Ресторан по субботам

Рассказ

Привет, читатель!
Извини за фамильярность. Но я не знаю, кто ты. Как поётся в одной незатейливой песенке: «Я не знаю даже кто ты. Просто знаю, что ты есть. Про тебя шепнуло что-то солнце перед тем, как сесть».
Но если бы знал – кто ты, то постарался бы не только обратиться к тебе, как подобает, но и дать именно тебе то, что ты ищешь здесь – в этом слове. А пока просто сижу и гадаю: кто ты? Мужчина? Женщина? Чего тебе хочется? Расслабиться перед сном чтением лёгкой литературы или скоротать время, листая страницы дешёвой книжонки, коих множество носят в вагоне поезда, за окнами которого мелькают огни неизвестного посёлка? А может, ты как раз живёшь в этом посёлке, и за окном твоего дома стучит колёсами поезд, а ты мечтаешь куда-то на нём укатить подальше от серого однообразного житья? Или не мечтаешь, а просто любишь это место, где родился и живёшь? Нет, ты, скорее всего, случайно наткнулся на этот текст в интернете, зацепился взглядом за «привет» и ждёшь, что же этот писатель дальше предложит. Угадал?
Так вот, это не боевик, не любовный роман, не приключения, не книга по психологии. Это история жизни одного человека, короткий и довольно банальный рассказ, потому что и жизнь, какой бы фортель судьба ни выкинула, банальна – твоя, моя и миллионов таких, как мы, не смотря на то, что в ней есть всё – и смех, и грех.
Нет, я таким образом не упрощаю человеческую жизнь. Если кому-то в голову придёт мысль, что жизнь его банальна, а значит – глупа и бессмысленна, это будет ложь и самообман. Даже самая разнесчастная жизнь – это жизнь! По большому счёту больше-то у тебя ничего нет, всё остальное – наживное, преходящее. И пока есть жизнь, значит, не всё потеряно. Есть у тебя ещё то, что, в конце-концов, можно потерять, а можно опереться на это и дотянуться до края ямы, уцепиться за этот край, подтянуться и вытащить себя на свет Божий! Этот свет – прекрасен… Да, именно так – с многоточием, потому что перечислить прелести этого мира невозможно, это Вселенная, бесконечность… И у каждого она своя.
Вот скажи, читатель, можешь объяснить, почему ты родился таким, какой есть? Русым, рыжим, курносым или с орлиным носом, чёрным, в общем, негром или жёлтым азиатом, здоровым или больным? Даже если акушерка тебя не так вытащила из тёплого материнского ложа, покалечила и обрекла совсем не на ту жизнь, которую ты рассчитывал получить по воле Бога, ты живёшь! А может это, как и всё на этом свете для тебя произошло именно по воле Бога? Ты можешь это объяснить? Я – нет.
Сейчас ты, читатель, скажешь: ах, ты не знаешь, так какого рожна взялся тут писать, разглагольствовать? Постараюсь объяснить.
Понимаешь, писатель писателю - рознь. Есть те, кто всё знает и пишет книгу, как учебник, словно, учит нас, гвозди вбивает в наше сознание или в наше бессознательное. У этой категории писателей есть свои читатели-почитатели, они не могут или не хотят думать, они хотят получить готовые рецепты – ответы на свои вопросы. Оглянись вокруг и ты увидишь толпы таких людей, и не только с книжками-учебниками в руках, а, что ещё проще, сидящих с открытыми ртами в больших залах и у экранов своих мониторов и слушающих бред про мгновенное обогащение и развитие личностного роста, предварительно закопав в это инфополе свои золотые монеты, как Буратино. Скоро здесь вырастет золотое дерево! Жди!
Вторая категория писателей своим словом заставляет тебя напрягаться, думать, самостоятельно принимать решения. Далеко не факт, что твои решения будут верными. Ты можешь ошибиться. И всё придётся начинать снчала. В общем, тебе ненавязчиво говорят: вырвись из цепких лап Алисы и Базилио, беги от них подальше, спотыкайся, падай, поднимайся и снова беги. Лучшие среди из этих писателей тоже попали в учебники. Мы десять лет их читаем и учим, а кто-то и дольше, но… Потом опять идём в книжный магазин за книжкой по моментальному успеху, любому – финасовому, нравственному, психологическому…
Я не классик и не учитель. А пишу потому, что это помогает мне разобраться в жизни, в людях, найти смыслы происходящего, роясь в прошлом и заглядывая в будущее, на сколько мне это доступно. Если тебе это тоже интересно, то тогда нам, наверное, по пути.
Ладно, кажется, пора начать свой рассказ, а ты, дорогой мой читатель, где бы ты ни был и кем бы ты ни был, наберись терпения, так как  я буду иногда отвлекаться, и мы с тобой ещё над чем-нибудь поразмышляем. Понимаешь, чем проще и банальнее история жизни, тем больше встаёт вопросов. Это же с героями и негодями всё понятно. А здесь – простые люди, как мы с тобой, значит, мы вполне можем о них судить-рядить. Если что не так ляпнем, обязательно извинимся в конце. И нас простят.
Ну, с Богом!

***
Петрович теперь почти каждый день перебирал зацепившиеся за память события своей жизни, а вместе с этим кучу друзей, врагов, случайных людей. Некоторые, вроде, всего лишь мелькнули, как осколок стекла на солнце, но блеск в душе сидит до сих пор. Не всегда этот блеск радостный, но от того ещё более цепкий.
С чего бы это, задумывался Петрович: болеть стал часто, а может, зима тяготит? А что зима, и летом-то хорошего мало. Даже поговорить не с кем. Дети, внуки сами по себе, кто где... Звонят. Но всё уже не так, как тогда, когда Сонюшка была жива. Друзья… Кто помер, кого Сонюшка ещё при жизни отвадила, чтобы Петровича покрепче привязать к себе да к дому. Да и некогда было особо друзей заводить. Много они с Соней по стране и миру мотались, такая уж работа у Петровича была. В родной город вернулись в разное время – сначала она, чтобы дети друг за другом могли окончить школу и поступить в университеты, а несколько лет назад и он, чтобы быть рядом с женой, которая потихоньку затухала от навалившегося недуга.
Теперь, когда становилось совсем невмоготу от одиночества, хоть волком вой, Петрович сбрасывал с себя лень, надевал приличные одежды и шёл гулять.
Вот и сейчас он присел на маленький пуфик в прихожей, чтобы завязать шнурки на ботинках и выйти на улицу. И в это время за дверями раздались какие-то шорохи, переросшие в шум и незнакомые голоса. Петрович глянул в дверной глазок и увидел открытую соседскую дверь напротив, Веру, стоявшую отрешённо в дверном проёме, и мужиков, которые тащили носилки с телом. Когда они прошли мимо его квартиры и стали спускаться вниз по лестнице, Петрович открыл дверь.
- Вера, что это?
Вера подняла на него зарёванные глаза и тихо сказала:
- Вася умер…
- Как? Мы же вчера…
- Встал утром воды попить и упал на кухне… Скорая сказала, что тромб…
Вася и Вера были ровесниками Петровича. Вася, собственно, и служил той отдушиной, которая давала Петровичу в последнее время дышать – общаться с людьми, переживать эмоции здесь и сейчас, а не в прошлом или в надежде на будущее.
- Дети знают? - спросил Петрович.
- Да, я позвонила. Дочь сейчас подъедет…
- Ты это – скажи, если что надо. Жаль. Соболезную…
Вера глянула на него мутным от слёз взором, тихонько развернулась и ушла, не закрыв дверь.
Петрович решил было вернуться домой, но сначала прикрыл Верину дверь, потом закрыл на ключ свою и, шаркая по ступенькам, побрёл на улицу, тяжело опираясь на перила.
Ещё вчера здесь с Васькой вместе шли, думал Петрович. Я потом вернусь, а он нет. Вот он какой последний путь – на носилках, с чужими мужиками. Без церемоний, брат. Нет, потом, наверное, отпоют, чтобы как-то по-людски всё было. Но всё равно не укладывается в голове, не правильно это как-то... Его же мать рожала дольше, чем он умирал. А жизнь вообще не в счёт? Бац – и всё! Мы же вчера вечером на лавочке во дворе поцапались из-за шахмат… Что там было? Да не важно. Не туда он пошёл, разбирая задачу – мат в три хода. Вот какой нам мат судьба выкатила. Васе вообще без вариантов, нет больше ни одного хода. А я и «прости» ему сказать не могу, не успел… Как там у святителя Николая Сербского: «Поспешим, братия, простить всем грехи и оскорбления, чтобы и Бог простил нам бесчисленные грехи и оскорбления наши. Поспешим, пока смерть не постучала в двери и не возгласила: «Поздно!». За дверьми смерти ни мы не сможем более прощать, ни нам не простится». Петрович мысленно перекрестился. Спаси, Господи!
Он неспешно шагал по улице и привычно дышал, как научил его после перенесённого Ковида один врач: на раз-два короткий вдох через нос, а потом спокойный выдох через рот, считая до восьми. Но теперь в голове у него вместо этого подсчёта пульсировала одна мысль: «Поздно… Поздно… Поздно…». И тут же ни с того, ни с сего песня из далёкого прошлого: «Поздно. И любить тебя поздно… Ты уходишь, как поезд…». Соне эта песня нравилась. И не только Соне. Да что сейчас вспоминать.
Дышать было тяжело, воздуху не хватало. Ничего, думал Петрович, не впервой, продышусь. И действительно, где-то через три квартала на четвёртом стало полегче – и в ногах, и в голове. Раз-два. Поздно, поздно, поздно…
Так, Петрович глянул вокруг, куда ноги принесли? Через дорогу наискосок, на перекрёстке, в старом здании с лепниной стоял молчаливый в эту раннюю дневную пору ресторан. Впрочем, может, он сейчас и по вечерам не сильно шумный, кто ж его знает. Петрович давно здесь не был. Ой, как давно! Надо зайти, надо Василия помянуть.
- Принесите мне сто пятьдесят коньяку и чашку чёрного кофе, - сказал он официантке, даже не взглянув на неё. И пока та исполняла заказ, разглядывал зал. Какое всё до боли знакомое… Мало что изменилось – массивные столы и стулья, белые скатерти, белая посуда из тонкого фарфора с золотым ободком, хрустальные рюмки и фужеры, салфетки с фирменным вензелем... Эх, что они только ни писали на этих салфетках тогда. Стихи, номера телефонов, имена случайных друзей и подруг…
Как-то в весёлой компании с художниками Петрович, который тогда был просто Жека, Женя, в общем, Евгений, на салфетке дал им расписку в том, что если он вместе с ними 31 апреля не встанет на воду, то есть не отправится в сплав по какой-то горной речке, то будет «вонять на весть город» и это все почувствуют. Уже на следующее утро, с похмелья, Жека начал переживать – он точно знал, что ни на какую воду не встанет, а значит, хреново, очень хреново будет выглядеть в глазах друзей. Это просто не укладывалось в его голове. Он пропустил несколько традиционных встреч в ресторане не только перед маем, но и после майских праздников. Потом всё же не выдержал. Странно, но его появление не вызвало оживления и едких насмешек. Забыли? Аааа, это, наверное, потому что ещё не пришёл Гонцов, тот, который аккуратно свернул салфетку и положил в карман своего пиджака. Но вот и он пришёл, и опять ничего. И только позднее Гонцов подсел к нему и протянул ту самую расписку: «Держи на память. Жаль, что с нами не пошёл, пять дней, как в сказке – тепло, вода сильная, скалы… А вонять, если что, мы с тобой вместе будем. Нельзя расписки по пьяне не только писать, но и диктовать… Это ж я тебе про 31 апреля напел. А раз нет 31 апреля, то и вони нет. Давай вздрогнем!». И он поднял рюмку. Петрович в ту минуту радостно вздрогнул и от счастья, и от водки.
Их пёстрая компания, которая собиралась в этом ресторане, состояла по большей части из художников, журналистов, музыкантов. Были и технари, но они тоже кто музыкой увлекался, кто живописью, кто словом. Обычно собиралось не меньше дюжины, а то и больше. Впрочем, в конце недели таким образом тогда расслаблялась не только творческая интеллигенция. В восемь вечера магазины закрывались, и выпить-закусить можно было только здесь. После одиннадцати вечера, когда смолкала музыка и гас свет в ресторанах и кафе, бутылку водки брали у таксистов или ехали на том же такси до аэропорта, где ресторан работал круглосуточно.
Компания Петровича, как завсегдатаи и друзья одного из официантов, который прекрасно играл на трубе, пользовались некоторыми привилегиями – моментальное обслуживание, спиртное на вынос, утреннее пиво, хотя ресторан ещё закрыт для посетителей.
Петрович стал перебирать в памяти всех поимённо или хотя бы по лицам. Получалось, как гадание на какой-то страшной ромашке: жив – умер, жив – умер… Этот счёт прервала официантка:
- Пожалуйста. Ещё что-нибудь?
- Нет, спасибо.
Сделав глоток коньяка и запив его кофе, Петрович опять вернулся к свои мыслям.
Почти ни с кем он не смог проститься. Разметала жизнь по разным местам. О смерти многих узнавал слишком поздно. А что делать? Перекрестишься, пожелаешь царствия небесного и вперёд – жизнь берёт своё. Мы и родных-то, кровных, да что там – отца и мать не чтим как положено, закапываем походя, печалимся не долго. А иногда и этого не можем сделать. Да, вот как тот парень… Петрович уставился в одну точку, словно, там и бежали картинки из прошлого.
…Застолье уже подходило к концу, официанты объявили, что ресторан закрывается. В это время к их столику и подошёл высокий белокурый парень лет двадцати пяти или чуть больше.
- Здравствуйте, - сказал он. – Понимаете, я вот только пришёл, а водку уже не дают. Вы, вроде, здесь свои. Не возьмёте? На всех. Чтобы все выпили.
И он достал из кармана пиджака несколько смятых бумажек по десять рублей каждая.
Знакомый официант на всё это богатство принёс несколько бутылок водки и бутербродов с копчёной колбасой, но попросил на выход:
- Ребята, только не здесь, закрываемся.
На улице новый знакомый протянул: «Не оставляйте меня со всем этим… Придумайте что-нибудь». И предложение у кого-то тут же созрело: «На лодочную, в парк!». Словом, сняли три такси, коих всегда стояло множество у ресторана перед его закрытием, и покатили.
Короткая летняя ночь за разговорами пролетела мигом. На горизонте над водной гладью быстро разгорался новый день. Помнится, лишь раз спросили парня, за что пьём, но он буркнул «За нас», и больше его не трогали с распросами. О том, как добираться под утро до дома, не думали. Парень платил таксистам так, что они сами периодически подъезжали и спрашивали, не пора ли кому. И если кто-то уезжал, наш таинственный граф Монтекристо напутствовал: «Завтра вечером жду в том же ресторане».
Петрович пришёл в ресторан, когда служебный столик в углу у окна был занят компанией уже так, что попросили знакомого официанта принести приставной стол и несколько стульев. Коньяк, водка, вино, пиво, разные закуски, такие, что обычно обходили стороной из-за цены, - всё говорило о том, что праздник невиданной щедрости продолжается. Виновник этого торжества как обычно молчал, говорил лишь с официантом, если на столе что-то заканчивалось. Ближе к закрытию заведения парень опять подозвал официанта и распорядился подать по бутылке шампанского на каждый столик. Потом достал из кармана пачку денег и стал совать тем, кто был с ним ночью, по 25 рублей, а тем, кто был за столом с ним впервые, по 10 рублей. И приговаривал: «Спасибо. Спасибо…».
Петровича распирало любопытство. Что происходит? Кто этот парень? Это же какие сотни на ветер?! И ещё с благодарностью! Да у него и прочих здесь сидящих зарплата 120-150 рублей. Когда даже меньшая халява кому-то отламывалась, на вопрос «Откуда!?», в шутку отвечали «Брат с Севера приехал».
Из-за стола встали вместе, вышли на крыльцо, закурили.
- Ты в какую сторону? – спросил Петрович.
Парень махнул рукой вдоль улицы.
- По пути, - выдохнул вместе с дымом Петрович.
Шли молча. Светофор горел зелёным, можно было переходить улицу, но парень встал, как вкопанный, и совершенно трезвым языком заговорил:
- Ты это, не думай… Я не псих. Вам, правда, спасибо, что вчера одного не оставили. Понимаешь, я приехал, а бати нет. Умер. Без меня. Мы с ним в двоём жили. Мамка рано умерла. Потом меня по малолетке посадили. Ничего серьёзного – киоск, конфеты, газировка, сигареты… Вышел, говорю бате – всё хорошо будет. На завод устроился. Девушку встретил. А к ней мастер один привязался. Ну, я ему морду и начистил. Опять зона. Отсидел, вышел, думаю: не могу я с пустыми руками к отцу, он уже в возрасте, болеет, они с мамкой меня поздно родили… Приеду, но не с зоны, а с работы, с деньгами. Хоть сам себя уважать начну. В общем, ушёл в тайгу с геологами. Провёл сезон. Нормально. Махнул на Камчатку, записался на рыболовецкий сейнер. Через три месяца вернулся, на берегу не стал сидеть, записался на другой, потом на третий… Всё – денег море, пора домой! Звоню, что скоро буду, а телефон у отца молчит в квартире. У меня соседский номер был… Помер. И уж 40 дней отвели… Не успел. Ничего ему не доказал, не простился, прощения не попросил…

***
Читатель, ау! Ты ещё здесь? Отвлекусь и кое-что от себя добавлю.
Мы с Петровичем примерно одного возраста, он буквально на несколько лет постарше.
Я с ним познакомился как раз в этом ресторане. Чуть позднее, чем описываемые события. И как-то сблизились, даже немного подружились. Наверное, я заменил ему Василия, который пока не умер был Петровичу, как он говорит, отдушиной. К тому же было видно, что новые чувства и мысли рвались у него наружу, а поделиться не с кем. А тут я. Ну, ты же знаешь, как это бывает: своим родным и близким всего не расскажешь, а случайному человеку выложишь, ему же всё равно, а ты, вроде как, душу облегчил.
Вот всё же плохо, что я не знаю, кто ты, читатель. В данном случае, молод ты или стар. Ведь, мы можем быть с тобой из разных эпох. Нынче и тогда, как говорят в Одессе, две большие разницы. Нынче – затянувшаяся на десятилетия эпоха перемен, эпоха наказания по древним понятиям: «Чтоб ты жил в эпоху перемен!». А тогда времена назывались эпохой застоя, и знаешь, очень был не плохой застой. Такой – ровным слоем на всех размазанный, как масло на хлеб, в котором ни одна крошка не засохнет, не пропадёт. Да, она сама по себе хлебом не станет, но и веником под плинтус не заметут, в унитаз не спустят.
Впрочем, если ты, читатель, молод, то для тебя и сегодня всё хорошо, ведь иного ты не знаешь и вряд ли примешь моё прошлое. Это не осуждение, это простая констатация факта. Но давай я всё же и для тебя кое-что поясню. Исключительно исходя из своего опыта и понимания. Не буду растекаться мыслью по древу, путать банальную жизнь с основами учебника политэкономии эпохи развитого социализма.
Вот, на сколько я понимаю, у Петровича была интересная компания. Я и сам часто бывал в таких. У меня были творческие друзья всех мастей.
Если тебя, читатель, интересует, хотели ли мы – молодые и творческие бежать из «душной» страны, мешали ли нам партийные бонзы, бдительные агенты КГБ и прочие прелести коммунистического режима, то я скажу, что нет. При Сталине, говорят, было иначе, не знаю, я же тогда не жил, поэтому врать не буду. А в годы моей, нашей с Петровичем молодости под «колпаком у Мюллера» если кто и сидел, то ровно для того, чтобы такой вакханалии и вседозволенности, которая царит сейчас среди молодых, не было. Всякое было, но такого – нет.
Да, знал я одного молодого писателя, который носился с тоненькой рукописью, где изложил свои приключения и переживания, связанные с побегом из страны. Если коротко, то решил он с приятелем переплыть на лодке Чёрное море, обосноваться в Турции, а потом перебраться в райские сады Европы. Был перехвачен нашими пограничниками и помещён на несколько месяцев в психушку. Рукопись, понятное дело, никто не хотел публиковать. Позднее, после развала СССР, он всё же уехал в Европу, женился на немке, бросив здесь в России наследство – жену и сына. Всё. Больше «диссидентов» не знаю в своём окружении.
А в остальном творили мы всё, что угодно, ничем от вас нынешних, мой молодой читатель, не отличаясь. Вот чем сегодня ты меня можешь удивить? Голой вечеринкой с бриллиантом на заднице? Под дешёвую музычку «тына-тына» в тёплом помещении, с бокалом шампанского в руке? Тьфу…
Как-то мы большой компанией встречали Новый год, и кому-то взбрело в голову устроить забег в одних трусах к городской ёлке, а на дворе минус 20. Вызвались человек пятнадцать. Бегут, народ их приветствует, хохочет: «Динамо бежит?!». «Все бегут!», - отвечают.
В общем, к таким творческим компаниям, как у меня или Петровича, все тянулись, дружить с ними было престижно. Музыканты в ресторанах – знакомые, да многие и сами приходили туда с гитарой, пели, что хотели. Дружили, любили…
Это я уже вперёд забегаю, подсказывая тебе, читатель, понимание того, как строились отношения и связи Петровича с людьми, о которых дальше пойдёт речь.

***
Петрович сделал ещё глоток из бокала с коньяком, запил остывшим кофе.
Да, всё чего-то доказываем, и главное – не тем, кому надо, и не там, где надо. В общем, ублажаем своё эго, как можем, а можем плохо.
Оставшийся коньяк он выпил залпом и стал искать взглядом официантку. Не нашёл. Но она неожиданно появилась сама. И как это у них получается? Петрович это подметил ещё тогда, у трубача. Захотелось чего-то, глянул, а официанта нет по близости. Но не успеешь загрустить в ожидании – он тут как тут: «Чего изволите?».
- Девушка, повторите мне то же самое, пожалуйста, - попросил Петрович.
- Спасибо за девушку… Сейчас сделаю, - проворковала официантка и удалилась.
Петрович глянул ей вслед. Конечно, девушка. Фигура, волосы… Лет двадцать с небольшим.
Но когда она вернулась с заказом, он понял по её лицу, что немного ошибся. Глаза, как всегда, говорили правду – за сорок. Но после коньяка Петрович осмелел и продолжал своё:
- Спасибо, девушка. А вы со мной не присядете, не помянете доброго человека, не поговорите? Одному плохо.
- Присяду, - неожиданно согласилась дама. – Пока нет никого, можно. Хотя, вообще, я это сотрудникам запрещаю.
- О, да вы не простой официант! Старший? – заинтересовался Петрович.
- Самый старший, - засмеялась собеседница. – Это мой ресторан. От мамы достался.
- Вот как! Очень интересно… А кто у нас мама и что с ней?
- С мамой всё хорошо. Просто она устала заниматься этим не простым хозяйством. А мне интересно. И моя дочь здесь же работает. Днём в университете, вечером здесь помогает. У нас принцип: хочешь сделать хорошо – сделай сам.
- Ну, давайте тогда за знакомство что ли выпьем, - предложил Петрович.
- С удовольствием. Я только минералку принесу. Одну минутку, - и вернувшись к столику, налила бокал баржоми, подняла его и весело представилась, - Женя!
- О, и я Женя, если угодно - Евгений Петрович, - также весело отозвался Петрович и протянул ей навстречу рюмку с коньяком. Чокнулись.
После не долгой паузы уже чуть захмелевший Петрович заговорил откровенно:
- Женя, вы извините, я, возможно, не в своё дело лезу, но мне этот ресторан хорошо известен по старым временам, у меня с ним многое связано, даже, признаюсь, первая любовь. Вру. Первая любовь была в садике, она мне шнурки на ботинках завязывала, сам не умел.
Оба расхохотались.
- Ну, скажем так, здесь – в ресторане для меня началась большая любовь, - прервал смех Петрович. -  Но я вот о чём сейчас… А как ресторан к вашей семье отошёл? Ещё раз извините, если что… Мама здесь работала?
- Нет, мама здесь раньше не работала. Но она очень хотела почему-то именно этот ресторан приобрести, хотя, я знаю точно, что дедушка с бабушкой не советовали, говорили, что хлопот не оберёшься. Они ей предлагали развивать другой бизнес – торговый или развлекательный центр. Но всё вышло так, как мама хотела. Я тогда ещё маленькая была, в школу ходила. А потом бабушки и дедушки не стало, мама одна здесь всё сохраняла и развивала, как могла. Теперь полегче, всё идёт по накатанной, у ресторана есть популярность. В общем, мама вытащила его из забегаловки, в которую он превратился в 90-е.
- Молодец. А как звать маму?
- Валентина… Валентина Георгиевна.
Петрович напрягся.
- А фамилия?
- Филатова. А что?
- Да нет, ничего, - чуть расслабился Петрович. – Знал я одну девушку Валю. Давно. Но другую. Давай выпьем за твою маму, за светлую память бабушки и дедушки. Кстати, а что отец? Ты не слова не говоришь про отца.
- Отец умер. Так мама сказала. Я его никогда не видела. Собственно, из-за меня у мамы и нет мужа. Был, но она с ним разошлась, когда я появилась на свет. Он узнал, что я не от него и ушёл. А мама говорит: и слава Богу. Это уже потом, когда я подросла, и мама мне всё рассказала. Я спросила: а где тогда папа? А она ответила: умер. Не здесь. Уехал в другой город и там умер. Она сказала, что если найдёт могилу, то вместе съездим. Но пока не получается… Ну, вот, я вам всё и рассказала. А теперь ваша очередь.
- Спасибо тебе, дочка, за откровенность, - как-то само собой перешёл на «ты» Петрович. – Я тоже попробую. Вот ещё глоточек для смелости сделаю и попробую.
Петрович сделал такой большой глоточек, что рюмка опустела, и заговорил:
- У меня была жена Соня, год назад она умерла. Есть два сына, один в Москве, второй на Севере. Большие парни. Я имею ввиду, что большие начальники. Есть внуки. Но я один. Сегодня вот даже сосед Вася умер, с которым мы во дворе в шахматы играли. Всю жизнь я мотался по городам и весям, работа такая - строитель. Да и не держало здесь ничего особо. Родителей навещал иногда. Была ещё одна причина бежать… Вот та любовь, про которую уже говорил тебе. До женитьбы дело было. Вот в этом ресторане с девушкой познакомился. Она одиноко за столиком сидела, я подошёл, пригласил потанцевать, ну и закрутилось, как в вальсе. А она замужем уже оказалась. Поэтому, когда мне предложили работу в Москве, рванул не задумываясь. Нет, я её с собой звал. Последний раз звонил - на родителей нарвался, им объяснял, что люблю их дочь, но… В общем, так и расстались мы с Валей. Я знаю, что позднее у неё дочь родилась. А я женился. Всё рухнуло. Всё. И страна вскоре рухнула, а вместе с ней многие планы и надежды…

***
Тук-тук-тук, это опять я, дорогой читатель. Как я понимаю Петровича! Ведь когда люди нашего поколения говорят «страна рухнула» - это не абстрактное понятие, это же, как свой дом рухнул, значит, каждый кирпич из стены вывалился, очаг погас, крыши нет – теперь всё валится на твою голову, хочешь жить – сам решай как, вертись-крутись, да ещё и про детей не забывай, они не виноваты, что ты дом развалил. Да – ты, поддавшись буйному коллективному помешательству, которое нельзя было остановить никакими разумными методами, тем более словами, речами, от которых и без того всех тошнило.
В общем, это всё выглядело так, как бутылка шампанского, с которой сорвало пробку. Громко, весело, все в брызгах сладкого пьянящего напитка, но по сути никому шампанского не досталось, обратно его уже не запихнуть, праздник прошёл мимо… Более того, треснула и развалилась на части тысячелетняя бутылка, которую создавали и хранили многие поколения самых разных народов. Она была уникальна. С гербами – царским и советским, но одинаково великими.
Всё это говорю не для красоты слога… Ностальгирую? Да нет… Сочти, читатель, это за поминальный звон. У меня он такой. У Петровича – другой.

***
Петрович шагал к дому спокойнее и увереннее. То ли коньяк действовал, то ли мимолётная встреча с необычной официанткой, молодой красивой женщиной. Их случайный и откровенный разговор пробудил в Петровиче какие-то далёкие чувства. Он давно просто так ни с кем не общался. Может, потому что с той стороны не встречал такого откровения? С Васей точно этого не было. Говорили всё о чём-то, а о чём – сейчас и не вспомнишь ничего кроме шахмат. С Соней, конечно, можно было поговорить о чём угодно, но и там, оказалось, откровенность была выборочная. Да, оказалось, что так. Ну, да ладно, чего уж сейчас.
А эта милая дама от чего так себя повела? От нечего делать? Нет, она не похожа на простушку-пустомелю. Тогда что? Она обмолвилась про одиночество и печаль. Пожалела? Ну, пожалела и пожалела, а чего откровенничать? Да, интересно. И важно, что, во-первых, при расставании Женя пригласила его заглядывать в ресторан почаще и лучше по субботам, когда там проходят встречи с музыкантами, которых приглашает её мама. Это непременно будет классика, джаз, блюз, фолк или авторская песня. Всё то, что как раз нравилось Петровичу. А второе, мама Валя, Валентина Георгиевна. Какое совпадение. Правда фамилия не её – Филатова. Может, второй раз вышла замуж… Нет, Женя про это ничего не говорила. Значит, не та Валя…
С Сонечкой Петрович встретился в Москве. Она только что закончила пединститут, получила распределение в область, но, как говорится, не случилось… Любовь, быстрая свадьба и перераспределение по месту работы мужа, потом беременность, и о работе Петрович велел Сонечке забыть. А она и не возражала. Она вообще Петровичу не возражала. Эта белокурая весёлая девчонка через всю жизнь пронесла к Петровичу какую-то материнскую любовь, заботу и ласку. Петровича называла не иначе как Женечка. Даже когда по имени и отчеству то Женечка Петрович.
Да, он жил с ней, как у Христа за пазухой. И всё же иногда улетал мыслями в свой город к Вале и представлял, как бы они сейчас жили с ней. Но все представления разбивались о детей. Ведь с Валей у него не было бы, не могло просто быть вот таких двух пацанов. Дети непременно бы были, но не эти! И на этом полёты в прошлое заканчивались. Нет, иногда он пытался перейти эту черту и задавался вопросом: а какие у них могли бы быть дети? Если мальчики, то на кого похожи? Наверное, оба тёмно-русые, как они с Валей. А теперь у него один такой, а второй светленький – в Сонечку. Девочки Петровичу плохо представлялись. Он вообще не понимал, как бы себя вёл, родись у него дочка, с парнями было проще. Хотя обе Сонечкины беременности он ждал девочку. Казалось, у Сонечки – этого светлого одуванчика непременно родится девочка…
Около дома Петрович притормозил. Опять тяжесть разлилась по всему телу, и ноги не несли по этажам, по тем лестничным пролётам, где недавно мужики тащили на носилках бездыханное тело Василия.
Какая всё-таки странная эта штука – жизнь. Нет чтобы от начала до конца в твоей жизни были те, кто встретился на твоём пути. Мама, папа, бабушки, дедушки… Ну, и пошли дальше – первые дворовые друзья, потом школьные, потом студенческие… Потом друзей уже можно по пальцам одной руки считать. Любимая или любимые… Не те, что разлюбили, разбежались, развелись, а те, что ушли в любви и печали, оставили тебя одного по воле Бога… Всё. Не так и много народу набирается. А потом бы – раз, и все исчезли вместе с тобой. Что, так нельзя, не возможно? Ладно. Здесь нельзя, то там можно, там мы непременно все будем вместе.
Петрович нажал на дверной звонок. Дверь открыла Верочка:
- Не закрыто же, проходи.
Тишина. Зеркало занавешено. На кухне звякнули чашки. Видимо, там хлопочет их дочь Настя.
«А кто у меня на кухне будет хлопотать, если что, - подумал Петрович. – Наверное, жёны сыновей. А что, обе не белоручки. Не Сонечка, конечно, но всё же».
- Здравствуйте, дядя Женя, - тихо сказала Настя, когда Петрович зашёл на кухню.
- Здравствуйте… Я вот что хотел сказать, Вера… Ты скажи, если что надо. И вообще… Если что – стукни в дверь-то, не стесняйся, я помогу чем смогу…
- Ты присядь, Евгений Петрович, посиди с нами, чаю выпей, а то тяжко как-то, на душе тяжко…Настя, налей чаю.
- Вера, который раз говорю, кончай меня навеличивать. Мы же всегда запросто… И с Васей… Понимаешь, что сегодня утром подумал. Мы с ним вчера в шахматы играли, повздорили, как всегда. Но раньше выйдем во двор, прости-извини, и опять вместе. А тут всё – прости не кому сказать. Не успел. Так вот вы меня простите, обе, за всё. Ишь ведь как бывает – тромб и всё. Вот ведь знаю, что это обычное дело. Но когда мина прямо перед тобой разрывается… Шёл рядом человек, и нет его. В голове не укладывается.
- Да за что… - начала было Вера.
- Ты помолчи, Верочка, не спорь со мной, не останавливай, - продолжал осмелевший от коньяка Петрович. – Я после Сонечки долго её шаги в доме слышал. В здравом уме. А ведь я готовил себя к её смерти, её же болезнь не сразу съела. А вот поди ж ты… А тут – бац… Эх, Вася, Вася…
Вера молча вытирала слёзы, Настя отвернулась к окну. Обе молчали. Смеркалось уже. Зимой день быстро исчезает. Завтра будет новый день. Но не у всех.

***
Извини, читатель, опять прервусь ненадолго. Вот что я сейчас подумал.
Человек ничем от другой природы не отличается. Вот был – и нет, по самым разным причинам. Кто-то от старости помер. Кого-то убили. Специально или ненароком.
Вот идёт человек – царь природы. Наступил на муравья, и нет муравья. Так, случайно…
Помню, мне лет семь или восемь было, в школу уже ходил. Лето, каникулы, загораем на водоёме. Там вдоль берега мостки были проложены, и гулять, и нырять хорошо – глубоко, головой о донные камни не ударишься. Но это тем хорошо, кто плавать умеет. А я не умел тогда.
И вот стоял я на тех мостках. Солнышко припекает, ветерок обдувает. Да что там, так хорошо бывает только в детстве, когда голова пустая от мыслей… И в это время кто-то со словами «Чего стоишь, пацан, чего не плаваешь, вода тёплая…» берёт меня под мышки сзади и швыряет в воду.
Я погружался под воду камнем. Оттолкнулся от дна и постарался всплыть, перебирая руками мутную зеленоватую воду, но опять пошёл вниз. Опять оттолкнулся. Не получается. Когда я третий раз опускался на дно, успел подумать: всё, сейчас захлебнусь, рот открою и захлебнусь. От страха силы оставляли меня мгновенно. Но их хватило ещё раз оттолкнуться от каменистого скользкого дна. Я уже не перебирал руками, просто вытянул их вверх. Наверное, это выглядело, как поплавок, который уходит под воду, потом появляется на поверхности. И вот за этот поплавок меня опять схватили крепкие и цепкие руки, выдернули и поставили на мостки. И всё тот же голос произнёс: «Ты чего не сказал, что плавать не умеешь?». А меня кто-то спрашивал? Я стоял, не оборачиваясь, и дрожал. Не от холода. От перенесённого страха. Кто меня утопил, а потом выловил, я так и не видел.
Муравей выжил. Случайно. А ведь в этом водоёме сколько народу перетонуло! По дури, по пьянке… Случайно.
Что значит, это – случайно? Думаю, это такая отмазка, которую придумали, чтобы не отвечать за свои мысли и поступки. Да, именно в таком порядке – мысли и последующие поступки. Случайно сказал, случайно ответил, случайно толкнул, случайно ударил, случайно выстрелил, случайно убил… Случайно встретил, случайно полюбил, случайно родил ребёнка… Нет!
Кажется, у Александра Грина прочитал ещё в университете: «Всё в жизни происходит случайно, но всё цепляется одно за другое, и нет человека, который в своё время, вольно или невольно, не был бы, бессознательно для себя, причиной радости или горя других». Всё именно так.
Эх, ладно, дорогой мой читатель, так мы с тобой далеко уйдём, а нам надо к Петровичу вернуться.

***
- Мама, я поеду, надо соседку отпустить, обещала, что не надолго с ребятами посидит, - сказала Настя.
- Конечно, конечно, - ответила мать и пошла за дочкой в прихожую, приговаривая, - я как-нибудь переночую, тоже соседку приглашу, вон, хоть Галю из второго подъезда. Поезжай…
- Я завтра, как детей в садик отведу, сразу приеду. Их в такой момент сюда лучше не возить – шум, гам…
- Да, да…
Когда тихо закрылась дверь и Вера вернулась на кухню, Петрович произнёс:
- Хочешь, я останусь на ночь?
- Ой, да что ты, что люди потом говорить начнут, языки сам знаешь какие, - всполошилась Вера.
- Ты всё ещё слушаешь, что там говорят? Я давно на это наплевал.
- Да не то, чтобы слушаю, но не та ситуация, чтобы повод давать.
- Знаешь, когда Сонечка умерла, дети после похорон разъехались, даже девятый день не могли ждать из-за работы своей. Так у меня несколько дней её двоюродная сестра жила из Москвы. Моложе нас, симпатичная. Да ты видела. Может, тоже осуждала?
- Да что ты, Евгений Петрович, такое говоришь, как же можно, горе же, всяк по своему с ним справляется.
- Вот и я тебе про это говорю… Что ж ты опять навеличиваешь! Можешь просто сказать – Женя, ну или Петрович?
- Не получается… Уважаю я тебя, - Вера открыла кран, и вода шумно ударила в металлическую мойку. Она сама испугалась. Нет, не того, что сказала, а как сказала. Кажется излишне нежно. Ещё подумает Петрович невесть что.
А Петрович, действительно, подумал. Он молча смотрел на Веру. Впервые не так, как всегда. Что на уме у этой не по годам статной женщины с густыми тёмно-русыми с проседью волосами, раскинувшимися по плечам? Нет, не соседских взглядов и разговоров она боится, согласившись остаться сегодня на ночь с ним. Его боится? Нет. Себя! Но не сегодня, а потом, завтра, послезавтра, через сорок дней, через год… Но боится уже сейчас.
- Ну, что, пойдём за Галей? – наконец, проговорил Петрович.
И Вера тут же выключила воду, перестала тереть под струёй единственную чашку, оставшуюся после Насти.
- Да, проводи, - сказала она, не глядя на Петровича.
Возвратившись домой, Петрович той ночью долго не мог уснуть. Он думал о женщинах. Но не так, как обычно о женщинах думают мужики, а о их сути. Вот что они за люди, что им надо, а чего наоборот – не надо, как понять? Петрович дожил, как говорится, до седых волос, но так и не узнал.
Он любил Валю, Валя любила его. Почему не вместе? Муж? Но у многих мужья, и тем не менее, расходятся, встретив другого человека. А она не пошла за ним. Почему? Выходит, не любила? Да нет, любила! Это Петрович точно знал, верил и до сих пор верит, что любила. Или всё же блажен, кто верует?
Сонечка. Идеальная женщина и жена. И слова плохого не скажешь. Раз лишь между делом её двоюродная сестра обронила обидные слова, когда ночевала в квартире у Петровича, ждала девятый день. Ляпнула, мол, несчастна была Сонечка, что не реализовала себя ни как педагог, ни как литератор: «Женя, ты читал её стихи?». Ничего Петрович не читал и хотя раньше видел эту толстую тетрадку в Сонечкиных руках, которую ему протянула эта родственница: «Почитай. Это у неё в прикроватной тумбочке лежало. Я знала про это. Она мне кое-что читала, когда я к вам приезжала». Вот как! Значит, Сонечка просто мне не доверяла. Но, ведь, не доверяют, когда не любят. А Сонечка его любила, на все сто процентов любила! Или… Что это было?
И вот Вера, соседка, Васина любимая жена… Пока была жива Сонечка, Петрович никого и не замечал. Потом траур. А в последнее время что-то стало вновь проясняться в глазах, словно, бельмо исчезло. В общем, Петрович отметил, что Васе с Верой повезло… А она, оказывается, Петровича «уважает»… Как необычно и мило это сегодня прозвучало. Так не уважают, так, по меньшей мере, нравятся, дорожат, привыкают… А потом… Да ладно… Но как на это «уважение» реагировать? И надо ли вообще реагировать? Жизнь покажет. Сейчас не до того. Внезапная смерть Василия и предстоящие похороны давили Петровичу на психику. Он и женщин стал в голове перебирать, чтобы отключиться от тягостных мыслей.
…Похороны, как похороны. Траурный зал, церковь с отпеванием, поминальный обед в кафе, тихие разговоры… На девятый день Петровича пригласили помянуть соседа уже в домашних условиях, в квартире за большим столом сидели только родные и несколько старых друзей семьи. С Верой больше никаких разговоров и взглядов.
Все эти события отодвинули для него на второй план приглашение той симпатичной официантки посетить ресторан в субботу. Одна суббота уже прошла. Скоро новая. Сходить? Надо сходить, развеяться. Женечка – чудесная девушка. Да, для него она девушка, девочка… И любопытно, что там за мама Валя…
Музыка была великолепна. Играло джазовое трио – пианист, контрабасист и барабанщик. По залу лилась композиция Билли Эванса.
«Да, - подумал Петрович, - у Женечкиной мамы есть вкус. Интересно, кого ещё она приглашает на свои «субботники».
И в это время к нему подошла Женя.
- Здравствуйте. Я рада, что вы пришли. Жду уже вторую субботу. И мама ждёт. Ей стало любопытно, кого это я пригласила за наш столик. Хотя других мест, как видите, и нет. Пойдёмте. Познакомлю…
И она повела Петровича к их служебному столику в углу зала у окна, где уже сидела дама в стильном вечернем костюме и дымчатых очках. Её черты показались Петровичу знакомыми, но не на столько, чтобы он успел разобрать – где, когда он мог видеть эту женщину, и вообще, эту ли.
- Мама, познакомься, это Евгений Петрович, о котором я тебе говорила.
- Добрый вечер! Евгений, - тихо представился Петрович.
Но дама молчала и не выказывала никаких признаков того, что услышала его. Она не привстала, не протянула руку, даже слова не произнесла, а просто смотрела на Петровича сквозь свои затемнённые очки. Потом опустила голову, сняла очки, аккуратно положила их на столик и вновь подняла взгляд на Петровича:
- Добрый вечер, Женя, присаживайся, - тихим ровным голосом сказала она и, не поворачиваясь к дочере, а всё также глядя на Петровича, продолжала. – Доча, принеси водки…
- Мама… - протянула изумлённая Женя, глядя на мать, как на умалишённую, но в ответ услышала:
- Доча, принеси нам всем водки… Надо выпить… За встречу… За нас…
При этом мама Валя улыбнулась – покойно и тепло.
Оторопевший до того Петрович тоже улыбнулся в ответ и, поражённый происходящим, не отводя взгляд от Валентины, сел на стул напротив. И так, как блаженные, они сидели и смотрели друг на друга. Только Женечка бегала глазами с мамы на Петровича и ничего не понимала или, наоборот, начинала понимать, что происходит что-то такое, что от неё скрывали. Это мой папа?!
- Женя, ну что ты стоишь? – наконец, произнесла Валентина. – Нам, действительно, сейчас очень нужна водка. Принеси, пожалуйста.
И опять переключилась на Петровича:
- Ну, Женя, здравствуй! Раз-два-три, отомри! Всё-таки троглодит ты, Григорьев.
И засмеялась.

***
Не знаю, как ты, читатель, а я, когда мне всё это Петрович рассказывал, воспринял этот момент с каким-то двояким смыслом.
С одной стороны, это, как какой-то театр с немой сценой. Помнишь, в «Ревизоре»? Уже столько произошло с этим заезжим ревизором, а в конце опять – на тебе: «К нам едет ревизор!».
Или в кино. Наверное, смотрел «Москва слезам не верит», там в конце мама тоже говорит взрослой дочке, мол, вот, познакомься, это твой папа.
Ещё больше таких, с позволения сказать, вывертов в разных любовных романах.
Но там можно. Даже нужно. А в жизни?
С другой стороны, чем наша жизнь, простая и банальная, на первый взгляд, отличается от высокого искусства? Да ничем, если это истинное искусство, которое испытано временем, а не то, что идёт от чего-то искусственного, чужеродного и сиюминутного.
Не смотря на то, что понятия эти – искусство и искусственный, как два брата, имеют один корень, между ними стоит третий брат – искушение. Это не только великий соблазн, но и бесценный опыт, и испытание огнём, водой и медными трубами.
Мудрым человек становится не от старости, а от пережитого, от испытаний и искушений, что послал ему Бог. Не каждый может пройти это достойно.
Я – пацан из того поколения, которое воспитали фронтовики. Они вернулись седыми в двадцать, тридцать, сорок лет, калеками, но не душевными стариками, а молодыми мудрецами. А как они нас любили! Не за что-то, а просто так! Потому что мы были их истинной наградой после ада, из которого вернуться живым – невозможное счастье.
Читал у кого-то, что некоторые партийные идеологи того времени думали, что вернувшиеся с фронтов солдаты и офицеры, насмотревшись на сытую и ухоженную Европу, захотят того же здесь, а не найдя, будут затевать бунты. Перед глазами у них стоял пример войны 1812 года и декабристов.
Те же идеологи потом утверждали, что этого не случилось, так как хорошо работала репрессивная машина, а также от того, что народ в массе своей любил Сталина – генералиссимуса, победителя. Может, и так. Но лишь отчасти.
Главное, на мой взгляд, заключалось в том, что народ уже навоевался. Он был счастлив от одного слова – мир. Мир – это  домой, к маме, к жене, детям… А нет детей, значит, будут, потому что любовь будет, девушка будет, соловьи вечером за околицей… А может, в инструментальном цехе всё ещё та девчёнка работает, которая… И не надо по утреннему туману подниматься из окопа навстречу свинцу из шмайсера и минному осколку…
Вот оно – искушение в перемешку с пережитыми испытаниями, о которые разбиваются любые искусственные идеи.
Ух, куда нас с тобой, читатель, унесло! Но это не случайно. Искусственное, наносное и истинное с искушением встают перед каждым в определённые моменты жизни. И как, чем всё это завершится – зависит только от нас.
В общем, дорогой мой читатель, что хочу сказать? Дальше будет рассказ про Валентину, так как в какой-то момент Петрович познакомил меня с ней на одном из субботних вечеров в том же ресторане. Нет, она мне не пересказывала свою жизнь. Подробности ещё ранее я узнал от Петровича. Но только после знакомства с ней я, кажется, начал понимать эту женщину.
Словом, давай, я расскажу, а потом мы с тобой, читатель, ещё раз поговорим о ней. А может, не только и не столько о ней, сколько о женщинах вообще. О чём ещё нам, мужикам, говорить? О них, о женщинах!
Но если я ошибаюсь, и ты, читатель, женщина, то рассуди сама мои мысли. Рассуди, но не суди строго.

***
Валя не думала об этом, но понимала, не могла не понимать, особенно с возрастом, что принадлежит к числу, так называемой, «золотой» молодёжи. Жили они в центре города, на широком проспекте, отстроенном пленными немцами. Тут же находилась их школа с лучшими в городе преподавателями. Нет, все поголовно они не были умными и талантливыми от рождения. Двоечники и лентяи водились, как везде, но окружение Вали составляли неглупые и целеустремлённые ребята. В этом сказывалось влияние семьи. Их отцы и даже мамы занимали высокие посты на местных заводах, в партийных и советских структурах города.
Кирилл, который положил на неё глаз, был как раз из семьи директора одного из предприятий. А Валины родители были известными врачами.
В институт оба поступили легко. Кирилл на машиностроение, Валентина – на экономфак.
Так они и шли рука об руку все пять лет учёбы в вузе. А перед выпуском решили пожениться. На этом настаивал Кирилл. Валя дорожила дружбой с ним, но не любила. Да, весёлый, даже какой-то бесшабашный парень, не жадный, не дурён собой, но не надёжный, может с друзьями, а может, и с подругами пропасть на несколько дней, а потом явиться, как ни в чём не бывало. И Валя понимала, что замуж выйти не проблема, проблема будет в том, что за мужем не спрятаться, если что… Да и не трепетало ничего в груди при встрече и расставании с Кириллом. Разве это любовь, думала девушка. Привычка.
Но диплом всё ближе, а стало быть и распределение. Куда пошлют молодого специалиста, в какую тьмутаракань? И Валя согласилась выйти за Кирилла. Очень ей не хотелось уезжать далеко от тёплого родительского очага – сытого, уютного.
После института Кирилл пошёл работать мастером на завод отца, а Валю они пристроили экономистом в горсовет, то есть в администрацию города.
«Золотая» молодёжь не потускнела. Только семья не складывалась. Они жили в большой квартире родителей Кирилла, но когда он пропадал, как и прежде, с друзьями, Валя уходила к маме с папой и могла там оставаться и день, и два, и неделю.
Собственно, в один из таких моментов она и забрела в ресторан, где к ней подсел Женя. И тут, может, не в тот же миг, но точно в тот же вечер, наверное, когда они уже расставались у подъезда родительского дома, Валя почувствовала что-то щемящее и сладостное в груди, в ногах, по всему телу. Захотелось, чтобы этот парень обнял её, поцеловал… И он обнял и поцеловал. На этом они тогда остановились, но Валя уже понимала, что это – не всё, что у них всё ещё будет. Она полюбила? Если да, то  это невероятно прекрасно.
Они  с Женей стали встречаться практически каждый день. Сначала ресторан, прогулки, поцелуи, гостиничный номер… А потом все встречи были уже на квартире, которую Женя снял специально для них двоих, так как Валя наотрез отказалась когда-либо идти в его родительскую квартиру, знакомиться с Григорьевыми-старшими.
«Ты – троглодит, Григорьев! – говорила она. – Ты что, не понимаешь, что так нельзя? Я замужем!».
Да, он на всё в жизни смотрел проще. А у неё на всё были правила. Какие-то из них она уже смогла сложить сама в голове, но многие были из того общества, где она до этого обитала. И всё, что Женя отметал, над чем смеялся из её жизненных установок, Валя парировала: «Ты – троглодит, Григорьев!». Но это звучало из её уст так мило, что Женя таял, обнимал и целовал её.
Женя всё понимал и редко настаивал на встрече непременно завтра или в какой-то праздник. Напротив, Валя постоянно искала с ним повод увидеться и подольше не расставаться. На съёмной квартире был телефон, он мог зазвонить посередь ночи, когда Женя уже спал. Это была, конечно, она: «О, ты здесь? Я еду!». А он давно уже практически постоянно жил в этой квартире, объясняя родителям, что пора ему привыкать к самостоятельной жизни, того и гляди придётся ехать в другой город, ведь, его ценят и предлагают хорошие должности, вплоть до Москвы.
Его, действительно, быстро заметили и перевели из мастеров в прорабы. Настоял на этом архитектор здания будущего кинотеатра – стильного, современного и потому необычного, с которым не всякие строители справятся.
Поэтому для Вали не было ничего необычного в том, что однажды он сказал ей о предложении из Москвы. Она восприняла это спокойно и даже на желание Жени забрать её с собой ответила: «Хорошо, давай обсудим это потом, ведь, время ещё есть». Но больше она не приходила на эту квартиру, не подходила к домашнему телефону, когда он звонил, а если Женя караулил её у здания горсовета, она неизменно выходила после работы не одна и не давала даже повода приблизиться.
После того, как Женя поговорил по телефону с её родителями, и те настоятельно просили его оставить дочь в покое, в почтовом ящике он обнаружил записку: «Женя, если ты меня любишь, давай, сохраним это чувство в этой не простой жизни. Ты, наверное, хочешь в сотый раз спросить: люблю ли я тебя? Да, люблю. Поэтому и прошу: поезжай в Москву – за работой, за счастьем. Если в моей жизни что-то изменится, я обязательно тебе дам знать. А сейчас я выбираю то, что есть. Больше объяснять ничего не буду. Обнимаю. Целую. Валя».

***
Читатель, извини, но послушай ещё одну мою теорию. Про любовь. Только этой теорией я могу объяснить то, что произошло между Валей и Женей.
Да, существует библейское писание о том, что Господь в то время, когда Он практически сотворил наш мир, пришёл к осознанию, что во всём этом чего-то не хватает, без чего всё, что Он создал – мертво. И в это время явилась до селе неведомая Ему невероятно прекрасная и сильная энергия, вместе с которой Он завершил начатое дело. Мир, созданный Им, ожил. Это была Любовь.
Любовь – отправная точка всего, что мы испытываем и переживаем на протяжении всей своей жизни. Счастье, радость, гнев, грусть, скорбь, преданность, ложь и даже предательство… В общем, все наши чувства начинаются с любви. Даже то, что мы привычно называем любовью меж двух людей, а тем более постельные ласки – это всего лишь малая часть той большой Любви, которая ведёт нас по этому свету от начала и до конца.
Ты, читатель, наверное, хочешь спросить: а как же всё то зло, которе есть в мире, как быть с ворами, убийцами и прочей нечестью? А я тебе отвечу. Это тоже от идёт Любви. Точнее от того, что все они были рождены для любви, но не получили её, в силу того, что сразу же при появлении на свет столкнулись с такими же недолюбленными, нищими духом. Впрочем, тебе это любой психолог скажет. Я лишь подсказываю тебе, читатель, то, что истоки слишком далеки и глубоки.
Так вот, когда наши Женя с Валей рассказывают нам, что они любили, я могу поверить в это, в то самое безоглядное чувство, но только вначале. Потом оно долго ещё хранилось у Жени. Не потому, что он лучше Вали. Нет. Просто по моей теории мужчина может так любить хоть всю жизнь, точнее – в любом возрасте. Бац – и голову снесло! Пусть даже не от большого ума. Помнишь поговорку про старость и беса в ребро, в то Адамово ребро, из которого Господь, собственно, и сделал Еву ему для утех.
У женщины всё иначе. Она ждёт этого чувства и отдаётся ему всецело, но не долго, и только раз в жизни. Чаще – по молодости. Дальше для женщины такая слепая, безрассудная любовь – инфантилизм. Нет, она по прежнему, как поётся в одной песне, может ждать, надеятся и верить, что встретит любовь и в 45, как только станет ягодкой опять, но… Это будет всё, что угодно, но только не то чувство, которое накрывает с головой, как волна, когда даже если захлебнёшься и утонешь, то пойдёшь ко дну с блаженной улыбкой. Нет, нет, нет. Это не реально, если, повторюсь, у дамы с головой всё в порядке.
Значит ли это, что женщина, скажем, после 20 не способна нас любить? Нет, конечно. Она любит, но за этим может скрываться всё, что угодно. И плохое, и хорошее. А с беременностью и родами перед нами вообще другой человек. Она – мать! И она всегда выберет ребёнка в любой ситуации, а не тебя, мой дорогой читатель-мужчина. В мужчине она будет любить, да – именно любить не пылкую душу, а надёжность, доброту, ласку, всё что угодно, достойное настоящего мужчины, если только это в полной мере достаётся и её ребёнку. Даже любовь к деньгам, роскоши и беспечной жизни уступит место любви к собственному чаду, если тому грозит беда.
В конце концов, мы разные просто физически и физиологически. С этой точки зрения ей постельная любовь прописана больше, чем нам. Без этого она раньше стареет, увядает. И поэтому не в оправдание мужчин, а в силу поиска истины, говорю, что утверждение «все мужики сволочи, ходоки, бабники» и так далее – не более, чем дамские уловки скрыть первопричину, а именно то, что у мужского греха женское начало, которое можно выразить народной мудростью «Кобель не вскочит, если сучка не захочет». Извини, грубо, но предельно ясно. И трудно опровергнуть, ибо иное – это уже не просто грех, а реальное преступление – изнасилование. Суд и тюрьма – то малое, что положено негодяю, которому не додали любви в детстве – с рождения, а не сейчас. «Извините, был пьян» - это только усугубляют ситуацию, так как насильник преднамеренно, по собственной воле искусственно выключил сознание, создал раздражение на подсознании, начало питать своё нравственное бессилие и ущемлённое эго, вытаскивая наружу всё, что можно, кроме любви, ведь, её там нет, лезет только чёрная муть.
А мужиков-ходоков встречал много, но ни в жизни, ни в литературе, ни в кино нет среди них таких, которые бы опустились до насилия. Это так, к вышесказанному слову про наш «кобелизм».
Так вот, читатель, вернёмся к героям рассказа. Надеюсь, моя теория помогла тебе понять, почему они тогда не смогли остаться вместе? Нет? Тогда объясняю.
Итак, Валя быстро избавилась от безумной страсти и любила Женю не как красивого самца, а как человека, с которым ей было хорошо, очень хорошо. Скорее всего, первой – настоящей любовью. Это был, как говорится, её человек. Но ещё, как женщина и будущая мать, она в тот момент начала жить новой жизнью – не только своей. И это правильно. Даже если в пылу эмоций ты, читатель, сейчас скажешь, что Валя – просто слабый человек, то я отвечу: по мне в этой слабости и кроется великая женская сила. Что будет потом – жизнь покажет, а пока я остаюсь ждать своего малыша здесь, где всё родное и близкое, понятное для меня, а стало быть и для того человечка, что скоро явится на свет.
У тебя опять вопрос, читатель: а как же ребёнок, который должен с рождения купаться в любви? А он и будет купаться в материнской любви, в любви бабушки и дедушки. А отец? А кто сказал, что уехав в новую и неведомую им обоим жизнь, молодые не столкнутся с проблемами, которые волей-неволей вмешаются в их любовь? Не станет ли сам малыш проблемой? Вот послушай.
Я хорошо знаю одну семью. Они любят друг друга со школы. И до сих пор гуляют, взявшись за руки. И со стороны, конечно, кажется, что они просто обожают друг друга. Идеал, которому можно только позавидовать. Но… Их старший сын уже умер от водки и наркотиков, слава Богу, не родив детей от двух брошенных жён. Младший тоже пьёт и колотит уже третью жену. Где-то далеко от него, и здесь тоже хвала Господу, растёт его дочь от первого брака. Недолюбленные пацаны. А их мама продолжает сдувать пылинки с мужа, он для неё свет в окошке. Рука за руку, любовь!
Вот такие мои теории, основанные на собственном жизненном опыте и привязанные к истории, которую я услышал от Жени и Вали.
Ты, читатель, конечно, можешь с этим соглашаться и не соглашаться, приводить массу своих доводов. И если бы мы сидели друг на против друга, то, наверное, спорили бы долго-долго. Однако тебя сейчас нет рядом, а потому спорить мне не с кем и я продолжу рассказ, а ты решишь сам, кто там был прав или виноват. А может, никто… В этой жизни сам чёрт ногу сломит.

***
Рождение дочери Валя и Кирилл встретили счастливо, но каждый по своему – она в больничной палате с маленькой крохой, которую ей приносили кормить грудью по часам, а он с друзьями. Всё необходимое малышке было куплено заботливыми бабушками и дедушками. Да что там – необходимое? Всё самое лучшее, что только тогда было в магазинах и на торговых складах города!
И всё же, не смотря на радость и хлопоты, Валентина постоянно жила в страхе разоблачения, ведь рано или поздно вскроется, что дочь не от Кирилла. Её родители знали это и были совсем не в восторге, когда Валя назвала малышку Женечкой.
Всё вскрылось на втором году жизни Жени, когда она попала в больницу с воспалением лёгких. Здесь к этому присоединилась внутрибольничная инфекция. Быстро развился сепсис. Потребовалось переливание крови. Сдать её должны были и родственники.
Кириллу о том, что дочь не от него, сказал отец, которому шепнул кто-то из знакомых больничных медиков. Расставание было мгновенным. Кирилл просто зашёл в их с Валей комнату и буднично заявил, чтобы её с дочкой в доме не было, когда он в следующий раз здесь появится. Валя всё поняла, молча собралась в тот же день и уже в дверях тихо сказала родителям Кирилла, молчаливо сидящим на кухне: «Извините». В ответ не услышала ни слова.
Так с чемоданом на колёсиках, коляской и сидящей в ней Женей Валя появилась на пороге родительской квартиры.
Она ни о чём не жалела. Впрочем, нет, жалела. Жалела, что сейчас, когда она свободна, не вернуть Женю и не рассказать ему о Женечке. Он женился. И у него тоже скоро будет ребёнок. Эти новости ей периодически сообщала мама – терапевт поликлиники центральной городской больницы. В таких учреждениях можно узнать если не всё, то очень многое. Было бы желание. Однако постепенно этот источник информации стал иссякать вместе с крахом всей системы государственного устройства. Да и думы о вчерашней любви уходили а задний план. Больше приходилось думать, как прожить завтрашний день.
Сначала у неё с родителями, как и у всех, были деньги, но в магазинах на них практически нечего было взять. Многие продукты покупали по талонам – сахар, масло, водку. Что-то удавалось ухватить случайно – кило сосисок в одни руки или сельди иваси. Валя хорошо запомнила, как они семьёй встречали тогда Новый год: на десерт на столе были пряники и масло. Тогда ещё накануне праздника впервые позвонил Кирилл и, понимая ситуацию, предложил чего-нибудь вкусненького подкинуть, но Валя отказалась. Да, конечно, останься она женой Кирилла Грицко, точнее – снохой директора завода, то ни в чём бы не нуждалась. Но она этого уже и не представляла себе.
И без того не больших сбережений Валя и родители лишились, когда в стране за три дня изъяли из обращения купюры номиналом 50 и 100 рублей. Действовали власти, как революционеры с врагами народа, только почему-то врагом тогда назначили весь народ.
В девять вечера они смотрели по телевизору программу «Время», там об этом объявили, а через три часа старые полтинники и сотенные прекратили хождение. Для того, чтобы старые обменять на новые дали три дня, но… обменять можно не более 1000 рублей. Но и этого многие не смогли сделать, так как хранили деньги в сберкассе, а снять разрешили только 500 рублей.
Как только денег на руках у народа не осталось, в магазинах стала появляться еда, в том числе импортная. И чем больше ломились полки, тем хуже и хуже становилось с деньгами. Их перестали выдавать даже в виде законной заработной платы.
Народное добро, оформленное в непонятные ваучеры, на которые обещали в будущем по две «Волги», обнищавший народ отдавал за две бутылки водки.
На арену вышел во всей красе доллар, и теперь он решал что по чём. Если до реформы он стоил всего 56 копеек, то теперь – 125 рублей. Вместе с ним росло в цене всё остальное. Валя теперь лишь вспоминала, как по дороге домой покупала булку белого хлеба по 24 копейки. Потом брала его за 1 рубль 80 копеек, за 3 рубля 60 копеек, за 11 рублей, за 20 рублей… через три года после реформы за 300 рублей.
Горсовет приказал долго жить, но «рулевые» в городе, как и в стране не перевелись, и теперь Валя работала экономистом в мэрии, проще говоря, в администрации. Зарплата – так себе, но хоть что-то, а не то, как на предприятиях, где вместо денег раздавали тушёнку, сахар, азиатский ширпотреб – куртки, кроссовки, видеомагнитофоны…
Иногда без всякого звонка подкатывал Кирилл. В буквальном смысле подкатывал – на иномарках. Бывало, что и пьяный. И тогда нёс какую-то околесицу про любовь. Вале это было не интересно. Но она перестала рубить с плеча, перестала бросать в лицо Кириллу обидные слова. Она начала понимать, что значит, когда ты любишь, а тебя нет. Кирилл, видимо, по своему принял её молчание и обычное человеческое обхождение, его визиты участились, появились подарки для Женечки. И в это время как-то поутру Валя услышала в администрации, что скоропостижно скончался директор завода Грицко. Говорили про сердце. На похороны её никто не звал, но Валя присоединилась к группе тех из мэрии, кто его знал, и побывала на кладбищенской панихиде. Кирилл и его мама стояли, окружённые какими-то странными молодыми людьми в малиновых пиджаках и чёрных очках. После этого она его долго не видела.
Дверной звонок звякнул глубокой ночью, скорее даже под утро. Валя быстро накинула халат и спешно открыла дверь, чтобы не трезвонили несколько раз и не разбудили дочь. Там стоял Кирилл с двумя спортивными сумками в руках.
- Я зайду, - сказал он и не дожидаясь ответа вошёл. – Нам надо поговорить.
- Пойдём на кухню.
Он прошёл, не снимая ботинки. Вообще выглядел каким-то нервным и растерянным.
- Валя, - начал он, - мне здесь больше не к кому идти. Мама уже за границей. Я её сразу после смерти отца туда отправил. Так спокойнее. У нас кое-что есть в Испании. Здесь нам бы житья не дали. Я это сразу понял, как только в права наследства вступил. Да и до этого… В общем, нет времени на подробности. Скажу, что вопрос встал один: жить или не жить? Бандиты так прессонули, что готов был даром завод отдать. Вывели меня на силовиков, они хоть денег пообещали. Вот – получил. Но… что будет дальше – не знаю.
Кирилл расстегнул замки обеих сумок, и Валя обомлела от количества пачек с долларами.
- Но мне их здесь не спрятать и за границу не вывезти. Сам я завтра постараюсь уехать к маме. На сколько – не знаю, но обязательно вернусь. Прошу тебя: положи это в банковскую яцейку. В несколько ячеек, в разных банках. Выноси понемногу, в своей женской сумочке. Так надёжнее. Все знают, что ты мне никто и Женя чужая. И это хорошо. Но я вернусь и заберу вас с Женей в другую жизнь. Если, конечно, ты захочешь… Я люблю тебя.
Всё это он проговорил быстро, скороговоркой, так, что Валя и слова не могла вставить.
- Кирилл, оставь про любовь, мне ничего не надо от тебя, - наконец произнесла она. – Зачем вообще ты сюда пришёл, зачем притащил мне новые проблемы?
- Валя, не начинай. Я тебе всё объяснил. У меня друзья хуже врагов – завтра всё это приберут к своим рукам. Мне сейчас надо просто уехать… Просто уехать… Ох, как это не просто, Валя… Я к тебе приехал, как говорится, огородами, на перекладных… Чтобы ни одна душа… Даже если ты сейчас откажешь, я встану и уйду без сумок – будь что будет. У меня нет выхода. И у тебя нет выхода. Извини. Я пошёл. Прощай. Нет, до свидания. Я обязательно вернусь. Но если что…
Кирилл махнул рукой и тихо прикрыл за собой входную дверь.
Валя неделю трясущимися руками носила деньги по банковским ячейкам, потом месяца два или три оглядывалась по сторонам, плохо спала, прислушиваясь к каждому шороху. Родителям она рассказала про визит Кирилла и про деньги, но не про их колличество и происхождение, иначе бы они слегли с давлением, как минимум.
Кирилла она больше не видела и была уверена, что он уехал за границу. Деньги лежали в банках. Валя даже один доллар не взяла, чтобы жить «по-человечески». Она ни чем не будет ему обязана, когда он вернётся в Россию.
Но он не вернулся. Он вообще ни куда не уехал. Его через несколько лет нашли случайно в лесополосе за городам какие-то грибники. К ней приходил следователь прокуратуры в надежде сделать экспертизу ДНК по дочке, ведь Женя по документам значилась, как Кирилловна. Не вышло. Валя рассказала про его мать в Испании, но оказалось, что она к тому времени уже умерла. По косвенным уликам выходило, что он, но надо разбираться, как сказали в прокуратуре. Больше с семьёй Грицко её ничего не связывало. И сама Валя в дальнейшем не искала встреч со следователем, чтобы не выдать своего интереса к этому делу и не навлечь внимания силовиков к своей персоне. Она никогда не заводила разговор ни про недвижимость, ни про машины, ни про что бы то ни было вокруг Кирилла и его семьи. У неё опять тряслись руки и она плохо спала от одной мысли о пачках долларов в банковских ячейках. Сколько их там? Она, ведь, даже не знает.
Прошло ещё несколько лет. Чтобы поставить крест на прошлом Валя даже сменила фамилию, вернулась к девичьей – Филатова. Женьке менять не стала, рассудила, что та выйдет замуж и тоже перестанет быть Грицко.
И вот как-то раз Валя оказалась в том ресторане, где она когда-то познакомилась с Женей. Её затащила сюда на девичник по случаю своего дня рождения подруга по работе. Господи, что стало с этим местом, о котором Валентина частенько вспоминала? Тускло, серо… Как и вся страна. А кухня? В столовой администрации вкуснее готовят. Вот тогда ей нестерпимо захотелось всё переделать, а точнее – вернуть прежний лоск, прежнюю атмосферу, куда хочется зайти и раствориться в друзьях или одиночестве. Да, оказывается и то, и другое возможно одновременно. Еда? Будет советская! То есть лучшее, что предлагает русская, грузинская, украинская, белорусская, узбекская кухня. И музыка, живая музыка, то, что они с Женькой тогда слушали…

***
Ну, что, читатель, думаю, тебе уже всё понятно в этой истории. Валя и Женя встретились вновь. И ничто, и никто им не мешает быть вместе. Но так только сказки заканчиваются.
На самом деле каждым из них прожита жизнь! И это не оборот речи, это формирование характера, взглядов и принципов под давлением каждого прожитого дня, каждого человека, с которым свела судьба. Ты сегодня уже не такой, как вчера. Что уж говорить по прошествии десятков лет.
В общем, Женя, конечно, сделал попытку объясниться – с цветами на вечерней набережной, но Валя остановила: «Поживём – увидим». Приняла цветы и поцеловала в щёку.
Потом как-то не заметно он стал чаще бывать у Веры. Та сама приглашает его «на чай». Нашлись разговоры, вечера стали не столь угрюмы. Любовь? Я тебя умоляю… Одиночество.
Но по субботам он идёт в ресторан. Не знает, ждёт ли его Валентина, но Женечка всегда рада видеть отца. В отличие от своей мамы она уже несколько раз приходила к Петровичу домой. Она очень хочет познакомиться с его сыновьями – своими братьями. Но Петрович пока не решается даже сообщить им о таких метаморфозах в своей жизни.
Как там у них всё дальше будет, я не знаю. Но если что, то обязательно расскажу тебе, мой дорогой читатель.