутингового агентства, которая вербовала рабочих на сбор апельсинов в Валенсии. Эд раздумывал над предложением рискнуть тремя сотнями лат и попытаться заработать три тысячи евро за сезон. Почти все отговаривали его от этой поездки на заработки. Агентство никаких гарантий того, что его действительно устроят на работу, дать не могло. Тогда он решил посмеяться над Алишером, который утверждал, что много лет работал в Испании. С серьезным видом он предложил ему поехать, и готов был одолжить ему денег на дорогу. Воодушевленно он призывал знатока испанского языка поработать на плантациях в его любимой стране, где он собирался просить политического убежища. С важным видом Алишер заявил, что у него другие планы, что он поедет в Колумбию через пару месяцев, чтобы торговать там оружием. Но Эдика он благословил со снисходительным видом. Эд после такого благословения окончательно решил не ехать и очень сильно разочаровался в Алишере.

Алишер просто засыпал Эдуарда вопросами о том, что можно, а чего нельзя в Ирландии и Норвегии. Он почему-то был убежден в том, что поведение людей там совершенно иное, и сказав определенную фразу, там можно заняться сексом с любой незнакомой женщиной. Говорил, что в Скандинавии никто не носит подтяжки и об этом ему, якобы, написал какой-то норвежский садо-мазохист в интернете. Он утверждал, что в Ирландии можно зайти в любую церковь со шваброй, устроить влажную уборку и получить за это и большие деньги, и уважение окружающих. Он говорил, что если бы он оказался в затруднительной ситуации вдали от дома, то он бы добрался до ближайшего порта и нанялся матросом. Деловито он осведомился о том, много ли в порту Дублина парусных кораблей, и не поверил, что Эдуард там не видел ни одного.

Той зимой Эдвард не был доволен теми записями выступлений Алишера. В основном он рассказывал, как рыл канавы за стипендию в сто лат в месяц, для малоимущих. Эти сочинения были слишком незатейливыми и примитивными, совсем без пафоса. Он говорил, что им дали колуны и отправили в лес валить деревья, чтобы потом прорыть там канаву, и вместо этого они занимались там онанизмом, глядя в ноутбук одного работника, который демонстрировал копрофагию. Эдвард грустно с упреком сказал Алишеру, что он мог бы придумать что-то более оригинальное. Тогда Алишер начал неумело пересказывать рассказы Владимира Сорокина и произведения маркиза де Сада. Эд прервал его, заявив, что он слишком высокомерен, потому недооценивает собеседника, и эта недооценка привела его к провалу выступления и взаимовыгодных отношений.

Лишь весной, Эдуард немного поостыл и начал отвечать на письма Алишера, а потом, когда сошел снег, согласился приехать к нему и купить пива. Алишер был в ударе, тем солнечным днем, на берегу маленькой речки в своем городке. Настроение у него было воинственным из-за того, что Анатоль сам позвонил ему назвал Иосифом Виссарионовичем и вызвал его на дуэль из-за постоянных ночных звонков. И Алишер решительно согласился, предложил сражаться кирпичами, бросая их друг другу в лицо, и рассказал, как у Толика потечет кровь, когда он попадет ему булыжником в лицо. После этого Толян отключил телефон и не включал около месяца. Это Алишер воспринял, как слабость и позор своего противника и праздновал свою победу. Он говорил, что если бы дуэль состоялась, то он обязательно бы перевязал раненого Толика курткой, демонстрируя свое благородство. Сравнивал себя и своего противника с языческими богами в Вальхалле, которые вечность могли бы каждый день выбивать друг другу глаза, вырывать кадыки, насаживать отрубленные головы на пики, а вечером воскресать, и напиваться за одним столом всю ночь, а утром опять биться насмерть.

 - Да с ним и драться-то не надо! – размахивая руками с длинными отполированными ногтями, самодовольно заявлял Алишер. – Я просто подойду и пну его в нос, чтобы показать, кто он есть…
 - А если он пнет тебя в нос? – насмешливо спросил Эдуард. – И кирпич он тоже может тебе в лицо бросить, когда ты промахнешься.
 - Не страшно! – категорически заявил Алишер, делая отчаянные жесты. – Мне не страшно принять смерть от руки жирного человека! Я готов принять смерть даже от ноги его, потому что он такое же говно, как и я. Но мне больно от того, что он оказался слишком жидким говном и утек от меня, просочился сквозь пальцы, потому я не смог устроить себе сеанс копрофагии, не сожрал его. Аминь!

После этой встречи произошло невероятное – Алишер явился в гости к Эдварду с четырьмя бутылками пива, не самого лучшего, но и не дешевого. Эд уже давно приглашал его к себе, чтобы посмотреть серьезное кино, которое никогда не покажут по телевидению. И для начала он показал ему фильм «Заводной апельсин». Алишер просто выл от восторга и бурно аплодировал каждой сцене, испытывая терпение отца Эдика, который всё слышал через символическую дверь и очень раздражался. После просмотра фильма, Алишер произнес пламенную речь, которая лишь отдаленно имела какое-то отношение к фильму. Эд начал подозревать, что его экзальтированный приятель совершенно ничего не понял из увиденного. И действительно, Алишеру было очень трудно ответить на простейшие вопросы по фильму.

Перед отъездом в очередное путешествие Эдвард заехал в городок Алишера, и он решился провести его по философской тропе, по которой они часто гуляли с Сержем. Тропа была ничем непримечательна, шла между опушкой соснового бора и маленькими огородами, заборы которых напоминали баррикады. С важным видом Алишер пытался рассуждать о тирании и смысле жизни. Он говорил, что он не принадлежит к большинству, что он человек другого склада, другого пошиба, и он будет генерировать идеи, ради которых будут приносить миллионами в жертву представителей серого большинства, а вот его друг Серж не годится для того, чтобы стать тираном планетарного масштаба, потому что за много лет так и не выучил испанский. Эдуарду прогулка по философской тропе показалась слишком скучной.

 - Какое ещё будущее? – засмеялся Эдуард. – Не будет уже ничего, не только у твоего Сержа, но и у тебя. Ты же сам признаешь, что ты пожилой и утешать себя какими-то надеждами – это просто смешно, хотя и трогательно. За час надежды приходится расплачиваться неделями уныния и разочарования. Нужно просто принять себя таким, какой ты есть и то, что впереди у тебя, как у Сержа, только старость, небольшая пенсия, одиночество.
 - В случае Сержа согласен! – раздраженно сказал Алишер. – А я совершенно другой! Ты ничего обо мне не знаешь на самом деле. В школе надо мной, как и над ним издевались, но я, в отличии от него, один раз взял молоток на уроке труда и отбил пальцы одному противному однокласснику, и меня увезли к психиатру, и он сказал, что я нормальный, что я должен был себя защищать. А Серж зря бережет свою девственность для лучших времен…
 - Что? – Эдуарда просто распирало от смеха. – Что он бережет? До каких времен? Он же не девушка, чтобы беречь девственную плеву до свадьбы! Если ему удалось не заниматься сексом сорок пять лет, то он может не заморачиваться и всю оставшуюся жизнь, значит ему это и не нужно. Возможно, ему вообще нравятся мужчины, но он боится даже себе в этом признаться. Но невозможно придумать ничего глупее, чем лет двадцать жить надеждой на нечто несбыточное, ничего для этого не делая…
 - Ничего смешного в этом нет! – зарычал Алишер, попытавшись сжать кулаки. – Да, он девственник, но это не повод над ним смеяться. Да, он ждет своего часа, и в этом тоже решительно нет ничего смешного!
 - Какого часа он может ждать? – иронично глядя на разбушевавшегося Алишера спросил Эд. – Что может такого случиться, что вознесет его на вершину власти, после чего он заведет себе гарем?
 - Случится революция в Чили, - запальчиво начал Алишер. – Он прибудет туда, примкнет к самой перспективной партии, а потом возглавит её. У него больше шансов стать лидером, потому что он там чужой, и смотрит на всё более отстраненно…
 - Если ему приятно в подобное верить, - пожал плечами Эдуард. – Пусть верит! Мне нет до этого дела, но если смотреть на это отстраненно, со стороны, то это кажется полным абсурдом. И смешно это только сначала, а если вдуматься, то становится грустно, потому что большинство людей всю жизнь чего-то ждут до самой смерти, когда настанет их звездный час, и они станут кем-то без всяких усилий. Это всё потому, что они не верят в свою смерть, уверяют себя в том, что будут жить вечно. А смерть может каждого настигнуть в любой момент. Так что строить планы на десятилетия вперед как-то не очень разумно. Чтобы кем-то быть, надо что-то делать здесь и сейчас, а не сделать что-то в определенный момент и потом всю жизнь пользоваться результатом действий одного дня или недели, месяца, года.
 - Но была же эта женщина, - Алишер услышав последние слова Эдуарда был в некоем замешательстве, и говорил очень неуверенно. – В общем одна девка в шестнадцать лет написала песню, которая стала песней века, и она потом всю оставшуюся жизнь жила на выплаты за авторские права. И хорошо жила, и ей уже не надо было ничего делать…
 - А ты хотел бы ничего не делать? – спросил Эд и прыснул от смеха. – Как это умно – называться композитором, поэтом, хрен знает кем, и при этом ничего не делать, лежать на диване, и смотреть телевизор, иногда кому-то звоня, и, рассказывая о своей гениальности, искренне в неё веря! Вот только зачем кому-то звонить, кому-то что-то втирать. Не проще ли просто признаться самому себе, что ты просто телезритель, онанист, читатель газет, алкоголик, курильщик, лежебока? Получается, что ты раб чужого мнения, вынужден напрягаться, делая то, чего не хочешь, чтобы вызвать у кого-то зависть. Но зачем она нужна? Зависть окружающих может только вызвать у них желание подгадить тебе. Не проще ли избавиться от этого желания вызвать зависть? Это желание порождает неуверенность в себе, неприятие себя самого, несоответствие своей природы с тем, что внушали родители, воспитатели в детском саду, учителя в школе, другие дети. Допустим нравится парню с детства прыгать в длину и бегать, но родители говорят ему, что он должен стать министром, друзья говорят, что он должен стать бандитом, а его подруга хочет, чтобы он стал художником. И для него самое разумное будет послать всех к чертям и прыгать в длину с разбегу, пока не надоест, а не тратить жизнь на удовлетворение чужих запросов.
 - Но Серж ничего не хочет делать! – выпалил Алишер, отчаянно взмахнув рукой. – Он только курит, пьет, смотрит телевизор, иногда идет в библиотеку, чтобы зайти в интернет и почитать википедию, что-то вызубрить и потом похвастаться своими знаниями.
 - Ему просто надо попробовать сходить к психоаналитику, - осторожно предположил Эдвард. – Просто его наверняка с детства все гнобили, и он боялся не оправдать ожидания окружающих настолько, что просто забыл, что ему на самом деле нравится, но это никогда не поздно вспомнить или найти что-то новое. Жизнь – это вообще поиск того, что приносит радость. Я имею в виду не радость от употребления, а от действий. Потребление ничего не дает, кроме зависимости, мучений, саморазрушения. Серж вообще хоть что-то когда-то создал?
 - Не помню! – растерянно проговорил Алишер и в глазах его был ужас. – Он пытался что-то писать, но у него не получалось. Свою профессию он ненавидел, он окончил медучилище, чтобы стать медбратом, но никогда по этой специальности не работал, только лифтером в одной больнице. Ему нравилось играть в карты. Игра – это же не потребление?
 - Игра может быть тренировкой, - задумчиво и медленно ответил Эдвард. – А может быть зрелищем на потеху публики за деньги. Спорт – это в какой-то мере политика, но в основном, это шоу, которое для многих привлекательно тем, что неизвестно, чем оно в итоге кончится, никто не знает, кто и каким образом выиграет. В игре тоже необходимо творчество и инициатива, технология достижения результатов. Есть люди, которые только и делают, что играют в покер, и зарабатывают себе этим на жизнь. Главное, чтобы это дело нравилось.
 - Но мне-то нравится заниматься историей! – с вызовом изрек Алишер, пытаясь выпятить грудь. – Я с детства читал исторические книги…

Эдвард хотел сказать ему, что он видит историю, сугубо, как набор не связанных между собой легенд, а не, как единый процесс, потому и не мог семь лет написать курсовую, и пришлось маме купить ему готовую, потому в этом дипломе нет никакого толка для него и не будет, потому что всё это только показуха, для окружающих, для мамы, которая очень сожалела, что сын не стал инженером, и хотела, чтобы он получил хоть какое-то высшее образование. А вообще мама Алишера надеялась на то, что он подружиться с каким-то политиком и станет большой шишкой. Но даже Алишеру не верилось в такую возможность, потому он и придумал себе сказку про свое диктаторство в Латинской Америке. Алишер стал как-то слишком понятен Эду, и он потерял к нему интерес перед очередным отъездом. Он уже не хотел ему ничего говорить, видя, как он пытается спрятаться, прикрыть свой срам фиговым листочком, который слишком мал для этого.

И когда Эдвард снова ехал по Лапландии, но уже без денег, и зарабатывал сбором брошенной тары на обочине, ему пришло несколько коротких сообщений от Анатоля с угрозой приехать в маленький городок Алишера и навести там шороху за те похабные письма, которые он регулярно получает по почте. Он напечатал, что не читает эти письма, а подтирает ими зад, но тут же начинал обсуждать содержание этих писем. Эд не стал читать все длинное послание из коротких сообщений, просто удалил их все, огляделся вокруг и подумал, как было бы хорошо всю оставшуюся жизнь вот так, ни с кем почти не общаясь, кататься на велосипеде, и быть подальше от этих сумасшедших друзей. Через неделю пришли сообщения уже от Алишера, в которых он хвастался, как глумиться над жирным Толиком, а тот трусливо от него прячется. Эти сообщения Эд тоже удалил, не дочитав. И его решимость любой ценой не возвращаться в Латвию больше никогда стала ещё мощнее.

Лето Эд провел в трудах с утра до вечера, зарабатывал неплохие по латвийским меркам деньги и даже получил постоянную официальную работу, начал изучать норвежский на курсах. Зимой у него появилось много свободного времени, и он купил свой первый ноутбук, зарегистрировался в социальных сетях, начал там активно общаться, часов по восемь в день. В основном он там спорил с российскими националистами. Алишер тоже пытался подключиться к этому делу. Но он даже нахамить не мог, не говоря уже о том, чтобы что-то долго печатать, приводя различные аргументы или факты. Он печатал с кошмарными грамматическими ошибками, и полнейший абсурд, причем минут через пять, он все удалял, когда его начинали высмеивать. Одно время он пытался начать печатать сценарии для фильмов, но они были слишком короткими, и половина слов в этих сценариях были словами паразитами или вводными. Выглядело это, как пересказ сериалов ребенком лет пяти. Эдуарду это уже было не смешно, те люди, с которыми он общался в социальных сетях, сказали, что его друг с явными психическими отклонениями и ничего смешного в нем не видели, как и в его видео-обращениях к Анатолию и вообще к людям.

Под рождество Алишер вдруг позвонил Эду, хотя международные звонки в то время стоили достаточно дорого, и дрожащим голосом испуганно умалял его не сообщать его домашний адрес Анатолию, который взбесился, как протоплазма. Эд не мог понять, что случилось, а Алишер лепетал всякую бессвязную чушь, а через пару минут у него кончился кредит, и связь оборвалась. Через несколько часов позвонил уже совсем пьяный Анатоль, и завопил, что всех порешит, что Эд натравил на него Алишера и за это тоже ответит, если немедленно не сообщит его адрес, потому что этот засранец маркером расписал все стены его подъезда, а там были все его секреты, про общение с богом напрямую и план перехитрить этого бога и сесть на его место, про обожание Абажа, и много про что ещё. Толик грозился вызвать полицию и дать им все это прочитать, чтобы они оштрафовали Алишера и Эда заодно. Эд сказал, что полицейским будет интересно узнать все его секреты, потому рекомендовал вызвать их побыстрее. Тогда Толик завизжал хряком, а потом пригрозил обратиться к бандитам. Эдик сказал, что бандитам его секреты тоже будет интересно узнать, да и за командировку в Норвегию они тоже с него возьмут приличную сумму. Толя вопил, что не верит Эду, но как раз его кредит закончился. Через четверть часа он позвонил снова, и потребовал компенсации за межгосударственный телефонный разговор, обошедшийся ему в десять лат. Но он был так пьян, и в таком гневе, что в тот вечер потратил тридцать лат на разговоры по телефону, то и дело, бегая пополнять счет, но Эд так и не выдал ему адрес Алишера, только дразнил его, чтобы тот потратил больше денег на разговоры. Кончилось всё тем, что Анатоль обещал навалить кучу под дверью квартиры, где жили родители Эдуарда. И самое смешное было в том, что Толик забыл даже настоящее имя Алишера, помнил только прозвище, которое он ему дал.