de omnibus dubitandum 23. 283

ЧАСТЬ ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ (1638-1640)

    Глава 23.283. РУКОПОЖАТИЕ ГЕНРИХА ЧЕТВЕРТОГО НАВСЕГДА ЗАВОЕВАЛО НАС…

    Знаком ли вам край, который прозвали садом Франции, край, где так легко дышится среди зеленеющих равнин, орошаемых полноводной рекой? Если вам доводилось путешествовать летней порой по прекрасной Турени, вы долгое время с восторгом следовали по берегу тихой Луары и не могли решить — какому из ее берегов отдать предпочтение, чтобы там забыться вдали от людей возле любимого существа.

    Когда едешь вдоль медлительных желтых вод прекрасной реки, невозможно оторвать взгляд от очаровательных уголков, разбросанных по правому берегу.

    Долины с множеством уютных белых домиков, вокруг которых раскинулись перелески и холмы, то покрытые желтеющими виноградниками, то усыпанные белыми цветами вишневых садов, старинные стены, увитые молодой жимолостью, сады с кустами роз, над которыми вдруг возносится стройная башенка, — все это напоминает о тучности земли, о древности здешних построек и внушает сочувствие к труду местных предприимчивых жителей.

    Все пошло им на пользу; любя свой прекрасный край, единственную французскую провинцию, на которую никогда не ступала нога иноплеменного завоевателя, они, видимо, искони заботились о том, чтобы ни малейший клочок земли, ни малейшая песчинка не пропадали зря.

    Вы думаете, в этой древней полуразрушенной башне живут только отвратительные ночные птицы? Нет. Заслышав топот лошадей, из-за густого плюща, побелевшего от придорожной пыли, высовывает головку улыбающаяся девушка; когда вы поднимаетесь на холм, ощетинившийся виноградными лозами, легкий дымок вдруг оповещает вас о том, что у ваших ног находится печная труба, — оказывается, что даже скала обитаема и что семьи виноградарей ютятся в ее глубоких недрах, где их по ночам укрывает кормилица-земля, которую они заботливо обрабатывают днем.

    Славные туренцы просты, как их жизнь, ласковы, как воздух, которым они дышат, и крепки, как могучая почва, которую они возделывают.

    На их смуглых лицах не видно ни холодной неподвижности жителей севера, ни излишней живости южан; в их облике, как и в их характере, есть нечто простодушное, как в истинном народе святого Людовика: темно-русые свои волосы они все еще носят длинными, зачесывая их за уши, — как на каменных изваяниях наших древних монархов; говорят они на чистейшем французском языке, не растягивая, не глотая слова; колыбель французского языка здесь, рядом с колыбелью монархии.

    Зато левый берег Луары кажется внушительнее: вдалеке виднеется Шамборский замок, синие крыши и маленькие купола его напоминают обширный восточный город; в стороне — замок Шантлу, простерший к небу свою изящную пагоду. Неподалеку от этих дворцов более строгое сооружение влечет к себе взор путешественника своим великолепным местоположением и массивным обликом: это Шомонский замок.

    Воздвигнутый на берегу Луары, на самом возвышенном месте, он опоясывает широкую вершину холма толстыми стенами с огромными башнями; башни кажутся еще выше, благодаря темным колокольням, придающим зданию монастырский, церковный вид, который присущ всем нашим древним замкам и сообщает пейзажам большинства провинций более величественный характер.

    Это старинное поместье окружено темными густыми деревьями, которые издали, напоминают перья на шляпе короля Генриха; у подножья холма, на берегу, раскинулась живописная деревня, и кажется, будто ее белые домики поднимаются из золотого песка; деревня соединена с замком, который оберегает ее, узкой тропинкой, вьющейся среди скал; на полпути между замком и деревней стоит часовня: направляясь к ее алтарю, сеньоры спускались вниз, а крестьяне поднимались вверх, — это место равенства, как бы нейтральный городок между великолепием и нищетой, не раз воевавшими друг с другом.

    Здесь-то, в июньский полдень 1639 года, когда с башни старинного замка, как всегда, прозвонил колокол, сзывая его обитателей к обеду, произошло отнюдь не обычное событие. Многочисленная челядь заметила, что голос маркизы д'Эффиа, когда она читала утреннюю молитву в присутствии собравшихся, звучал не столь уверенно, что на глаза ее набегали слезы, а траурное одеяние было еще строже. И ее слуги, и слуги-итальянцы герцогини Мантуанской и слуги миледи Марион Делорм  которые временно жили тогда в Шомоне, с удивлением заметили, что в замке готовятся к проводам. Старый слуга маршала д'Эффиа*, скончавшегося полгода тому назад, вновь надел сапоги, которые до этого решил не надевать больше никогда.

*) Антуан Куаффье де Рюзе, маркиз д’Эффиа (фр. Antoine Co;ffier de Ruz; d'Effiat; 1581, Эффиа, Овернь — 27 июля 1632, Лютцельштайн, Эльзас)(см. илл.) — французский политический деятель, маршал Франции.
Отец маркиза Сен-Мара (1620—1642), главного героя романа Альфреда де Виньи «Сен-Мар, или заговор времён Людовика XIII» (1826).
Происходил из знатного рода и получил громадное наследство от своего дяди Мартена Рюзе де Больё (фр.), королевского секретаря при Генрихе III, Генрихе IV и Людовике XIII, с условием, что присоединит имя Рюзе к своему родовому, что он и сделал [Эффиа, Антуан // Еврейский Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона: в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890-1907].
В начале царствования Людовика XIII ему было поручено заведование горным делом. Он скоро обратил на себя внимание Ришельё как искусный администратор. В 1624 году послан в Англию, чтобы устроить брак французской принцессы Генриетты с Карлом I. После этого он был назначен суперинтендантом финансов (9 июня 1626) и провёл преобразования, несколько упорядочившие сбор налогов [Эффиа, Антуан // Еврейский Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона: в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890-1907].
Участвовал в осаде Ла-Рошели (1627—1628), командовал армией в Пьемонте, был губернатором Бурбоннэ, Оверни и Анжу. Получив титул маршала (январь 1631), был послан главнокомандующим в Эльзас, но во время похода на Трир заболел и умер [Эффиа, Антуан // Еврейский Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона: в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890-1907].
В доме 26 по Rue Vieille du Temple, Париж, располагался отель Д'Эффиа, приобретенный в 1634-м году Мари де Фурси (Marie de Fourcy), вдовой маршала Д'Эффиа. В 1882-м году здание было, разрушено.

Таллеман де Рео о маршале Д'Эффиа (1581-1632):

"Маршала Франции сомнительного происхождения (1) называли Куафье по его имени. Говорили, чтобы ещё больше унизить, что Куафье, трактирщик, был его родственником. Это был красивый и очень умный мужчина. Когда герцог Савойский, горбун, приехал в Париж, Генрих IV устроил карусели (* course de bague, это, насколько я понимаю, состязания, когда необходимо было верхом подцепить копьем кольцо). Он оставил Д’Эффиа на самый конец: тот взял сразу десять. Он не попал в цель одиннадцатый раз, но чтобы исправить это, отбросил копье, снова взял его и закончил попаданием. Все им восхищались.

Болье-Рюзе (его двоюродный дедушка по материнской линии), государственный секретарь, который носил шпагу, сделал его своим наследником, при условии, что тот будет носить его имя и герб. Д’Эффиа был ловким придворным, он нравился кардиналу Ришелье. Его отправили на переговоры по поводу свадьбы королевы Англии (1624). Его обвиняли в том, что он дал команду английским кораблям приспустить флаг (*признаюсь, что с переводом этого предложения возникли затруднения – «On le bl;ma d'avoir mis pavillon bas, sur le commandement que lui en firent des vaisseaux anglais»). Но всё это не помешало ему стать главным начальником артиллерии и сюриндендантом финансов (1626), где он научился непрерывно воровать. Он не был дураком, но был так плохо воспитан, что писал octobre (октябрь) - auquetaubraj. Он был честолюбив, хотя нисколько не знаком с войной, чтобы командовать армией в Германии. Там он и умер. Утверждали, что он рассчитывал на звание коннетабля. Кардинал переживал потерю.

(1) Тем не менее, он был дворянином. Его дед и прадед, генеральный контроллер финансов, отличился во время битвы при Кериззоль. В истории Мерезе есть такие слова о Жильбере Д'Эффиа, говорящие в пользу фаворита Генриха III, который дал ему должность в Оверни: «Он вращался среди господ, хотя не был представителем благородного сословия».

Из примечаний Мари-Катрин Виньяль Сулейро.

Антуан Куаффье де Рюзе (1581-1632), маркиз д'Эффиа, один из самых верных слуг кардинала. Он обязан своей карьерой влиянию своего двоюродного деда Мартина Рюзе де Больё, государственного секретаря с 1588 по 1613 годы, так же, как и правильно сделанному политическому выбору. Сюринтендант рудников и копей в 1613 году, первый шталмейстер большой конюшни, он исполняет обязанности посла Франции в Брюсселе в течение нескольких недель 1619 года. В 1626 году он наделён престижной должностью сюринтенданта финансов, которую он взваливает на себя с мужеством и самоотверженностью, несмотря на то, что управление королевскими финансами затруднено издержками на военные операции против протестантов и войной в Италии. В 1630 году его дочь выходит замуж за родственника Ришелье, Ла Мейере. Брачный союз укрепляет уже существующие между двумя этими людьми связи, которые никогда не прекратятся. Влияние маркиза д'Эффиа только вырастет после Дня одураченных. Впрочем, он получит в награду за приверженность кардиналу привлекательные губернаторства Анжу, Бурбонне и Овернь, из которой он родом. Добросовестный администратор, он также проявляет себя достойным военным. В июле 1630 года он послан в Пьемонт как генерал-лейтенант в войско маршала де Ла Форса. Он принимает участие в сражении при Вейяне и в переговорах с Мазарини, которые приводят к подписанию договора Шераско. Маркиз д'Эффиа вознаграждён за свои услуги жезлом маршала Франции в январе 1631 года. В мае 1632 года именно он возглавляет, как всегда с маршалом де Ла Форсом, армию Луи XIII, которой поручено защитить курфюрста Трева от одновременного вторжения шведов и имперцев. Заболев пятнистой лихорадкой, он скоропостижно умирает 27 июля. Он - отец маркиза де Сен-Мара.

Вот, что пишет о маркизе д'Эффиа Ролан Мунье, который упоминает, что он был также маркизом де Шилли и бароном де Маси. Его знатность недавняя, дедушка и дяди были финансистами. Его дедушка по материнской линии был государственным секретарем, а отец - членом окружения герцога Анжуйского. В 1610-м году Антуан становится сюринтендантом рудников и копей Франции, но постепенно он оставляет область финансов и начинает вести жизнь дворянина шпаги. В 1616-м становится первый шталмейстером большой конюшни, а в 1621-м во главе эскадрона легкой кавалерии участвует в кампании против гугенотов. В 1624-м году Эффиа ведет переговоры по поводу англо-французского бракосочетания, а в 1629-м он прибавил к должности сюринтенданта финансов, которой владел до 1632-го года, должность главного начальника артиллерии, как Сюлли и Шомберг. В 1630-м Эффиа - лейтенант-генерал, а в 1631-м становится маршалом Франции. Умирает в 1632-м году, командуя армией в Эльзасе. Д'Эффиа был хорошим администратором в области финансов. Став сюриндендантом, он начал с проверки казначейских счетов и подати откупщиков. Он взыскал 500 000 невостребованных ливров и отплатил 14 миллионов немедленных расходов.

    Этот славный малый, по имени Граншан, неизменно сопровождал главу семьи во всех походах и в деловых поездках; в одних он был его оруженосцем, в других — секретарем; он недавно возвратился из Германии и сообщил жене и детям подробности кончины маршала, который умер у него на руках в Луцельштейне; он принадлежал к числу тех преданных слуг, которые стали редки во Франции, — такие слуги горюют горестями своих господ и радуются их радостям, мечтают о женитьбе молодых хозяев, чтобы воспитывать малолетних отпрысков, бранят детей хозяев, а иной раз и отцов, жертвуют ради них жизнью, в годины смут служат им без жалованья и работают, чтобы их прокормить, в спокойные времена всюду их сопровождают, а на обратном пути, завидев замок, говорят: «Вот наши виноградники…».

    У него было мужественное, очень смуглое незаурядное лицо и серебристо-седые волосы; несколько еще не побелевших прядей, как и густые брови, придавали ему на первый взгляд чуть суровый вид; но это первое впечатление смягчалось незлобивым выражением глаз. Голос его, однако, был грубым. В тот день он очень торопил с обедом и лично распоряжался челядью, одетой, как и он сам, во все черное.

    — Живее, живее,— говорил он, — подавайте обед, а Жермен, Луи и Этьен пусть седлают своих коней; нам с господином Анри к восьми часам надо быть далеко отсюда. А вы, господа итальянцы, доложили вашей молодой госпоже? Бьюсь об заклад, что она сидит и читает со своими дамами где-нибудь в парке или на берегу реки. Она всегда приходит к столу после первой перемены, чтобы ради нее все встали со своих мест.

    — Дорогой Граншан, не говорите так о герцогине, — шепотом сказала проходившая мимо молодая горничная, — она чем-то очень расстроена и, вероятно, не выйдет к обеду. Santa Maria! [Пресвятая Мария! (Итал.)].

    - Мне вас так жаль! Выезжать в пятницу, тринадцатого числа, да еще в день святых великомучеников Гервасия и Протасия! Я все утро молилась за господина де Сен-Мара, но, признаться, никак не могла отогнать от себя этих страхов; а госпожа моя, хоть и знатная дама, того же мнения, что и я; поэтому не делайте вида, будто вас это не касается.

    Тут молодая итальянка заметила, что широкие двери гостиной распахнулись, и это так испугало ее, что она птичкой порхнула через большую столовую и скрылась в коридоре.

    Граншан не обратил внимания на ее слова, так как был всецело занят приготовлениями к обеду; он выполнял важные обязанности мажордома и строго посматривал на слуг, проверяя, все ли они на местах; когда обитатели замка один за другим вошли в столовую, сам он стал за креслом старшего сына хозяев; за стол село одиннадцать человек — мужчин и женщин.

    Последнею вошла маркиза под руку с красивым, пышно одетым стариком, которого она посадила слева от себя. Она опустилась в большое золоченое кресло во главе длинного прямоугольного стола. Другое кресло, несколько пышнее орнаментированное, стояло справа от нее, — но оно осталось пустым.

    Молодому маркизу д'Эффиа, занявшему место напротив матери, полагалось разделять с нею обязанности хозяина дома; ему было не более двадцати лет, и лицо его казалось незначительным; серьезность и изысканные манеры юноши обличали в нем общительный характер — и только.

    Его сестра, четырнадцатилетняя девушка, два провинциальных дворянина, три молодых итальянца из свиты Марии Гонзаго (герцогини Мантуанской), компаньонка, гувернантка маршальской дочери [Луизы Марии Гонзага, принцессы Мантуанской] и местный аббат, старый и совсем глухой, — вот и все общество. Место слева от старшего сына тоже оставалось незанятым.

    Перед тем как сесть, маркиза Мари де Фурси (Marie de Fourcy), вдова маршала Д'Эффиа перекрестилась и вслух прочитала Benedicite [Католическая молитва перед трапезой], остальные также осенили себя крестом — кто широким движением, кто только на груди. Этот обычай сохранился во многих французских семьях вплоть до революции 1789 года; кое-кто блюдет его и сейчас, но больше в провинции, чем в Париже, и не без некоторого смущения и ссылки на доброе старое время; причем, когда это делается при постороннем, люди улыбаются, как бы извиняясь: ведь и хорошее вызывает краску смущения.

    Маркиза была женщина величественная, с прекрасными большими синими глазами. На вид ей не было и сорока пяти лет; но горе надломило ее, она ступала медленно и говорила с трудом, а если ей случалось повысить голос, она затем на мгновение закрывала глаза, склоняла голову и прижимала руку к груди, как бы умеряя острую боль. Поэтому она была рада, что гость, сидевший слева от нее, по собственному почину завладел разговором и с невозмутимым хладнокровием поддерживал его в течение всей трапезы.

    То был, престарелый маршал де Басомпьер; он был совсем седой, но сохранил удивительную живость и моложавость; в его благородных, изысканных манерах, как и в одежде, было нечто от старомодного щегольства, — он носил брыжи а-ля Генрих IV и фестончатые манжеты, по моде минувшего царствования, что в глазах придворных франтов являлось непростительным чудачеством. Теперь такой наряд нам кажется не более странным, чем многое другое; но так уж повелось, что в любую эпоху потешаются над привычками отцов, и лишь на Востоке, кажется, не подвержены, этому заблуждению.

    Стоило только одному из итальянцев спросить у маршала, что он думает об отношении кардинала к герцогине Мантуанской, как старик воскликнул со свойственной ему непринужденностью:

    — Ах, сударь, у кого вы спрашиваете? Мне ли уразуметь новые порядки, которым теперь подчинена Франция? Нам, старым соратникам покойного короля, непонятен язык, на котором ныне изъясняется двор, а ему непонятен наш язык. Да что я! Теперь в нашей унылой стране вообще не говорят, при кардинале все предпочитают хранить молчание; этот надменный выскочка взирает на нас, как на древние фамильные портреты, да время от времени рубит кому-нибудь из нас голову, но девизы наши, к счастью, остаются. Не так ли, дорогой Пюи-Лоран?

    Гость, к которому обратился маршал, был почти его ровесник; но, как человек более сдержанный и осторожный, он в ответ пробормотал нечто невнятное, однако знаком обратил внимание маршала на то, как помрачнела хозяйка дома, когда он напомнил о недавней кончине ее супруга и непочтительно отозвался о ее друге, министре; но это было всуе — ибо Басомпьер, довольный полуодобрением, залпом осушил большой бокал вина, которое он в своих «Мемуарах» расхваливает как средство против чумы и осторожности, откинулся назад, предоставляя лакею снова наполнить бокал, после чего еще удобнее устроился в кресле и пустился в разглагольствования.

     — Да, все мы здесь лишние; намедни я, это сказал моему другу герцогу де Гизу, которого они совсем разорили. Они отсчитывают минуты, которые нам осталось жить, и трясут песочные часы, чтобы время шло поскорее. Когда господин кардинал замечает, что где-нибудь собрались три-четыре видные фигуры из числа преданных покойному королю, он сознает, что ему не под силу сдвинуть с места эти железные монументы и что тут требуется рука великого человека; он спешит пройти мимо и не решается помешать нам, ибо мы-то его не боимся. Ему все кажется, что мы затеваем заговор; да вот и сейчас, говорят, речь идет о том, чтобы упечь меня в Бастилию.

    — Что же вы не уезжаете, господин маршал, чего ждете? — спросил итальянец. — Только Фландрия, кажется мне, может служить вам убежищем.

    — Ах, сударь, вы меня плохо знаете. Вместо того чтобы бежать, я был у короля перед его отъездом и сказал, что прибыл для того, чтобы избавить от труда меня разыскивать и что если бы я знал, куда кардинал собирается меня упрятать, то сам бы в то место отправился, дабы не пришлось меня туда везти. Он был ко мне очень добр, как я и ожидал, и сказал: «Неужели, старый друг, ты мог подумать, что у меня такие намерения? Ты же знаешь, я люблю тебя».

    — Поздравляю, дорогой маршал, — сказала госпожа д'Эффиа ласково, — по этим словам я узнаю доброту короля, он помнит, как любил вас его отец, покойный король; кажется, он даже даровал вам все, о чем вы просили для ваших близких? — добавила она не без умысла, чтобы он сказал еще что-нибудь в похвалу королю и перестал столь громогласно выражать неудовольствие.

    — Что и говорить, сударыня, — продолжал маршал. — Франсуа де Басомпьер лучше, чем кто-либо, ценит его достоинства; я буду до конца верен ему, ибо был душою и телом предан его отцу; и клянусь, что, по крайней мере, с моего согласия, ни один из членов моей семьи не нарушит своего долга по отношению к королю Франции.

    Хотя Бестейны и были иностранцы-лотарингцы, все же, черт возьми, рукопожатие Генриха Четвертого навсегда завоевало нас: самым большим моим горем было то, что мой брат умер, служа Испании, и я еще недавно написал племяннику, что лишу его наследства, если он перейдет к императору, как разнёсся о том слух.